Текст книги "Потомок седьмой тысячи"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)
– Да я так, от любопытства, – глухо проговорил он, стараясь скрыть свое замешательство и честно выдержать пристальные взгляды присутствующих. И сразу заговорил о другом: – Предлагаю, исходя из сегодняшнего собрания, выпустить обращение ко всем рабочим города. Призвать пробудиться от спячки. И самый упор сделать на фабрику Карзинкина – крупнейшую в городе. Товарищ Александр своим объяснением не убедил меня. Смешно становится, когда то и дело слышишь, что вот-де хотели что-то сделать, а Грязнов узнал и упредил, все сорвалось. По всему городу о Грязнове слухи: он и то, он и другое, все у него по-умному, поэтому рабочим нечего и тягаться с ним. Уж не сознательно ли распространяются слухи, чтобы оправдать свое безделье? Что Грязнов? Ну да, слуга своего хозяина, дельный инженер, у него большой опыт. А дальше? Ничего дальше… На фабрике очевидный застой. Я даже предложил бы в воззвании сделать порицание товарищам карзинкинцам. Воззвание дать напечатать им же.
– Почему нам? – с холодной вежливостью спросил Артем.
– Потому что у вас – типография. У других ее нет, – раздраженно ответил Спиридонов.
– Такую типографию – стальную раму, валик да ящик шрифта может иметь каждый.
Но это уже было сказано в пылу перепалки: Артем знал, что другой типографии у фабрично-заводской группы нет. Сегодняшнее собрание его злило. Всем были очевидны несправедливые обвинения Спиридонова, но никто даже не пробовал остановить его. Бодрову как будто даже нравится, сидит спокойный, веселый глаз нацеливается то на одного, то на другого. Артема еще беспокоило, сумела ли Оля благополучно перебраться на другую квартиру, слишком уж она беспомощна и неосторожна. Потому и сорвался, был несдержан.
Бодров спросил, как присутствующие относятся к предложению Спиридонова. Пожилой железнодорожник, не отнимая ладошку от уха – словно готовился к возражению и ничего не хотел пропускать, сказал, что листовку выпустить нужно, а вот о порицании карзинкинцам стоит подумать – справедливо ли будет?
– Не только справедливо – нужно, – вставил Спиридонов.
Текст поручили составить Спиридонову и Бодрову. На том и закончили. Когда стали расходиться, первым поспешно простился Спиридонов, сказав, что дома его ждут гости. По одному, по двое стали выходить и остальные. Мироныч придержал Артема за локоть.
7– Должен был заметить, что ни вопрос – провокация? Весь на виду, даже светится.
– Мы уже говорили Бодрову. Не согласился. «Характер – да, неприятный. Горяч не в меру. Но что делать, – человек ценный».
Артем с досадой стукнул кулаком об кулак, продолжал, волнуясь:
– Бодров первый заподозрил его в шпионаже, а потом, когда того арестовали, засовестился. «Видите, как были несправедливы». И сейчас заглаживает вину перед ним. Ослеплен… Но могли же Спиридонова арестовать с целью? Может, сам того попросил, подозрение этим хотел отвести?
Шли опять к Власьевской, под дождем, хлюпая по той же грязи. Со станции Всполье в тишине надвинувшихся сумерек неслись гудки паровозов, лязг буферов. Мироныч чутко прислушивался – то ли к этим звукам, то ли еще к чему.
Артем, обходя лужу, – со злом о Бодрове:
– Спохватится, начнет пальцы кусать.
– У меня сегодня будет встреча с товарищами. Я подскажу. Дело не в одном Бодрове. Коли так, о ваших собраниях, о всех вас – все известно. Провал может быть полный. И как ты сказал: опять начинай все сначала. Тебя-то он хорошо знает?
– Для всех я – товарищ Александр, и только. Даже Бодров мало что знает: когда требуется, посылает связного к фабрике, к концу смены. Если уж обо мне, не это, другое тревожит…
Выбрались наконец на мостовую, с облегчением вздохнули. Мироныч подобрал щепочку, нагнувшись, стал очищать от грязи сапоги.
– Что же это – другое? – спросил он.
– Хотел спросить совета, как быть… – И Артем, нисколько не оправдывая себя, ничего не утаивая, рассказал о состоявшейся экспроприации, об аресте Алексея и о том, что, возможно, не сегодня-завтра арестуют и его с Егором Дериным.
Мироныч долго молчал. Потом выпрямил спину, взглянул сумрачно, с недоумением.
– Да, Артем, – раздумчиво сказал он. – Человек понимает, что борьба наша будет еще длительной, и чем дальше, тем ожесточенней. И готов к этому. И других готовит к тому же. Знает, что делать. Таким я тебя увидел на собрании. Знаешь, мы как-то очерствели за эти последние тяжелые и мрачные годы, не до нежности, не до ласковых слов, а тут – радостно было, расцеловать хотелось… Твоего отца вспомнил, Егоркиного отца, Марфушу, девчушку эту – славная была девчушка, – ее как наяву увидел. В чем-то мы, студенты, их учили, больше у них учились, классовой рабочей ненависти учились. И когда ты говорил, вступал в пререкания с достоинством, с верой в себя, я с гордостью думал: в крепких, молодых руках наше революционное дело. Не пропало, не заглохло… Я и сейчас тебя не осуждаю. Молодости свойственно – подвиги, опасности… Это так влечет. Ты что, всерьез думаешь: накормишь всех голодных, всем поможешь?
– Что сделано, то сделано, Мироныч.
– Это верно. Извини. Не об этом сейчас… Трудно что-либо подсказать. По всей вероятности, если уж будут брать, то дома. Сменить пока квартиру и сделать как-то так, чтобы тебе сообщали, есть ли наблюдение за ней. Что больше тебе посоветовать? Скрыться, уйти на нелегальное положение? И это можно. На крайний случай. Паспорт на другое имя достать – не штука. Такие работники в партии есть, и нужны они. Но ты на вольной воле, здесь, куда нужнее. Вот это надо понять.
– Хорошо. Я понял.
– Эта девушка что – любимая твоя? – спросил Мироныч. И тут же странным голосом: – Артем, не оглядывайся. По-моему, мы тащим за собой груз. И знаешь, от самого трактира.
Они только что миновали Сенной рынок, расположенный правее – с лавками, с навесами для торговли. Дома пошли больше каменные, с магазинами в нижних этажах, с освещенными вывесками. Дождь, мелкий, нудный, все не переставал, прохожих на улице было мало. Мироныч остановился, поднял голову, словно отыскивая нужный номер дома.
– Пожалуй, так и есть. Сапоги не чище, чем у нас.
Артем не вытерпел, оглянулся – человек в черном пиджаке, в клетчатой кепке, сапогах пытался встать в тень. Сутулился, что-то сосредоточенно разглядывая под ногами.
Мироныч потянул Артема за рукав, под каменную арку между соседними домами. Двор был заросший зеленью, с покосившимся забором в глубине. Здесь нашли пролом в заборе, проскочили. В глухом переулке, где они очутились, темно, ни единого Огонька, ни человека. Пересекли его и опять дворами (Артем только дивился Миронычу, едва поспевая за ним) вышли на Большую линию, где ходили трамваи.
– Прощай, дружище Артем. Рад был увидеть тебя. Собственно, больше для тебя и пришел. Бодров сказал, что с фабрики парень, описал тебя. Почему-то подумал, что это ты. И, как видишь, не ошибся. Сегодня ночным поездом уезжаю. Хотел закрепиться здесь, но не дали разрешения на жительство. Литературу, которую станем посылать, получать будешь через Бодрова. Желаю, чтобы все кончилось у тебя благополучно, и готовься к большим битвам. Близится то время…
Притянул к себе Артема, поцеловал в губы.
– Кланяйся, кого знаю. Доктора увидишь – ему особо. «Студенты живучие» – так и скажи. Он поймет.
Мироныч ушел, пропал в темноте. Артем дождался трамвая. Убедившись, что «груза» нет, сел на лавку, прикрыл глаза. В вагоне было человек пять, среди них – немые: бойко размахивали руками, заламывали брови, того гляди начнут драться. Представить еще музыку, и как будто смотришь туманную картину, которые показывают в кинематографе «Волшебные грезы», на Власьевской.
На Зеленцовской улице Артем вышел из вагона, снова огляделся – был один. Дождь все еще накрапывал, в воздухе пахло прелью. Пошел по трамвайным путям по мосту через Зеленцовский ручей, а там свернул вправо, к реке. Возле деревянного дома, скрытого наполовину разросшимися кустами сирени – тут Артем снимал у домовладелицы Птицыной комнатку, – прижимался к забору нахохлившийся от непогоды человек. Он, видимо, услышал шаги, резко обернулся, вглядываясь в темноту, потом стал пересекать улицу. Шел согнувшись, придерживая у горла поднятый воротник пиджака. Артем, наблюдавший за ним, негромко окликнул:
– Семка, ты, что ли?
– Артем Федорович, тебя жду. – Парень быстро подошел. Промокший до нитки, дрожал от холода. – Не признал сразу-то. Уж третий час тут…
Артем вгляделся в расстроенное лицо парня, кольнуло сердце предчувствием беды.
– Что случилось?
– Егора Васильевича арестовали. Никонов и Попузнев ходили с обыском, – торопливо заговорил парень. – Ничего не нашли. (Артем кивнул: и не могли найти, ни он, ни Егор дома ничего не держали.) Но арестовали! Когда привели в участок, я был там, Егор Васильевич успел шепнуть: «Понедельник – болел, надо справку. Передай». (Артем опять кивнул.) Перед обыском Никонов проговорился: «Идем облавой на серые куртки…»
– Не понял. Что он сказал? – удивленно переспросил Артем.
– Облавой на серые куртки. Егора Васильевича привели в серой куртке. И еще одного конторщика они привели, Варахобина. На нем тоже серый пиджак…
– У Варахобина был серый пиджак? – Артем недоумевал.
– Ну да. Но его Фавстов тут же и отпустил… Егора Васильевича посадили в пролетку и увезли.
– Не узнал – куда?
– Нет. Я потом сцепился с Никоновым, подрались. Фавстов меня выгнал. Совсем…
– Этого еще не хватало!
– А ничего… Давно хотел уйти сам. Накипело! А тут случай… В общем, теперь я уже не писарчук. Все!
Поругать бы надо за самовольство, но Артему понятно было состояние парня: сам поступил бы не лучше. Смолчал.
– Нечего стоять на дожде. Пошли, – грубовато предложил он, показывая тем Семке, что недоволен им. – Домой я сегодня не пойду. Тебя попрошу утром сходить к хозяйке. Осторожно спросишь: не приходили ли за мной. Неплохо, если ты понаблюдаешь за домом…
– Все сделаю, Артем Федорович. А ночевать можно к нам. Куда уж лучше? Дяденька Топленинов ничего не скажет, остальные все свои.
– И то, пожалуй, – согласился Артем. – Лучше не придумаешь.
До шестисот человек живет в рабочей казарме, и, хоть Артем приметный, многие его знают, есть где затеряться. Одного, соглашаясь с Семкой, не учел – встретить подурневшую от слез Лельку. Когда вошли в каморку, сидела у стола, подперев ладонями щеки. Всегда озорные, смешливые глаза обожгли ненавистью. Мать, Евдокия, постаревшая, с костлявой, согнутой спиной, тоже покосилась недобро. Ворчливо приняла от Семки пиджак – мокрый, хоть выжимай, бросила на руки ему дырявую вязаную кофту.
– Каша еще теплая, на столе, – проговорила сердито. – Куда вас черт гоняет в такую погоду?..
Семка был последним у нее и самым любимым. Была довольна, когда работал в полиции: не в фабрике, в духоте– за конторским столом, с бумагами. «Хоть у этого судьба будет лучше – нужды не коснется», – думала. Сегодня огорошил: «Ушел я, мамка, от Фавстова». Потянулся с наслаждением, до хруста в косточках, рад-радешенек. А Евдокия так и обмерла: «Чего бормочешь, олух? Как это ушел?» Все еще теплилась надежда: шутит, поди, над матерью. Ласковым парень рос, застенчивым, как девушка, но иногда и озорство прорывалось – посмеется над старой. «Верно, верно, мамка. Пойду теперь в фабрику. Фавстов хоть и злился, а в фабрику устроить обещал. На хорошее место…»
Когда сказал это, поняла: все так и есть. И легло камнем на сердце. «Господи, – простонала, – за что прогнали-то? Не услужил чем?» Только засмеялся в ответ: глупый еще, жизни настоящей не видел…
Артем тоже передал Евдокии свой пиджак. От еды отказался. Сел на сундук.
Колыхнулась занавеска, разделявшая каморку на две половины. Вошел Родион Журавлев и вслед за ним в подштанниках, в несвежей нижней рубахе с завязками у ворота Топленинов, старший рабочий ткацкого отдела. Топленинов, имевший в деревне семью – жену и повзрослевших сыновей – и давно отошедший от нее, жил бобылем. Как старшему рабочему, выделили ему перед каморки. Вернувшись с каторги, Родион поселился на его половине.
– За что его, сынок, Егорку-то? – спросил Топленинов усаживаясь рядом на сундуке.
Артему рта не удалось раскрыть – Лелька, отняв руки от опухшего лица, голосом, полным ненависти и отчаяния, крикнула:
– Жили бы и жили! Чего им еще надо? Куда лезут?
Артем сумрачно посмотрел на нее. Столько горя увидел в глазах Лельки, что не нашел слов, чтобы ответить что-нибудь.
В самом деле: чего надо? Жалованье, если без штрафов и прогулов, с грехом пополам можно тянуть от получки до получки. После пятого года стали работать по девять-десять часов – и выспаться, и для души остается время: хоть гуляй, хоть с книгой сиди. Чего же надо человеку, когда в роду его никто и не жил лучше-то?
А находятся чудаки… Во время стачки – первой еще тогда, крупной – рабочие послали своих выборных на переговоры с дирекцией. Депутация сделала, что могла, требования рабочих были приняты, выборных же увели в полицию и держали там. Ткач Прокопий Соловьев, отец Лельки, возмущенно сказал тогда рабочим, собравшимся на фабричном дворе. «Рады-радешеньки, как погляжу! Может, теперь разойдемся?.. А тех, кого к директору посылали, оставим? Пусть остаются! Пусть их жены одни маются!.. Эх, православные, негоже так поступать». – «Выручим», – волновалась толпа. И была разогнана солдатскими пулями. И первый был сражен пулей ткач Прокопий Соловьев. А что он искал, кроме того, что посчитал несправедливым оставлять в беде своих же товарищей?
В пятом году к взбунтовавшимся рабочим приехал из Москвы владелец фабрики Карзинкин. Отец Артема Федор Крутов в споре сказал ему: «Рабочие своим трудом откупили у вас фабрику. По справедливости она принадлежит им».
Зная за собой силу, не устрашился тогда Карзинкин вожака рабочих, но посчитал, что временно надо уступить– пройдет смута, все назад воротится. Так и сделал. Фабричные ликовали. А спустя несколько дней во время ареста полицейский Бабкин застрелил Федора.
Когда вышел царский манифест, «дарующий свободы», и для разъяснения его решено было организовать общегородской митинг, студентов юридического лицея, направлявшихся на митинг, остановили казаки. Прибывший к месту столкновения губернатор Рогович приказал демонстрантам разойтись. «А как же дарованные свободы? – спросил его бывший в первых рядах демонстрантов Мироныч. – Не увязываются они с вашим распоряжением. Как несправедливо!» – «Бейте его!» – крикнул обозлившийся на насмешку губернатор. И потом даже искалеченного Мироныча полиция доискивалась, чтобы упрятать его в каторжную тюрьму.
Так что же надо? Чего? Может, чтобы в каморке жила одна семья, а не две и три? И чтобы одежка справная у каждого имелась? И чтобы не только хлеб на столе да каша перловая, а что-то и вкусное было?.. И это надо. А все-таки не то ищут люди: долго и мучительно вышибают из себя вековечного раба, постепенно понимают, что такое справедливость. Убеждаются, что мало ее в жизни, и борются за нее, хотят, чтобы было больше. С ними расправляются, угоняют в тюрьмы и ссылки, а число их растет…
Знал Артем Лельку с детства, всегда казалась ему вздорной и глупой. Не считай ее такой да случись услышать ее слова в другое время, наверно, сказал бы: «Вот что, Лелька, людям надо! Если они чувствуют себя людьми, если есть в них людское достоинство, они стоят не только за себя, борются за всех, за справедливость на земле. И укорять их в этом не надо. Иначе они жить не могут».
Но молчал. Да и чем убедишь, что скажешь в утешение? Что ни говори, нет Егора рядом…
8В глубине больничного двора у одноэтажного домика, разделенного на две половины, с отдельными входами Артем остановился. Игравшая с рыжей кошкой девочка лет семи бросилась ему навстречу.
– Дядя Артем! Мама, дядя Артем пришел! – звонко закричала она, повисая у него на шее.
В открытую дверь крыльца выглянула Варя Грязнова, с мокрой тряпкой в руке, растрепанная, потная.
– Что ты раскричалась? – тихо и сердито оговорила девочку. – Разбудишь Петра Петровича.
– Дядя Артем пришел, – упрямо повторила девочка, недовольная тем, что не видит на лице матери такой радости, какую чувствовала в себе. – Ведь же дядя Артем!
– Да замолчи ты!.. Ну, так и знала, – с досадой проговорила мать, повернувшись ко второй двери, из которой выходил доктор Воскресенский с припухшим лицом от послеобеденного сна. – Извините ее, Петр Петрович. Братца своего таким криком встречает.
– Не беспокойтесь, Варвара Флегонтовна, я уже, слава богу, отоспался, – добродушно сказал доктор, вынимая часы и взглядывая на них. – Пора и за дело. Молодой человек с каким-то делом ко мне? – спросил он, видя, что Артем смотрит на него и что-то хочет сказать.
– Я на минутку к Варваре Флегонтовне, – сказал Артем. – И очень кстати, что встретил вас. Вчера разговаривал с человеком, и он очень просил передать вам его благодарность. Он велел: «Передай доктору – студенты живучие. Доктор поймет». Так и сказал: «Студенты живучие».
Большой, чуть сутуловатый, с поседевшей бородой Воскресенский приглядывался к парню и явно не припоминал, кто мог передать ему эти слова.
– Он лечился у вас. Студент, – говорил Артем, с удовольствием отмечая, что по тому, как Варя всплеснула руками, она уже знает, о ком идет речь. – Вы его осмотрели тогда и сказали: «Если этот молодой человек и выздоровеет, то будет инвалидом». А он очнулся, услышал ваши слова и ответил: «Студенты живучие». И теперь здоровехонек, благодарит вас.
– Ну, батюшка мой, как же, помню! – воскликнул Воскресенский, и чуть заметная улыбка появилась на его лице. – Вы его еще умыкнули из больницы. Где бы лежать, лечиться, а вы вечером, воровски, усадили в пролетку и увезли. Или не так?
– Все так, доктор, – засмеялся Артем. – Дошел слух, что он у вас лечится, в тюремную больницу хотели препроводить. Вот и пришлось тайком украдывать. Найди его здесь – и у вас могли быть неприятности.
– Обо мне – дело десятое. Я врач. От политики далек. А Варваре Флегонтовне, помнится, был страшенный нагоняй. От меня нагоняй: как позволила больного тревожить… Так живой? Ходит?
– Бегает, – опять усмехнулся Артем, вспомнив, как дворами удирали от шпика. – Он очень жалел, что не смог поблагодарить сам. Проездом тут был.
– Рад слышать, к благодарностям я чувствителен. Хм, бегает… Удивительные люди! Это что, нужда заставила бегать? – хитро прищурившись, спросил он Артема.
– Угадали, доктор, нужда.
– Удивительно, да… Приятно было узнать, что ошибся в своих мрачных прогнозах. Приятная ошибка. Приятеля вашего, Работнова, на днях вернем вам. Подлечили.
И то, бока належал… Тоже будет бегать… Ну-с, – обратился он к Варе, – пора. Пойду к вечернему обходу.
Доктор ушел. Варя пригласила Артема к себе. Всегда он посещал этот дом с чувством робости и некоторого любопытства: здесь в последнее время жил его отец, отсюда через окно в чулане уходил он от полицейской облавы и упал у забора, сраженный пулей.
Две небольшие скромные комнатки с цветными дорожками на полу. На глухой стене против окна картина в золотистой рамке – лесная опушка и заячьи следы на свежем снегу. Ниже – висячие полочки с книгами.
Артем присел на стул, лицо сразу стало озабоченным. Светловолосая девочка, все время не отходившая от него, взобралась на колени.
– Что ты мне принес, братик Артем? – заглядывая в глаза, спросила она.
– Прости Ленка-Еленка, – спохватился Артем, шаря по карманам, – чуть не забыл. Это тебе от Семки, его изделие. – И подал ей вырезанного из дерева круторогого барашка.
Своей матери Артем почти не помнил, к Варе, доводившейся ему мачехой, не успел привыкнуть. Но это маленькое живое существо – его сестренка всегда радовалась, когда он появлялся здесь, и он не забывал каждый раз что-нибудь дарить ей.
– Понравился барашек?
Девочка кивнула и теснее прижалась к нему.
– Вот и ладно, – сказал Артем. – А что тебе еще хочется?
– Леденцов, – не задумываясь, ответила она. – Красненьких, синеньких, беленьких.
– Будут тебе леденцы, – щедро пообещал Артем. – В следующий раз.
– Попрошайка. Разве так можно? – упрекнула мать.
Она собирала на стол. Увидев это, Артем запротестовал:
– Ничего не буду. Всего на несколько минут. По делу…
– А почему ты не на работе? – спросила Варя.
– Отпросился, – беспечно ответил он.
Варя с сомнением покачала головой.
– Плохо верится. Как же тебя до смены выпустили из проходной?
– В самом деле, отпросился, – стал уверять он. – Меня легко отпускают. В любой раз, когда надо.
Сказал так, хотя сегодня, до прихода сюда, у него был неприятный разговор со старшим рабочим Зыковым, который предупредил, что ему надоели частые отлучки, и отпускать он больше не намерен.
Утром, отправляясь на фабрику, Артем думал, что его могут, должны арестовать. Но у ворот ничего не произошло– он прошел проходную, и его не остановили. Он почувствовал не то что облегчение – больше удивился. Выходит, Алексей ни при чем, не он выдал: не мог он назвать только одного Егора. Вечером Артема не было дома, и он ожидал, что его будут караулить у ворот фабрики. А он спокойно идет фабричным двором и теряется в догадках. Приходится допускать, что ямщик и почтальон виновны в аресте Егора: они указали самую приметную одежду – серую куртку, которая была на Егоре. У Артема и Алексея ничего приметного не было. Но в это трудно поверить. Смешно по всему городу хватать людей в серых куртках. Сколько их наберется! И все-таки полицейский Никонов сказал: «Идем с облавой на серые куртки». Вместе с Егором взяли конторщика Варахобина. Правда, тут же и отпустили. Но взяли! А Егора увезли. Загадка из загадок.
Артем поднялся на лестничную площадку своего отдела. Из распахнутых настежь дверей – гул прядильных веретен, жаркий пыльный ветер навстречу. Все знакомо, все привычно. Привычно склонился над разобранной для ремонта прядильной машиной старший рабочий Зыков. Он всегда приходил раньше всех. Это был ширококостный, сильный человек с густо заросшим лицом, с лохматыми бровями. С первого взгляда испугаться можно. Но это внешне, в душе он был добрейшим человеком и даже застенчивым.
Когда Артему требовалось по Своим делам сбегать в другой отдел, обговорить что-то с товарищами, Зыков не препятствовал. Скажет только коротко: «Потом наверстывай». И Артем наверстывал, люди, с кем работал, не таили обиды.
Нехорошо часто пользоваться добротой человека, но и сегодня Артем решил попросить старшего рабочего отпустить его – надо было достать Егору нужную справку.
Зыков выслушал с непроницаемым лицом, и трудно было понять: недоволен Артемом или принял его слова как должное. Он долго собирался с мыслями, Артем уж устал ждать.
– После твоего прогула – отметил я тебя, – глухо проговорил Зыков, глядя в сторону. – Будто работал в механических мастерских по моему посылу… В память отца твоего – не для тебя – делаю. Учти!
Последние слова прозвучали угрозой. В другой раз Артем и не стал бы настаивать. Но сегодня…
– Зря проситься не стал бы. Очень нужно. И не для меня – товарища из беды выручать надо.
– А кто меня выручать будет? Ты ушел и ладно, а что я мастеру скажу, если хватится? Нет! И не проси.
Он отошел, стал рыться в железном противне, куда складывали отработанные детали.
– Не будь злым, Иван Матвеевич, – упрашивал Артем, стоя за его спиной.
Зыков не оборачивался. Артем решил, что не отпустит, принялся за работу.
В полдень появился мастер Терентьев. Улучив момент, когда мастер был поблизости, старший рабочий громко сказал:
– Крутов! Сходи-ка в механическую мастерскую, подбери болтов. Нет готовых – скажи, чтобы сделали. И не возвращайся без них, хоть до конца дня сиди.
Глазами моргнул: дескать, понимай распоряжение, как следует.
– Сделаю, Иван Матвеевич, – откликнулся повеселевший Артем. – Живехонько сделаю.
Механические мастерские находились за фабричным забором.
– Так что, же это за дело, которое привело тебя ко мне? – спросила Варя. – Говори, чего мнешься?
– Егору Дерину нужна справка, будто он болел. Всего один день.
– Пусть приходит. Что-нибудь придумаем.
– Приходит! В тюрьме он, вот в чем дело.
Варя странно взглянула на него, спросила с испугом:
– Что случилось, Артем? Что вы натворили?
– Ничего особенного, – стараясь казаться беззаботным, ответил он. – Егор не был на работе, а в тот день случилось ограбление почты. Справка ему очень нужна.
– Не понимаю, Артем, как она ему поможет. Это же было несколько дней назад. Скажут, почему не отдал справку сразу же, и все откроется.
– Можно сказать, что оставил ее у вас в больнице. По рассеянности оставил и все зайти не мог.
– Не знаю… – Варя колебалась. Просьба была ей неприятна.
– Это так сложно? – спросил Артем, думая, что Варе придется просить справку у Воскресенского.
– Какое сложно! Не это… Пустой листок я вам могу дать. Там как хотите…
– Куда лучше, – обрадовался Артем. – Все, что надо, Семка нарисует. Вы тут будете ни при чем.
– Сейчас пойдем, и вынесу.
– Еще, Варвара Флегонтовна… При случае, получите у Маркела Калинина деньги… Семьям, которые в вашем списке. На этот раз есть побольше. Да вот что… Пришел из ссылки Родион Журавлев, жалуется – забыли товарищей. Может, что придумать? Отослать как-то и им.
Варя укоризненно покачала головой. Поняла, откуда появились деньги, сказала с горечью:
– Не сносить тебе головы, Артем. Для чего все это? Рисковать собой. Случится, как с отцом, только и всего… Поверь, жалея тебя, говорю. Подумай о себе…
– Только то и делаю, что думаю о себе, – отшутился Артем.
