Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)

Такой она оставалась целый день, пока были у ручья. Разговаривала неохотно, кусала губы. Тетка Александра, глядя на нее, понимающе вздыхала. «Господи! Не заметила, как выросла доченька. Посмотрел бы отец…» По молчаливому уговору в семье не поминали о нем. Беспечный бродяга, говорун… В первые годы он еще наезжал домой. Появлялся обычно осенью. Соседи говорили: «Объявился Капитон, жди белых мух…» Если был при деньгах, гулял – в каморке стоял дым коромыслом. Александра не перечила, втайне надеялась, что на этот-то раз он приживется в семье, не потянется на сторону. Но чуть только пригревало, становился молчаливым, тосковал. С первыми ручьями исчезал из дому… Александра зарекалась пускать его, но каждый раз, увидев заново, забывала об этом. Любила ли она его? Видимо, очень любила. С его появлением будто расширялись стены душной каморки, он вносил с собой запах дальних дорог… Последний раз он исчез, когда Марфуше было лет шесть. Года через два после этого его видели в Саратове на пристани – в рубище, изможденного после болезни. Конторщик с фабрики, бывший там по своим делам, узнал его и рассказал Александре. Она не верила в то, что он жив, – иначе заявился бы. И все-таки, глядя на выросшую дочь, подумала: «Посмотрел бы отец…»

Вернулись домой к вечеру. Ребята вдвоем тащили ведерко, в котором плескались крупные плотицы и окуни– то, что осталось от дневной ухи. Перед тем как разойтись, Фомичев задержал Федора.

– Что никогда не спросишь, куда девался студент?

Помнишь, в гостях был? Привет он тебе прислал. Укатали на три года в ссылку…

– Что ты говоришь? – посочувствовал Федор. – Письма тебе пишет? Откуда привет-то?

– Друзья сказывали.

– Какие друзья?

– Мало ли друзей! В лицее с которыми вместе учился.

– А ты-то их где видел? – продолжал допытываться Федор.

– Захожу изредка. Они все почти на Рыбинской живут.

– Иван Селиверстов… Хороший парень, показалось. Зачем это надо было листки расклеивать?

О белобрысом студенте, о его робкой попытке тогда в каморке убедить в чем-то важном, Федор вспоминал часто. Жалел, что плохо слушал. Казалось, студент мог ответить на все вопросы, которые приходят нынче в голову. Это тебе не Пеун… Мерзопакостно!

– Видишь, – немножко рисуясь, стал объяснять Фомичев, – есть люди, что другим хотят лучше сделать, о себе не думают. Справедливость им всего дороже. Вот такой и Иван.

– Что же, и друзья такие, что другим хотят лучше сделать?

– А ты как думал? Ребята что надо!

9

Ночью, ворочаясь на хлопковой постели под навесом, Федор старался представить затерянную в лесах сибирскую деревушку, где студент отбывает свою ссылку. Воображение рисовало нерадостную картину: знакомых никого нет, не с кем словом перемолвиться. Туго приходится студенту. И опять пришло на ум: какие же они эти люди, что сознательно идут на лишения. Не для себя воюют, всем хотят лучше сделать. Что их толкает на то? Доброта человеческая? Да мало ли добряков на свете. Добряки-то прежде всего для себя добра хотят, на ссору не пойдут. Видимо есть какая-то высшая правда, которую он не понимает…

Проснулся от озноба. Моросил мелкий густой дождь, фабрика еле проглядывала сквозь серую пелену. Привалясь к кипе, дядька Василий пил из жестяной кружки чай, и по всему заметно было: не торопился. Федор пощупал пиджак, которым укрывался ночью, – он отсырел. Значит, дождь начался давно. Сел напротив Василия, спросил:

– Или рано еще? Почему так тихо?

– Дождь пережидаем, – спокойно объяснил Василий. – В сырой одежке работать несподручно – спину до крови сдерешь.

Федор высунул голову в щель, огляделся. Кругом обложило, и ни ветерка. Такой дождь едва ли переждешь.

Спросил с любопытством:

– Выгодно погулял у Ивлева?

– Не без этого. – Старику не хотелось продолжать прежний спор, словно бы и не заметил усмешки в словах Федора. – Ивлеву выгодно было, нам забыться – главное. Веселье нужно было.

– Что-то по тебе незаметно веселья-то.

Василий ничего не ответил.

Федор вышел из-под навеса, зябко поежился. Ночью пришли две баржи с хлопком. На передней шкипер натягивал над самоварной трубой холстину. Труба густо дымила.

– Помочь, что ли?

Мужик, внимательно разглядывая его, сердито буркнул:

– Своим делом занимайся. Торчишь тут из за вас, охламонов.

С другой стороны навеса на кипах сидели кружком крючники. Оттуда несся хохот. Федор направился к ним. Говорил Афанасий Кропин, остальные смотрели ему в рот, ожидая смешного. Афанасий подвинулся на кипе, давая место Федору.

– …Ермил с нечистой силой все время воевал, – продолжал начатый разговор крючник. – Лежит как-то на лавке, уснуть не может: все чудится, что царапается кто-то. На этот раз он и пьяным не был. Тихонько повернулся и заглянул: видит, под лавкой рогатая морда, губы сложены, вроде как бы харкнуть хочет. Ермил что было силы ткнул кулаком в морду и взвыл от боли – морда-то в тот же миг в чугун превратилась…

Афанасий выждал, пока крючники перестали смеяться, снова стал говорить:

– И еще раз нечистая сила отыгралась на нем. Хворал из-за нее всю зиму. Да еще ладно, что хворал – чуть не утоп совсем… Случилось ему с базара ехать. Выехал на окраину – скоро город кончается, а там по берегу реки верст двенадцать. Видит– трактир. Ну, зашел… больше трактиров не встретится. К нему за стол сел человек, весь-то весь черный и будто обросший. Ермил обратил на это внимание, но худого ничего такого не подумал. Вот он поднял стакан, но прежде чем выпить, все-таки решил перекреститься… И что же вы думаете? Опомнился он: никакого трактира нет, сидит он у проруби на льду и в руке лошадиный кругляшок держит. А лошадь его рядом стоит, ржет испуганно. Вот тогда Ермил и захворал, до самой весны на печке провалялся…

Афанасий потянулся с хрустом, зевнул. Потом сказал Федору:

– Чего сторонишься? У нас так: работай вместе и гуляй вместе. Не нравится – мотай отсюда.

– Сторониться мне вас нечего, – заявил Федор. – А когда надо, уйду и спрашивать не стану.

– Грубишь? – спросил Афанасий, поглядывая на ухмыляющихся крючников. – Молодец! – И довольно резко хлопнул Федора по плечу.

Федор поморщился, но тут же опустил свою руку на костистое плечо крючника.

– Э-э! – закричал Афанасий. – Изуродуешь, как работать буду? – С трудом оторвал цепкие пальцы мастерового, поворочал плечом. Федор ожидал драки, но крючник смотрел без злобы, даже весело.

– Ладно уж, – рассмеялся Афанасий, – можешь не спрашиваться, уходи куда хочешь.

Было около десяти часов, когда прибежал встрепанный подрядчик. Намокший парусиновый костюм висел на плечах мешком.

– Что же это, братцы? – жалобно воскликнул он, обращаясь то к одному, то к другому. – Люди за дело, мы за безделье? В раззор меня вводите. Баржи сколько времени не разгружены. Принимайтесь, ребята, не тяните.

Те, кому он говорил, отводили глаза, остальные упорствовали:

– Наши пряли, а ваши спали. Теперь мы хотим отдохнуть.

– Нам своя жизнь дороже…

Соболев садился, снова вскакивал. Отирал платком лицо и шею. Мокрые редкие волосы прилипли ко лбу.

– Ведро водки поставлю… И всего-то, поймите, две баржи.

– Их в хороший день не разгрузишь, ныне подавно, – противились крючники.

Тогда Соболев подступил к Афанасию Кропину. Тот тоже стал отговариваться: берег глинистый, сыро, скользко.

– Прибавку дашь, Миколай Андреич, найдутся охотники, – не устоял наконец Кропин. – Как, братва?

– Будет прибавка – пойдем, – загалдели крючники.

Подрядчик стонал, прикладывал к груди руки, уверял, что не может и копейки набавить.

– Грабите вы меня, не по-божески это.

Но, как ни упирался, уступить пришлось: простой барж обойдется дороже. Договорились на полтину прибавки для тех, что выносит кипы, и на двугривенный для укладчиков.

Федор удивился, заметив, что дядька Василий пошел вместе с ним на баржу.

– Ты случаем не запамятовал? Куда тебя несет?

– Не запамятовал, сынок. Полтина на дороге не валяется. Поношу денек…

Первым начинал Афанасий Кропин – рослый, в холщовой рубахе, в рваных портках и босиком. Осторожно расставил косолапые ноги, чуть пригнулся. Ему взвалили кипу на спину, и он, крякнув, неторопливо пошел по мокрым доскам к навесу.

– Слава тебе, почин есть, – радовался Соболев, наблюдая за крючником с берега. – На сухое место, ребятушки, бросайте. Не грязните товар.

Вереницей потянулись крючники к навесу, с облегчением сбрасывали кипы как попало, лишь бы не под дождь. Там укладчики закатают, приложат одна к другой. Федор, сбросив свою ношу, оглянулся, ища дядьку Василия. Он шел после Федора третьим. Тяжело ему было, побагровел он от натуги, но ступал ровно.

А дождь все сыпал и сыпал – мелкий, густой. С реки тянуло болотной прелью. Вода затекала за ворот, холодила разгоряченное тело.

Трудно стало ходить, когда на сходни натаскали грязи, – ноги скользили, того гляди свалишься в воду.

Все-таки к обеду успели разгрузить одну баржу. Ее отвели вниз по течению. Впритир стоявшую к ней, груженую, подтянули к сходням, закрепили канатами.

– Начинайте, братушки, и эту зараз кончите, – торопил Соболев, укрывавшийся в перерыв вместе со всеми под навесом.

– Шел бы ты, Миколай Андреич, отсюда, – раздраженно бросил ему Кропин. – Подгонять горазд, а мы не любим этого.

Но поднялся, пошел к мосткам. Разгрузить быстрей – и с концом: хоть спать под навес, хоть опять к Ивлеву. Соболев обещал выдать прибавку после разгрузки.

Федор, как ни осторожничал, а натер и спину, и плечи. Особенно болели лопатки, сдавленные лямками «седла». Рядом дядька Василий сидел, откинувшись к кипе, прикрыв воспаленными веками глаза, тяжело дышал. Поднялись оба, когда уже Афанасий Кропин появился у навеса с кипой из новой баржи.

Федор пошатнулся, когда тяжелый груз лег на спину, постоял, словно в раздумье, собираясь с силами, и сделал первый шаг. «Выдержу, должен выдержать, – подбадривал себя, – теперь вот только подняться на берег, а там навес совсем рядом». Дрожали от усталости ноги, пот градом лил по лицу, застилал глаза. Уже под навесом услышал сдавленный крик. Увидел: скакнув по мосткам, полетела кипа в реку, высоко разбросав брызги. Крючники побежали на сходни. На мокрых, испачканных глиной досках лежал лицом вниз, распластав руки, дядька Василий. Федор приподнял ему голову. Старик еще дышал, мутным взглядом смотрел перед собой. С уголков губ по бороде текла кровь.

Стоявший рядом Афанасий Кропин сдернул с головы кепку, наклонился. Вдвоем с Федором бережно подняли отяжелевшее тело, понесли на берег.

Навстречу бежал Соболев, испуганно таращил глаза, бормотал:

– Господи, несчастье-то какое! К будке скореича, там лошадь возьмете. – Пропустил их, прижавшись к краю мостков, тут же набросился на крючников. – Кипу-то выловите! Не видите, добро гибнет! И что за народ!

Помчался к шкиперу за багром. Долго не мог вытащить его из-под брезента. Совал в руки помрачневших крючников, застывших на мостках, кричал:

– Не раздумывай, ребята. Уплывет…

Кипа, покачиваясь, плыла по течению. С мостков ее уж было не достать. Тогда Соболев, выхватив багор, прыгнул в лодку. Стоявший рядом крючник толкнул лодку, Соболев с трудом удержался на ногах.

– Я вот побалую, – пригрозил он озорнику.

Василия положили на хлопок. Афанасий сложил ему руки на груди, глухо сказал:

– Чего теперь… Отжил человек, кончено…

Глава четвертая

1

– Барышня, извольте вставать. Сейчас кофей принесу.

– Я уже встала, Полина. Иди.

– Да где же встала! – кухарка всплеснула полными руками. – Еще и глазки не открымши. Не хотите, так и не приду более.

– Вот смотри, встаю. – Не поднимаясь, Варя выпростала ногу, поболтала ею, стараясь достать пола, и опять спрятала под одеяло.

– Наказание с вами. Велите чуть свет будить, а сами упрямитесь. Мне какое дело, спите хоть до полудня. Уж и Алексей Флегонтович уходить собрался.

Варя приподнялась на локте.

– Как уходить? Задержи его. Я сейчас…

– Да он, поди, на прогулку собрался, в парк, – успокоила Полина.

Девушка поглядела в окно. Утро пасмурное. На деревьях лист мокрый, не шевельнется.

– Наверно, калоши забыл. Как всегда.

– Отчего же забыл? Надел. Он не в вас – аккуратный.

– Значит, я неаккуратная? Хорошо, Полина! Попомню!

– Вот и рассердились! Право не знаешь, как с вами разговаривать. Молчать буду. Ни слова больше не пророню.

– Нет, нет! Говори, Полина. Я не сержусь!

– Да что? Ничего я не знаю.

Кухарка направилась к двери. Варе не хотелось, чтобы она уходила. Окликнула:

– Полина! Отгадай, какой мне сон снился.

– Чай, молодец распрекрасный. Что еще девушкам снится.

– Вот и не молодец. Не умеешь отгадывать.

Кухарка погрозила пальцем.

– Ой, не говори. По глазам вижу– угадала. С чего бы тогда покраснела?

Варя выпорхнула из-под одеяла – и к зеркалу. Склонила голову в одну сторону, в другую. Губы припухшие, в глазах смешинки. Мягкие волосы рассыпались по плечам. Показала язык своему отражению.

– Дурнушка я, Полина?

– И полно вам на себя наговаривать, – упрекнула кухарка. – Красавица, каких нету. Ноженьки белые. Кругленькая, как надо. Такую девушку заморскому принцу отдать жалко.

– Ну уж, и заморскому. – Варя довольно хмыкнула. – Вот за фабричного парня замуж выйду. Есть тут у вас хорошие парни?

– Разве по тебе-то найдешь? Нету.

– А я видела! Видела! – Варя попыталась обнять располневшую кухарку, заглядывая в глаза, спросила – Полина, а ты любила?

– Да что же я, порченая какая? Любила…

– А кто он? Расскажи, как у вас было?

– Зачем это вам?.. Как и у всех, обыкновенно бывает.

– Ну, Полинушка!..

Кухарка и сама была не прочь вспомнить молодость, но поломалась для приличия. Начала, как сказку:

– Девчонкой я еще была. Жила в прислугах. Иду как-то по улице – весной было дело, этак к вечеру уже, хозяйка послала деньги отнести портнихе, – а он и стоит: черный, кудрявый, настоящий цыган. Посмотрел так, что и я не утерпела, приостановилась. И скажи, сразу поняла: вот мой суженый, мой желанный. Сапожником он был. Стоял у двери, поразмяться, видно, вышел. «Пойдем, – говорит, – красотка, мерку сниму, обувку тебе самую модную хочу сшить». А у меня всех сбережений на простые ботинки не хватило бы. Отказываюсь: «Мы, говорю, и в таких ходим». А он как догадался: «Денег с тебя не беру, пойдем». Посидели в сапожной-то да с того дня и не могли больше друг без дружки. Озорной был. Станет шутить – покатываюсь, бывало: тоже смешливая была… – Полина вздохнула горестно. – Годочка с ним не миловались. Шел по льду на ту сторону Волги – в Тверицах у него мать жила – и оскользнулся в промывину. Сам выбрался, да больно морозно было – застыл весь. До дому-то добрался. Полежал всего четыре дня… Белугой я выла. От сильного расстройства мертвенький родился… раньше времени. С тех пор так все одна и маюсь.

– Неужели так никого больше и не полюбила. Ведь это давно было?

– Ну так что, что давно. Встречались и хорошие, а все не то, что Проша мой. Царство ему небесное… – Вдруг ругнула себя, опомнившись. – Да что это я! Не для девушек такие разговоры. Прости меня, старую.

– Ты вовсе не старая. – Варя чмокнула кухарку в щеку, простодушно поведала: – Мне тебя жалко, Полина.

– Да уж вижу. Кофей сюда нести?

– Нет. Спущусь сама. Сейчас с братом в каморки пойдем. Надо посмотреть, как фабричные живут. И человека одного мне хочется увидеть.

– Народ-от в каморках грубый, неученый. Еще обидят.

– Так я с Алексеем Флегонтовичем. С ним не страшно.

– Братец-то ваш – представительный, серьезный мужчина. А ведь тоже одинешенек…

– Много ты знаешь. – Доверительно шепнула кухарке на ухо: – Уже три раза в город ездил. Говорит: «По делам»… Знаю я, какие у него там дела.

– Ну и слава богу, – закрестилась Полина. – Слава богу…

Сбежали с крутой лестницы и облегченно вздохнули. Варя постояла с минуту, с трудом приходя в себя. В ушах звенел надрывный плач ребенка. Алексей Флегонтович чему-то улыбался. «Что ему так весело?»

В какую каморку ни войди, грязь, нищета, больные рядом со здоровыми. И какое-то тупое безразличие. У пятилетнего ребенка голова обвязана гнойной тряпкой – колтун, ужасная болезнь. Немедленно надо в больницу.

И что же ответила мать? Варя содрогнулась, слыша ее спокойный голос:

– Некогда мне по больницам шляться. Пройдет. А господь приберет, так и к лучшему.

В другой каморке спертая духота. Девочка лет десяти, бледная и худая, как тростинка, сует в рот грудному ребенку тряпицу с жеваным мякишем. Ребенок надрывается в плаче. У стола с шитьем сидит мать. Тут же, на деревянных нарах лежит одетый мужчина – в сапогах, в засаленном пиджаке. Во всем том, в чем ходит на работу. Опухшее небритое лицо, мутные глаза.

Девочка плаксиво просит:

– Папк, понянчись. На смену скоро… Хоть посплю, а?

Отец отмалчивается. Безразлична к просьбе девочки и мать. А ребенок захлебывается.

– Что с ним? – Варя наклонилась. Маленькое тельце пышет жаром.

Девочка, видно подражая взрослым, ответила с ненавистью:

– Осатанел! Орет и орет. Хоть бы сдох!

– У ребенка жар. Надо показать врачу…

Никакого впечатления. Но вот мужчина приподнялся на нарах, сказал сипло:

– Ты в наши дела, барышня, не касайся. Зачем пришла?.. Дай лучше денег, а? Сделай такую милость.

Варя тут только заметила, что он пьян. Не смогла скрыть на лице отвращения.

– A-а! – вдруг заорал мужик. – Не нравится?.. Вот как живем!.. Гляди!.. – И опять униженно: – Дай, что можешь…

Варя не смогла отказать. Порылась в карманах, выгребла всю мелочь, какая была. Мужик жадно вырвал у нее деньги, метнулся к двери. Путь ему преградила поднявшаяся от стола женщина. Завязалась мерзкая борьба. Муж за волосы дотащил жену до нар, бросил и скрылся за дверью. Женщина выла… Потом подступилась к Варе:

– Дай и мне… Пьянице дала, значит, для деток найдется.

– У меня больше нету. – Варя беспомощно оглянулась на Алексея Флегонтовича. Тот пожал плечами, предоставляя ей самой решать, как быть.

В следующее мгновение обозленная женщина рывком толкнула дверь, орала на весь коридор:

– Благодетели, мать вашу!.. Принесла нелегкая! На косушку кинули! Обрадовали!.. Лопай!.. Теперь ищи его по кабакам, постылого!..

Спасаясь от ее суматошного крика, инженер и Варя бросились к выходу. Варя сгорала от стыда…

«Отчего ему весело? – снова спросила она себя. – Словно ко всему такому давно привык».

Брат терпеливо ждал: захочет ли Варя пойти в следующую каморку.

– Ты спокоен, будто ничего не произошло, будто все, что видел, в порядке вещей!

Варя была несправедлива и понимала это, но не могла сдерживаться.

– Что ты хочешь? Раздаривать карманные деньги я не могу. У меня их мало.

Глупо, конечно, дарить несколько монет, да и то, как оказалось, на водку. Глупо, но зачем напоминать об этом.

Варя приложила ладошки к разгоряченным щекам. В глазах все еще мерещилась каморка: «Девочка говорила: „Папк, понянчись, на смену скоро…“ Почему она это говорила? Ей не больше десяти… А может, больше? Худенькая, личико желтое, старушечье…» – И утренний разговор с кухаркой: «За фабричного парня замуж выйду. Есть у вас хорошие парни?» Вот наказанье: вспомнилось не ко времени… А Крутов хороший парень? Вдруг я его увижу… Нет, это ужасно!

Тронула за рукав Алексея Флегонтовича.

– Ты должен что-то предпринять. Хотя бы сообщить Карзинкину. Он обязан знать, как живут его рабочие.

Брат с ласковой снисходительностью покосился на нее, сказал:

– Несомненно, это будет самое умное, на что я способен.

2

Студенты подождали замешкавшегося Федора. Шумной гурьбой остановили на улице извозчика, толкаясь, уселись почти друг на дружку и велели гнать по Большой Рождественской к Спасскому монастырю.

Федор втиснулся рядом с толстяком в пенсне, близорукие глаза которого казались очень добрыми. Толстяк сразу обнял его, влюбленно стал заглядывать в лицо, только что не целовал.

С другого боку длинноволосый, с перхотью на воротнике тужурки – кажется, Неаронов, Федор всех перепутал– продолжал доказывать Андрею Фомичеву, что студенты и рабочие – одна плоть, одна кровь и что между двумя этими силами нужно единение, и тогда повергнется в прах вековое хамство.

На студенческой квартире, откуда они сейчас ехали, этот самый Неаронов, взлохматив длинные сальные волосы, говорил, что выход он видит, если будут перебиты люди, способные занимать министерские посты, что тогда только само собой распадется все высшее управление, наступит полнейшая демократия.

Неаронов теснил Федора и надоедливо втолковывал, что путь, который он выбрал, – лучший, уговаривал слушаться его, так как по достижении цели можно будет рассчитывать на хорошее служебное место.

Федор с трудом избавился от него и сейчас был доволен, что Неаронов насел на Андрея Фомичева.

Еще один ехал в пролетке – худенький, совсем мальчишка, с бледным от выпитого вина лицом. Он все пытался отобрать у кучера вожжи, слезливо упрашивал:

– Я из деревни. Я лошадей отлично знаю. Ну, пожалуйста…

Извозчик степенно отводил его руку, ласково говорил:

– Нешто мы не верим. И в деревнях, конечно, барчуки живут. У нас в Давыдкове барчуки – барышня да братец ее. Знаем…

– Да у меня отец – дьякон, священнослужитель. Какой я барчук? – И опять тянулся к вожжам.

Мужик терпеливо уговаривал:

– Не балуй, родной. Ты лучше присядь, и мне видней будет. Не ровен час, задавим кого…

Федор попросил Фомичева свести его со студентами. Он сам с трудом мог бы объяснить, зачем это ему понадобилось.

Приветили их хорошо, пожимали руки, радовались, как самым близким друзьям. Фомичева студенты знали, Федора видели впервые, и каждый старался говорить, обращаясь только к нему. Говорили много – и все перепуталось. Одно уразумел: от царя все беды: скинуть его– другая жизнь пойдет. Было немножко жутко слышать такие речи. У Федора были наготове свои вопросы, но как-то так получилось, что ему и рта раскрыть не дали. И еще заметил: обращаются-то вроде к нему, а выходило – друг для друга стараются, кто умнее скажет.

Проще стали, когда появилась водка и начали петь песни. Федор освоился, тоже стал петь. Первым затянул: «Когда я на почте служил ямщиком…»

Кончилась песня, и у него вдруг вырвалось:

– Всю душу переворачивает. Складные слова, понятные…

Ничего не видел в том смешного, а все засмеялись. Толстяк в пенсне, останавливая шум, поднял руку.

– Господа! Свезем нашего друга к Леониду Николаевичу. Устроим сюрприз старику.

– Ура!!! – взбалмашно завопил молоденький студент с бледным лицом.

И вот теперь гнали по Большой Рождественской. Остался правее белокаменный Спасский монастырь, свернули к Воскресенской улице. У каменного дома купеческого вида – с толстыми стенами, узкими окошками – выскочили, вошли в подъезд.

– Это такой старик, – восторженно шептал толстяк в пенсне. Он цепко держал Федора за руку, не отпускал от себя ни на шаг и не переставал влюбленно вглядываться в лицо. – Сам увидишь, – продолжал он. – Известен на всю матушку Русь, а скромен…

Федор решил, что студенты везут его к своему любимому профессору, не понимал, почему появление шумной, полупьяной компании должно стать сюрпризом для «старика».

Толстяк и длинноволосый Неаронов в две руки барабанили в дверь. Открыла девочка лет пятнадцати, с косичками вразлет, оглядела их смышлеными глазами и, повернув голову, тоненько крикнула:

– Папа, это к тебе!

Через бедно обставленную прихожую (две лавки да стол) прошли в небольшую светлую комнату. У старого обшарпанного стола в мягком кожаном кресле сидел пожилой, с густой седеющей бородой коренастый человек, смотрел на вошедших. Удивительно ласково светились его глаза, когда он оглядывал нежданных гостей. На столе пред ним лежала бумага, несколько карандашей и стопка книг. Очевидно, его оторвали от работы. Хозяин поднялся навстречу, конфузливо развел руками и попросил рассаживаться.

Федору достался хрупкий стул с мягким сиденьем, на котором опасно было пошевельнуться. Чувствовал он себя хуже некуда: зря поддался студентам, не стоило врываться в дом к незнакомому человеку.

Со смешанным чувством удивления и неприязни слушал он Неаронова, который говорил о нем: что вот, дескать, молодой рабочий с фабрики Карзинкина давно мечтает повидать знаменитого поэта, автора «Дубинушки» и «Камаринского мужика», что они, студенты, и сделали такое доброе дело, привезли его сюда и просят Леонида Николаевича почитать что-нибудь.

Хозяин с любопытством покосился на покрасневшего Федора и чуть улыбнулся. Студенты выжидательно притихли.

– Что же вам нравится в моих стихах? – заинтересованно спросил он.

Объясни студенты сразу, что едут к человеку, который сочиняет стихи, Федор, может быть, и нашел бы, что ответить, как вести себя. А тут растерялся… Усмехнулся зло, загораясь озорством: «Ладно, Неаронов, мой черед… Слушай».

– В жизни никогда стихов не читал, можете мне поверить, – убедительно заявил хозяину. – К вам попасть и не думал вовсе. Сидели у них, песни пели, потом потащились сюда. Не знаю, зачем это им нужно было рассказывать обо мне?

Неаронов, как нашкодивший мальчишка, заерзал на стуле. Повернулся к Фомичеву, ища сочувствия. Андрей опустил глаза в пол.

– И вот вам благодарность! – трагически сказал студент. – Просим прощения, Леонид Николаевич, за вторжение. Пошли, господа…

Студенты и Фомичев поднялись уходить. Хозяин поспешно поднял руку.

– Зачем же так?.. – примирительно сказал он. – Ваша ссора, так и оставьте ее при себе. Коли пришли, будем беседовать.

Но, видимо, ни он, ни студенты не знали, как побороть неловкость. Разговора не получалось. Тогда хозяин достал из ящика стола книгу в коричневом переплете, долго что-то писал на первой странице. Не закрывая, подал Федору.

– Примите от Трефолева на добрую память. Может, что и найдете для себя.

Федор сконфуженно принял. Бросились в глаза размашистые, выведенные пером строчки:

 
Снежные сугробы, зимние метели
Завалили нам окно…
Мы бы и желали, мы бы и хотели,
Чтоб открылося оно.
Все не удается. Значит, руки слабы
У отцов и у мужей!
Верно, наши дочки, верно, наши бабы
Доберутся до ножей?
Подождем, ребята, капельку – немножко,
И с отчаянным бабьем
Мы в дрянном остроге ветхое окошко
Как-нибудь да разобьем!
 

Он неторопливо закрыл книгу, поглядел Трефолеву в глаза. Попытался объяснить:

– Не привык я к чтению. И хранить где – не знаю. Так что премного благодарен…

Погладил переплет и положил книгу на стол. Трефолев не настаивал, только и есть, что странно взглянул… Не будь студентов, Федор объяснил бы причину отказа подробнее: хватит с него и той книжки, что была отобрана в каморках. При них не хотелось открывать душу. Чутье подсказало ему, что в стихотворении, написанном, от руки, есть еще и какой-то другой смысл и что при случае – попади книга на глаза постороннему – можно снова сесть в тюрьму.

Хотя Трефолев и обиделся, но при прощании крепко пожал руку и сказал:

– Когда вам захочется, приходите еще.

Федор обещал.

На улице длинноволосый Неаронов надулся еще больше. Пробормотал, ни на кого не глядя:

– Поэт, можно сказать, дороже дорогих вручает подарок, а он чванится, отказывается…

– М-да, напрасно обидел старика, – поддержал его толстяк в пенсне и уже больше не вглядывался влюбленно в лицо Федору.