Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 46 страниц)

7

– Давай записывай, чтобы еще и прощения просил. И не только у них – когда мы всем скопом будем, перед нами пусть винится. Так и пиши, пусть оставляет свои хитрости… А то одним ухом слушает, головой кивает согласно, а сам уже решает, какую подлость сотворить. Пиши: «Потребовать от директора при всем народе, чтобы покаялся, а ежели выпущенные из тюрьмы Колесников, Васильев и Абрамов захотят того, чтобы у них прощения просил».

Артем почесал кончиком карандаша за ухом, взглянул в разгоряченное лицо рабочего – вдавленный с боков потный лоб, коротко стриженные с сединой волосы, горящие лихорадочным блеском темные-глаза – вид человека замученного, долго терпевшего и сейчас решившегося на все, что бы потом ни было.

– Не слишком ли? – усомнился Артем. И спрашивая совета, посмотрел на стоявших рядом Родиона Журавлева и Маркела Калинина – лица у обоих были озабочены, тоже удивились неожиданному предложению Топленинова. Закрылись они в курилке, чтобы никто не мешал договориться, какие требования надо предъявить Грязнову. У двери стоял Семка. Соловьев на случай, вдруг кто пройдет из чинов фабричной администрации, чтобы заранее предупредить. Артем писал на широком цементном подоконнике.

– Федор Серапионович, – обратился он к рабочему, – высказать это Грязнову – при его-то строгости! – сорвем мы все дело. На многое может пойти, но на то, чтобы повиниться перед народом, – не те условия для этого нужны. Пока его сила, закон его охраняет.

– А ты не сумлевайся. Запрос не только в купеческом деле требовается. Не согласится – и ладно, настаивать не будем. А как о нем думаем – пусть знает.

– Решайте, мужики. – Артем развел руками, объяснение его не убедило.

– А пиши, – решился Маркел. Бороду зажал в кулак, смотрит в одну точку, лоб наморщен от напряжения. – Он ведь, Грязнов-то, случись сейчас что с ним, так и уйдет с самомнением, что благодетелем у нас был. Пусть уж по справедливости.

– Ты, дядя Родион?

Родион не успел ответить: отвлек шум у двери. Семка пререкался с высоким, узкоплечим, с длинным, вытянутым лицом рабочим. Андрей Мятый! Фамилия его была Смирнов, но мало кто знал об этом, Мятый да Мятый. Человек этот был по сложению высок – будто взяли его за голову да за ноги и растянули. Как ни сутулился он, когда работал, стесняясь своего непомерного роста, голова с ершистыми волосами, высовывалась из-за крутящихся катушек прядильных машин.

Собравшиеся в курилке забыли на время о деле, ради которого оказались здесь.

– Чего там? – спросил Родион Семку.

– Да вот рвется, – ответил виновато тот. – Объясняю ему, чтобы погодил немного… Справишься с ним, вахлаком.

– Начальнички, – презрительно сказал Мятый, благоразумно наклоняясь в дверях, чтобы не стукнуться головой о притолоку, и в то же время больно толкнув Семку локтем. Вытянутое лицо его с бесцветными бровями пылало гневом. – Укрылись, придумывают что-то, не подступись…

– А ты не ершись, – обрезал его Маркел, сурово взглядывая на него. – Укрылись – и что?

– Вот и говорю – что? Начальники все, как посмотрю… Эскулапы!.. Нынешние-то начальники, против кого идете, и то не всегда обижают, культура, которая привита им веками, не позволяет обижать, совестятся. А вы, дай волю, за один взгляд худой – ноги переломаете, али будет возможность, в тюрьме сгноите. Вам только дай волю!

– С цепи сорвался, не иначе, – спокойно проговорил Маркел. – Артем, эскулапы – это что? Чем он нас обзывает?

Артем пожал плечами, легонько улыбнулся.

– Докторов это, врачевателей, так называют – эскулапы. От болезней всяческих которые лечат. Похвалил он нас, дядя Маркел, если, конечно, не хотел сказать другое слово.

– Это какое же другое?

– Сатрапы, чай. Жестокие начальники – сатрапы.

– Ишь ты! – удивился Маркел. – Задрав голову, чтобы взглянуть Мятому в глаза, обозленно сказал: – Вот что, сатрап чертов, по делу пришел, так говори, нет – убирайся. Что хочешь-то?

– Хочу, чтобы все стало на свое место.

– Это как на свое место?

– Мастера Захарова пусть вернут в цех – научен, побоится теперь над людьми измываться. Арестованных, само собой, пусть выпустят. Все, как было, надо сделать.

– Ловко! Чего уж, давай Аньку Белову обратно в петлю… чтобы все, как было… Ты к матке своей опять в нутро не хочешь ли?

– Хотел бы… Это невозможно, – невозмутимо ответил Мятый.

– Ах ты сучий сын! – взбеленился Маркел. – К матке в пузо лезть ему невозможно, все остальное – возможно. Да тот мастер Захаров пакостей натворил, ничем не исчислишь, а ты его обратно! Это ты от себя говоришь: чтобы все стало на свое место?

– Не только. Есть и другие. Напридумывать легко, а по шапкам кому будут стукать?

– Значит, всем довольны?

– Ты, Калинин, меня не пытай, вот что, – рассердился теперь уже Мятый. Как гусь, склонил длинную шею к Маркелу, погрозил иссеченным нитками, загрубевшим пальцем. – Эскулап или сатрап – это дело десятое, а командовать ты больно горазд. Ты приди ко всем, обскажи: то-то и то-то. Чего взаперти сидите? – метнул в сторону стоявшего у двери Семку злым взглядом. – Охрану поставили. А от кого? От своего же брата поставили охрану. Возгордились, считаете, что вы умнее и лучше других.

– Андрей Митрич, ну что ты? – пытался урезонить его Артем.

– Молчи, Крутов, не помни я твоего батьки, и тебе бы влетело.

– Дура ты, дура – опять вмешался Маркел, – ну, давай пойдем сейчас к нам в отдел. Шуму и крику будет много, то верно. А вот договоримся ли о чем? Обижает тебя – закрылись! Для того и закрылись, чтобы обдумать, с чем к народу выйти. Еще раз тебя спрашиваю: от кого ты это все говоришь – всем они довольны?

– Больно ты – довольны. – Мятый махнул рукой, показывая тем, что спорить не намерен. – Ладно. Запиши, чтобы мануфактуру на рубахи нам с фабрики отпускали. Поизносились, купить, сам знаешь, денег никаких нет. А с тобой, Калинин, говорить будем позднее…

– То-то и оно – позднее. Записывай, Темка, их требование. И коли так, – строго обернулся он к мужику, – поди сообщай в своем отделе народу, что мы придумали здесь. Вот так, Андрей Мятый… Двадцать процентов к заработку прибавки надо требовать, арестованных товарищей чтобы без задержки выпустили, и еще – чтобы директор повинился перед народом: впредь указаний на аресты не давал, не позорил бы инженерскую свою способность – не полицейский. У конторы сбор будет, в пересменку. Первая смена чуть-пораньше с фабрики должна выйти. Уяснил, гусь лапчатый?

– Начальники, – только и сказал на это Мятый.

В дверях, пропуская его, отпрянул Семка. И ему Мятый погрозил иссеченным пальцем – знать, все-таки был недоволен разговором.

Ушел Мятый. Маркел смахнул пот со лба, виновато улыбнулся товарищам.

– В пятом году, – сказал, – фабрику в свои руки взяли, совет устроили. Судили всю жизнь слободскую, старались по справедливости… Не было такого, чтобы взопревал, слова сами шли. Нынче не то: сатрапы, эскулапы… Забросают грамотными словами, дурнее дурного становишься. Другой народ пошел, языкастый. Хоть бы книжек каких давал, Артем. Обещал Мятый еще говорить со мной, а где мне с ним: ни одного заморского словечка не знаю. Есть такие книжки, где заморские слова выписаны? Запастись бы кое-какими.

– Сколько угодно, – весело откликнулся Артем. – Ты, дядя Маркел, разговаривай с Мятым по-латински, как тот батька, который сына в академию отпустил. Приехал сын на побывку, сидят за столом. Батьке не терпится, спрашивает, чему обучился. «Латинскому», – говорит сын. «Эге, – довольно сказал батька. – Ну-ка, к примеру, щи по-латински как зовутся?» – «Щиус», – ответил сын. «Ишь ты, – подивился батька. – А ложка?» – «Ложкаус»… «Ну вот что, родной, – сказал батька, – вылейзай-ка ты из-за стола да бери на дворе лопатиус и иди землю копатиус». Вот и ты какие слова хочешь говори: рабочиус, казармаус, инженериус. Мятый рта от изумления не закроет. Насыпь ему в рот-то этих словечек, заречется с тобой в разговор вступать.

– Весело дьяволам, – ворчливо упрекнул Родион. – Будто в игрушки собираются играть. Грязнову – не Мятому, ему скажешь – ус – и оглядывайся, подстрижет. А то и в тюрьме насидишься.

8

К концу дня Грязнову доложили, что рабочие собрались на площади перед конторой. Докладывать было бы не обязательно, сам видел, стоя у окна.

– Хотят, чтобы к ним вышел? – спросил он Лихачева.

– Нет. Назначают выборных.

– Будете пускать, предупредите, чтобы без крика.

Война, которой конца не видно, голод, дикие цены на товары – все это выводит людей из равновесия, делает вспыльчивыми, крикливыми. Ожидал, что посещение не обойдется без крика.

Они вошли без толкотни, друг за другом. Поклонились с достоинством. Вгляделся – лица спокойные, во взглядах нет вызова, желания ссориться, будто не первый раз приходится переступать порог директорского кабинета, будто быть ходатаями – привычное дело. Знал ли он их? Да, и о каждом мог что-то сказать. Мятый, что сутулится, стесняясь своего роста, – отзывы о нем самые благоприятные – тихий и старательный. Если и оказался в числе выборных, то не от себя – принудили. Родион Журавлев – рябой, остроносый – тот сложнее. Приняли его на фабрику, думали – научен, других остерегать будет, не то что сам ввязываться. Оказалось: не научен, не пошла впрок каторга. Ничего, придется учить еще раз. Этот, из ткацкой, Маркел Калинин, кажется, – тоже из героев. Человеку за пятьдесят, лицо серое, плохо выбритое, кустистые брови, что у лешего. Может, считает зазорным заботиться о себе, может не хватает времени– все время съедает забота о других. Сделать обыск, найти какую-то тряпку, что выпускает фабрика, – вот и развенчан герой. Смешные люди, не имеют никаких оснований, чтобы на что-то надеяться, что-то выиграть, и лезут в бучу. Не добьются ничего, сами, наверно, это знают и лезут. Какая-то сила толкает их на этот лишенный здравого смысла поступок.

Грязнов больше присматривался к самому молодому из пришедших – Крутову. Месть за отца? Да нет, не видел ни злобы, ни ожесточения во взгляде, скорее – уверенный, оценивающий взгляд.

– Садитесь, господа хорошие, – показал на стулья и сам сел в кресло, вобрал в ладонь серебряный колокольчик, не для того, чтобы позвонить, – ощущение привычного предмета успокаивало нервы. Все-таки нервничал. – Чем удивить решили?

Тот самый Крутов, который доводится теперь вроде как племянником, – «Ах, Варька, как тебя угораздило тогда влюбиться в человека не своего круга?» – тот самый Крутов подал листок. За двадцать лет работы на фабрике Грязнову не раз приходилось держать в руках каракулями написанные требования, сейчас отметил: и бумага не замасленная, не мятая, и почерк приличный.

Еще не вчитываясь в бумагу, решил быть человеком, который все понимает, сочувствует.

– Требования ваши просмотрю со вниманием. От вас, господа, зависит, чтобы люди, что сейчас на площади, мирно разошлись по домам. Объявление будет завтра.

– Простите, Алексей Флегонтович, – сказал Крутов, севший последним на крайний стул возле двери. – Люди ждут решения сейчас.

Прищурясь, Грязнов разглядывал его. Лицо скуластое, что и у отца, волосы темнее и длинные ресницы – это, видимо, от матери. Отец имел здравый от природы ум. А этот чем может похвастаться?

– Может, столь уважаемое представительство даст мне время на обдумывание ответа? – с тонкой улыбкой спросил он.

Выборные переглянулись. По лицам можно было заметить: желание директора признали справедливым. «И на том спасибо!» Все разом, как по команде, поднялись. Самый старший из них, Калинин, сказал:

– Через полчаса мы зайдем. Хватит ли вам – полчаса?

– О, да! Благодарю вас… за доброту, – с насмешливой учтивостью поклонился Грязнов.

Заметил, что Крутов, как бы с большим облегчением, первый ринулся из кабинета, вроде для того и сел у двери, чтобы первому покинуть кабинет. «Стесняется еще, молод…» – подумал.

Какое там – стесняется. Артем спешил вовсе не потому. На площади, когда направлялись в контору, увидел Спиридонова. Стоял в меховой шапке, сдвинутой на глаза, с поднятым воротником пальто. Блеснул холодный, зажегшийся злой радостью взгляд. Появление его в толпе среди рабочих удивило Артема. Но времени на размышление не было.

– Взгляни на человека в шапке из рыжего меха, – шепнул он Семке. – Последи за ним… Провокатор…

И вот теперь, спускаясь с лестницы из конторы, он оглядывал рабочих, отыскивал Семку. А его уже тормошили:

– Что там? Чего говорили? Принял требование-то?

– Принял. Изучает, – коротко объяснил Артем. – Через полчаса велел прийти.

– Ошалел он – полчаса изучать! Чай, не сверх чего требуем. Вы говорили ему, чтобы он лучше поладил с нами миром?

– Ничего пока не говорили. Потом уж если…

– Не потом, сейчас надо было, чтобы понял: не шутки играть собрались. Говорил – меня надо взять, я ему втолковал бы, что к чему.

– Как раз тебя и не надо было брать, Федор Серапионович, – сказал подоспевший Маркел Калинин. – Горяч ты, несдержан. А позлить его и себя тоже еще успеем. Мужики! – крикнул он в толпу. – Полчаса ждать велел. Будем ждать, али как?

– Ничего, потолкаемся! Лишь бы толк был.

– Может, дело услышим!

Артем спустился с крыльца, все смотрел: ни Семки, ни меховой рыжей шапки Спиридонова не видел. Стал обходить толпу и почти нос к носу столкнулся с приставом Фавстовым. Служивый спешил в контору, запыхался. Когда слышал сзади выкрики, относившиеся к нему, оглядывался с укоризной на лице. Кричали всякое:

– Завертелась карусель: цепной пес понадобился.

– Уши, ребята, береги! Сейчас до крыльца доберется, гаркнет: «Разойдись!» Горло у него – сами знаете какое… Труба иерихонская.

Артему показалось, что Фавстов слишком пристально посмотрел на него, даже замешкался, сбившись с шага. Но занятый поисками Семки, он не придал этому никакого значения, не подумал, с чего бы так пристав заинтересовался им.

Семку он увидел в садике возле Белого корпуса. С ним стояли еще двое парней. Вид у всех троих был не лучший.

– Прозевали, Артем Федорович, – виновато сообщил Семка – Надо бы его в толпу да попридержать… А мы тут его еще попугали маленечко… И, как на грех, городовой Никонов показался. Только пятки засверкали, чуть не на шею Никонову бросился.

– Куда пошли? С Никоновым куда пошли?

– Да ты не расстраивайся, я его теперь хорошо приметил, никуда не денется. А ушли в участок, наверно… Достанем и оттуда.

– Поздно доставать. Заметил он меня, когда в контору шли.

– Да кто хоть такой? – Парень не мог понять, почему так взволновала Артема встреча с этим человеком.

– Тот самый, что Бодрова, всю городскую группу выдал. Кружился одно время у нас, вынюхивал… Я и подумать не мог, что он все еще здесь.

Семка показал на одного из парней – дерзкая молодая сила чувствовалась в нем; можно представить, что испытал Спиридонов, когда его «пугали».

– Петр будто видел его в механических мастерских, – сказал Семка. – Там работает.

– Располнехонько там этих купчиков. Сдается, что оттуда, по роже приметил, – подтвердил парень.

– Откуда бы ни был, дело – дрянь, – заключил Артем. – Для меня, по крайней мере…

Спиридонов стоял перед Фавстовым, был еще бледен от только что пережитого волнения. Он свое дело сделал: человек, которого он искал, оказался Артемом Крутовым. Теперь он мог рассчитывать на награду и, по всей вероятности, на приличную службу в полицейском аппарате. Не надо будет скрывать истинное лицо, служить станет открыто. Разве не этого он добивался? А радости нет.

– Господин пристав, а вы ничего не чувствуете? Не ожидаете? – губы у Спиридонова дрогнули в странной усмешке. Сам дивился тому, что пришло на ум.

– Что я должен чувствовать? Ожидать? – Фавстов заканчивал сообщение, которое надо было срочно переслать в жандармское управление ротмистру Кулябко; занятый делом, он не обратил внимания на то, каким тоном были сказаны эти слова.

– Счастливый вы человек, – проговорил Спиридонов, – вам придется пережить страх всего один раз.

Фавстов удивленно поднял голову. Серые глаза Спиридонова светились злым блеском, на прыщеватом вытянутом лице – ни кровинки.

– Ты что бормочешь? Какой еще страх?

– Я пережил страх, – тем же ровным голосом продолжал Спиридонов, – пережил и думал – все! Но нет, страх еще впереди. Я видел сегодня людей и понял: все еще впереди… А вы счастливый человек…

– Плетей захотел? – зловеще спросил Фавстов. Оглянулся на молчаливо стоявшего у двери городового Никонова, сказал ему: – Выйди, закончу бумагу, позову. – Когда тот вышел, опять с яростью обернулся к Спиридонову, – Ты мне панику не наводи, ишь рассопливился, герой! Говори прямо, что хочешь?

– Я ничего не хочу, – с той же странной усмешкой произнес Спиридонов. – Я испаряюсь. Можете считать, бросился в Которосль, можете – уехал. Меня нет. Я не существую. Я никто! Ничто! Я долго наблюдал, приноравливался к силе и ошибся: сила не в вас… Прощайте, господин пристав, дай бог выкрутиться и не потерять себя. Я потерял себя…

– Скоморошничаешь? – обозлился Фавстов. – Вернусь от директора, договорим. А пока испей водицы…

9

– Не путает ли ваш подопечный? – недоверчиво спросил Грязнов. – Молод еще. И скромный, ни в чем плохом не замечен. Знаю я его, есть причины, чтобы знать… – Хотел добавить: «В некотором роде племянником доводится. Федор Крутов стал зятем, хоть и нежелательным, а зятем. Артем – его сын от первого брака», – но не сказал, посмотрел на крутолобого мрачного Фавстова и вовремя сдержал себя: «Чего ради распинаться перед полицейским?» Только и есть что, как и много раз до этого, упрекнул сестру: «Испортила себе жизнь, а мне доставила хлопот. И без того их достаточно». С самого начала видел: решение Вари выйти замуж за Федора Крутова – больше из-за упрямства, ни к чему хорошему этот брак привести не мог. Знала же, что Федору, как вожаку рабочих, по меньшей мере грозит тюрьма. Вышло еще хуже: был убит, осталась с дочкой, живет затворницей.

– Уж вы как хотите, Алексей Флегонтович, воля ваша – не верить, но товарищ Александр и младший Крутов – одно лицо. И по приметам, которые мне передал Цыбакин, все сходится. Листочки, что появляются на фабрике, тоже не без его участия, а может, и только от него.

Фавстов был обижен недоверием, а Грязнов при упоминании Цыбакина нахмурился еще больше, сверкнул недобрым взглядом: вспомнилась поездка к жандармскому ротмистру Кулябко, хамский допрос, учиненный по глупому подозрению в шпионаже. Тогда-то Цыбакин и ротмистр проявили прыть. «Пришлите мне Фриде». Это же надо иметь недюжинное воображение, чтобы из веселой цветочницы из Лодзи выдумать немецкую шпионку, потом подвергать унизительным допросам ее знакомых. Свою случайную связь с лодзинской барышней Грязнов представлял часто, и, странно, как ни нелепы были сами отношения и все, что последовало за этим, вспоминать было приятно… Да, на это они способны, а вот изловить подпольщика не могут годами. Будто и в самом деле сидит человек в подполье, не вылезает на свет божий. Нет, ходит открыто, работает, веселится. Не побоялся даже в числе выборных прийти к директору.

– Впрочем, нам нечего раздумывать: арестовывать Крутова или нет, – с обидой сказал Фавстов. – Положение о государственной охране обязывает…

– Вам, да, – не дослушав его, сказал Грязнов. – Решительностью вы напоминаете своих старших коллег. Мне стоит думать. Пользуясь военным положением, арестовали первых выборных. Теперь взгляните в окно, там – результат. Что может произойти, если вы сейчас арестуете Крутова, ни вы, ни даже я угадать не можем.

– Только поэтому я и пришел, что Крутов входит в депутацию!

– Ах, вот как! – усмехнулся Грязнов. – А я только поэтому и слушаю вас. Полчаса, отпущенные мне рабочими на размышление, исходят, а я вот сижу и слушаю вас, слуга государев. Слушаю и удивляюсь, как это можно без продуманных соображений прийти к человеку, оторвать его от дел… Общая беда чиновных людей, вплоть до высоких правительственных сановников в том и состоит, что они не хотят или не умеют думать. Глупейшие решения, которые следуют одно за другим, уже поставили Россию на край пропасти. Вы страдаете этой же болезнью, Фавстов. Да, пожалуйста, арестовывайте этого Крутова, коли он того заслуживает, – продолжал он после небольшой паузы. – Но только думайте, как это сделать. Что вам, подсказывать, чтобы вы приняли какие-то предупредительные меры: слух ли распустили или обвинили в чем-то и на этом основании взяли? Делайте, как хотите, но чтобы рабочие не решили, будто он арестован за то, что был их представителем, защищал их интересы.

– Служу, Алексей Флегонтович, как могу, стараюсь, – уязвленно ответил Фавстов. – По многим вопросам, надеясь на помощь вашу, иду к вам. И всегда после каждого разговора зарекаюсь приходить снова. Кому приятно быть отчитанным совсем ни за что! А проходит время, размышляешь – общему делу призваны служить, говоришь себе: смирю свою гордость-то. И смиряешь. На что покладистый характер, а и то, чувствую, долго не выдержу. Придется просить отставку с фабрики.

– Боюсь, господин Фавстов, всех нас скоро попросят в отставку, – проговорил Грязнов, пробегая взглядом по строчкам требования рабочих и уже думая, какой он даст ответ. Поднял голову, приглядываясь к приставу, который встал было со стула, но после сказанного снова плюхнулся на сиденье. «И этот пророчит, как и Спиридонов. Неужто и в самом деле что-то ожидается?» На лице у служителя недоумение. А Грязнов с доверием продолжал – Не беспокойтесь, говорил я не столько о вас – о тех, кто распоряжается судьбами российскими. Все понимают, что так долго продолжаться не может, что-то должно произойти, и нет у них сил предотвратить грядущее. Страх перед ним сделал их беспомощными, жалкими. Третий год нескончаемой войны показал это. А что касается того, что мы служим общему делу, то тут уж увольте: охраняйте государственный порядок, если вы призваны к этому, мне же оставьте более скромную роль – обеспечивать нормальный ход дел на фабрике. Идите, Фавстов, и думайте, думайте, в этом напоминании нет ничего обидного.

Сразу после ухода пристава он вызвал Лихачева и спросил, не пришли ли выборные от рабочих. Узнав, что дожидаются, велел пригласить их. На этот раз больше наблюдал за Крутовым. Какое-то сходство с отцом уловил – тот держался всегда независимо, во взгляде была дерзость, говорил мало, только когда спрашивали. Этот тоже спокоен. И все-таки не верилось, что сидящий перед ним парень и есть тот человек, которого фабричные мастеровые послали представителем в городскую организацию рабочих, что это он организовал типографию и искусно скрывает ее от полицейского догляда.

– Что же, господа хорошие, – начал Грязнов, мельком оглядывая усевшихся на стульях остальных мастеровых, – разговор у нас будет коротким. Прежде всего, хочу, чтобы вы поняли, я мог бы вывесить объявление следующего характера: «Ввиду военного времени и исполнения фабрикой заказов исключительно для военного ведомства, никаких переговоров с рабочими вестись не будет, и рабочие, не вставшие немедленно на работу, будут считаться уволенными». Но я так не хочу, ищу пути примирения. Ваше требование о прибавке к жалованью будет передано владельцу, и, очевидно, он согласится, при условии, что цены на продукты в фабричном лабазе поднимутся до уровня рыночных. Думайте, господа рабочие, выгодно ли это будет вам. Не делайте ошибки, иначе те, кто послал вас сюда, когда убедятся, что ни в чем не выиграли, вас же и растерзают, посчитают, что вы не справились с их поручением, не отстояли их интересов. Что касается арестованных, то взяты они как ответственные лица за беспорядки на фабрике. Беспорядки произошли во время назначения их выборными. Пострадавший при этом рабочий Поляков находится в больнице. Как вы сами понимаете, требовать после этого, чтобы директор извинился перед арестованными, по меньшей мере смехотворно. Я мог бы обидеться, не вести с вами никаких переговоров, но, как видите, мы сидим, мирно беседуем, пытаемся найти разумное решение. Очевидно, ваших товарищей отпустят, разберутся во всем и отпустят. Больше мне нечего вам сказать. Жду, что скажете вы.

– Там, в бумаге, еще сказано, чтобы мануфактуру продавали по сносной цене, – напомнил Маркел Калинин. – Поизносились все, оборвались.

– Продажи не будет, – быстро ответил Грязнов, – потому, что это приведет к массовой краже фабричного товара, и тогда не отличишь, что крадено и что куплено. А еще потому, что весь товар идет на военные нужды.

– Ясно, – сказал Маркел. – Ясно, что нам нечего разговоры с вами вести. Подумаем сообща, при народе, и ответим. Не обессудьте, если делом ответим.

– Ну и ладно, – словно с облегчением заключил Грязное, сделав вид, что не понял вызова в словах рабочего. – Ладно, что уяснили общие интересы. Объявление о возможных уступках владельца будет вывешено во всех отделах. Пока приступайте к работе.

Рабочие, сообразив, что спорить, настаивать на чем-то бесполезно, поднялись, пошли к двери.

– Крутов, задержитесь, – окликнул Грязнов.

Артем да и все остальные замешкались в дверях, каждый, видимо, подумал, для чего просит остаться, что за секреты? Артем растерянно посмотрел на Родиона Журавлева, тот моргнул: чего, мол, задержись, не убудет, вдруг что и важное скажет. Все-таки Артем спросил Грязнова:

– Вы что-то хотите спросить? Почему не при всех?

– Действительно хочу спросить, – подтвердил Грязнов. – И всем это едва ли будет интересно.

– Ясно, – сказал Артем тем же тоном, что и Маркел минуту назад. – Разговор с глазу на глаз, так сказать, конфиденциальный.

Грязнов подождал, когда рабочие вышли, потом с любопытством взглянул на Артема.

– Вам и такие словечки знакомы? Где вы учились?

– Мировая война научила. У нас теперь почти каждый иностранные слова в разговор вставляет. Из газет черпают.

– Читают газеты?

– Охотно.

– Допустим, слово-то вы произнесли латинское. К войне оно никакого отношения не имеет.

– Едва ли, – не согласился Артем. – Пожалуй, это как раз то словечко, с которого и началась война. Конфиденциальный разговор был сначала у правительств, потому что делить мир заново – это нам, а это вам – при всем честном народе не станешь: не поймут люди, да еще и воспрепятствуют. Вот они и толковали конфиденциальна, тайком от всех. А когда дотолковались, тут уж и война.

Грязнов скупо улыбнулся, продолжая присматриваться к собеседнику. Молодое, с чистым лбом лицо; по пытливому, чуть настороженному взгляду заметно, что ожидает главного разговора и опасается: не оказаться бы застигнутым врасплох. А главного разговора и не будет, просто, когда Фавстов сообщил, что разыскиваемый безуспешно товарищ Александр и Крутов – одно лицо, появилось желание получше узнать, что за человек, чем интересен. И вынужден был признать: первое впечатление хорошее. Теперь вспомнил, что как-то Варя, с которой, после ее неудачного замужества, отношения стали холодными, просила похлопотать за младшего Крутова – за какие-то провинности его отчислили из училища. Он тогда, кажется, вспылил, резко отказался. Когда ее брак с Федором Крутовым стал уже фактом, он, заботясь о сестре, предложил Федору место мастера в механических мастерских, тот не согласился. Грязнов пожаловался Варе на это, она к отказу от места, которое могло обеспечить их жизнь и как-то отвратить Федора от рабочего движения, отнеслась довольно легкомысленно. Он, обидевшись, решил больше не вмешиваться в ее жизнь, пусть как знает. И сестра это почувствовала, не напоминала о себе, а потом попросила помочь Артему, и он отказался. Значит, так никто и не помог Крутову восстановиться в училище. Кажется, коммерческое училище… Жаль. Грязнов, сам выходец из семьи мелких служащих, ценил образование. Крутов мог бы стать прекрасным конторщиком, занять видное положение на фабрике, и уж, конечно, не было бы тогда никакого «товарища Александра», не оказался бы он и среди выборных. Выходит, отказавшись помочь, сам сделал его таким? Только так ли? Мог сейчас сидеть более умный, более тонкий враг. Природа, как видно, не обделила его разумом: до чего ловко пустяшный разговор повернул на политику! Без навыка едва ли сумел бы. Значит, пользуется этим приемом в каждом удобном случае. Тем они и опасны, агитаторы, что каждому пустяку дают объяснение в нужном им направлении. И опять с раздражением подумал о жандармском ротмистре и его людях: «Барышень из цветочных магазинов ловить горазды, хамские допросы устраивать, цель которых – удовлетворить свое дурацкое любопытство: „Ах, да неужели этот… забавно, как он мог…“» Вот на что способны! А того не видят, чем следует заниматься.

– Забавное объяснение, – сказал Грязнов. Он отодвинул кресло и подошел к окну: хотел знать, как ведут себя рабочие. Толпа на площади поредела. В отдельных местах еще спорили, сбившись в плотные группы. «Пусть поспорят, это не так страшно».

– Я умею ценить остроумие, – продолжал он, возвращаясь к столу. – Острое словцо да ко времени – божий дар, который дан не каждому… Выходит, вы решительный противник войны?

– Да, – подтвердил Артем, выдерживая его долгий, жесткий взгляд. – Уж если война, то против своего правительства.

– Так, так… Ваша прямота поразительна. Да… – «Может, он уже чувствует, что будет арестован, и ему все равно?» – подумал Грязнов. – Война против своего правительства– это, кажется, социал-демократическая программа?

– Большевистская…

Неожиданный интерес к нему директора и то, что в кабинете до этого был Фавстов, – все это показало Артему: пристав и Грязнов вели речь о нем, его арест неминуем.

Терять Артему было нечего.

– Большевистская, господин директор, – повторил Артем.

Вызывающие ответы молодого человека стали заинтересовывать Грязнова, в то же время он несколько растерялся – не был подготовлен к такой откровенности.

– Но позвольте, ваша партия, насколько я знаю, ставит конечной целью общество равноправия, изобилия, а всякая война – разрушение, истощение богатств. А вы, хоть и против своего правительства, но все-таки за войну. Как тут согласовать?

– Очень просто. Разрушены будут существующие отношения между людьми. Не станет угнетателей, не станет порабощенных. Если при этом пострадают материальные ценности, кто-то из людей, то только по необходимости, по пословице: лес рубят – щепки летят.

– Ну слава богу, хоть в том вы меня успокоили. Я, знаете ли, отношу себя к тем людям, которые при любом режиме призваны создавать богатства. Если судьба уготовит быть летящей щепкой, то что поделаешь…. Однако хотелось бы для уверенности спросить: много ли надежд сохраниться при рубке леса у таких, как я?

– Все будет зависеть от того, честно ли человек жил. Только от этого.

– Не понимаю, что значит – честно жить? Если такие, как вы, оставляют работу на фабрике, директором которой являюсь я, мне ничего другого не остается, как принять меры против вас. Кстати, что я и сделал. Честным ли я выгляжу в этом случае?