Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)

13

В третьем часу утра пароход, на котором плыл царь со своей свитой, прошел мимо Диево-Городища, древнего села на высоком берегу Волги. Верхоконные без дорог поскакали оповещать об этом событии ближайшие к Ярославлю посты. Когда пароход вошел в городскую черту и пришвартовался у Семеновского спуска к специально поставленной пристани, майское солнце уже стояло высоко и нещадно палило солдат 181 Остроленского полка, выстроенных для почетного караула. По пути в Успенский собор, куда прежде всего должен был проследовать царь и где его ждало высшее духовенство, тоже были шпалерами расположены войска и добровольная народная охрана, собранная из проверенных людей со всей губернии. Здесь же под строгими взглядами своих наставников находились ученики средних учебных заведений, которые по знаку распорядителя готовились исполнить гимн и юбилейную кантату.

Не менее волнующее зрелище представляла Ильинская площадь. Светловолосые молодцы в голубых рубахах с серебряными галунами, в русских шляпах, опоясанных лентами, в чистых онучах и лаптях, застыв от напряжения, ждали царского поезда. Эти были пастухи-свирельщики, выписанные для такого случая из бывшего стольного града Владимира.

Все диковины, в том числе и царскую особу, простой народ смотрел только издали. Из-за Которосльной стороны, с фабричной слободки, попробовали было сунуться в город жадные до зрелищ мастеровые. Но плотная стена охранников допустила их до моста через Которосль, дальше, как ни бились, ничего не вышло: без вас шатающихся много. Пришлось им торопиться назад на Большую Федоровскую к храму Иоанна Предтечи. Сюда, около полудня, царь должен был приехать на автомобиле. Старинный златоглавый храм с чудной росписью внутри был достопримечательностью города.

На Большой Федоровской мастеровые старались протолкаться к деревянному помосту, изображающему полушарие, – такой ширины, что перегораживал переулок от забора свинцово-белильного завода Вахрамеева до самых стен двухэтажного дома Поляковой. На досках полушария было начертано крупно: «Россия», ниже буквы «М» и «Н», а по бокам «1613–1913», что означало: Михаил – царь Романов первый, Николай – нынешний. Преемственность и незыблемость царствующего дома! Три сотни детей не старше десяти лет, одетые в костюмы под национальный флаг: синие шаровары у мальчиков и такого же цвета юбки у девочек и красные рубашки и кофточки, поверх белые фартуки, – выстроены были позади этого помоста. Несколько ребятишек постарше стояли на самом помосте – держали над головой надпись: «Боже царя храни», в середине же возвышался двуглавый орел в короне.

Это ли не чудо! Мастеровые, многие из которых уже побывали в трактире «Толчково», лезли напролом, сминая строй охранников. Никакие увещевания не помогали. Охранники были свои, фабричные (ими распоряжался ткач Арсений Поляков, выбранный тысячником, – зарабатывал серебряную медаль: всем охранникам обещали дать медали, командирам – серебряные). Своих фабричных мастеровые не боялись.

Пролезшие вперед разглядывали Полякова, важно шагавшего перед строем дружинников, – в черной тройке, с белым платком в нагрудном кармане, потного от жары и усердия; судили о нем, нисколько не заботясь, слышит он их разговор или нет.

– Эх ты! – изумлялись простодушные. – Арсюха-то в галстухе, что те министр! Такому никакой медали не жалко.

– А как же! – подхватывали рядом. – Его, чай, лобызать будут царственные особы. И при галстухе-то облобызают да сплюнут. А без него как же! Нельзя без галстуха…

– Господа, имейте сознание, – увещевал толпу Поляков. Он даже не сердился, в голосе его просто укор несознательным, которые в такой торжественный день позволяют себе непристойно шутить.

– Арсюха, эй! А поди, тебе и чин обещан? – не унимались шутники. – Не вернешься на фабрику-то теперь уж, в Питербух, чай, возьмут?..

– Пряниками медовыми его кормить там будут. Глядишь, потолстеет шея-то.

Поляков старался отойти от насмешников, вжимал голову в плечи – шея у него и в самом деле тощая, морщинистая, с острым, выпирающим кадыком. А ему неслось вдогонку:

– Ишь ты, еще и в Питере не побывал, а уж нос воротит от своих-то, фабричных.

Посмеявшись, отходили, уступая место другим. День выдался жаркий, ближе к полудню всех разморило. Многие уже сомневались:

– А приедет ли? Что ему тут смотреть? Косые домишки да пыль.

– Ну, нет! Раз сказано – будет. Ему, может, и не захочется – все равно привезут. Царь ведь тоже не всегда делает, что хочет. Он правит и им правят. Согласился раньше, скажут, так выполняй…

Невдалеке, на той стороне улицы, где было посвободнее, стоял Артем. Был в начищенных до блеска сапогах, в синей косоворотке с шелковым пояском, пиджак перекинут через руку – жарко в пиджаке. Рядом Родион Журавлев. Этот еще накануне подстриг свою разросшуюся бороду, сразу помолодел на десяток лет. Лелька Соловьева в цветастом сарафане, с туго закрученными на затылке золотистыми волосами поплевывала семечками. Только что крутился возле них Васька Работнов, но потом ушел в сторону «Толчкова», там интереснее, возле стойки-то.

Вот со стороны лавки Градусова началось движение. Видно, как по запруженной народом улице пробивается конный отряд. Люди шарахаются к деревянным тротуарам, жмутся к домам. Пока это передовой отряд из охраны царя. При его приближении фабричные добровольцы молодцевато подтянулись, более решительно стали отжимать зевак, освобождая проезжее место. Поляков уже охрип от крика:

– Место! Место освободите для государя императора!..

Но государя императора еще нет. Люди вытягивают шеи, привстают на носки. За конным отрядом облако пыли, разберешь разве, что там.

Артему надоела старуха в черном платке, стоявшая рядом. Беспокойная, толкается локтями, нервничает – хочет что-то увидеть.

– Ироды, что делают, – злится она. – Задохнется в такой пылище царь-батюшка. Водой бы улицы-то поливать надо.

Лелька тоже возбуждена, боится, не проглядеть бы чего, вертит веснушчатой шеей. Артем искоса посматривает на нее, потом говорит улыбающемуся Родиону:

– Мне его помазанство видеть непременно надо. Вся жизнь после этого может перевернуться. Буду таким же старательным, как Арсений Поляков или, на худой конец, как наша Лелька. – У Артема хорошее настроение, нет-нет да пощупает письмо в кармане пиджака. Письмо большое, составлено ласково, и есть обратный адрес. Он уже представляет, что напишет в ответ Олечке. А сейчас почему и не подразнить Лельку?

– В ножки брошусь царю-батюшке, – вызывающе обещает Лелька. – Скажу, ругай дуру, плохо думала о тебе, теперь прозрела…

Вся трепещет от нетерпения, ждет царя, в доброту которого поверила со слов жандармского ротмистра Кулябко.

– Валяй, валяй, – подбодрил ее Артем. – Только как ты здесь-то бросаться будешь? Он и не увидит, не оценит.

– А я туда пойду, – решительно объявила она.

Презрительно фыркнула, оглядев Артема, и стала пробиваться сквозь гущу толпы ближе к помосту.

– Неладно шутишь, – упрекнул Родион. – Замнут ее там. Догнать надо.

Артем тоже теперь понял, что переборщил: ради упрямства Лелька не остановится ни перед чем.

– Да погоди ты, не дури, – сердито проговорил он, настигая ее. – Смотри, придет Егор, скажу, как ты с ума сходишь. Косы он тебе повыдергает…

Предупреждение несколько охладило Лельку; испытывающе посмотрела на Артема, видимо, соображая, что Егору и в самом деле может не понравиться то, что она сейчас говорит и делает. Но вслух сказала:

– Не твое дело. Ишь, какой заботливый! Не лезь!

В это время конный отряд жандармов приблизился к деревянному помосту и сразу же стал очищать улицу.

Молчаливо и сосредоточенно. жандармы теснили не только толпу, но и растерявшихся под их напором выстроенных в шеренгу дружинников. Их место тут же занимали невесть откуда появившиеся городовые, упитанные, с тем выражением на лицах, которое бывает у людей сильных, уверенных в себе.

– Это как же… Мы по долгу, добровольно, так сказать… – робко пытались напомнить о своих правах обиженные дружинники. Арсения Полякова, который порывался что-то объяснить конному жандармскому офицеру, лез к лошади, – грубо схватили и швырнули в толпу. Темный галстук его, предмет зависти фабричных, сбился, на сторону, и от этого острый кадык на морщинистой шее ста, л еще заметнее.

– Недоразумение, понимаете… Грубость… – бормотал Поляков, оборачиваясь то в одну, то в другую сторону и ища сочувствия.

Но всем было не до него. На улице показался черный, блестящий лаком автомобиль. Его сопровождали десятки экипажей, в которых сидели наряженные дамы, сановники в мундирах и в штатском, местная городская знать. Жадная до любопытства толпа снова качнулась вперед, стараясь разглядеть человека в белом мундире, вышедшего из автомобиля и тут же окруженного свитой. Городовые с остервенением жали толпу назад. То тут, то там раздавались крики, приглушенные ругательства.

– Где, где он? Который?.. Ой, батюшки, тошно!.. Что вы пихаетесь? – неслось теперь со всех сторон.

Артем на что уж хорош ростом – и то почти ничего не смог разглядеть (бедная Лелька, сжатая со всех сторон, чуть не плакала); на миг мелькнуло лицо с тяжелым подбородком и остановившимися глазами, но тут же царь повернулся спиной: возле помоста выстроились представители городского купечества, к нему обращались с приветственной речью, и он стал слушать.

– …Глубокую признательность… радость посещением вашим… нас и потомства нашего останется незабвенным… – доносились оттуда отдельные слова.

– Веди нас к счастью и чести, государь!

– За процветание царства… единого, самодержавного… Ура!

– Ура! – понеслось с того края улицы, который был отгорожен от мастеровых плотной стеной охранников.

– Ура-а! – вырвалось из мощных глоток городовых.

Потом у помоста все засуетились. Царь, так и не взглянув на густую толпу людей, все еще ожидавшую чего-то необычного, в сопровождении своей свиты направился к храму Иоанна Предтечи. Высшие чиновники, именитое купечество, следуя за ним, со слезами умиления и восторга все еще продолжали выкрикивать здравицы. Никому из них не было дела до запруженной людом улицы. В пятом году эта серая масса заставила их бледнеть от страха. Но потом все пришло в норму. Оправившись от испуга, они отомстили толпе, пытавшейся угрожать им и их благополучию. От стыда за свою временную слабость были бессмысленно жестоки, беспощадно подавляли каждую попытку протеста.

Сейчас они упивались торжеством. За густыми рядами городовых чувствовали себя безбоязненно.

– Темка, ты хоть чего-нибудь видел?

– Все, что хотел, видел. А ты, Лелька, что видела?

– Затылки. Впереди одни только затылки. Меня так сдавили, я чуть не кричала. Царя-то ты видел?

– Угу. Еще как видел.

– Ну и что? Какой он?

– Да вроде ничуть не изменился.

– Шутишь все. Я спрашиваю, выглядит как?

– Обыкновенно выглядит. Вон нашего Маркела приодеть, вполне сойдет. Только не согласится он, обидится…

– Да ну тебя! Никогда ничего серьезного не добьешься. Почему он не сказал чего-нибудь нам? Мы же ждали?

– Глупая ты, Лелька. Об чем же он с тобой говорить будет?

– А я и не о том вовсе, чтобы со мной. Его тыщи народу ждали. Мог бы и сказать что-нибудь.

– Побоялся. Подумал: «Я скажу слово, мне в ответ десять. Не переспоришь». Вот и промолчал.

И Артем, и Лелька направлялись к тому месту, где оставили Родиона. Из Предтеченской церкви царь уехал сразу – машину подали к самой паперти. Не ожидая больше ничего интересного, народ расходился. Поискали, поискали Родиона, но его уже не было. Видимо, ушел. Зато встретили Ваську Работнова. Веселого, довольного собой и вообще всем миром. Довольным было его широкое, сонливое лицо, довольными казались залитые вином глаза. Васька с интересом наблюдал за старухой в черном платке, которая до этого, во время смотрин царя, пихала Артема локтем сетовала, что улицы не политы водой. Сейчас, она, оглядывая прохожих маленькими хитрыми глазками, набожно крестилась и приговаривала в расчете на слушателей:

– Вот и слава богу, повидала царя-батюшку… Теперь и помирать можно…

Васька, покачиваясь перед ней, дивился, крутил головой.

– Помирать! Да ты что, бабушка, – с ласковой укоризной сказал он ей. – Помирать… А хоронить-то тебя, бедную, кто будет? Чай, некому?

Старуха подозрительно оглядела сначала его, потом подошедших Артема и Лельку. Видимо, ничего опасного для продолжения разговора не нашла.

– Эх, касатик, – запела она. – И дочек, и внуков хватает. Поверишь ли, такой содом в доме стоит. Одних внуков шестнадцать. Есть кому прибрать…

– Шестнадцать! – удивились слушатели. – И все в одном доме? Как же ты с ними, бабушка, ладишь?

– Лажу. – Старуха уже забыла, с чего начался разговор, переключилась на семейные дела. – Путаю только, – жаловалась она. – Васька… Гришка… ну, это еще так-сяк. А вот есть Наташка да Машка, их не отличишь. Наташка-то, правда, белее лицом. Да ведь как заревут, обе красные. Не житье – мученье, прости господи…

Слушатели хохотали. Отсмеявшись, Васька пьяно махнул рукой.

– Тогда… и-ик… и давай… того, бабуся, куда собралась. Внукам разгульнее будет. А то… и-ик… шестнадцать… того…

– Да ты что, охальник, говоришь-то! – вскинулась на него старуха. – Да я сейчас в полицию тебя стащу, мазурик ты этакий! Ишь, смеяться вздумал!

– А ты же сама… того… собралась, – защищался Васька, несколько удивленный ее яростью. – Говорила же: «Повидала царя-батюшку, теперь помирать можно». Говорила?..

– А ты больше слушай! Я это к присловью сказала… Чтоб тебе пусто было! Дармоед! Хулюган!

– Я не дармоед, – пытался объяснить ей Васька. – Я это самое, как все… мастеровой. – Он помахал перед своим носом рукой. – И… и-ик… не хулюган. Хулюган – трактирщик в Англии… всех грабил. Фамилья у него такая. – Ткнул пальцем в Артема. – У него спроси, сам, говорит, читал в книге… Не грабитель… – Теперь он помахал рукой перед носом старухи.

– Люди добрые, ратуйте! – завопила старуха. Бросила на Лельку злобный взгляд, ругнулась: – А твои бесстыжие глаза что смотрят! – И опять на всю улицу: – Ратуйте, люди! Ратуйте!..

Пришлось ребятам спасаться от разъяренной старухи бегством.

Глава четвертая

1

Провинциальный гимназист шестого класса, сын бухгалтера Швырева, случайно оказавшийся в день празднования юбилея фабрики на рабочей сходке и с увлечением предрекавший возможность революционной ситуации в связи с обострением положения на Балканах, выглядел куда проницательнее своего правительства. Кто знает, если бы его речь – «Балканский вопрос» – стала достоянием многих и была принята всерьез, царское правительство, может, и подумало бы – вступать или не вступать в империалистическую войну. Но гимназиста жестоко и несправедливо выпороли, речь его по настоятельной просьбе перепуганного папаши была надежно скрыта от общественности фабричным приставом Фавстовым, и… разразилась катастрофа…

В июне 1914 года сербский студент Гаврила Принцип убил наследника австрийского престола Франца Фердинанда. Германский кайзер Вильгельм, давно надоевший всему миру воинственными речами, выразил горячее сочувствие другу – австрийскому императору Францу Иосифу – и посоветовал ему наказать Сербию. Для кайзера убийство престолонаследника показалось подходящим поводом для начала желанной ему войны (он имел чин генерала, а какой генерал, если ни разу не посылал своих солдат на убой!).

Австро-Венгрия по совету кайзера объявила Сербии войну. А уже спустя неделю в войну включились Германия, Англия, Франция и Россия.

Война шла за передел мира, за рынки сбыта, но каждое правительство старалось дать объяснение своего участия в ней, по возможности убедительное и непохожее на истину. Скажи открыто, что Германии захотелось отнять колонии у Англии и Франции, отторгнуть от России Прибалтику и Украину; Франции – возвратить потерянные ранее Саар и Эльзас-Лотарингию; Англии – нужен арабский нефтяной Восток; России – турецкий город Константинополь и черноморские проливы, – скажи об этом открыто, и правительства рисковали бы быть сброшенными возмутившимися народами. Поэтому и появлялись далекие от правды объяснения. И прежде всего, был брошен в полную силу клич: отечество в опасности!

В скором времени в войне участвовало более тридцати стран мира, и народ каждой страны шел в окопы защищать свое отечество. От кого? Казалось бы, такой вопрос напрашивался сам. Но первое время, как это ни странно, многие и многие над этим не задумывались. Шли под пули, считая, что участвуют в войне за справедливость. Понадобился немалый срок, прежде чем наступило прозрение.

2

От фабричной конторы в сторону Большой Федоровской улицы неслись легкие рессорные дрожки с кожаным откидным верхом. Дутые шины мягко шелестели по мокрому булыжнику, раскидывали грязь в выбоинах. Только что шел дождь, с резким ветром, и все вокруг посерело – и стены домов, и заборы, и дощатые тротуары, по которым шли редкие прохожие. Было по-осеннему холодно и уныло.

Оглядываясь, Грязнов зябко поеживался. Он сидел сзади кучера, опираясь на трость, сидел недовольный, с усталостью на лице. Недоволен он был тем, что его в самый разгар дня оторвали от дела, заставили ехать в жандармское управление – утром позвонил ротмистр Кулябко и просил срочно прибыть. Усталым был потому, что все последние недели дел было много, и все эти дела оказывались неотложными, требовавшими его вмешательства. И он устал.

Кучер Антип Пысин, вот уже двадцать лет ездивший с ним, сутулил широкую спину, ерзал на сиденье, покряхтывал. Грязнов знал по этой примете, что кучеру хочется говорить, – что-то его тревожит, но он еще не решается начать разговор, обдумывает, как лучше повести его. Сейчас лицо Антипа примет угрюмое выражение, он будет отводить глаза и только после этого что-нибудь скажет.

Грязнов был в пальто, в шляпе и все-таки зяб.

– Подними-ка верх. Что-то дует, – приказал он кучеру.

Антип придержал лошадь, поспешно стал натягивать кожаный полог. Морщинистое, бородатое лицо его и в самом деле было угрюмо.

– Машиниста Тюркина с Передков не знаете? – сдержанно спросил он, стараясь не глядеть в глаза Грязнову.

– Ты считаешь, что я его должен знать? – усмехнулся тот, откидываясь на спинку сиденья. Теперь, когда над головой была крыша, не было пронизывающего ветра, сразу стало теплее, и он свободно расправил плечи.

– Оно, конечно… не со всеми знакомство имеем, – почему-то вздыхая, проговорил Антип и хлестнул лошадь, прикрикнув: – Балуй у меня!.. Сродственник у него, у Тюркина… – продолжал он. – В каторжные работы на десять лет упекли.

– Значит, заслужил. Кого же зря на каторгу шлют? – благодушно заметил Грязнов. Его внимание привлекла девушка с толстой косой за спиной, шлепавшая босыми пятками по мокрому деревянному тротуару, – несла полные ведра на коромысле и еще одно в руке и словно не чувствовала тяжести. Когда поравнялись, пристально посмотрела на Грязнова и тут же равнодушно отвернулась. Равнодушие ее почему-то неприятно кольнуло.

– Ничего не сделав, на каторгу не попадешь, – добавил он жестко.

– Не знаю, господин директор… Случай-то с ним был больно неподходящий… Дурацкий случай.

– Это, брат ты мой, всегда так. Сначала переступят закон, а потом отговариваются: я-де ничего такого и не делал. Зачем? Пошто? Все это известно.

– Не скажите, господин директор, – решительно не согласился Антип. – Вот возьмите во внимание: надо ли отдавать честь офицеру в публичном доме? Есть ли такой закон, коли по одному делу пришли?

Грязнов удивленно уставился на него, нелепость вопроса позабавила.

– Зря спрашиваешь, – усмехнувшись, сказал он, – Я в армии не служил, устава не знаю.

– А я вас по-человечески, не по армейскому уставу… Вот сами посудите. Встречаются в этом доме подпоручик и солдат, сродственник Тюркина то есть. Он хоть и в форме, а честь не отдал, постеснялся, значит, или не захотел. Подпоручик ему приказывают взять под козырек и ругаются матерными словами… Али не обидно? Солдат, сродственник то есть, говорит: в этом доме честь отдавать не полагается, тут все одинаковы. Случись рядом два писаря из военного госпиталя, тоже стали втолковывать офицеру, что честь здесь отдавать не полагается. Подпоручик же были выпимши и еще молодые, горячие, и на тех набросились, шашкой махаются. Его и вытолкнули на улицу. А тут городовые… Судили. Сродственнику-то десять лет, молодой еще, дескать, солдат, не все понимает, а писарям по двенадцать. И всем каторга… Офицера сторону суд-то взял, его защищал. А разве справедливо?

– Ты, братец, забываешь, что сейчас военное время. Нужна дисциплина. Без нее мы врага не победим. Может, это и жестоко было наказывать, но необходимо. Для поддержки дисциплины было сделано.

– Не смею возражать, господин директор, но по мне – вредная она, такая дисциплина. Доведись быть солдатом и знать этот случай, первую пулю пущу в того офицера, а потом уж во врага, потому что он, офицер, – первый мой враг, я его вижу, могу пощупать. А тот враг для меня невидим.

– Как это невидим? – спросил Грязнов, которого уже начал заинтересовывать ход рассуждений Антипа. – Внешний враг напал на нашу священную землю… Слепой только может так говорить.

– А вы послушайте, как она, война-то, началась… Спрашивают этого Гаврилу: «Скажи, Гаврила Принцип, зачем ты убил царевича?» – «А я его по своему принципскому понятию порешил», – отвечает. А что такое принцип, принципское понятие то есть? Умные люди говорят, дурость все это. Вот и выходит: по дурости война-то началась. И меня в эту дурость хотят втянуть. Я не согласен.

– Слава богу, нас с тобой в окопы не пошлют, – проговорил Грязнов, которого развлекло понимание Антипом причин войны. – Война для нас пройдет стороной.

– Стороной, конечно… – не сдавался кучер. – Братуха у меня в ратниках. Какая уж тут сторона… Осмелюсь сказать, господин директор, мне и здесь война поперек горла. Может, торговцам, которые спекулируют, она по душе. А мне думать надо, как семью кормить.

– Ты же пользуешься продуктами из фабричного лабаза, – упрекнул Грязнов. – Цены там сносные. Чего жалуешься?

Как инженер и директор крупнейшей фабрики Грязнов мог считать начавшуюся войну за благо: с первых дней были получены заказы военного ведомства, и фабрика стала работать в полную силу; помимо поставок рубашечной ткани и миткаля, механические мастерские налаживали изготовление станков для артиллерийских снарядов. Фабрика работала, цены на продукты в фабричном лабазе всегда были ниже рыночных. Последним Грязнов больше всего гордился. По опыту японской войны он предугадал, что в ближайшие месяцы после начала военных действий все вздорожает, и потому, пока еще цены на продукты питания не подскочили, убедил Карзинкина сделать закупки. Владелец фабрики, привыкший во всем доверяться Грязнову, охотно согласился с ним. И теперь не только фабричный лабаз, освобожденные из-под хлопка склады были забиты мукой, крупами, сахаром. Городские заводчики и фабриканты диву давались: у себя на предприятиях жалованье рабочим они подняли почти вдвое, и все равно рабочие были недовольны – так быстро шло вздорожание жизни, а на Большой мануфактуре с двенадцатью тысячами мастеровых оклад оставался такой, какой и был до войны, и мастеровые не выказывали особого беспокойства, по крайней мере, крупных забастовок не происходило. Та самая Анна Ивановна Дунаева, владелица табачной фабрики, которая говорила, что она «лучше копейку прибавит городовым, чем полкопейки рабочим», не скрывая своего восхищения, заметила Грязнову:

– Алексей Флегонтович, быть бы вам министром, может, и порядка в стране стало больше. Чего бы я не отдала, появись только такой человек на моей фабрике!

Разговор происходил на совещании представителей фабрик и заводов города, работающих на военное ведомство. Грязнов только что рассказывал, как ему удается обеспечить нормальное течение дел на фабрике, не осложняемое выступлениями и забастовками рабочих; до этого он по просьбе губернатора подготовил подробную записку и сейчас, по существу, зачитал ее. Суть записки была в том: правление фабрики цены на продукты в своей лавке старается держать ниже рыночных, продукты выдаются не на деньги, а по заборным книжкам, только своим рабочим и в строгом ограничении. От продажи припасов по сниженным ценам владелец несет убытки, но они с лихвой окупаются, так как затраты на выплату рабочим остаются более низкими, чем на других предприятиях, не имеющих продуктовых лавок.

Польщенный словами богатой и красивой наследницы, Грязнов сказал ей:

– Это было бы совсем нетрудно – заполучить такого человека. Необходимо ваше решение.

Она с удивлением, и вроде бы задумываясь, посмотрела на него:

– А вы могли бы мне помочь решиться? – с вызовом спросила она.

– Быть рядом с вами, – мечта, недоступная обычному человеку. Обычный человек даже не осмелится подумать, чтобы помочь вам составить решение.

– Вы – не обычный, Алексей Флегонтович, – сказала Анна Ивановна, тонко усмехаясь. – Однако не лишне держать в памяти примеры, бывшие с другими. Печальные примеры… Римский-Корсаков, попробовав добиться развода, потерял доверие общества и в конце концов – губернаторское кресло.

– Мне бы не лишиться вашего доверия. Все остальное не имеет для меня цены, – любезно сказал Грязнов.

Дунаева поблагодарила его улыбкой.

– Я подумаю о вашем предложении, – прощаясь, сказала она.

Разговор состоялся шутливый, но нет-нет да и приходило в голову: если бы судьба связала его с Дунаевой и он стал владельцем собственного крупного предприятия, с какой бы охотой вкладывал он в него все свое умение и талант. Не скажешь, конечно, что сейчас он не отдает всего себя: он любит свое дело и как инженер и директор много сделал для фабрики; по примеру мастеровых, заявивших в пятом году Карзинкину: «Рабочие своим трудом откупили у вас фабрику, она уже принадлежит им», он мог бы повторить то же самое владельцу: «Я своим многолетним трудом и стараниями откупил у вас фабрику…» Он умел работать в полную силу. И все-таки будь он владельцем собственного предприятия, у него нашлись бы такие силы, такая сноровка, которые он пока с трудом представляет и сам. Нашлись бы! «Ах, Анна Ивановна, Анна Ивановна, – с сожалением сказал он себе, – если бы вы были в те годы, когда мне казалось, что женатый человек значительно солиднее выглядит в обществе, и больше для этого была заведена семья…»

Антип все что-то еще бубнил о спекулянтах, мешал Грязнову сосредоточиться на приятных мыслях.

– Сдается, братец, ты забыл, куда мы едем, – сказал Грязнов, намереваясь попугать кучера. – В жандармское управление!.. В то время, когда война возродила дух нации, всколыхнула волну патриотизма, ты говоришь черт знает что. Ну-ка расскажу там о твоем настроении, и быть тебе на каторге, не хуже того родственника машиниста Тюркина. Не подумал ты об этом?

– Я, господин директор, сказываю, что мне сказывали, – ответил Антип. – Оно, правда, и свое мнение имею…

– Смотри-ка лучше за дорогой. Не ровен час, задавишь кого, философ.

Проехали дамбу и мост через Которосль. При въезде на Большую линию с торговыми лавками столкнулись с возбужденно кричавшей толпой. Двое мужиков в клеенчатых фартуках, толсторожие, – видно, мясники – волокли низенького, плотного человека без пиджака, в одном жилете поверх рубашки. Лицо у человека было испуганное, красное, он дико вращал глазами, сопротивлялся. Толпа человек в тридцать шла следом, сыпала проклятиями. Ближние к толстому человеку в жилете старались толкать его в спину, орали. Антип, придержав лошадь, нагнулся с облучка, спросил проходившего господина в чиновничьем мундире, что случилось и кого волокут.

– Опять, значится, шпиена поймали, – выслушав чиновника и обернувшись к Грязнову, сообщил он, хотя Грязнов и сам слышал ответ. – Булгахтер с пивного завода «Северная Бавария». Немец. И откуда их только понабралось, шпиенов этих? – сокрушенно закончил он.