Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 46 страниц)

– Давно сидит Грязнов-то? Как хоть воспринял он свой арест? Ругался, поди?

– Еще бы не ругался! Прав, дескать, у вас таких нету. Получите ордер на арест от самой новой власти, тогда покорюсь. Говорим ему: «Мы и есть самая новая власть. Народная…» Да ведь его разве переспоришь?.. Кричит: «Убирайтесь, а то из города милицию вызову, сами в Коровники пойдете…» Видим, не сладить нам с ним: за рукав не потащишь, а сам нейдет из кабинета. «Я, – говорит, – подчиняюсь только закону». Родиоша вот догадался: револьвер вынул и этак… на стол перед ним. Он и затрясся, позеленел весь и больше ни слова не сказал до самой тюрьмы… С неделю, наверно, сидит. Когда это у нас было собрание в училище?.. – спросил Маркел своих товарищей. – С неделю… Велено было посадить его в ту камеру, в какой по его указке наши мастеровые сиживали. Слал-то он туда одного за другим легко, а сам в представлении не держал, что такое Коровники…

– Ай, молодцы! – опять похвалил Артем. – Если даже и придется выпустить, ему, с его-то характером, и этого достаточно…

– Склоняемся к тому, чтобы освободить. Только как народ посмотрит? Скажут люди: что крутитесь?

– Митинговать будем на общем собрании в училище… Наше нынче училище, как и в пятом годе, – сказал Синявин Артему. – Кстати, и за восемь часов голосовать решили, без урезки жалования…

Он умолк, потому что в дверь в это время робко постучали. После некоторого замешательства, подталкивая друг друга в помещение вошли юноша в гимназической шинели, угреватый, с бегающими боязливыми глазами, и мужчина, с дряблым, мясистым лицом – отец и сын Швыревы. Бухгалтер неуверенно прошел вперед, сын сконфуженно остановился у порога, почти с ненавистью смотрел в спину своего папаши.

Когда арестовали Грязнова, среди служащих началось смятение. С минуты на минуту ждал ареста и бухгалтер Швырев, второе лицо на фабрике после Грязнова. Пережив в постоянном ожидании, что его заберут, несколько мучительных дней, он не выдержал, подступился к сыну:

– Пойдем в фабричный комитет. У тебя есть заслуги… Поговори за отца.

– Какие у меня, папенька, заслуги? – недовольно возразил сын. Он только что вышел из гимназии, собирался поступить в университет, повзрослел и о своем выступлении на собрании рабочих вспомнил, как о чем-то стыдном.

– Балканский вопрос… Митинг на реке… Должны помнить.

– Не ты ли, папенька, выпорол меня тогда за этот балканский вопрос? – с укором произнес сын.

– Выпорол – не убыло, – не сдавался старший Швырев. – Идем…

И вот они в помещении, которое занял для себя фабричный комитет. Хоть и не совсем все понимают, какую власть имеет этот комитет, но служащие трепещут (есть, видно, власть, коли так легко расправились с Грязновым).

– Прошу прощения, господа комитетчики, в некотором роде… э… революционные заслуги моего сына позволяют надеяться… – начинает мямлить Швырев, перебегая взглядом с одного на другого.

«Господа комитетчики» еще не привыкли к своей новой роли, часто забывают, что им доверена высшая власть на фабрике, и это им мешает. Сейчас они видят не растерянного, потного Швырева, а того, что сидит на вертящемся стуле, отгороженном от остальных конторщиков деревянными перилами и стеклом, величественного, как бог, и рыкающего на каждого, кем бывает недоволен. Они робеют. Им даже не на что посадить посетителя. Все поднимаются, освобождают лавку. И только Артем по молодости своей, кажется, не испытывает смущения перед всесильным бухгалтером.

– Сергей Павлович, пожалуйста, проходите, – приветливо говорит он, указывая на лавку.

Швырев мотает головой, дряблые щеки его трясутся. Трясутся от волнения и руки, которыми он проводит по бокам. Он хоть и видит замешательство «господ комитетчиков», но мысль, которая гложет его в последние дни, пересиливает: было собрание в училище, и после этого под конвоем увели Грязнова. Швырев видел, как директор с опущенной головой шагал в сопровождении конвойных. Нынче опять объявлено собрание – и еще кого-то поведут… А кого еще больше!.. Дома у него собран узелок с бельем. Он уже представляет, как будет сидеть в грязной и сырой камере Коровницкой тюрьмы.

– Сын, насколько помните… э…

Сын смотрит на него исподлобья, как злобный хорек. И, поймав его взгляд, Швырев вдруг решительно говорит:

– Передать дела лучше Варахобину. Не блещет особо аккуратностью, но честен. Моя рекомендация…

– Сергей Павлович, вы покидаете фабрику? – спросил Артем, которого удивляют слова бухгалтера. – Уезжаете куда?

– Э… – Швырев медлит, соображая. К чему такой вопрос? Может, его очередь еще не дошла? Может, кого-то другого поведут ныне после собрания?.. – В некотором роде… – нерешительно говорит он.

– Очень жаль, – заключает Артем. – У вас богатейший опыт… И оставить фабрику в эти дни… Не могли бы вы повременить с отъездом?

– Я никуда не уезжаю, – мнется Швырев, по очереди разглядывая комитетчиков. Никакой вражды к себе он на их лицах не видит. – Если вы считаете… э… Могу исполнять обязанности…

– Вот и договорились, – повеселел Артем. – А если кто к вам и придет от нас для контроля, надеемся, все будет без обиды. Рабочего, конечно, контроля, потому что теперь, как вы сами понимаете, без разрешения фабричного комитета никаких распоряжений администрации не будет.

– Я считаю долгом держать документы в порядке. – В голосе бухгалтера проскользнула заносчивость – речь шла о его непосредственных делах, а тут он был щепетилен. – Любой контроль не испугает меня…

7

Грязнов был внешне спокоен, и только бледность на его суровом лице выдавала, каких это ему стоило усилий – казаться спокойным.

Они сидели на лавке перед столом. Для него припасли стул. Он пригляделся: стул был из его кабинета. Если он сядет, то очутится как бы в роли подсудимого. В ушах все еще звенело новое слово, с которым обращались к нему, сказанное молодым, срывающимся от волнения голосом.

– Гражданин Грязнов… – подчеркнуто было сказано ему.

С того дня, как он испытал стыдный страх, увидев в руках Журавлева револьвер, до последней минуты он, не переставая, думал: что же произошло и какое место он может занять в этом обновленном и непонятном мире?

Когда из Петрограда пришло сообщение о революции, он не особенно удивился: неизбежное случилось. Правда, он ожидал, что будет ограничена царская власть и только. Время подсказывало, что так надо было сделать. В западных странах короли чувствуют себя преспокойно, всеми же делами занимается парламент. И это разумно. Но царский поезд не был допущен в столицу, царь вынужден был передать престол своему брату. Тот не рискнул принять на себя тяготы управления разоренной страной– создалось Временное правительство. Вполне естественное правительство, временное, пока учредительный съезд не изберет новое.

Правительство призвало к революционному порядку, но началось черт знает что! Ему, человеку, занимающему видное положение в обществе, всю жизнь отдавшему расцвету промышленного производства, грозят оружием, затем – тюрьма.

Он посылает возмущенный протест губернскому комиссару Черносвитову, требует немедленного освобождения и наказания насильников. Тот ничего не может сделать – нет согласия Совета рабочих. Что же это за власть? Стоит ли быть ее безоговорочным исполнителем? Именно безоговорочным: прятаться, таиться он не может… Не лучше ли склонить голову перед Советом и… спокойно работать? Но револьвер…

Грязнов понял, что спокойным он уже не будет. Все в нем нарушилось. Все его представления – к черту! Вся его прежняя жизнь – к черту!

– Всю жизнь вы отдали фабрике. Неужели вам будет не жалко оставить ее?

Грязнов медлил. Ноги у него затекли, но он отказался сесть. Эти люди понимают, что неумное правительство потерпело крах. Все, кто его ревностно поддерживал, потерпели крах. Все это они понимают. Его хотели выбросить, как балласт, но спохватились: у него есть знания.

– Насколько я понял, за моей спиной встанут опекуны? – спросил он, заинтересованный тем будущим, которое предлагали ему.

– Рабочий контроль будет над всем производством.

– Да… Слышал… Ваш лидер Ленин ставит целью национализацию промышленности. Управление ею – Советам рабочих депутатов…

– Если уж и вы задумываетесь над этим и не считаете, что это… вернее, что в этом нет ничего противоестественного, то, очевидно, так оно и будет.

– Милостивый государь, вы не так поняли меня…

Наступила пауза, ждали, когда он начнет объяснять, как его надо понимать. Но он молчал, словно забыл и о них, и где присутствует.

– Гражданин Грязнов, – опять прозвучал тот же молодой голос Крутова. – Нет у вас к нам симпатии. Примерно так же относимся к вам и мы. Что делать?.. Речь сейчас идет о том, что вы умеете хозяйствовать…

Рот Грязнова искривила злая усмешка.

– Мне всегда казалось, и не без основания, что вы все делали, чтобы нарушить хозяйство фабрики. Откуда такая трогательная забота?

Его злость не укрылась, слишком была явной, чтобы не заметить ее. И он увидел на их лицах такую же ответную злость и, кажется, разочарование.

– Не притворяйтесь, что вы не понимаете, откуда наша забота, – сказал ему Крутов. – В новых условиях с таким настроением, Алексей Флегонтович, вам будет трудно работать.

Его вроде бы жалели…

– Пожалуй, невозможно, – жестко сказал он.

Артем шел из конторы в шестой корпус. На улице была весна. Яркое солнце грело сосульки, прилипшие к карнизам, и с них падали крупные прозрачные капли. На грязной, устланной конским навозом дороге ссорились воробьи. Все ожило, все радовалось теплу. На душе тоже было по-весеннему хорошо. Мир строится заново! Это будет разумный мир! Вспомнились сказанные несколько недель назад слова Грязнова: «Вы уподобили меня щепке, летящей при рубке леса…»

– Вы уподобили себя, Алексей Флегонтович, этой щепке, – вслух подумал Артем. – Кто же в этом виноват? Сейчас вы опустошены… Но кто в этом виноват?

У механических мастерских Артему встретились парни с винтовками за плечами, с красными бантами на отворотах пальто. Это был патруль фабричных красногвардейцев. Остановились.

– Артему Федоровичу! – дружно вскинули они руки к козырькам.

Артем улыбнулся, здороваясь: вид у парней был горделивый, осанистый.

– Сем, дома кто есть? – спросил он.

– Пожалуй, Лелька. Мать прихворнула, так, пожалуй, в больницу пошла.

Артем поднялся по железной лестнице на третий этаж корпуса. Так давно знакомая каморка… Постучал. Лелька, побледневшая, с большим животом, – была беременная – встретила его без особой радости, привычно, будто виделись только вчера.

– Егорушка в Питере. Он теперь за главного начальника в своем полку. Наверно, генералом будет, – ответила она на вопрос Артема.

– Так уж и генералом, – не поверил Артем.

– Письмо прислал…

Приподняв крышку сундука, она достала письмо.

Артем стал читать. Егор писал о том, как свергли царя. События начались с листовки, которую выпустил питерский комитет большевиков. «Всех зовите к борьбе!

Лучше погибнуть славной смертью, борясь за рабочее дело, чем сложить голову за барыши капитала на фронте и зачахнуть от голода в непосильной работе… Все под красные знамена революции. Долой царскую монархию!» Листовка призывала рабочих создавать на предприятиях Советы.

Рабочие забастовали. Узнав об этом, царь прислал из военной ставки телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай».

Начались аресты. 26 февраля в Петрограде была расстреляна демонстрация, расстрел вызвал взрыв всеобщего возмущения. И этот день стал первым днем революции. Солдаты перестали повиноваться командирам, начали избирать комитеты. Царь попытался прорваться в столицу из Могилева, где была ставка, – поезд его не пустили. 2 марта он отрекся от престола.

Егор сообщал, что избран в полковой комитет.

– Так чего же ты куксишься, генеральша? – усмехнулся Артем. – Вон какие дивные дела творятся! Глядишь, скоро и Егор объявится.

– Не объявится, – с мрачной безнадежностью сказала Лелька. – Хоть и новая власть, а все говорят: война до победного конца. А где он, конец, не видно.

8

– Здорово, Варюха-горюха!

Варя робко посмотрела на брата. Что-то во всем его облике потерянное и суетливое. И в приветствии его не было искренности, скорей какая-то бравада.

– Здравствуй, Алексей. Поставить самовар? Ты не очень спешишь?

– Я всю жизнь спешил, – сказал Грязнов, тяжело опускаясь на стул. – Теперь у меня есть время никуда не торопиться и думать. Думать долго, прерывать себя: «Ах, какой я был дурак!» Так, кажется, вскрикивают люди, которые понимают, что жизнь пустила их в расход?

– Не понимаю тебя, – сказала Варя, вглядываясь в его замученное лицо.

– Чего тут сложного – не понимать? – с раздражением проговорил он. – Сегодня, например, мне предложили работать под контролем мужиков, которые не смыслят в производстве. Там один из них, хромой, когда закуривал, просыпал на пол несколько табачинок и был так огорчен, будто потерял миллион. Или слишком бережливый, или скупой. Штаны у него залатанные… Знаешь, где он держит свой табак? В кобуре, которая висит у него на поясе. А револьвер, должно быть, в кармане. Я буду работать в кабинете, а он встанет возле меня с револьвером в кармане и будет сорить табаком на пол. И огорчаться. Приятная перспектива!.. Другой тяжело сопит, видимо, слова до него доходят, как издалека, с запозданием. Трудно думает… Третьему вообще неинтересно было сидеть. Для него куда приятнее воинские артикулы и стрельба. Но сидит… А теоретиком у них твой пасынок, и зовется он товарищем Александром. Где-то пропадал и, очевидно, насиделся голодом – прозрачен насквозь… Главное, ни чуточки не сомневаются в своем предназначении…

– Почему ты так зол? – неласково спросила Варя. – Их выбрали, и они в меру сил своих стараются делать то, что поручено. Моли бога, что они только пугали, не уничтожили тебя.

– Помилуй, за что? – Грязнов поднял голову, пытливо посмотрел на сестру, которая ставила самовар. Она старалась не встречаться с ним взглядом. – Если рабочие создают ценности, то то же делал и я…

– Ты и еще делал! – Она резко подошла к комоду, выдвинула верхний ящик, стала копаться в нем. Выкрикнула она таким расстроенным голосом, что Грязнов невольно притих. – На, посмотри!

Варя подала ему список фамилий, против каждой обозначен адрес, количество членов семьи. Список был большой, на нескольких страницах.

– Что это? – с недоумением спросил он.

– А это те, у которых по твоей милости мужья и отцы или погибли, или еще до сих пор страдают на каторге.

– С ума сошла! – сорвавшимся до хрипа голосом произнес он. – Не в моей власти было ссылать на каторгу. На то есть полиция.

– В твоей, – безжалостно возразила она. – Многие и многие шли туда по твоей указке.

– Ты преувеличиваешь. – Он уже овладел собой, старался говорить спокойно. – И потом, что бы ты делала?.. Представь себя на моем месте. Они стремились разрушить то, что я создавал, чему я посвятил всю жизнь…

– Не знаю, что бы я делала, но ты должен благодарить судьбу, что тебя не повесили на первой осине. Не понимаешь даже великодушия, с каким к тебе подошли, когда предложили работать по-прежнему.

– Не знаешь и ты. Предложили только потому, что поняли: им не обойтись без знающих людей. Если они даже и станут полными хозяевами, единицы только из них могут чего-то достичь. А без меня им не обойтись. И подтверждение этому сегодняшний разговор.

Варя молчала, собирая на стол. Он сказал:

– Тебе как-то удалось… И при старой власти жила в согласии с собой, не сомневаюсь, то же будет и теперь.

– Я многого не хотела. Жила как жила.

– Не то! Совсем не то! В пятом году я видел новую силу… хотя бы в лице твоего возлюбленного Федора Крутова. – Грязнов не заметил, что после этих слов Варя вздрогнула и сразу словно окаменела. Продолжал: – Не только любопытство, было какое-то уважение, заставляющее задумываться… Потом наступило торжество победителей. Хорошо, я был участником этого торжества. Догадывался, что сила не сломлена, хотя и в тени, но гнал от себя догадки, старался не думать – так было легче… Когда стареешь, чаще прислушиваешься к своему раздражению. В молодости я был более чуток.

– Ты был изворотливее.

– Спасибо, сестра…

Грязнов поднялся, нахлобучил шляпу на самый лоб. Варя удивленно посмотрела на него.

– Самовар готов. Ты что, и чаю не будешь пить?

– Не хочу…

– Что же ты решил?

Он пожал плечами.

– Когда шел к тебе, где-то еще была мысль остаться на фабрике. После разговора с тобой я ее утерял… Да… Разумнее будет уехать.

– Куда? Скрываться от своей совести? Но ведь везде для тебя будет одинаково?

– Везде… Может быть… Посмотрю, поезжу… Прощай, Варюха!

У крыльца Грязнов столкнулся с доктором Воскресенским. Петр Петрович, как это всегда делал при встрече с директором фабрики, чопорно поднял руку к козырьку меховой кепки, слегка поклонился.

– Алексей Флегонтович, я получил указание фабричного комитета занять ваш дом в Петропавловском парке для лечебницы. Как к этому отнестись?

Грязнов на мгновенье замешкался. «Они уже потянулись и к дому. А потом затянут и петлю на шее. Нет, пора… Испариться, расстаться со всем… Пусть крушение всего…»

– С восторгом, Петр Петрович, – с кислой улыбкой сказал он. – С восторгом. Что дом? Лечебница важнее.

– Вы давно не были на врачебном обследовании, – сказал Воскресенский, вглядываясь в бледное и злое, с резкими морщинами у рта лицо Грязнова. – Пожалуйста, выберите время. Надо заботиться о своем здоровье.

– Вы правы, Петр Петрович. Теперь мне только и остается заботиться о своем здоровье. – Он угрюмо усмехнулся и спросил: – А вы можете, доктор, исследовать не только тело, а душу, например?

– Вашу, пожалуй, нет, – раздумчиво и серьезно ответил Воскресенский. – У меня сложилось о вас слишком расплывчатое понятие.

– Вы с первых дней не можете побороть неприязнь ко мне. Помните, как после столкновения солдат с рабочими я попросил вас дать подложное медицинское заключение… И все-таки желаю вам здравствовать, доктор. Устраивайте свою лечебницу. Это, должно быть, станет прекрасная лечебница.

Площадь перебегал мальчишка с пачкой газет.

– Новости! Новости! Только что полученные новости! – кричал он, предлагая прохожим свежие газеты.

Грязнов как-то неловко дернулся на сиденье, перегнулся, хотел крикнуть газетчику. И не крикнул. Снова ссутулил плечи, опираясь всем телом на трость.

Кучер, не глядя на него, сказал:

– Я, Алексей Флегонтович, двадцать пять лет с вами езжу. На спину посмотрю и то уже понимаю, в каком вы чувствии. Сегодня чувства ваши почти как расхристаны.

– Чего? Чего? – изумился Грязнов. – Как это расхристаны?

– Ну, коли проще говорить… Вот держали вы кошелек с серебром, он у вас вырвался, шмякнулся на землю, и все серебро раскатилось. Там монетка, тут монетка, а общего счета нету…

Грязнов помолчал, обдумывая сказанное кучером. «Было ясное понятие в своем назначении и улетучилось, нет ничего: ни идеалов, ни стремления к делу, всегда так любимому…»

– Ты болтай, Антип, болтай, – сказал он, вспоминая, что кучер всегда забавлял его своими рассуждениями. – Только поглядывай за дорогой. Не вывали.

Снег разжиз и брызгал из-под полозьев. На поворотах санки заносило. С Зеленцовской они только что выехали на Большую Федоровскую улицу.

– Осмелюсь спросить, Алексей Флегонтович, – начал Антип. – Куда вы теперь направлятесь?

– Что? – Грязнов очнулся от дум. – А… вот ты о чем… К цветочнице из Лодзи. В Польшу… Знаешь, дама, которая умеет любить… К ней…

Антип степенно откашлялся. Он хоть ничего не понял, но согласно кивнул.

– Бабы энти любят, ежели есть деньги…

– А у меня есть деньги, Антип. Жил не размашисто, все в делах. Есть у меня деньги.

– Тогда можно, – одобрил кучер. – В трактире, когда сидишь, и то обновляешься. Обновление требуется… Опять осмелюсь: супруга с сыном осталась? Поди, не пондравится ей?

– А это уже не твое дело, – строго сказал Грязнов. – Приостанови.

В просветах домов вдалеке виднелась фабрика. Шел густой черный дым из труб. Окна отблескивали в солнечном свете. Грязнову даже почудилось, что он слышит гул, рвущийся из ее окон.

Он тяжело вылез из санок, стоял, вглядываясь вдаль– то ли от ветра, то ли еще от чего – слезящимися глазами. Двадцать пять лет назад с этого же места он рассматривал фабрику жадными глазами. Были надежды. Была молодость…

– Езжай, – грубо сказал он кучеру, залезая и усаживаясь поудобнее на кожаном сиденье. – И молчи…

– Куда уж как понятно, – отозвался на это Антип. – Мне в спину посмотреть – все ваши чувствия видны. Нынче они вроде как расхристаны. А все отчего?.. Оно и конечно…

И долго еще Антип бормотал себе под нос, пока вез Грязнова к поезду на Московский вокзал.