Текст книги "Потомок седьмой тысячи"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 46 страниц)
– Сюда, Алексей Флегонтович, пожалуйста, в креслице. Присаживайтесь, отдыхайте. Удобно ли вам будет? Курите… Ах, да, прошу прощения.
Удостоверившись, что Грязнов сел так, как было задумано, – лицом к свету, ротмистр Кулябко довольно потер руки и продолжал с проникновением в голосе:
– Вот какие дела у нас, Алексей Флегонтович. Да… Пришлите мне Фриде…
Вперил строгий взгляд в гостя, стараясь уловить малейшее изменение в лице.
Грязнов с удивлением смотрел на него – ничего не понимал.
– Что с вами, ротмистр? – спросил недоуменно.
Сам не менее обескураженный тем, что заранее приготовленные слова не произвели должного впечатления, Кулябко моргнул, сказал, смешавшись:
– Да нет, просто шутка такая. Не слышали? Пришлите мне Фриде… – И опять смотрел в лицо гостя, но, кроме разгоравшейся досады, никакого изменения.
«Что за черт, – думал ротмистр, – похоже, он и вправду ничего не понимает…»
А как все могло быть удачно. Вызывая Грязнова, он представлял, как тот, услышав «Пришлите мне Фриде», вздрогнет, растеряется, – тут ему следующий вопрос, утвердительный: «Рассказывайте все честно, дорогой Алексей Флегонтович, давно ли вы связаны с внешними врагами Отечества…»
Дальше… Дух захватывало, что могло быть дальше. Имя ротмистра Кулябко, доселе мало кому известное, раскрывшего лиц, причастных к военному шпионажу, прогремит и в столице. Повышение… Награды… И каких лиц! Кто бы подумал!..
– Вы меня оторвали от дела, чтобы сообщить эту шутку? – с вежливой язвительностью осведомился Грязнов. Теперь досада на его лице сменилась злостью. – Какая у вас нужда ко мне? Может, вы о той типографии, которую ваши молодцы не могут обнаружить? Пожалуйста… Мне, право, некогда.
Наступило неловкое молчание.
– Хорошо, – согласился Кулябко. Он принял начальственный вид. – Вам знакома Елизавета Шикоро?
Теперь он мог наслаждаться произведенным впечатлением. Умудренный жизнью, солидный человек, сидевший перед ним, покраснел, как мальчишка, в жестком до этого взгляде отразилось смятение.
– Да, – стараясь быть спокойным, подтвердил Грязнов, – я знаю эту женщину… знаком был с нею. И что из этого?
– Многое… Елизавета Васильевна Шикоро арестована по подозрению в военном шпионаже.
– Это невероятно! – вырвалось у Грязнова.
– Что – невероятно?
Грязнов вспомнил, как только что на площади тащили толстого человека с испуганным лицом – бухгалтера пивоваренного завода «Северная Бавария», припомнились и слухи о поимке в разных местах губернии немецких агентов. Шпиономанией болело все общество: от простолюдинов до высших слоев чиновничества. Чего доброго, и этот голубоглазый, с длинным, вытянутым лицом жандармский офицер посчитал его причастным к шпионажу.
– Невероятно, что вы вызвали меня по этому делу. Знакомство мое с Елизаветой Васильевной, с этой дамой, было очень короткое и, так сказать, чисто личное…
– Она другого мнения, – возразил Кулябко, и по его тону можно было понять, что он нисколько не верит Грязнову. – По словам арестованной, вы даже паспорт ее храните.
– Но позвольте!.. Что за чушь!.. Ее паспорт в гостинице…
… В вагон поезда Грязнов вошел походкой юноши, распространяя вокруг себя запах вина и одеколона. На душе было легко, приятно кружилась голова от выпитого шампанского, в ушах все еще звенели тосты. Пили за…
Да, пожалуй, легче перечислить, за что не пили. Карзинкин был. – сам бог. После тостов летел на пол дорогой хрусталь. Звон… Крики… Карзинкин поощрительно усмехался, требовал от оркестра бравурных маршей, хрипло и воинственно пел. Даже обычно сдержанный Грязнов поддался общему бесшабашному настроению. А что ему? На фабрику он привезет хорошие известия: отныне Большая мануфактура будет работать на военное ведомство. А это не только полная занятость рабочих, дополнительные наградные от прибылей служащим, это – установление на фабрике жесткой дисциплины, ответственность: за агитацию и неповиновение – по законам военного времени. Наконец-то карающая рука закона будет сдерживать смутьянов. Все для победы, все во славу русского воинства! Это совсем другое, чем в мирное время. Здесь не может быть ропота. Кто мешает победе, тот враг своего Отечества. Он должен быть презираем. Попробуйте, господа большевики, поднять голос, ваши же союзники по партиям первые поднимутся на вас. Война возродила дух нации!.. Правда, где-то подсознательно закрадывалась другая мысль. Японская война, короткая и бесславная, привела к революции. Такой же взрыв патриотизма был вначале, те же тосты во славу воинства… Не вызовет ли новая война нечто подобное?.. Но мысль эта, неоформившаяся, робкая, при всеобщем возбуждении казалась кощунственной…
Грязнов не пошел в душное купе, стоял в коридоре у открытого окна. Остался позади шумный вокзал с провожающими, замелькали в вечернем мягком свете станционные постройки. В вагоне шла деловая, несколько суматошная жизнь, какая бывает в начале пути. Потом постепенно все стихло.
Поезд приходил в Ярославль утром, можно было с удобством выспаться. Но спать ему не хотелось, и он стоял у окна, подставляя лицо свежему ветру и разглядывая проносившиеся теперь среди зелени садов небольшие деревеньки. Ближе к станциям среди сосен проглядывали причудливо изломанные крыши дачных домов.
В какую-то минуту Грязнов почувствовал, что он в коридоре не один и его разглядывают. Он оглянулся. Невдалеке от него, тоже у окна, стояла белокурая женщина в сером легком платье. Он поклонился. Женщина улыбнулась. Она была молода и хороша собой. И особенно приятно было Грязнову, что в разговоре, который у них завязался, она была непринужденной, без какой-либо тени кокетства, желания обязательно понравиться – без всего того, что обычно бывает у женщин при случайном знакомстве.
– А вы знаете, – посмеиваясь над собой, говорила она, – мой отец тоже инженер, но, убейте, – не знаю, чем он занимается.
Лиза, как вскоре стал называть ее Грязнов, с малых лет жила в Лодзи, у тетки, младшей сестры отца, – отец, после смерти ее матери, женился на другой женщине и жил в Петербурге. Сама она тоже назвалась вдовой. Ехала сейчас к брату, который отбывает воинскую повинность и находится на излечении в полковом лазарете. Его должны были освободить от службы по болезни. Лиза хотела посодействовать, чтобы увольнение его состоялось как можно скорее…
Встреча с молодой красивой женщиной занимала Грязнова и в последующие дни. И когда в контору принесли записку от нее, он не удивился, словно ожидал, что так и должно случиться.
«Многоуважаемый Алексей Флегонтович, – прочитал он. – Оказалась одна, без друзей и знакомых. Ужасно скучаю. Не найдете ли возможным разделить мое одиночество? Проживаю я в гостинице Кокуева».
Не раздумывая, Грязнов поехал к ней.
Лиза снимала дорогой номер из двух комнат, окна которого выходили на площадь. Прямо перед глазами сиял новизной только что отстроенный театр имени Федора Волкова. Тяжелые бархатные портьеры, кожаные мягкие кресла, стол, заставленный винами и закусками и прикрытый белоснежной салфеткой, – все это Грязнов оглядел с любопытством, стараясь по внешнему впечатлению составить мнение о самой хозяйке.
– Милый Алексей Флегонтович, как хорошо, что вы откликнулись, – обрадованно говорила Лиза, усаживая его в кресло. – Умираю от скуки. Все дни и ото всех только и слышу: война, война… Спорят, митингуют и, кажется, чего-то ждут. Ждут каких-то перемен…
– Перемены уже есть, – сказал Грязнов, любуясь ее взволнованным, разрумянившимся лицом. Она сидела напротив него на диване, была в простеньком, с открытым воротом платье, такая домашняя и желанная. – Перемена в людях, – объяснил он. – Сонная, обывательская жизнь уходит. Люди теперь стали жить сложнее, насыщеннее.
– Ах, только бы брата вызволить, ничего больше не хочу, – горячо проговорила она. – Я вас отвлекла от дел, Алексей Флегонтович. Догадалась, когда уже отправила записку. Вы уж не сердитесь очень-то.
– Что вы, что вы, – заулыбался Грязнов. – Я ведь только и думал в эти дни, как бы повидать вас. Что с братом? Долго вы еще намереваетесь пробыть у нас.
– Право, не знаю. Он был в Костроме, и все эти дни я провела там. Теперь его перевели в Ярославль. Пока неизвестно, отпустят ли. Из Костромы так поспешно уехала, что оставила в гостинице вещи. Собираюсь завтра за ними. А потом видно будет… Вы что пьете, Алексей Флегонтович? Есть шампанское… Подвигайтесь к столу.
– Я бы мог составить вам компанию в завтрашней поездке, – предложил Грязнов. – Чудесная погода… большой пароход… Как это прекрасно! Не поверите, живу у Волги и не вижу ее. Но, может, буду в тягость?
– Вы, наверно, сами не знаете, какой вы добрый, хороший человек, Я так рада, Алексей Флегонтович, что судьба свела меня с вами!..
На следующий день Грязнов заказал каюту на пароходе, идущем до Нижнего Новгорода. Договорились, что во время двухчасовой стоянки в Костроме Лиза съездит в гостиницу за вещами, и они поплывут дальше. После этим же пароходом возвратятся назад. Дома и на фабрике Грязнов сказал, что едет в деловую поездку в Кострому.
Погода была великолепная – солнечная и почти без ветра, каюта первого класса оказалась чистой и уютной, рядом – красивая и желанная женщина, – все располагало к тому, что прогулка по Волге оставит неизгладимое впечатление. Так оно и было до Костромы…
На пристани в Костроме Лиза села на извозчика; Грязнова она не взяла с собой: «Зачем, это же быстро». Когда уже был дан третий звонок, а Лизы все еще не было, Грязнов сошел с парохода. В каюте он обнаружил забытую Лизой сумочку. Ему и в голову не пришло, что с Лизой что-то могло случиться, он просто решил, что она обманула его. Он купил билет на обратный пароход и вернулся в Ярославль. Сумочку, в которой, как видно, были документы, переслал в контору гостиницы.
– Вот видите, Сергей Никанорович, – заключил Грязнов, взглядывая в холодные голубые глаза жандармского офицера, внимательно слушавшего его, – с нравственной точки зрения я выгляжу в этой истории скверно. Но и только…. Удовлетворяет ли вас мой рассказ?
– Ваш рассказ во многом сходится с показаниями госпожи Шикоро, – ледяным тоном произнес Кулябко. – Вот бумага, перо. Прошу вас, пишите объяснение.
– Это так необходимо? – Грязнову очень не хотелось, чтобы его имя осталось в записях жандармского управления, и в голосе его даже прозвучали просящие нотки. – Сергей Никанорович, я же рассказал вам все, не скрывая. Зачем же более?
– Необходимо. Таков порядок.
– Но я даже не знаю, как и с чего начать?
– О, это несложно. – Кулябко достал исписанный лист бумаги, протянул Грязнову. – Можете использовать как образец.
Грязнов скрипнул зубами, перескакивая строчки, стал читать.
«Константин Алексеевич Филимонов, 30 лет, чиновник ведомства учреждений императрицы Марии… служу в комитете попечения об увечных воинах и брошенных детях, Петроград, Выборгская сторона, Нижнегородская, 17.
Приехав в Кострому для сбора пожертвований, остановился в гостинице Старый Двор; в коридоре ежедневно встречал даму, которая держала себя свободно, делая улыбку при встрече. Я поинтересовался у швейцара, что за личность, тот ответил мне, что с нею можно познакомиться. И я, случайно встретившись с ней у телефона, разговорился. Представилась Елизаветой Васильевной Шикоро, замужней женщиной, приглашала несколько раз к себе… Одно обстоятельство меня удивило: пользовалась изысканным столом, тратя на это 10–12 рублей в день, бывало, в номер подавалось шампанское и счет на 30–40 рублей. Получала она за это время откуда-то сто и триста рублей. Купила два платья…»
Грязнов откинул листок, желваки ходили на его скулах. «Это он нарочно подсунул, чтобы унизить меня, поиздеваться…»
– Девица Шикоро, так она значится в документах, – говорил между тем Кулябко с кривой усмешкой на губах, – действительно после смерти матери воспитывалась у тетки, жила на ее средства. Но вот-с, беда. В одно прекрасное время тетка выходит замуж. Муж предлагает найти воспитаннице занятие. И она находит его – поступает в цветочный магазин. Представьте, с какой выгодой работает магазин. Интересная, обаятельная девушка, в совершенстве владеющая русским, польским и немецким языками. Обратите внимание, немецким. Да-с… Недолго продолжалась ее работа. В одно прекрасное время Шикоро уезжает в Берлин. И вскоре сюда… Уясняете, Алексей Флегонтович? Здесь заводит обширные знакомства, ведет интенсивную переписку… В письмах требует денег. Для широкого знакомства требуются средства…
– Не вижу в этом намека на шпионаж, – возразил Грязнов. – Вам известно, что она приехала хлопотать за брата?
– Брата, как такового, нет. Человек, которого она выдавала за брата, рядовой Пултусского полка некто Венский. При наведении справок оказался сыном хозяйки квартиры, в которой до поездки проживала Шикоро.
– Что вы все-таки от меня хотите? – с ненавистью спросил Грязнов, разглядывая самодовольно улыбающегося ротмистра. «Цветочница из магазина… Берлин… Рядовой Венский… С ума сойти можно. Неужели так искусно лгала? Не может быть, ничего такого нет, придумывает ротмистр. И как нагло ведет себя со мной! Что это? А будь на моем месте другой, не имеющий такого положения в обществе?.. Что тогда? Заниматься дурацким розыском, будто нет других, более важных дел? Непостижимо! Бездарный чиновничий аппарат…» И опять, как и до этого, закралась мысль о японской войне и ее последствиях: «Революция… Все будет зависеть от действий правительства… А какие действия?»
– Прежде чем я буду считать себя свободным, – жестко сказал Грязнов, – потрудитесь, Сергей Никанорович, объяснить, что значат слова: «Пришлите мне Фриде», которыми вы старались меня огорошить в самом начале? Видите ли, из всей нашей беседы я понял, что вызов мой к вам чистейшее недоразумение. Я вынужден буду обратиться к его сиятельству графу Татищеву. Он найдет возможность оградить меня от нелепых подозрений.
– Вот вы и рассердились, Алексей Флегонтович. – То ли неприкрытая злость Грязнова, то ли упоминание о губернаторе заставили ротмистра стать учтивее. – Никаких подозрений, уверяю вас, но дело… Вот, изволите ли, объяснение чиновника, которое вы читали. Чиновнику этому помогал в сборе пожертвований, сопровождал его в поездках костромской полицмейстер. И он не обиделся, посчитал за долг тоже дать свое объяснение. Интересы государства, Алексей Флегонтович. А как же!
– Если вы считаете, что в этом состоят интересы государства, с божьей милостью, продолжайте. Мне разрешите откланяться.
– Ай, как нехорошо получилось. Не обессудьте. Не думал… Но вы хотели узнать, что означает «Пришлите мне Фриде». Не так ли?
– Да. Любопытствую.
– Извольте. – Кулябко порылся в бумагах, лежавших перед ним на столе, подал почтовую открытку, исписанную мелким почерком. – Извиняюсь, немецкий знаком вам? А вот переводик.
Грязнов, разглядывая открытку, мотнул головой, сказал:
– Разберусь…
«Несмотря на мои повторения, я в эту ночь снова получил телеграмму. В субботу я послал вам 50 рублей. Не могу себе представить, что вы за два дня израсходовали. Я хочу сперва кое-что видеть, сперва пришлите мне Фриде, а затем будем дальше разговаривать». – Грязнов прочел текст и раз, и второй, посмотрел на жирно подчеркнутые слова «Пришлите мне Фриде», потом взглянул на застывшего в ожидании ротмистра.
– Не понимаете? – спросил тот.
– Совершенно не понимаю.
– Ну, видите ли, – снисходительно стал объяснять Кулябко, – вам, незнакомому с нашей работой, трудно разобраться. А тут обычный шифр. И в других письмах все время требование прислать Фриде, а тогда уже будут и деньги. «Прислать Фриде» – это получить интересующие кого-то сведения военного характера. Уяснили?
– У вас богатая фантазия, ротмистр, – с иронией заметил Грязнов. – Это же надо додуматься.
– И додумываемся, – не поняв усмешки, сказал Кулябко.
– Желаю вам успеха, ротмистр, – сказал Грязнов, поднимаясь. – Спасибо за любопытную беседу… Не часто приходится… Сдается мне, имя брата этой дамы, цветочницы из Лодзи, Фридрих… Больной Фридрих, которого родственники хотят скорее заполучить домой. Они шлют деньги, надеясь, что эти деньги помогут освободить Фридриха от воинской повинности; деньги как в прорву, а любимого Фриде все нет, и взывают: «Пришлите прежде Фриде»… Честь имею, Сергей Никанорович!.. Да, а давно ли вы видели Анну Ивановну? Не правда ли, обаятельная женщина?
Кулябко не скрывал своей растерянности и разочарования. Едва Грязнов вышел, он лихорадочно стал перелистывать бумаги по делу арестованной Шикоро. «Рядовой Пултусского полка Фридрих Венске»… – прочел он.
Ротмистр чертыхался, недобрым словом поминая своего первого помощника Цыбакина: именно ему пришло в голову, что под словами «Пришлите мне Фриде» кроется шифровка. «Вот тебе и награды, повышения. Чего доброго, еще и ославит на весь город», – подумал он о Грязнове.
4В полдень обычного дня шумная ватага парней и девушек шла по фабричной слободке. Выскакивали вперед плясуны, сменяя друг друга, на разные голоса выкрикивали припевки. Сверху сыпал веселый искристый снег, таял на разгоряченных молодых лицах, забивался в складки мехов, надрывающейся гармошки и скрипел, хрумкал под ногами.
Выйдет вперед девушка и вдруг озорно споет:
Я стояла с черным дубом,
А сказали: с милым другом;
Вот какой ноне народ —
Понахвастает, наврет…
Гармонист вторит ей на такой высокой ноте, что все невольно притихают, удивляясь, как это ему удается из такого немудрящего инструмента выжать этот звук.
Сзади бежали мальчишки, объявляя: «Свадьба! Свадьба!» – и редкий прохожий не останавливался, а то и не шел какое-то время следом.
Когда поравнялись с фабричным училищем, красные кирпичи которого были белыми от инея, – местом очень людным, попали в густую толпу зевак, собравшихся посмотреть веселье. И то, за два года войны уж и отвыкли от такого, горе да печали чаще всего были у людей.
– Что?.. Как?.. А которая невеста? Знаю… А жених, усатый, гляди… Из каморок…. – переговаривались в толпе, оценивающе разглядывая молодых.
И не у одной женщины, стоявшей тут, щемило сердце, навертывались слезы: сама когда-то в день свадьбы кружила по улицам слободки, показывала свою радость, не таила ее. Где-то нынче друг милый? Жив ли? Как надели серую солдатскую шинель, простились у воинской платформы – нет с тех пор весточки… И смотрит, смотрит, – тоска и грусть на лице.
Правда, не всем по душе было это шумное шествие. Иной сердито топтался, ворчал: в такое-то время с песнями да плясками по улице!
– Тут богу надо молиться, чтобы победу послал над супостатами, а не свадьбы играть… И чего на виду? Гуляй в квартере, никто не увидит, не скажет… На сумленье только наводят…
Но так мог сказать только тот, кто из пришлых, не местный. Много их теперь появилось в слободке – лавочников, купцов, зажиточных крестьян из окрестных деревень; все прятались от воинской повинности, все были пристроены в механических мастерских, в которых изготовлялись артиллерийские шрапнельные стаканы для фронта, – и пользовались отсрочкой, «Гуляй в квартере» – это у них в крови, хорониться от глаз людских. Тем более, откуда им знать обычаи фабричной слободки?
А обычаи такие. Свадьба не в свадьбу, если в день ее молодые не покажутся всему честному народу. Люди провожают веселую ватагу, придирчиво присматриваются к жениху и невесте и тут же гадают: ладно ли да светло ли жить будут? По лицам, по взглядам и еще кто знает по чему определяют будущее молодых. «Согласная пара, – скажут удовлетворенно. – Счастье не оставит их…»
Почти всегда так оно и бывает, потому что тот, кто открыто выходит навстречу людям, не таит в себе ничего дурного, – таким и останется в домашней жизни.
Но сегодня, это можно было заметить, песни и пляски все же смущали угрюмую и голодную фабричную слободку. И правда, вроде не ко времени так веселиться; потому никто не заступался, никто не подумал оборвать ворчунов, которым неведомы были слободские порядки. А те разорялись:
– Скакать козлами по сию пору… Грех-то какой! Спаси, господи, люди твоя…
Егору Дерину чихать на все пересуды, сегодня его день, сегодня он гуляет. А завтра и на его плечи набросят солдатскую шинель…
Полно, маменька, тужить,
Не один иду служить:
Там и Мишка,
Там и Гришка,
Там дядюшка Влас —
Наберется много нас…
Лелька Соловьева опиралась на его руку. Лицо у нее счастливое, вроде бы, успокоенное, а в глазах слезы, которые она незаметно смахивала концами белого пухового платка. Не думала и не гадала, что в ее жизни так будет: свадьба и сразу разлука. Смотрят на нее люди, складную, в короткой шубке, белых валенках, в белом платке, и не знают, что с завтрашнего дня ей останется только ждать и реветь ночами в подушку. И хоть бы взяли по набору, все не так обидно, все легче переносить – ее ненаглядный Егорушка вызвался добровольцем. «Надоело, – коротко объяснил он Лельке. – Всю жизнь так и торчать на фабрике… Чего увидишь?» Она сердилась, умоляла, Егор и не подумал прислушаться. Бросилась за помощью к Артему Крутову. «Что в самом деле придумал? – пытался образумить тот. – Скоро и тут дел хватит. Скоро уже…» – «Скоро, – усмехнулся Егор. – Мне не дождаться этого „скоро“, терпения нет, да и не вижу, чего ждать…»
В чем-то Егор был прав: обстановка на фабрике сейчас не из лучших. Хозяйская продуктовая лавка и отсрочка от воинской службы привязали мастеровых, сделали их тихими и безропотными. Чуть что – увольнение, а это – фронт, если по годам подлежишь солдатскому набору, если не подлежишь – ищи другое занятие, а в такое трудное, голодное время найти в городе работу нелегко. Мастера и смотрители работ чувствовали себя вольготно: мучили людей штрафами и бесконечными придирками, да еще занимались вымогательством. Принесет мастер какой-нибудь дрянной портсигар или часы без хода, цена которым рубль-полтора, услужливые помощники тотчас начинают распространять билеты – по четвертаку, по полтиннику билет. Не захочешь участвовать в такой лотерее, попадешь на заметку, потом отзовется тебе самовольство куда дороже.
Но и другое: люди хоть и отмалчиваются, а копится ярость, начинают понимать, что такое положение долго продолжаться не может, все ждут перемен, готовятся к ним, – жадные до слухов, которые доходят с фронта, жадные до каждого клочка газеты.
– Мне винтовку в руки заполучить, а там видно будет, как распоряжусь, – повторял свой довод Егор. – Все-таки не здесь, там будет происходить главное…
Неожиданно для Артема Егора поддержал Родион Журавлев:
– Война на руку торгашам, потому мы против нее… Бойкот и прочее… Будто здесь что-то можем… Пока ничего не можем: Карзинкину – те же миллионы в карман, Грязнову, что помельче чином – тысячи, конторщику Лихачеву – сотни, себе – мозоли и чахотку да кусок хлеба, чтобы в брюхе не ныло. Вот все, что мы можем… Иди, Егор. Винтовка в руках – стоящее дело. По пятому году знаю, не будет заодно солдат и рабочий – все прахом пойдет.
В тот же день услышали и от Васьки Работнова:
– С Егором тоже… Куда без него, если все время вместе.
Сейчас бок о бок с Егором и Лелькой шагали по улице Артем Крутов и Васька Работнов – первые дружки; тоже не обращали внимания на то, как относятся прохожие к их шумной компании. Свадьба! А обычай, если он хороший, соблюдаться должен…
Говорят, говорят,
Славушку наносят;
Потерпи, ретивое:
Поговорят да бросят…
Артем один, а на Васькиной руке виснет худенькая, что подросток, девушка; одета не в пример невесте – грубого сукна пальтишко, плохо сшитое, похоже, что переделано из мужской куртки, ботинки с высокой шнуровкой явно не по размеру, только круглые глаза выделяются на лице – смышленые, с печалью. И ей предстоят долгие дни ожидания и тревог.
Вася, Васька, Васек,
Мое сердце засек,
Засек, зарубил,
Ни за что загубил…
Ей не более семнадцати. Первая любовь трепетная, недоверчивая.
– Писать-то будешь, идол? – спрашивает, улыбаясь. – Не забудешь?
– На каждый день конверт возьму, Грунюшка, – щедро обещает Васька. И она верит, радуется.
Я отчаянна головушка,
Собой не дорожу…
Тятька голову отрубит,
Я корчагу привяжу…
Что касается Артема, его сердечные дела все так же неопределенны. В письмах, которые он получает теперь по своему адресу, по-прежнему уверения в товарищеской любви. А что такое – товарищеская любовь? Сколько ни думай – утешения мало. Олечка охотнее пишет о том, что происходит около нее. «Помнишь, Артем, нашего старосту (я не раз говорила о нем)? – писала она в одном из последних писем. – Так вот он казался мне настоящим человеком, я его очень уважала, а тут узнаю, что он тайно от крестьян снесся с графским управителем и взял в аренду сенокосные участки; после стал перепродавать их по высокой цене. Возмущение было всеобщее, а мне стало так досадно, что я ревела, как дура. Ну как же так можно! Ведь все его уважали! И кому после верить?..
Живется очень тяжело. У мужиков отобрали лошадей, здоровые работники на войне, и уже есть известия… У Марьи Селивановой, сторожихи нашей школы, убит муж, а у нее девять детей, мал-мала меньше. Я ходила к этому старосте, просила, чтобы хоть как-то похлопотал за нее, а он мне ответил: „Нынче всем тяжело… Кого ни возьми, всем тяжело“. И отказался что-либо сделать. Это такой сухарь! Как я его раньше не разглядела!»
Бедная Олечка! С наивной доверчивостью она тянется к людям, требует от них только благородных поступков и разочаровывается. То, что жизнь куда сложнее, понять ей, видимо, еще трудно.
– Други милые, прошу к столу! – Егор стоит у распахнутых дверей своей каморки, приглашает с поклоном. – Чем богаты…
Пожалуй, и верно, не ко времени Егор затеял свадьбу– правы мужики, ворчавшие в толпе. Гостям подают тушеную картошку с грибами, потчуют квашеной капустой, тертой редькой – харч не ахти; тем более за свадебным столом. Но по нынешним временам – лютый враг только решится требовать большего.
Гости довольны и сдержанны. С удивлением посматривают на бутылки под белой головкой. Когда-то посмеивались: «Вся Россия торжествует, Николай вином торгует», – с самого начала войны закрылись государственные «монопольки», днем с огнем теперь не сыщешь спиртного. Продавать стали только по запискам полицейского управления (для кулинарных надобностей) да по врачебным рецептам: «отпустить для лечебных целей бутылку коньяку. Одна ложка на стакан молока». Предприимчивые люди, доставая такие записки и рецепты, торговали не без выгоды для себя пшеничной, английской горькой, тминной, хинной – всем набором вин, которые когда-то продавались в «монопольках». Егору повезло в том, что есть в фабричной больнице Варя Грязнова. «Отпустить для лечебных целей. По одной ложке…» – написано было на ее рецептах.
Наливали в стаканы. В самый разгар пиршества, когда уже успели крикнуть первое «горько!», а старушки у двери – спеть «славу» жениху и невесте, показался в каморке франтовато одетый конторский служащий. Был он молод, доволен собой и поручением, которое ему выпало. От взгляда его не укрылась бедность стола, чуть заметная усмешка тронула губы. И когда он заговорил, та же усмешка слышалась в голосе.
– Господин директор, – громко выкрикнул он, заставив всех притихнуть, – увидел свадебную процессию и изволил выразить свое поздравление молодым. Его приятно удивило, что даже в такое э… нелегкое время соблюдаются давние обычаи. Он э… жениху и невесте шлет подарок.
С этими словами франтоватый конторщик со стуком обрушил на стол сверток в серебряной бумаге, обвязанный розовой лентой. Впечатление, как он и ожидал, было произведено сильное. Егор растерянно посмотрел на Лельку, которая на всякий случай улыбнулась (ей было приятно – сам директор изволил обратить внимание, но сдерживала себя, чтобы не подумали, будто она без ума от радости), потом перевел взгляд на довольного собой конторщика – лицо у Егора стало злым, аккуратно подстриженные усы дрогнули. Мать его, Екатерина Дерина, сидевшая рядом, поняла, что сын не хочет принять подарка из гордости или еще из-за чего и, кроме того, – может произойти скандал, который совсем ни к чему. Егору что? Он завтра отправляется на войну, но на фабрике останутся они с Лелькой, им-то каково будет! Сжимая плечо сына почерневшей от присучки нитей ладонью, она встала, поклонилась конторщику.
– Скажи господину директору: подарок молодым по душе. Спасибо передай!
Достоинство, с каким старуха произнесла это, заставило конторщика поскучнеть: он понял, что ничего необычного уже не последует. И еще. его обидело: хотя бы для приличия пригласили к столу. Но, как видно, приглашать никто не собирался. Знал он эту семью, еще мальчишкой слышал о старшем Дерине – гордецы великие! А гордиться чем? Ни достатка, ни положения – голь перекатная!
– Передам, – сказал он, не сумев скрыть своего недовольства.
О нем уже забыли, смотрели, как Екатерина Дерина распутывала розовую ленту, развертывала хрустящую бумагу. В свертке оказались плитка шоколада и бутылка коньяку – все из довоенных грязновских запасов. Бутылка пошла по рукам. Родион Журавлев, потерев ее, посмотрев на свет, сказал:
– Знаменитый, Шустова. Когда служил в полку, господа офицеры пили… Наказывали доставлять из лавки только шустовского производства, потому как лучше всякого другого его коньяк. – Подмигнул озорно Егору, передавая бутылку: – Испробуйте, ваше благородие, прислана заботником нашим от сердца. Большой натуры человек, господин директор Грязнов: все делает от сердца. Когда надо – казнит, когда надо – милует, но все от сердца. А кукситься нечего, мать твоя Екатерина мудрее нас всех: чего гусей дразнить попусту! Нехай, пусть по слободке пойдет слух о доброте его – истинную доброту каждый знает. Пусть… А коньяк чем виноват? Почуем, что за напиток благородные пьют. В роте у нас поручик говаривал: в Москве, в ресторане «Метрополь», крохотными рюмочками его пьют, всего капелька на язык попадает. И кофеем сразу, чтобы, значит, дух не захватывало. В кастрюле медной с длинной ручкой варят его, кофей-то потому «по-турецки» называется. И коньяк будто не пьянит, одна веселость наступает, ровно как из баньки горячей вышел. Вот и раскупоривай, не томи…
После такого красочного объяснения с еще большим почтением стали смотреть на бутылку с жидкостью, похожей на хорошо заваренный чай. И еще с тревогой смотрели, потому как Егор вышибал пробку, стукая донышком бутылки о каблук – ну-ка разлетится вдребезги. Но обошлось. Налили каждому. Действительно, только на язык по нескольку капель. Выпили, переглянулись разочарованно: жжение на языке почувствовали, горечь в горле – и все.
– Нехай благородным он и остается, – махнув рукой, сказал Родион, только что взахлеб расхваливавший напиток. – Нехай…
Лелька между тем делила женщинам шоколад – тоже заморское кушанье, не прободанное фабричными. Испытали – сладко, но опять с горчинкой. Посмеялись: и чего благородных, как бабу на сносях, к горчинке тянет?
