Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 46 страниц)

2

На Московском вокзале сутолока. Вся площадь забита извозчиками. У кого возок побогаче и лошади резвей – стоят на виду. Эти в другой конец города везут не иначе как за полтинник. Синеярлычники, второсортные, жмутся по бокам. Они более сговорчивые: сорок дашь – хорошо, тридцать пять – ну что с тобой делать, садись…

Антип поставил пролетку поближе к вокзальному выходу, на самом виду, поспешил в буфет – благо еще было в запасе несколько минут. Выпил стаканчик и стал понемногу оттаивать, веселеть. На перрон, к поезду, вышел совсем в настроении. К тому же и господа попались хорошие, не привередливые. Первый раз видел, а признал. Сначала акцизный чиновник в дверях вагона показался, потом две пугливые монашки, а следом и они.

– С фабрики?

– С фабрики, господа хорошие, – поклонился Антип. – Пожалуйте.

От вокзала за кадетским корпусом свернули на Большую Федоровскую улицу. Как только выровнялись по прямой, Антип лихо вскинул вожжи. «Н-но, милай!» Зацокали копыта, побежали навстречу деревянные дома, тесно гнездившиеся по обе стороны улицы. Вот мелькнула тяжелая вывеска трактира «Толчково». При виде окон питейного заведения Антип чертыхнулся, мучила совесть: «Плакали братухины денежки».

Возле булочной Батманова нагнали ночного возчика – хромого Гешу. Малый толкал перед собой тележку с теплым печеным хлебом. Отпрянув к дощатому тротуару, долго смотрел вслед, захватив пятерней жиденькую бороденку.

– В нашей слободке таких нет, – вслух подумал. – Нешто в гости к кому?

В пролетке девушка лет восемнадцати – миловидная, в скромном белом платье, на коленях держит плетеную цветную корзиночку. Глаза карие, живые, ко всему внимательные, у маленького рта с припухшими, как со сна, губами прелестные ямочки, темные волнистые волосы слабо стянуты широкой белой лентой. Что ни увидит, спрашивает: «Почему Федоровская?» – «Да слобода так называлась, Ново-Федоровская, – отвечал Антип. – От церкви пошло». – «Почему Толчково»? – «Да тоже от слободы идет: ближе к фабрике Толчковская слобода была. Кожи выделывали не хуже заморских». – «Ах, как интересно! А там дальше что?..»

Рядом с ней черноволосый, скуластый человек, на вид нет тридцати; большой бледный лоб, крупный нос, гладко выбритый подбородок. Задумчиво смотрит по сторонам, а взгляд жесткий… Раз только встрепенулся, когда в просвете домов мелькнули фабричные корпуса и лента Которосли.

Улица раздвоилась. Антип свернул влево, в сторону от фабрики. Поехали тише. За поворотом показалась Петропавловская церковь, напоминающая немецкую кирку. Золотился на солнце остроконечный шпиль, пылали пламенем разноцветные стекла сводчатых окон.

– Приехали, барышня, – не оборачиваясь, сообщил Антип.

– Где же дом управляющего фабрикой?

– А как проедем ворота, там он, в глубине, и будет.

Въехали на пустынный церковный двор. С одной стороны – обширный парк, с другой – пруды, берега словно ниткой натянутой меряны – ровны-ровнехоньки. В густой зелени у пруда уютный белый дом с колоннами и балконом.

От дома навстречу приезжим спешил пожилой лысый человек в халате.

– Сам господин управляющий встречают-с, – пояснил Антип.

Управляющий по-старчески суетливо поцеловал руку девушке, помог выйти из пролетки. Мимоходом стрельнул взглядом на единственный чемодан – весь багаж прибывших, – ухмыльнулся украдкой.

– Заждались вас, Алексей Флегонтович. Побаивались, не пожелаете в нашу глушь… Хорошо ли доехали, сударыня? Как звать вас, не знаю.

– Варя, – с улыбкой представилась девушка и все приглядывалась к нему.

– С приездом, Варюша. Уж позвольте старику называть вас так. Извините за мой вид: на радостях не заметил, в чем выбежал… Идите, Варюша, в комнаты. Пока вместе поживем, не подеремся, а там, видит бог, и весь дом займете.

– Далеко ли собираетесь, Семен Андреевич? – скривив в усмешке рот, спросил прибывший.

Управляющий словно бы не заметил издевки.

– В деревню, гусей, уток разводить поеду. Возраст, батенька, не ваш, приходится думать… Переодевайтесь с дороги, и милости просим пить чай, по-русски, с кренделями да сливками. Самовар у меня, скажу я вам, отличнейший, поет на разные голоса, покуда из-за стола не вылезешь. – Проводил теплым взглядом Варю, которая, все еще оглядываясь по сторонам, медленно поднималась по ступенькам крыльца, договорил: – А я команду дам принести из погребка кое-что. Бутылочка старого французского найдется.

Антип отвязал чемодан. Управляющий, намереваясь идти в дом, схватился было за железную дужку, но выпрямился, удивленный.

– Никак, голубчик, золото привезли?

Смотрел, сощурившись, на гостя, сладко улыбался – старая, хитрая лиса.

– Книги, Семен Андреевич. Откровенно – надеялся на скуку.

– Ах, так! – Управляющий не мог скрыть в голосе пренебрежения. «Эко добро – книги, с них сыт не будешь, на себя не наденешь. Барахлишка-то, видно, совсем нету. Костюмчик засаленный, что на нем, – и вся справа. А еще рот кособочит, важничает».

– Скучать вам, чаю, не придется. С фабричным людом хлопот у нас всегда много. Седьмая тысяча – это что-то особое, тут уж я убедился. Свои привычки, свои прелести. Хоть ремни из него режь, будет стоять на том, что ему втемяшится. Кстати, праздник нынче объявлен в Рабочем саду. Обязательно побывайте, быстрее поймете характер наших мастеровых. Не до скуки будет, вам говорю.

Гость склонил голову.

– Отлично, Семен Андреевич. Хоть ведать не ведал, что здешние мастеровые – народ особый, но учту ваше предупреждение.

«Сердится, – решил управляющий. – И это уже хорошо». Воскликнул обидчиво:

– Помилуйте, голубчик, Алексей Флегонтович! Какое же это предупреждение? К слову было сказано – и все тут. До нас с вами англичане управляли. Хозяйство осталось не в лучшем виде. Но и то ладно: строить новый корпус будем, машины новейшие выпишем – согласие на то от владельца получено. С мастеровыми хуже. Печальной памяти предшественник мой, мистер Бум, умел вызывать бунты: то приказ вывесит, чтобы фабричные снимали шапки при виде чинов администрации, да не просто при встрече – двадцать шагов не доходя. Пробежишь в спешке, прикинешь – нет двадцати-то шагов. Мчись опять на нужное расстояние и уж оттуда кланяйся… А то ввел специальные шарики – пропуска для входа в уборную. Один шарик в смену. Побывал раз, потом ни за что не пропустят, хоть нужда не нужда. Фабричные при каждом его излишнем усердии – на дыбы. Последний скандал закончился разгромом лабаза. Наломали и растоптали тысяч на десять. Зачинщиков, правда, выловили, отправили куда следует, а Бума уволили. Остальных англичан тоже постепенно отправляем домой, крайне необходимых держим. Рабочие довольны. Вроде и потише стало, если не считать жалобщиков. На днях делегация: «Нешто мы арестанты, чтобы доглядчиков-смотрителей в казармы ставить?» А как же не ставить их? Совсем порядку не будет. Будь моя воля, я фанагорийцев в казармы расквартировал бы, по солдату в каждую каморку… И не обижайтесь, голубчик, если что не так сказал: нам с вами вместе работать, не ссориться. Хочу, чтобы вы сразу поняли, как мы тут живем. А вам я очень обрадовался. Слышал много хорошего, статьи ваши читал в «Техническом сборнике». Здесь вам только и развернуться: производство большое, владелец с пайщиками охотно идут на его расширение. А в свободные минуты, в тишине, пишите обществу на пользу… Благодать-то у нас какая! Каждая пичужка жизни рада… И радуйтесь.

Говорил, а сам все пытался понять загадку владельца фабрики Карзинкина. И то сказать: сообщили, чтоб принят был и устроен как следует – оттого и самому пришлось потесниться, приличной квартиры сразу не оказалось, – ни в чем чтобы не получал отказа. А должность определена самая скромная – техник с годовым окладом в тысячу рублей. Мастера получают лучше. «Неспроста прислан, – вертелось в голове. – А где отгадка? От самого-то, сразу видать, много не выпытаешь». Попробовал взглянуть со стороны, спросил себя: «Как тебе показался Алексей Флегонтович?» И ответил: «Молчит все, словно обижен чем». «Молчит, – раздраженно подумал. – Когда же ему говорить, когда я сам, старый дурак, болтал без умолку».

Следом за гостем управляющий стал подниматься на крыльцо.

Антип забеспокоился, кашлянул в кулак.

Управляющий вынес ему несколько монет, протянул.

– Возьми. И гривенник на водку.

– Премного благодарствую, Семен Андреевич. Завсегда рады, – заторопился кучер. – Уж мы по совести распорядимся. За приезд вашего родственничка.

– Какого «родственничка»? – опешил управляющий. – Дурак! Ученый инженер Алексей Флегонтович Грязнов с сестрицей своей приехал.

3

Прихрамывая – вгорячах запнулся за камень, – Артемка брел к дому, раздумывал:

«Серый-то до чего хорош, только пыль стелется сзади. Вот как бы встретить папаню. Садись, папаня, конь – огонь. Отсель до Коровников в десять минут домчит, а ежели до вокзала – и того быстрей».

Спину саднило – здорово хлестнул дядька Антип.

Сегодня Артемке почудилось во сне, что отец уже пришел. Стоял середь каморки, большой, веселый и добрый, и все поторапливал тетку Александру и Марфушу, которые никак не могли связать в узлы одежду. Будто перебирались все вместе в деревянный дом, где от стен пахнет смолой, а за занавеской срамился их новый сосед Прокопий Соловьев – жутко оставаться одному в каморке, вот и ругался, не пускал их.

Хороший сон снился. Только сон разве взаправду? Открыл Артемка глаза – все стоит на своем месте, никто никуда не собирается. Вот разве Марфушина кровать, точно в праздник, устлана цветным лоскутным покрывалом, и сама она домывает пол на своей половине каморки. Наверно, налила воды на сторону Прокопия, вот он и стал ругаться, разбудил Артемку. Тетки Александры не было – на базар ушла спозаранок, за картошкой – вчера все говорила об этом.

Артемка спрыгнул с сундука, стал натягивать миткалевую рубашонку и штаны с веревочками вместо пройм.

– На вот новую. – Марфуша устало разогнула спину, откинула волосы с потного лица и сняла со спинки кровати глаженую чистую одежду.

– К папе пойдем, – догадался мальчик.

Марфуша кивнула.

– И на заработку не уйдешь?

– Не уйду.

– И на доработку?

– И на доработку, – улыбнулась она, щелкнула легонько по вздернутому Артемкину носу, спросила: – Обрадовался, бесенок?

Еще бы не радоваться! Артемка счастливо вздохнул. Как будто свету прибавилось в каморке, даже ворчание Прокопия стало добрее. Мальчик прошел на цыпочках по сырому скользкому полу к столу, поковырял ложкой загусшую вчерашнюю кашу. Есть со сна не очень хотелось.

– Погуляй, пока я прибираюсь, – сказала Марфуша.

Артемка выскочил на улицу. Утро было свежее, звонкое. Дрались воробьи на тополях перед корпусом. Со Всполья неслись гудки паровозов, лязг буферов, а совсем рядом возле Починок мычали коровы – там гуляло стадо. Артемка хотел бежать к пастуху – не даст ли поиграть в рожок, – но увидел возле конюшни дядьку Антипа. Давно хотелось прокатиться на запятках извозчичьей пролетки – Егорка Дерин с Васькой Работновым каждый день ходят на Широкую, караулят, когда кучер зазевается. Артемку откидывают – мал. А тут и без них случай выпал… Побежал… Антип уже выворачивал на мостовую – прицепился и вот на тебе: вся спина аж горит. Ладно еще Марфуша не видела, а то и от нее влетело бы. Строжится Марфуша, вроде мамани стала: этого не делай, туда не ходи. А Артемке, если разобраться, можно ее и не слушаться: не тетка Александра – сама еще девчонка, хоть и с косой, как у взрослых девушек.

Фабричные девушки каждый год после пасхи ходят за Починки, к Сороковскому ручью, заплетать на березах косы. В этом году Марфуша увязалась за ними. Все разбились парами, у каждой пары венок из березовых ветвей, целуются они через этот венок и говорят: «Не браниться, не ругаться». А после вынимают по вареному яичку, разбивают через венок и едят. Марфуша стояла одна – подружки ей не досталось. Подошла она тогда к елке, приложилась губами к шершавой коре, а потом яично стукнула. Ест и ревет, дуреха… Артемка все подглядел.

А потом пошла березку искать, чтобы на ней заплести косу. Примета такая есть: через какое-то время прибежит девушка к березе – если коса расплетена, значит, скоро замуж выйдет… Артемка на другой день расплел косу на Марфушиной березке – пусть радуется, когда прибежит смотреть…

Когда мальчик открыл дверь каморки, Марфуша уже собиралась, завязывала в узелок отцову чистую рубаху. За занавеской перед окном маячила нескладная тень Прокопия Соловьева. Наверно, не знал, куда себя приложить. Ехал бы в деревню – там у него дом и «семеро по лавкам», как он сам говорит. Раз приезжала его жена, и Прокопий весь день потихоньку свистел. Артемка тоже стал свистеть. Сел на пол к самой занавеске и ну вторить Прокопию. Тот удивился, постукал пальцем через занавеску по лбу мальчика и велел убираться в коридор. Артемка, правда, отодвинулся подальше, чтоб Прокопий не достал, но убираться не захотел. Так и продолжали свистеть оба: Прокопий – зло, а Артемка – со всей силы, пока не надоело.

В тот день в каморке стоял такой пар, что не продохнуть: жена Прокопия стирала белье. Выходя из каморки на половину Оладейниковых, она каждый раз спрашивавала:

– Чай, надоела я вам, тетка Александра? – И старалась шагать по одной половице.

Артемка тогда спросил ее.

– А зачем вы их посадили по лавкам?

– Кого, касатик? – не поняла она.

– А этих, семерых? – Артемка так и представлял: посадил их Прокопий на лавки, и они боятся спрыгнуть на пол, не то прибьет. Потому и казался ему высокий, нескладный сосед злым мучителем…

Марфуша приготовила узелок, потом стала переплетать косу, заглядывая в тусклое квадратное зеркало на стене. И торопиться не думает:

– Скоро ты? – захныкал Артемка.

– Господи, как ему не терпится, – невнятно сказала она, потому что губами держала шпильки. – Спешит, а еще и не умытый. Беги к умывальнику.

– Выдумала… Я и так. – Мальчик упрямо смотрел на нее, дожидаясь, когда она закончит крутить волосы.

– Тогда никуда не пойдешь…

Пришлось идти умываться, потом расчесывать волосы гребешком.

Наконец собрались.

– А его выпустят? Не как в прошлый раз?

– Обязательно должны, – успокоила Марфуша.

4

– Эк, заморила парнишку. Сказано тебе русским языком: когда выпустят – придет. Толку-то, что ты ждешь! Не велено тут стоять, уходи.

Так говорил рябой длинноносый солдат-фанагориец, стоявший на самом припеке у ворот тюрьмы. В застегнутом наглухо мундире он изнывал от жары, резал плечо ремень тяжелой винтовки. Солдат возмущался: «Такая упрямица!» Вот уже битый час торчит перед глазами, прислушиваясь к каждому шороху на тюремном дворе, мешает думать о своем. А когда солдату и думать, если не на посту.

– Иди, иди! Не ровен час, наткнешься на начальство. Мне за тебя попадет.

Марфуша отошла чуть-чуть и опять остановилась. Смотрит смело: «Хоть штыком коли – ждать буду».

– Его еще на той неделе должны освободить…

– До чего непонятливая! Должны, а не выпустили, – снова принялся втолковывать он. – Значит, так надо.

Отходил на несколько шагов и опять возвращался. Украдкой оглядывал ладную фигуру в ярком сарафане, слепили глаза белые полные руки с ямочками у локтей, светлые волосы заплетены в тяжелую косу. Нравилась она ему, иначе не посмотрел бы ни на что – прогнал, не положено. Пусть идет к калитке, где принимают передачи для заключенных.

В сквере через дорогу прямо на пыльной траве, свернувшись калачиком, спал Артемка. Умаялся! Хорошо инженеру с сестрицей – Антип с ветерком их до дому доставил. А Марфуша с Артемкой всю Большую Федоровскую ногами пылили. Версты три без малого. Возле постоялого двора Градусова пересекли московский большак и еще по берегу версту с лишком. Как не умаяться. Артемка все ждал: вот откроются тюремные ворота и появится папаня. Не пропустить бы… Лежа в тени под деревом, все глаза проглядел да так и уснул.

Марфуша возле солдата крутится, словно верит, что от него зависит, когда Федор выйдет. Будь трижды каменное сердце у бравого фанагорийца – все равно бы не вытерпел.

– Слышь-ка. – Солдат оглянулся кругом – поблизости никого, если не считать старушку с корзинкой у калитки, где принимают передачи, но и та спит, разморило на солнцепеке. – Зовут-то тебя, молодка, как?

– Марфа…

– Ишь ты, Марфа, – осклабился солдат, и рябое лицо его подобрело. – А меня Родион. Журавлевы мы, Владимирской губернии. Мальчонка-то первенький у тебя? Сколько ему?

– Пятый годок с лета пошел… Не мой он, отца вот ждет.

– Вон что! – обрадовался солдат. – Я ведь тоже подумал: мамаша, а такая молоденькая. Деваха, значит. А мать-то где же? Чужая ты ему али сестренка?

– Чужая… – Марфуша оглянулась на Артемку – спит сладко, шевелит во сне губами. «Вырос-то как, отец и не признает». – Не совсем чтобы чужая, – объяснила солдату. – У самого-то тоже растут?

Рябое лицо Родиона округлилось в улыбке.

– Не… не растут еще, – радостно объявил он. – Сестренка махонькая есть, Глашка. – Еще раз оглянулся, понизив голос, сказал: – Не отходи далеко-то. Скоро сменюсь, узнаю, когда срок кончается.

– Слава тебе, пробрало, – усмехнулась Марфуша. – Узнай. Федор Крутов, с карзинкинской фабрики. Неделю назад должен выйти. Уж жив ли?

– Жив, жив. Придет. Бывает, и задерживают. В этом доме все бывает.

Артемка потянулся, позвал Марфушу. Он хотел пить.

– Поднимайся, чадушко. До реки сбегаем. Смотри, всю рубаху иззеленил. Попадет от батьки обоим.

Артемка тер кулаками глаза. На щеке красные отметинки от травинок. Тюремные ворота все так же были закрыты. Значит, не проспал папаню.

Спустились по глинистому откосу к Волге. Марфуша, подобрав подол, зашла по колено в воду, сняла головной платок и окунула. Потом, торопясь, побежала на берег. Артемка жадно припал к платку, пил, обливаясь.

Марфуша ждала, рассеянно глядя на высокий берег Стрелки. Там, утопая в зелени лип, блестели на солнце купола церквей, высились белые колонны Демидовского юридического лицея. От Стрелки вглубь шел город. Далеко он раскинулся, почти до Полушкиной рощи. На воде, под высоким берегом, густо чернели лодки, дымил буксир в затоне. Трубный звук справа отвлек ее. Снизу Волги, шлепая плицами, поднимался огромный белый пароход. Наморщив лоб, она силилась разобрать название парохода. Оно оказалось звучным и непонятным – «Онтарио». Обе палубы заполнили пассажиры, у некоторых в руках бинокли – рассматривали город и ее, наверно, Марфушу. Вот бы постоять на палубе, как вон та дама в шляпе с широкими полями, с розовым зонтиком, что перегнулась через перила и смотрит в воду. Представила себя на пароходе и устыдилась: «О чем думаю-то!» Обеспокоенно повернулась к мрачному серо-грязному зданию тюрьмы.

– Пойдем, Тема, не пропустить бы тятьку.

Артемка уже напился и, забравшись в воду, топил платок, кидая в него камешки. Марфуша вырвала платок, подхватила мальчика за руку, потащила на берег. Но напрасно торопилась: все так же стоял истуканом, выпятив бравую грудь, длинноносый солдат-фанагориец. У двери для передач выросла очередь – должно быть, начали принимать домашние гостинцы для заключенных… Вдруг запнулась, предчувствием ожгло сердце. Вскинула руку к глазам: «Батюшки, неужели!»

Под чахлым деревцом, в скверике, стоял высокий человек, в сером полосатом пиджаке. Наклонив стриженую голову, тщательно скручивал папироску.

– Тема, папаню видишь? – крикнула Марфуша и все смотрела не отрывая глаз на человека в сером пиджаке. – Да вон же! Вон!

Мальчик растерянно смотрел на отца, не узнавал. Потом вдруг вскрикнул:

– Ой, папаня!

Бросился к скверу. Бежал, странно поджав локти, сбычившись, и не переставал громко, радостно кричать:

– Папа! Папаня!

Федор рывком подхватил его, поднял над головой, тормошил, смеясь от счастья. Подкидывал еще и еще и все боялся повредить огрубевшими пальцами мягкие, подвижные ребрышки сына. Артемка барахтался в его руках, норовил уцепиться за шею. Поймал и притих, спрятав лицо на плече. От отца пахло табаком и еще чем-то горьким, но таким родным, знакомым.

Не спуская сына, Федор нащупал свободной рукой спички. Махорка высыпалась из самокрутки. Он заметил это, когда поднес огонь и пустая бумажка вспыхнула. Отбросив папиросу, взглянул на Марфушу.

– С тобой как здороваться будем?

Марфуша зарделась, поднялась на цыпочки и прижалась лицом к небритой, колкой щеке. Федор осторожно поцеловал ее.

– Рубашку взяла с собой. Переоденешься?

Опять спустились к реке. Пока Федор мылся, с наслаждением выплескивая полные пригоршни воды на шею, спину, Артемка и Марфуша сидели на берегу, ждали. Федор был худ, кожа обтягивала выпиравшие лопатки, плечи заострились. Марфуша, стеснительно поглядывая на него, вздыхала от жалости. Сейчас он казался старше своих двадцати пяти лет.

Она подала ему чистую тряпицу, в которую была завернута рубаха. Федор тщательно вытерся, переоделся. Посвежевший, радостный, сказал:

– Легко-то как стало. – Подмигнул Артемке. – Теперь бы горяченького стаканчик, и, как прежде, песни можно петь.

Марфуша отвернулась, вытащила припрятанный на груди платок с деньгами, подала:

– Возьми, тут хватит.

Федор ласково потрепал ей волосы.

– Как добрая жена… – Сказал и поперхнулся. Сникла и Марфуша, догадавшись, о чем он подумал.

– Василий Дерин прислал мне письмо… При тебе умирала?

– В больнице. Меня не пустили.