Текст книги "Потомок седьмой тысячи"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)
Как только полицейские, топая сапожищами, вывалились из каморки, Родион торопливо оделся и поспешил в Починки.
Идти надо было мимо бань через железнодорожное полотно, проложенное от складов фабрики к городской станции Всполье. На путях стоял фабричный паровозик с цепочкой вагонов, груженных хлопком, пыхтел, выпуская белый пар, словно, устав от непосильной ноши, решил отдохнуть на перепутье.
Родион не стал обходить состав, нырнул под вагон. Починки начинались сразу же за дорогой: ровные улицы, называемые линиями, утыкались в ручей; с левой стороны поселка вплотную подступало болото – Чертова Лапа.
Летом улицы этого местечка покрывались зеленью, дома, отгороженные заборами, прятались в деревьях и кустах сирени. В сырой год здесь ни пройти, ни проехать.
Еще по прежним годам Родион знал дом Работновых, где не раз приходилось прятать оружие, хорошо знал он и хозяйку дома, вдову, муж которой, рабочий железной дороги, погиб при сцепке вагонов: оскользнувшись, попал между буферами. Елизавета была еще молода, к ней сватались, но она неизменно отказывала, не хотела второй раз испытывать свою судьбу.
Ее Родион застал дома. Гладила белье, видимо, только что принесенное с мороза, оно горой лежало на стульях. Пустив позднего гостя, она вопросительно посмотрела на него.
– Ваську, что ли?
Родион кивнул. Стараясь не наследить, сел на лавку возле двери, вытер рукавом взмокший лоб. Озабоченность его не ускользнула от Елизаветы.
– Во дворе Васька-то. Позвать ли?
– Один он?
– Крутов пришел. С ним укрылись.
– Отведи меня туда.
Вслед за нею Родион прошел темными сенями. Дом был построен по-деревенскому, со двором для скотины. Но по всему было видно, что, кроме десятка кур, сидевших на насесте, никакой живности тут никогда не бывало. Валялась разная рухлядь, у задней стены белели поленницы колотых дров. Освещая перед собой лампой, Елизавета провела Родиона по узкому проходу за поленницами, остановилась у ямы, выложенной кирпичом и полуприкрытой досками. Из ямы пробивался тусклый свет фонаря, слышны были негромкие голоса.
– Вась, пришли к тебе, – позвала Елизавета.
По приставленной лесенке Васька выбрался наверх, с удивлением посмотрел на Родиона.
– Дядя Родя, как же ты… Зачем?.. Артем, давай сюда, – нагнувшись к яме, встревоженно крикнул он. – Что случилось, дядя Родя?
Показался Артем в заломленном на затылок картузе, в брезентовом переднике поверх тужурки, с запачканным краской лицом. Стоял насторожившись, уже зная, что сообщение будет не из приятных.
– После твоего дружка нагрянула полиция. Цыбакин с Фавстовым. Посшибали все табуретки. В соловьевском сундуке рылись. Чуешь, что к чему?
– Вот как! – вырвалось у Артема. – И Цыбакин даже?
– Он и с ним все местные. Хорошо искали… Знали, что искать.
Не скрывая своей взволнованности, Артем дергал на спине завязки передника, развязав, бросил его на руки Ваське.
– Прибери все и закрой. Сегодня уже не до этого. Надо успеть предупредить товарищей.
– Пойти с тобой? – спросил Васька.
– Не надо. Я всего по одному адресу… Боюсь, и он не знает, где живут остальные. Плохо тогда… Ай, Спиридонов! Ну, откуда такие, дядя Родион? – с отчаянием в голосе спросил он, вытирая полой тужурки типографскую краску с лица, – Сам же рабочий, гнет спину на хозяев?.. Вот доверились. А чувствовали неладное, давно чувствовали… Пошли, дядя Родион, до каморок нам вместе.
– Вот что, – остановил его Родион. – Ты спеши, дело такое… Поглядывай только, могли опередить. Не нарвись. А я тут помогу ему. К утру напечатаем, завтра по всем этажам раздадим.
– Ладно, коли так, – согласился Артем. – Теперь уж встретимся утром.
В фабричном полицейском участке Цыбакин сидел в кресле, курил, задумчиво барабанил пальцами по подлокотнику. Никонов и Попузнев стояли у двери навытяжку, с выражением почтительности на лицах, Фавстов, словно изумляясь, разглядывал Василия Спиридонова, испуганного, с бледным от напряжения лицом. Спрашивал:
– Не перепутал ли каморку? Казарму, наконец? Все десять казарм, все каморки – всё одинаковое.
– Никак нет, точно помню-с, – поспешно отвечал Спиридонов. – Сто двадцатая. Слева, как войдешь, стол, справа – сундук… занавеска…
– Сундук, занавеска, – проворчал Фавстов. – Эка диковина. В любой каморке сундуки и занавески.
Цыбакин стряхнул пепел с папиросы себе под ноги, глянул недобро из-под густых бровей на Спиридонова.
– Сегодня ночью будем ликвидировать фабрично-заводскую группу. – Сказал как продуманное, хотя решение пришло только сейчас. – Пока не предупреждены! А этого Александра я тебя заставлю найти. Все исползаешь, дневать и ночевать у фабрики будешь, а найдешь. Иначе головы не сносить. Так и запомни.
8Из тех, кто входил в фабрично-заводскую группу, единственного человека хорошо знал Артем – Ивана Васильевича Потапова. После собраний Артем никогда не шел в фабричную слободку прямым путем, через плотину. Не ходил потому, что дорога эта вела только к фабрике, была пустынной и заметной. Он считал, что лучше сесть в трамвай, дать круг через весь город, но так надежней: в людской сутолоке легче затеряться.
Однажды, когда он сел в вагон и проехал уже несколько остановок, взгляд его задержался на пожилом рабочем-железнодорожнике, с которым только что был вместе на совещании в трактире Тряпичкина. Тот тоже любопытно присматривался к Артему, хотя и не заговаривал. Оказались они в одном вагоне случайно.
Когда трамвай проехал через мост у Спасского монастыря, железнодорожник очутился возле Артема, который стоял на передней площадке.
– Вот, парень, какое дело: именины у моей старухи сегодня. Будут пироги. Не побрезгуй.
Он так сказал это по-отцовски, с дружелюбием, что Артему и в голову не пришло отказаться. Почти не помнивший матери, он иногда скучал по домашнему уюту. И здесь, не раздумывая, согласился. Доехали до Федоровской церкви, вышли из вагона. Затем железнодорожник повел его по грязной улочке в сторону Московского вокзала. Жил он на Бутырской улице, расположившейся на холме, тихой, почти безлюдной. Из разговора, который у них завязался по пути, выяснилось, что Иван Васильевич, так звали железнодорожника, хорошо знал отца Артема.
– Как же, – говорил он, – в пятом, когда у вас на фабрике всеми делами стал управлять совет рабочих, послали меня наши товарищи: иди, мол, посмотри, поучись, если есть чему. Тут и батьку твоего встретил.
Дом Ивана Васильевича стоял ближе к вокзалу, был покосившийся, с тесовой, обросшей мхом крышей, три подслеповатых оконца смотрели на улицу. Зато двор, куда они вошли через калитку, оказался сущим раем: заросли малины, кусты смородины, не менее десятка яблонь гнулись от обилия плодов, под ними – пчелиные ульи. Здесь, в беседке, увитой плющом, они и сидели, справляли именины хозяйки. Анна Егоровна, пожилая, полнолицая женщина с ласковой речью, приняла Артема, как родного, выспрашивала и все всплескивала руками, слушая его семейную повесть.
– Холерный год как не помнить, – вздыхая, говорила она, узнав, что мать Артема умерла в это время. – Дня не проходило, чтобы кого-то на Донское кладбище не несли. С тех пор, значит, сиротинкой маешься. Нелегко, поди, представляю…
– Сиротинка, – подсмеивался над собой Артем. – Усы уже растут. Скоро своя семья будет.
– Все мы так-то, – понимающе отвечала на это Анна Егоровна. – Хорохоримся, когда тяжеленько бывает. Иначе и нельзя, все тосковать да тосковать, сам в могилу сойдешь.
И все потчевала пирогами, печеными яблоками в сладком соусе, обижалась, что мало ест. Давно Артему не было так хорошо в чужой семье. И, может, от беззаботной легкости, которую он чувствовал, вспомнил Марфушу Оладейникову: только при ней, при ее ласковом внимании бывало ему так легко, как сейчас.
Допоздна засиделся он тогда во дворе домика Потаповых. И вот сейчас, шагая заснеженными улицами в сторону Бутырской, думал он, что, не пренебреги он правилами конспирации, о которых постоянно напоминал Бодров, не знал бы и этого единственного адреса. Все-таки была какая-то надежда: может Иван Васильевич имеет сведения о других членах фабрично-заводской группы и сумеет предупредить о состоявшемся обыске.
В доме, очевидно, в прихожей, горел тусклый свет керосиновой лампы. Не заметив ничего подозрительного, Артем прильнул к оконному стеклу. В наброшенном на плечи теплом платке за столом сидела Анна Егоровна. Рядом лежал клубок шерсти с воткнутыми в него железными спицами. Видимо, она приготовила его, но вязать так и не начинала. Вот она подняла голову, обеспокоенно посмотрела на окно. Артем осторожно постучал. Заслоняя свет лампы, она подошла, всмотрелась. Кажется, не узнала. Артем знаками показал, чтобы она впустила его.
– Увели моего Ивана, с полчаса назад как увели, – грустно сообщила Анна Егоровна, открывая парню калитку. – Белье даже не успела приготовить, не дали… Сам-то сказал: мол, по ошибке, выпустят утром. Какой тут сон! Жду…
– Не надо ждать, Анна Егоровна, – жалея ее, сказал Артем. – Все серьезнее. Не придет утром… Может, что успел сказать?
– Где там! Говорю, проститься не дали… Господи, так ты думаешь – надолго?
– Не знаю, Анна Егоровна, и успокаивать не буду. Дадут свидеться, так передайте: Василий Спиридонов… Все, кто будет арестован сегодня, ему обязаны, он выдал…
– Да что ты говоришь не дело-то? – рассердилась женщина. – Ваську-то куда как хорошо знаем, бывал не раз… Непохоже…
– Плохо, что бывал, Анна Егоровна. Он это, поверьте. Я вот бежал, думал – успею. Теперь уж что…
Артем махнул рукой. Помочь своим товарищам он уже ничем не мог.
9Сколько раз бывал Грязнов в красивом особняке на Волжской набережной, – сбрасывал на руки представительному швейцару пальто и шляпу, приглаживал перед зеркалом жесткие волосы и поднимался по широкой лестнице, устланной ковровой дорожкой; бывал и при Роговиче, и позднее при Римском-Корсакове, а от скованности, какого-то напряжения – будто вот кто обидит – избавиться не мог. И с чего бы – к нему так прекрасно относились в губернаторском доме!
Римский-Корсаков, правда, не оставил в его душе ровно никакого следа, но Рогович… Его он вспоминал часто и восхищался умом и умением предвидеть события. При последней встрече – это было в октябре пятого года, вскоре после обнародования высочайшего манифеста – Рогович дал ему прочесть свое прошение об отставке. Достоинство, гордость сильного человека угадывались в резких, как удары молота, строчках прошения. А что стоила его спокойно-язвительная телеграмма в министерство внутренних дел, которое запрашивало, как воспринят народом опубликованный манифест! Грязнов был свидетелем растерянности чиновника, услышавшего слова Роговича. «Правильно ли я вас понял?» – робко переспросил чиновник. «Правильно, – ответил Рогович. – Манифест принят с восторгом, на улицах идет стрельба».
На улицах в самом деле шла стрельба, какие-то подозрительного вида молодчики громили лавки, избивали прохожих, полиция в эти сложные дни попряталась. И видимости порядка не было. Но все-таки только крепкий духом человек мог позволить себе насмешничать над правительством, которому в ужасе перед надвигающейся революцией удалось вынудить царя подписать манифест о свободах. Что манифест вынужденный и временный, Рогович отлично понимал и в своем прошении об отставке прямо заявлял, что не хочет подделываться под новую программу премьер-министра графа Витте, которая приводит его в ужас за будущее России. «Вашу верность престолу оценят», – многозначительно сказал тогда Грязнов, возвращая прочитанное прошение и испытывая нечто вроде зависти к этому ловкому человеку. Грязнов, который тоже умел предвидеть события, был более чем близок к истине: Роговича тут же отозвали к царскому двору и позднее, после смерти всемогущего Победоносцева, назначили обер-прокурором синода.
Нового губернатора, графа Татищева, Грязнов видел только раз на юбилее фабрики и еще не составил о нем определенного впечатления. Да и не до того тогда ему было, неожиданно влюбившемуся в красавицу Дунаеву. Но то, что человек это деловой и приятный в общении, – на этот счет не было никаких сомнений.
Тесть Чистяков сказал на днях, что Грязнова вводят в комиссию по встрече государя. Войдут в нее только самые видные люди губернии во главе с Татищевым. Должно быть, нынешний вызов связан с этим. Разговор пойдет о посещении государем фабрики, Татищеву хочется знать, как к этому лучше подготовиться. Ну что ж, у Грязнова есть свои соображения…
В самом хорошем расположении духа вошел он в губернаторский дом.
Обычно еще внизу на лестнице появлялся чиновник и учтиво вел в приемную или прямо в кабинет, если у губернатора не было посетителей. Часто Рогович сам выходил навстречу, беседовали прямо в приемной, сидя на диване, где Грязнову нравилось разглядывать высокую, до потолка, печь – чудо птиц синих на изразцах, которые навевали что-то грустное, несбывшееся и прекрасное.
Нынче Грязнов, оставив швейцару пальто, шляпу и трость и приосанившись, прошел на второй этаж не встреченный никем. В приемной сидевший за столом пожилой чиновник, с короткими седыми волосами, носатый, справился у него о фамилии, что-то записал в журнале, потом жестом показал на стул. Грязнова покоробило черствое отношение к себе. Так его еще ни разу не встречали. Он презрительно скривил губы и сел.
Не было уже дивана, с которого хорошо было рассматривать изразцовую печь. И вообще что-то изменилось в приемной с его последнего посещения. Даже воздух, всегда теплый, с горьковатым привкусом от натопленной печи, казался другим, сырым и затхлым.
Кроме него, в приемной находилась женщина средних лет, с печальным, помятым лицом, в черной шляпке с вуалью. Когда Грязнов вошел, она коротко и невесело посмотрела на него и опять повернулась к двери кабинета, на белизне которой резко выделялась массивная витая ручка из желтой меди. Видимо, женщина была из тех бедных просительниц, что ходят хлопотать за себя или своих родственников.
Время шло. Чиновник шелестел бумагами, не поднимая поседевшей головы, женщина иногда тяжело вздыхала. Грязнов, сначала спокойный, начал нервничать.
– Я приглашен к двенадцати часам, – не выдержав, напомнил он чиновнику.
Тот – вот невежа! – даже не взглянул, сказал отрывисто:
– Ждите!
Это небрежное «ждите» окончательно испортило настроение Грязнову. Он поднялся и, направляясь к выходу, высокомерно сказал:
– Если его сиятельству будет угодно, я приеду в следующий раз.
Только после этих слов он удостоился внимательного взгляда. Лицо у чиновника вдруг сразу переменилось, стало добрым, озабоченным.
– Одну минуту, – уже безо всякой важности в голосе сказал он. – Я справлюсь…
Он проворно скрылся в кабинете, и Грязнов вынужден был ждать, что последует дальше.
– Его сиятельство просит вас, – сказал, появляясь в приемной, чиновник.
Теперь его бритое, с крупным носом лицо сияло сладкой улыбкой. Грязнов заметил, что женщина, с испугом наблюдавшая за ними, теперь с мольбой смотрела на него, словно хотела и не решалась что-то сказать.
– Может, все-таки прежде дама… – начал он нерешительно.
– Его сиятельство просит вас, – все с той же улыбкой и с нажимом на последнем слове сказал чиновник.
«Какая скотина! – подумал Грязнов, еле удерживаясь, чтобы не толкнуть как следует чиновника плечом. Тот предупредительно распахивал перед ним дверь. – Губернатору следует подсказать, что порядки в его приемной могли быть лучше».
Сухощавый, болезненного вида, с глазами, прячущимися в крутых надбровьях, Татищев быстро и оценивающе взглянул на вошедшего Грязнова. Если на юбилее Грязнову было не до губернатора – последнего тоже не особо интересовал директор Большой мануфактуры, которого ему представлял Карзинкин, знакомя со своими служащими. Вспомнил он о нем, когда ему донесли о волнениях рабочих на этой фабрике. Грязнов и подумать не мог, как взволновало губернатора сообщение о беспорядках в канун приезда в город царской фамилии. Вызвал он его, чтобы узнать, как можно немедленно поладить с рабочими.
– Душевно рад вас видеть, – скрипуче сказал Татищев. – Располагайтесь. Признаться, я в сильном беспокойстве… Смута! Сейчас! Не могу представить.
Грязнов чувствовал в его голосе недовольство, угадал, что разговор будет чисто официальным, и сел. Раздражение, которое он испытывал минуту назад в приемной, снова вспыхнуло в нем. Естественно, губернатору спокойнее, когда на фабриках ничего не происходит, но, сколько он помнит и знает, волнения были и будут.
– Что же вас сильно беспокоит? – спросил Грязнов, мрачно и с вызовом взглядывая на губернатора.
– Положение дел на фабрике. И я удивляюсь вашей невозмутимости, Алексей Флегонтович! В другое время, может, и мог бы вас понять, но не сейчас…
Татищеву, искушенному администратору, приходилось встречаться с людьми, которые с первых минут вели себя вызывающе, гордо – не по чину; в разговоре с ними он становился беспощадным и умел добиваться того, что с них быстро слетала самоуверенность. Таким показался ему и Грязнов. Пожалуй, он нашел бы, как осадить его, поставить на место – знай сверчок свой шесток, – но положение было слишком серьезным, чтобы заводить личную ссору.
– Состояние дел очень плачевное: фабрика работает, товары не продаются, – спокойно стал объяснять Грязнов, – Есть указание владельца сократить производство. Возможно, что фабрика будет остановлена совсем. Мастеровые узнали об этом и волнуются…
– И это перед приездом государя! – вырвалось у Татищева.
Упрек его выглядел более чем беспомощным, и Грязнов едва заметно усмехнулся, подумал: «Видно, все чиновники на один лад, надуты спесью, а как чуть какие осложнения, начинают нервничать, выходить из себя».
– Вам следует сообщить Карзинкину о нашем разговоре, пусть на время отменит свое распоряжение, – тоном приказа сказал губернатор.
Грязнов наклонил голову в знак согласия, но сказал:
– Карзинкин сделать этого не может. Решение о временном и частичном сокращении текстильного производства принято всеми фабрикантами московского и петербургского районов. Долг чести и… есть другие причины. На фабрике скопилось более чем на полмиллиона рублей товаров, дальнейшее накопление опасно: приведет к финансовым затруднениям.
Губернатор пристально всматривался в крупное, полное собственного достоинства лицо Грязнова – изучал. А тому казалось, что Татищев не верит его словам, и он добавил:
– О нашем разговоре я сегодня же пошлю депешу владельцу.
– Алексей Флегонтович, мне трудно понять тонкости ваших дел, – уже другим, более миролюбивым тоном сказал Татищев. – Но вы-то знаете, что никаких смут, никаких забастовок допущено быть не может.
«Вот так-то, – довольно подумал Грязное. – С этого бы и начинать надо».
– До приезда государя еще есть время, – с внешней беззаботностью сказал он, с удовлетворением отмечая, как все более растерянным и покладистым становится граф Татищев.
– Что вы этим хотите сказать?
– Объясню. – Грязнов чувствовал себя совсем успокоенным, даже позволил снисходительно посмотреть на губернатора. – Нет смысла сокращать производство, а заработок рабочим оставлять такой же, какой был. Потому с согласия владельца решено было ввести лишний праздный день. За него, разумеется, жалованье начисляться не будет. Решено было ввести, но не успели: рабочие, узнав о предстоящем сокращении из других источников, остановили машины и митингуют. Что ж, пусть, мы не очень препятствуем. Чем дольше они не будут работать, тем больше накопится праздных дней, необходимых нам по условиям решения фабрикантов. Перед приездом государя, заблаговременно, конечно, мастеровым будет объявлено, что они могут работать, как и прежде. Выйдет, что требования их удовлетворили.
– Предлагаете ходить на острие ножа, Алексей Флегонтович? – сказал губернатор, все еще с мрачной пытливостью приглядываясь к собеседнику: его неприятно поразили откровенно циничные рассуждения Грязнова, и в то же время этот человек вызывал любопытство.
– Ваше сиятельство, иногда приходится ходить на острие ножа, если того требуют обстоятельства, – смиренно заметил Грязнов. – В данном случае другого выхода я не вижу.
– Все это очень ненадежно, – раздумчиво сказал губернатор. Может случиться так, что беспорядки на вашей фабрике потом перекинутся в город, в другие заведения. Тем более, вам известно о листовке, которая призывает к забастовке не только ваших рабочих.
– Если чутье не изменяет мне, забастовки не будет. И причиной тому, осмелюсь сказать, приезд государя, всеобщая подготовка к встрече. Я еще верю в патриотизм русского народа. Коренные рабочие в столь знаменательные дни не позволят вспыхнуть смуте. Что касается листовок, которые появились на фабрике, они тоже сослужат хорошую службу. Там говорится, что фабриканты, не желая снижать цен на мануфактурные товары, решили приостановить работы и тем самым ударить по карману рабочих. Когда будут возобновлены работы на прежних условиях, а их всегда можно восстановить при угрозе общегородской забастовки, рабочие поймут, что фабриканты пошли им навстречу и останутся довольны… Кстати, ваше сиятельство, меня всегда поражает беспомощность нашей полиции. На содержание полицейских чинов фабрика тратит изрядные суммы – толку не вижу: не могут обнаружить, кто приносит на фабрику листовки, где их изготовляют.
– Листовки напечатаны у вас на фабрике, вашими рабочими. У нас на этот счет точные сведения.
– Вы хотите сказать, что типография находится в фабричном районе? – удивляясь услышанному, быстро и недоверчиво спросил Грязнов.
– Я вам сообщил точные сведения.
– Такого у нас еще никогда не бывало, – с замешательством проговорил Грязнов.
– Пусть вас это не тревожит. Идет усиленный розыск…
Собираясь откланяться, Грязнов решил задать мучивший его с самого начала вопрос:
– Сможем ли мы надеяться, что государь возымеет желание осмотреть фабрику?
– Что вы! Что вы! – воскликнул Татищев, отмахнувшись. – И подумать не могу.
– Изволю вам заметить, ваше сиятельство, все государи, начиная с Петра Великого, бывали в Ярославле, и все удостаивали чести Большую мануфактуру, посещая ее.
– Нет, нет, – решительно возразил губернатор. – Об этом и мысли у вас пусть не будет.
– Могу быть свободным?
– Да, пожалуйста, Алексей Флегонтович. Кажется, я начинаю думать, что все будет благополучно. Надеюсь на вас…
Вместе с Грязновым губернатор вышел в приемную. Женщина быстро поднялась навстречу, с мольбой глядя на Татищева. Лицо у того перекосилось, как от зубной боли.
– Ничего не мог сделать для вас, сударыня, – сказал он, глядя мимо нее. – Крепитесь, вас ожидает еще большее испытание.
– Боже, что случилось? – испуганно вскрикнула женщина. – Ваше сиятельство, умоляю…
– Вам следует поспешить в тюрьму, – все так же стараясь не встречаться с нею взглядом, сказал Татищев.
Чиновник пытался проводить Грязнова до лестницы, заискивающе заглядывал в лицо, весь так и таял в сладчайшей улыбке.
– Болван! – процедил ему сквозь зубы Грязнов. И нисколько не заботясь, какое это произвело впечатление, пошел крупным шагом.
