Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц)

3

Рассказывают, у царя Петра Первого был особый дар на талантливых людей. Многих простых и незаметных отличал он и редко ошибался.

Будучи в Ярославле, заехал к знакомому купцу Максиму Затрапезнову. У Максима – двое детей; меньшой Ивашка на вопросы царя так бойко сыпал ответы, что тот в восторге подхватил его, целовал, щекотал усами.

– За море хочешь? – спросил.

– Кабы знать, что там делать, – отвечал мальчик.

– Узнаешь! – радостно кричал царь. – Науки, ремесла разные постигать будешь. – И повернулся к отцу. – Забираю, Максим, твое чадо. Готовь Ивана в дорогу.

Около десяти лет не было Ивана дома. А когда вернулся, ахнули горожане. Вместо рубахи пестрядинной да зипуна, обычной в то время одежки, зеленый бархатный камзол, шея кружевами обернута. Вместо широких портов, в сапоги вправленных, штаны в обтяжку, едва колена прикрывают. Срам да и только! На ноги чулки напялены, ботинки с блестящими пряжками. В то время стриглись под горшок, холили бороду– у Ивана подбородок гол, на голове парик, напудренный, завитой. За Иваном ходили толпами, страшно шептали: «Слуга царя-антихриста, того самого, что весь мир переел».

Молодой Затрапезнов на пересуды рукой махнул. Выторговал у города пустошь за Которослью и на отцовские капиталы начал строить полотняную фабрику. Строить хотел быстро, а рабочих рук нет. На помощь пришел ему царь: подарил пять тысяч душ крестьянских.

Горожане ходили на правый берег Которосли, дивились тому, что можно сделать на заболоченной земле. Ниже уровня грунтовых вод вбивались сваи под фундамент: согнанные с земли крестьяне, арестанты и разные беглые людишки рыли пруды один ниже другого, соединяли плотинами. Еще удивление не прошло, а в лавках гостиной сотни купца Максима Затрапезнова появились узорчатые льняные салфетки, скатерти, полотна, «кои не хуже аглицких», грубая пестрядь для простого люда, названная по имени хозяина – затрапезновкой. До сих пор можно слышать: «Экий, братец, у тебя вид затрапезный».

Дела шли хорошо, владелец строил корпус за корпусом– светлицами называли их. Одно сдерживало – не хватало мастеровых.

День и ночь в светлицах корпели над станами ткачи, бывшие крестьяне, привыкшие к земле, к вольному воздуху. Многие не выдерживали, бежали. Их ловили, били нещадно кнутом, приковывали к станам цепями.

Чтобы прекратить побеги, вокруг фабрики и рабочих домишек выстроили бревенчатый забор, у калиток поставили часовых – хожалых. Впустить на фабрику любого впустят, а чтоб выйти – на то разрешение должно быть от главной конторы. На фабричном дворе открыли продовольственную лавку– лабаз, понастроили кабаков – покупай и пей, не рвись в город.

Была у Затрапезнова еще и негласная поблажка от правительства. Ежели какой преступник, спасаясь от закона, постучит в калитку, впускать его и считать навечно приписанным к фабрике. Тут он для властей становится недосягаемым. Тут священствует свой фабричный закон, по которому могут казнить и миловать. Если тебя постановили сдать в рекруты, а ты не хочешь стучись в фабричную калитку: накормят, за ткацкий стан посадят, и будешь до конца жизни мастеровым.

Бежали, стучались в калитку, кому не было другого выхода. Но мало кто шел по доброй воле. Приходилось выпрашивать у правительства целые партии каторжан. И правительство не отказывало – отпетые головушки становились собственностью фабриканта.

Страх вызывали фабричные у горожан. Разнесется слух, что сбежал кто-то с фабрики, – город волнуется, плохо спит. На ночь навешиваются дополнительные замки на двери лавок, домов, наглухо запечатываются ставни. Редкий обыватель отважится с наступлением темноты выйти на улицу. Фабричные досаждали и местным чиновникам. То и дело доносили, что такой-то ходок с фабрики добрался до царя, передал жалобу. Ходоков били, ссылали в необжитые места – ничего не помогало. Мастеровые продолжали искать у царей защиты, хотя ничем хорошим их домогания не кончались.

Жизнь за фабричными воротами наложила свой отпечаток. Иной характер, чем у остальных горожан, выработался у мастеровых, иное поведение. И когда пришло время раскрепостить мастеровых и приписать их к городу, много было шуму, толков, пересудов.

В дворянское и купеческое сословия фабричных не запишешь: у каждого имущества – «образ в медном окладе или без оного», кафтан поношенный да матрац, орешком набитый. Мещане же, которых в городе было шесть тысяч, воспылали гордостью: мы-де тоже свою родословную ведем, куда нам голь перекатную. Удивлялись фабричные: «Вроде мы люди и опять же вроде не люди – никто не хочет принимать». И хотя уломали потом городских мещан, приписали им фабричных (было их тогда чуть более тысячи), но глухая вражда сохранилась на долгие годы. Бывало, увидят в городе фабричного парня, кричат: «Ов, ты, седьмая тысяча, подь-ка сюда». И так отлупцуют, что еле доберется на закоторосльную сторону.

Но такое случалось реже. Фабричные, если и ходили в город, то скопом, в слободке же горожане и не появлялись. В воскресные дни, когда установится лед на Которосли, проходили кулачные бои, стенка на стенку. Заводилы вроде трактирщика Ландрона или заводчика Оловянишникова специально нанимали бойцов для городской стенки. И все-таки чаще ломали стенку фабричные.

4

Было далеко за полдень, когда Федор вышел на Власьевскую улицу, самую оживленную и нарядную в городе. Чуть ли не через дом– трактир или бакалейная лавка, над распахнутыми дверями громоздкие вывески. Приказчики с порога зазывают, уговаривают покупать только у них. На круглых будках наклеены кокетливые объявления балетмейстера Максимова-Полдинского, дающего уроки танцев, афиши городского театра. Проносятся извозчики, пугая прохожих окриками.

Из распахнутых окон трактира «Ростов» – гул, как из встревоженного улья, доносится дразнящий запах кухни. Десяток нищих у входа: «Пожертвуй, барин, для деток. Есть нечего».

Федор порылся в карманах – хоть бы пятачок завалялся. Снял картуз, оглядел – жалко, картуз еще новехонький. Но что делать… Стал подыматься по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж.

В трактире низкие столы, длинные лавки. Посетителей– как сельдей в бочке. Все больше мясники с Мытного двора – в атласных жилетах, краснорожие. Табачный чад плывет под потолком.

Повел голодным взглядом на широкую стойку, где в эмалированном тазу навалена рубленная на ровные куски печенка, рядом на подносе аппетитные ломти хлеба, – вздохнул и положил перед приказчиком картуз. Тот брезгливо повертел, определяя цену, потом бросил в угол под стойку. Налил чайную чашку водки, подал. Федор выпил, закусил куском печенки с хлебом. Есть захотелось еще больше. Снова потянулся за вилкой. Приказчик живо заслонил рукой таз, спросил насмешливо:

– Наедаться пришел?

– Картуз больше стоит, чего жалеешь, – упрекнул Федор. Однако скандалить не стал.

На улице огляделся. Куда податься? День пропал зазря. Идти домой? Об этом и думать было тошно. С утра он успел побывать в железнодорожных мастерских, на табачной фабрике, на колокольном заводе Оловянишникова – и все попусту. В мастерских даже не разговаривали – своих девать некуда, не берем. В конторе колокольного завода посчастливилось столкнуться с самим хозяином – крупным мужиком с пышной пегой бородой и умными маленькими глазками. Он сидел к Федору вполоборота, поводил багровой шеей, стянутой белоснежным крахмальным воротничком, искоса приглядывался. Все шло как нельзя лучше – слесарь требовался в котельную. Но когда хозяин узнал, что мастеровой с карзинкинской фабрики, – словно подменили человека. Сдвинул брови, сказал твердо:

– Седьмую тысячу у себя не держим, дел с ней не имеем… Разве что на льду колотим.

И что обидно: с опаской отодвинул от края стола небольшой посеребренный будильник, побоялся – не стащил бы.

– К такой дряни мне самому наниматься не хочется, – сказал Федор и повернулся к двери, чтобы уйти.

По знаку обозлившегося хозяина дюжие конторщики насели на него сзади, насовали тумаков и столкнули с крутой лестницы. Федор не стал дожидаться, что последует дальше, резво вскочил и поторопился со двора, от греха подальше.

Был он и на Мологской, в конторе табачной фабрики, но и там получил отказ. И вот теперь брел, раздумывая, что предпринять. По тому, с каким недоверием рассматривали его паспорт, можно было догадаться, что точно такой же прием встретит он и на других фабриках. Одно оставалось: или наняться на свинцово-белильный завод, куда идут те, кому совсем податься некуда, или попытать удачи на сапоговаляльном заводе Вани Бешеного. Владелец этого заведения известен был тем, что нанимал голь перекатную, хорошо платил, но, когда замечал, что рабочий приобретает нормальный человеческий облик, сносно одевается, с пинками и бранью вышвыривал его за ворота. За это чудачество и получил он свое прозвище. Федор пока имел нормальный человеческий вид и едва ли мог рассчитывать на благосклонность Вани Бешеного.

Федор не торопился, разглядывал прохожих, читал вывески. Недалеко от Знаменских ворот привлек внимание магазин Перлова – двухэтажный красного кирпича дом с высокими окнами. За стеклом нарядные коробки с чаем. Сверху вывески – герб Российской империи. Федор приостановился. Задумался, повторяя: «Перлов… Перлов… Рядом с магазином Перлова. Пеун! Ну конечно! Тут где-то рядом живет Пеун… Почему бы не зайти к Пеуну, просил».

Правда, не так-то просто оказалось вспомнить фамилию Пеуна. Пришлось перебрать не один десяток, пока не пришла на ум нужная – Иванин. Петр Иванин.

Разыскать удалось просто. Приличный флигель во дворе с палисадником, с резными наличниками на окнах. Крашеное крыльцо с перилами. Федор дернул за шнурок– звякнула щеколда. Пошел полутемным коридором до белевшей двери. Изнутри слышались громкие голоса, что-то со звоном грохнуло. В тот же момент дверь распахнулась, выбежала плачущая, растрепанная женщина, тащившая за собой испуганного мальчика лет семи. Она как-то дико посмотрела на Федора и, ни слова не говоря, помчалась к выходу. Федор, оправившись от неловкости, заглянул в комнату. За столом, у окна, уронив голову на руки, сидел человек в мятой рубашке, которую перекрещивали широкие помочи.

– Пеун! – позвал тихо Федор.

Человек шевельнулся, но головы не поднял. Федор подошел поближе.

– А? Кто это? – Пеун с усилием встал, сощурился, разглядывая пришельца. Не узнавал. – Ты кто? Зачем? – с недоумением спросил он. Потом вдруг широко раскрыл глаза, завопил: – Крутов! Мать честная! Какими судьбами?

– Шел мимо. – Федор оглядывался. В комнате беспорядок. На полу осколки фарфоровой вазы, лужа воды и полузавядший красный георгин. Поднял цветок, положил на стол перед Пеуном. Тот сконфузился, хмыкнул:

– Не обращай внимания. Все перемелется. Не то бывает. А какова ведьма, видел? У-ух! – Замотал головой. – Еще миг – и баста, пришлось бы тебе заботиться о моем погребении.

Пеун улыбался, но улыбка получалась вымученной. И вообще он казался помятым, постаревшим – под глазами мешки, резкие складки у рта. Заметив, что Федор приглядывается, шагнул к дивану, где валялся пиджак. Стал одеваться.

– Гнетет, брат, тягость какая-то. Мерзопакостно… Не пойти ли на чистый воздух?

Вышли на улицу. Пеун как-то странно поглядывал на Федора. Что-то его мучало.

– Если ты по этому делу… в смысле политики, то напрасно, давно бросил, отошел…

– Нет… В голову не приходило даже. Просто шел мимо, вспомнил.

– Правильно, что вспомнил, – с облегчением сказал Пеун. – Закатимся сейчас к Бутлеру, на людей посмотрим, себя покажем. Даже не верится, что иду с тобой рядом… живой. Это тебе не пустяки – фарфоровая ваза. Фунта четыре верных. И такая штука по голове… Бр-р!

Переходили в это время Театральную площадь в сторону Казанского бульвара. Зазывали нахально извозчики, хватая за рукава: «Барин, прокачу!» Пеун досадливо отмахивался от них. Прямо перед глазами высилось здание городского театра, крашенное в голубой цвет; на фасаде налеплены хохочущие маски, по бокам от них венки и инструменты со струнами, похожие на сильно стянутые дуги, – лиры. Сразу за театром начинался широкий прямой бульвар, затененный могучими липами. В середине его – летний ресторан Бутлера, с открытыми верандами. Федор храбро прошел за Пеуном мимо седого представительного швейцара. Это тебе не трактир – на столах белоснежные скатерти, хрусталь, посетители не кричат, что им вздумается, – беседуют вполголоса. Выбрали столик в углу на веранде. Пеун побарабанил пальцами по столу.

– Прохор! – крикнул официанту в белом фраке. Тот с недовольным лицом подошел к ним.

– Опять появились, мало вам все, – сказал он Пеуну. – Шли бы погуляли по бульвару, оно и для здоровья пользительнее.

– Ты еще будешь мне выговаривать, – беззлобно ответил Пеун. – Принеси-ка лучше полный обед и все, что к нему полагается. А на закуску рыбки холодной с хренком, икорки на пробу. Да поживее…

Пеуну, как видно, не в диковинку здесь.

– Не узнаю я тебя, – сказал Федор. – Словно бы другой человек.

– Другой? – поспешно перебил Пеун. – Может, и другой. А вернее – поумнел чуток, ну, самую капельку. Как вернулся из Коровников, сказал себе: «Ша, никаких прожектов». Смешно! Собирались при занавешенных окнах, копошились, до хрипоты спорили, как сделать, чтобы мерзопакостей меньше было… А речи-то какие! Российская империя – глиняный колосс, толкни – полетит вверх тормашками. Наступит новая жизнь! Верно! Но какое усилие нужно, чтобы этот колосс свалить. Сколько-жертв возьмет. И почему Сидоров, Петров довольствуются тем, что у них есть, а я, Иванин, должен что-то делать, чтобы не кому-нибудь – им же лучше жилось? Покорно благодарю, в прожектеры не гожусь. Вот Прохор, – кивнул на подходившего официанта, – спроси у него, хочется ли ему стать революционером. Он тебе ответит: «А для ча?» И будет прав. Так что не выйдет у нас тобой приятного разговора. Прости. В этом деле я тебе не помощник.

– Да ты что? – обиделся Федор. – Сказал же, шел мимо, вспомнил… Работу искал.

– Ну и ладно, если не по этому делу. Не сердись. Давай лучше пить. А видел, как в меня вазой швырнула? Жена… А все, думаешь, почему? Даму сердца встретил. Такая женщина! – Выпил, поковырял вилкой заливную рыбу, поднял захмелевшие глаза. – Эти дикие моральные нормы: и люби и не моги встречаться. Мерзопакостно… Ты, верно, бросил политику?

– Что ты привязался! В конце концов надоело.

– Ладно, ладно… Ишь, порох… Значит, работу искал? А хочешь, я тебя устрою… К ней, в магазин. Ух, и женщина, если бы ты знал! Засольщик нужен. Огурцы солить.

– Огурцы солить? – рассмеялся Федор. – Хорошо. А ты знаешь, как их солят?

– Кто не знает. Сыплют в бочку, потом воды, соли. И еще чего-то. Уменье какое!

– Соли… еще чего-то. А может, и подойду?

– Подойдешь. Чуть соли и еще… Но самое главное, какая женщина!

Было уже темно, когда Федор возвратился домой. Лицо бледное, волосы растрепаны, но ступал твердо. Нащупал сперва табуретку, с трудом сел. Тетка Александра холодно заметила:

– Вчера гуляшки, сегодня гуляшки – этак останешься и без рубашки.

– Мама! – одернула ее Марфуша. – Зачем ты так?

– Как же еще с ним?

– Не шуми, – выговорил Федор. – Нашел работу. Огурцы солить. В бочку воды, соли, потом еще чего-то. – И запел:

 
По-атиряла-а я колечко…
 

– Так, так, – поддакнула тетка Александра. – Сыплют в бочку и еще чего-то… Получаются – соленые огурцы.

За занавеской хмыкнул Прокопий, завозился на кровати. Марфуша прикрыла рот ладошкой, чтоб не рассмеяться.

Тетка Александра закончила все так же строго:

– Вот что, парень. Иди-ка завтра к управляющему.

Гордость-то свою смири, в ножки поклонись… Чего выдумал? Огурцы солить. Экий засольщик!

5

Управляющий Федоров просматривал почту, сидя в кресле за большим массивным столом. Над его головой, как и у Дента, висел однотипный портрет Шокросса. С противоположной стороны стола с карандашом в руке примостился средних лет чернобородый в помятом парусиновом костюме мужчина. Это был подрядчик Соболев, который по договору доставлял с волжской пристани хлопок и отправлял пряжу для других фабрик. У них только что был крупный разговор из-за задержки товара Горкинской мануфактуре – с мануфактуры поступила жалобна, и Соболев тут же писал объяснение.

Управляющий взял со стола серебряный колокольчик, звякнул. В дверь просунул напомаженную голову щеголеватый конторщик Лихачев.

– Нашли инженера?

Лихачев прикрыл за собой дверь, мягкими шагами подошел к столу.

– Не могут найти. Видели, ходил по двору и как в воду канул. И искать трудно: господина Грязнова еще никто не знает, указать не могут.

– Белиберда какая-то, – недоуменно проговорил Федоров. – Инженеру полагается быть в цехах, а его по двору носит. Пошлите за ним еще кого-нибудь.

За оба дня Грязнов не соизволил показаться на глаза, бродил где-то, и это выводило из себя управляющего. Подумал зло: «Наградили работничком, за ним глаз да глаз нужен. Заносчив! Хоть бы из такта заглянул прежде в контору».

Лихачев не уходил, чего-то ждал. Сегодня даже этот исполнительный конторщик вызывал раздражение. «И чего он любит намазывать волосы? Хоть бы густые были, а то кожа проглядывает».

– Повторения ждете? – ядовито спросил управляющий.

– Я все понял, Семен Андреевич, Сейчас разыщем… В конторе дожидается доктор Воскресенский. Сказать – пусть подождет?

– Пригласи.

Лихачев распахнул дверь. Вошли Варя Грязнова и Воскресенский. Управляющий поспешно выбрался из-за стола, шагнул навстречу.

– Милости прошу, Варюша. Садитесь, Петр Петрович. По каким надобностям ко мне? – Разговаривая, остановился за спиной Соболева, глянул через его плечо на корявые крупные буквы, которые тот старательно выводил, и недовольно поморщился. – Вам, батенька, сколько суток понадобится? Аль так трудно объяснить, почему товар не доставили?

Соболев виновато посмотрел на него.

– Голова не приучена к писаниям-то. Уж стараюсь, да не получается.

– Давно бы шли к конторщикам. Живо сочинят.

Соболев покорно поднялся и вышел.

– Так чем могу служить? – Радушие снова появилось на лице управляющего.

– Мы, собственно, хотели мимо, прямо по цехам, – сказал Воскресенский, удобно усаживаясь на стуле. – Варюша уговорила. Как откажешь, хоть вы и заняты.

– Располагайте моим временем, – щедро объявил управляющий. Про себя подумал: «Сестричка-то много вежливее оказалась, младше, а догадливее. Неспроста прислан, ох неспроста».

– Убедились, Петр Петрович? – Девушка весело взглянула на доктора. – Я знала, что нам не откажут. – Указала на портрет в тяжелой золоченой раме, нависший над столом, спросила заинтересованно: – Семен Андреич, это кто?

– Один из директоров – англичанин Шокросс, – заученно ответил Федоров. – Увековечен за заслуги.

– Серьезный господин, – одобрила Варя. Шокросс смотрел строго, почти надменно, и ей захотелось показать ему язык. И показала бы, будь наедине с ним. А тут постеснялась. Подошла к окну, откуда видна была широкая площадь перед фабрикой. Ужасаясь высоте второго этажа, покачала головой. И доктор, и управляющий с улыбкой наблюдали за ней. Она была все в том же белом платье, которое так хорошо шло к ее стройной фигуре.

– Вот все, что мне хотелось, – оглядевшись еще раз, сообщила она. – Просто не могла представить, как выглядят кабинеты управляющих.

– Малого вы хотели, – притворно обиделся Федоров. Пожаловался доктору: – Вот, Петр Петрович, слушайте… Теперь у девушек даже любопытства не вызываем. Ходят смотреть обстановку.

– Я-то еще ничего, – шутливо приосанился Воскресенский. – Поярче галстук – и хоть за свадебный стол… Но раз любопытство удовлетворено, разрешите нам пройти по фабрике?

– С превеликой охотой, – с готовностью ответил Федоров. – Жалею, что не могу сопровождать. Неотложные дела, голову некогда поднять, чтобы оглядеться… Видели, что делается у конторы? Все сюда, и все требуют последнего слова управляющего.

У конторы и на лестнице до самой двери терпеливо стояла толпа, дожидаясь приема. Мелькали знакомые лица фабричных, но больше мужики в выгоревших на солнце армяках, лаптях, с котомками за плечами. Крутова одергивали, когда он пробирался наверх, ругали.

– Вперед ему надо. Куда прешь-то? Все одинакие!

Как ни тяжело было на душе у Федора – утром потянулся за картузом и не нашел, гвоздь голый – сразу всплыл бестолковый вчерашний день… Пеун… соленые огурцы… Мерзопакостно… стыдно перед теткой Александрой… Марфушей; как ни тяжело ему было, но не утерпел, ввязался в перебранку. Пройти мимо деревенского мужика и не поддразнить – кто из фабричных упустит такую возможность!

– Вы что, перебесились? – отругивался он. – До главного конторщика иду. Работу не начинает без меня…

– Трепись! Истосковался он без тебя, главный-то. – Но тем не менее доверчиво расступались. И только почти у самых дверей встал на пути жилистый, крепкий старик с непокрытой седеющей головой.

– Ты кто будешь-то, милай? – ласково спросил он. – До главного зачем?

Федор с уважением посмотрел на него – широкоплечий, плотный, стоит, расставив ноги, чуть наклонив голову. Здоров был в свое время. Этот так просто не уступит.

– Мы тут ждем, почитай, с шести утра, – все так же ласково продолжал старик. – А ты ишь какой шустрый! Работа всем, милай, нужна. Даже пташка малая, когда не трудится, гибнет…

– Потому, папаша, и рвусь, что работа всем нужна, – невольно подстраиваясь под тон старика, сказал Федор. Озорничая, добавил громко, чтобы все слышали: – В механическом отделении рабочих не хватает, послали меня, чтоб передал…

Соврал и пожалел: был тотчас окружен плотным кольцом. Спрашивали наперебой, что за работа, много ли платят. Отвечая, Федор продолжал пробиваться к двери.

Навстречу спускалась девка, некрасивая, низкорослая и злющая, – только что вышла из конторы. Ругалась:

– Ироды проклятые! Креста на них нет.

– Лизка! Ты? – Федор признал в ней Лизу Подосенову, из прядильного. Она работала вместе с Анной, в одной смене, Федор часто видел ее, приходила, кажется, и в каморку. – Что с тобой? – участливо спросил он. – Али обидели?

– Выгнали! – ткнулась лицом в грудь Федору, завыла. – Безродная, мол, не имеем обыкновенья держать… Какая я безродная? Испокон фабричные… Мать умерла, так это никому не заказано.

Федор напряг память.

– Когда умерла Ксения-то? Здорова была…

– Ой, не говори! С год скоро. – Лиза вытерла слезы, обратилась с надеждой. – Посоветуй, что лучше. Пожаловаться разве фабричному инспектору? Бабы говорят: езжай в город, в инспекцию, добивайся. Снова восстановят. Да не верю я в это. Ехать ли?

– Езжай, хуже не будет.

– Егорычеву не угодила, вот с чего пошло. Придирался, придирался – и нате. К управляющему хотела – не принимает. – Успокоенно договорила: – Поеду уж тогда, раз советуешь. Верно, что хуже не будет.

Лиза пошла к выходу. Федора больше никто не задерживал, он открыл дверь.

За столами писали и разговаривали с посетителями конторщики. Федор неторопливо огляделся. Одного из них, сидевшего у перегородки, Михаила Патрикеева, он немного знал. Перед Патрикеевым стоял деревенский парень– толстогубый, с тощей котомкой, которую он прятал за спину. Конторщик спрашивал:

– Поручители кто? Сказывай.

– Козулин Иван Петров, ткач из новой фабрики, дяденькой доводится, – торопливо отвечал парень, подняв глаза к потолку. – Из одной деревни Пелагея Кривина, подметалка в ткацком. – Больше парень никого не припомнил, кто бы мог поручиться за него. Только и есть, что преданно смотрел на конторщика, что последнему очень нравилось.

– Гм… – помедлил Патрикеев. – Мало… Пелагея тоже родственница?

– Из одной деревни. Мы все там Козулины да Кривины.

Патрикеев стал записывать. Парень со страхом следил за его рукой. Вздохнул шумно, когда конторщик поднял голову.

– Ладно, возьмем. Провинишься – вылетишь за ворота вместе с дяденькой Козулиным Иваном Петровым. И Пелагее Кривиной не поздоровится. Не хочешь им зла – работай как следует.

– Как можно! – испугался парень. – Мы, чай, с понятием.

Обрадованный, пошел к выходу, слепо натыкаясь на столы. Конторщик остановил взгляд на Федоре.

– Михаилу Петровичу, – почтительно поздоровался мастеровой – помнил наказ тетки Александры: «Гордость-то смири, в ножки поклонись». – Как ваше здоровье?

– Ничего, здоров, – ответил тот. – На работу, что ли?

– Зачем к вам больше ходят?

– Ходят и по другим делам. – Конторщик вынул папиросу, прикурил.

– Мне бы до управляющего. Устройте, Михаил Петрович, будьте так добры.

– Не могу. – Конторщик помедлил. – К старшему иди. – Кивнул на Лихачева, стол которого был возле дверей кабинета. – Свои фабричные через него идут.

К старшему так к старшему. Федор без робости шагнул к Лихачеву. Тот неодобрительно посмотрел на него, сухо спросил:

– Что тебе?

– К господину управляющему пройти.

– Зачем? – Лихачев спрашивал, как лаял. – Фамилия?

Федор назвался, объяснил, для чего нужен управляющий. Конторщик внимательней посмотрел на него.

– Поднадзорных не берем.

– Куда же мне деваться?

– А это нам неинтересно.

– Я с двенадцати лет на фабрике. Провинности не имел. Учесть это можете?

Конторщик качнул напомаженной головой;

– Не можем.

В кабинете послышался звон колокольчика. Лихачев сорвался с места, бросился туда. Вышел он, провожая Воскресенского и Варю. Федор посторонился, чтобы не мешать, и все-таки Лихачев толкнул его.

– Отошел бы, вахлак.

Федор скрипнул зубами, покраснел.

– Вот он, богатырь, – улыбнулся Воскресенский. – Хорош, а?

И Варя приостановилась, удивленно вглядываясь в сердитое лицо мастерового.

– Здравствуйте! – звонко сказала она, нисколько не заботясь о том, что конторщики подняли носы от бумаг, разглядывали ее.

– Здравствуйте, барышня, – в сторону проговорил Крутов – боялся, как бы не пахнуло на нее винным духом.

– Уже забыли, как меня зовут? – с усмешкой спросила она, подавая руку.

– Нет, почему. – Федор под взглядами конторщиков чувствовал себя неловко. Осторожно пожал хрупкие пальцы. – Хорошо помню…

Это ее как будто обрадовало. Сказала с улыбкой:

– То-то. Не будьте забывчивым. Женщинам это не нравится.

– Постараюсь, барышня.

– Варя, – капризно напомнила она.

Лихачев нетерпеливо кашлянул. Доктор уже стоял у двери и ждал девушку. Варя заторопилась.

– Первый раз иду на фабрику… Извините, ждут меня. Надеюсь, еще увидимся.

– Все может быть, барышня.

Девушка укоризненно качнула головой.

– Варя, – раздельно произнесла она и поспешила к доктору. На Лихачева даже не посмотрела.

Федор проводил ее взглядом. В ушах все еще слышалось: «Уже забыли, как меня зовут? Варя… Варя…» – «Забавная девица».

Ехидный голос конторщика напомнил ему, зачем он здесь. Федор подступил к двери кабинета. Лихачев поспешно преградил путь.

– Нельзя. Семен Андреевич не принимают.

– Ладно, подожду, когда выйдет.

– Здесь нельзя ждать.

– Да что у вас все нельзя!.. Нельзя! – вспылил мастеровой. – Что же для рабочего можно?

– Хорошо, – раздраженно проговорил конторщик. Сияя напомаженной головой, ушел в кабинет и пробыл там довольно долго. Федор терпеливо ждал. Возвратившись, Лихачев развел руками.

– И не примет, и в работе отказано. Так и велено сообщить.

Не верить Лихачеву не было оснований. Федор посумрачнел, пошел к выходу.

С глубоким безразличием ко всему окружающему стоял он у конторы, не зная, куда пойти, чем заняться.

Чернобородый мужчина в помятом парусиновом костюме спускался сверху по лестнице. Окинул Федора оценивающим взглядом.

– Это тебя уволили? – бодро спросил он.

– Отказались принять, – уточнил Федор.

– Что в лоб, что по лбу, – подытожил тот. Двинул мастерового кулаком по плечу, довольно хмыкнул. – Крепок дубок… Видишь, люди? – Показал на десяток деревенских мужиков с котомками, что сидели на земле у забора. – Иди к ним, беру тебя на работу.

Федор направился к мужикам, не догадавшись спросить, на какую работу принят, сколько будут платить.

Среди ожидавших оказался и жилистый старик с седеющей головой, который дотошно выпытывал у Федора: «Ты кто будешь-то, милай?»

Старик сощурился в усмешке.

– Не дошел до главного-то?

– Не дошел, папаша, – ответствовал Федор.