Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 46 страниц)

2

Лихачев позвал Родиона Журавлева. Тот встал у двери, комкал в руках картуз. От волнения рябой лоб покрылся капельками пота. Давно не бывал в директорском кабинете, где резко бросался в глаза портрет основателя фабрики, нависший над креслом. Припомнилось, глядя на этот портрет, Маркел Калинин недоуменно сказал: «Волосья-то больно длинны, как у бабы». «То не свои волосья, парик на нем», – пояснили ему, а потом долго смеялись над мужиком.

– Нагоревался? – коротко спросил Грязнов, занятый разбором бумаг.

– По самую завязку, господин директор, – смиренно ответил Родион. – Дальше, кажется, и некуда. Ой, как нагоревался.

Грязнов пристально взглянул в изможденное лицо мастерового, взгляд был строгим, осуждающим.

– Понял теперь, что без политики жить можно?

– Никак нет, господин директор, – помедлив, возразил Родион. – Нынче, видно, без политики не проживешь. Куда ни кинься, везде она.

– Что так! – изумился Грязнов. Скривил брезгливо рот, не пряча своего разочарования.

Родион с виноватой улыбкой развел руками, стал объяснять:

– А как же, господин директор. Надежда была: поступлю снова на фабрику, буду честно работать, глядишь, может, и ссуду на дом выхлопочу, стану, как другие, привязанным…

Грязнов усмехнулся, повеселел: привязанными звали рабочих, которые по его разрешению получали в конторе ссуду и строили дома, после выплачивали деньги с каждого заработка; в страхе, что, пока ссуда не погашена, дом могут отобрать, старались не провиниться, остепенялись. В этом тоже было его новшество.

– Получается же, господин директор, другое, – продолжал Родион. – Не успел в конторе появиться и сразу – на вот тебе! – конторщик Самарин обещал брошюрки дать и еще какой-то значок. Как же тут без политики?

– Ну, «Союз русского народа» – это не партия, – догадавшись, о чем идет речь, сказал Грязнов, уже более ласково оглядывая мастерового. – Состоять в нем обязан каждый честный патриот. И это нисколько не, значит, что человек будет заниматься политикой.

– Виноват, – поспешно сказал Родион. – Устав я не читал, потому и подумал.

– Устав такой, – добродушно разъяснял Грязнов. – Быть верным подданным своего государя и отечества. Правительство постепенно улучшает условия для рабочих, вот уже с пятого года по девять часов работаем, может статься, вскоре будет и восьмичасовой рабочий день, поднимается и жалованье. Поддерживать надо правительство, а не поддаваться на агитацию подпольщиков, которые только вводят вас в заблуждение. Пусть себе интеллигенты шумят, вам-то что, вы от них должны быть подальше.

– Не просвещен, виноват, – снова сказал Родион.

Грязнов наблюдал за ним: вроде бы откровенен, глаз не отводит, в них тоска и усталость.

– Где же был? – полюбопытствовал он. – Что повидал нового?

– Что можно повидать, господин директор; все годы с такими же, как и сам, горемыками… А был в тюрьме каторжной, и на приисках пришлось… Можно сказать, по золоту ходил….

– Значит, видел, что из себя представляет золото?

– Пришлось, господин директор. Так, желтенький песочек, ничего завидного. Зачем только шеи из-за него ломают?

– В золоте – сила, – наставительно сказал Грязнов, вполне уже убежденный, что долгое наказание благотворно повлияло на стоявшего перед ним человека: наученный горьким опытом, не только сам, других будет удерживать от опрометчивого шага. – В каком отделе работал?

– В чесальном. Туда и хотелось… Распорядитесь, сделайте милость.

– Хорошо, иди. В конторе оформят.

Отпустив Родиона, директор сладко потянулся, зевнул, похлопывая ладошкой по рту. Потом достал список гостей, которых необходимо было пригласить на юбилейные фабричные торжества. Почти двести лет существует Ярославская Большая мануфактура, построенная в петровские времена купцом Затрапезновым. Когда род Затрапезновых иссяк, перешла она во владение к богатею Савве Яковлеву. А теперь вот уже пять десятков лет создает благополучие семье Карзинкиных, и из них без малого два десятка способствует тому же ученый инженер Алексей Флегонтович Грязнов. Поистине можно праздновать тройной юбилей.

Праздничные торжества запаздывали – такое неспокойное время было. Дальше откладывать некуда. Уже назначен день… Грязнов энергично тряхнул серебряным колокольчиком, приосанился. В кабинет вошел Лихачев.

– Садитесь. Проверим еще раз, не упустили ли кого в списке гостей.

Лихачев с унылым видом пододвинул стул, сел и сложил руки на животе.

Грязнов, покосившись на него, вдруг взорвался:

– Что вы сегодня, как сонная муха? Не проспались? – Зло швырнул список в сторону конторщика. – Извольте читать!

3

Праздничные торжества, задуманные широко, начались с утра освящением нового храма, построенного напротив училища. Потом контора фабрики чествовала мастеровых: всем выдали наградные деньги – месячное жалованье. Тем, кто проработал двадцать пять лет, вручили еще и юбилейные жетоны. Мастеровым после этого предоставили право распоряжаться даровыми деньгами по своему усмотрению – в Рабочий сад навезли водки, пива и сластей. И слободка загудела…

Тихо было только в отдаленном от фабрики Петропавловском парке – случайных прохожих стоявшие шпалерами полицейские заворачивали. Именно сюда во второй половине дня, когда над слободкой поплыл праздничный колокольный благовест, со стороны города по Большой Федоровской улице потянулись богатые экипажи: именитые люди – высшее местное чиновничество, купцы и заводчики – съезжались на банкет, который устраивался в просторном хозяйском доме, белевшем в глубине парка, с фейерверком, с катанием на лодках на знаменитых затрапезновских прудах, проточных, сделанных один ниже другого.

Приехавшие первыми гости разбредались по аллеям парка, с любопытством разглядывали разноцветные гирлянды фонарей над головами, любовались на всплески в богатых рыбой прудах. Не меньшее любопытство гостей вызывал и сам владелец фабрики Карзинкин – высокий, красивый старик с пышной поседевшей бородой, с мрачноватым взглядом глубоко спрятанных глаз, – несметно богатый человек, уже одним этим приковывавший к себе внимание. Карзинкин жил постоянно в Москве, на фабрику приезжал редко, и многие видели его впервые.

Он стоял у въезда в парк вместе с фабричными служащими– встречал подъезжающие экипажи. Служащие фабрики расположились по чину: впереди Грязнов, за ним главный бухгалтер Швырев и дальше все остальные. Грязнов, стараниями которого было устроено все это праздничное великолепие, благодушествовал. Одет он был строго, в черный костюм, с галстуком, как и подобает официальному лицу. Стоявший позади его багроволицый, с толстой шеей главный бухгалтер Швырев был озабочен: не из-за того, что такая громадная сумма денег была выброшена на ветер – так пожелал сам хозяин, его дело, как распоряжаться деньгами, – тревожные думы были о своем, о семейном. Полчаса назад фабричный пристав Фавстов поманил его в сторону и, многозначительно оглядываясь, будто боясь, кто бы не подслушал, рассказал о собрании рабочих, проходившем сегодня утром на лодках на Которосли, выше плотины. На собрании, устроенном социал-демократами специально к этому дню, как донесли Фавстову, был и сын Швырева, гимназист. То, что был, не беда: катался на лодке, увидел скопление людей и подъехал из любопытства, так можно бы объяснить. Но Фавстов сказал, что сын выступал как оратор – призывал рабочих объединяться, готовиться к восстанию, которое должно произойти в связи с осложнением политической обстановки на Балканах, где агрессивная Австро-Венгрия попирала славянские народы. Старший Швырев теперь раздумывал, что предпринять: Фавстов мог дать ход делу, и тогда неприятностей не оберешься, но на уме вертелось только одно – лучшего не приходило: «Выпороть стервеца, будет ему славянский вопрос…» Правда, понимал: выпороть-то не штука, а к Фавстову, как ни противно, надо идти на поклон, и поскорее.

Отвлек его товарищ городского головы Чистяков, который, продвигаясь к директору, неловко толкнул Швырева и не извинился. «Этот хам», по определению Швырева, на правах тестя Грязнова уже успел побывать в доме, оглядеть накрытые, ломившиеся от яств столы, и теперь в предвкушении обильного ужина с чувством жал Грязнову локоть, говорил, по-старчески пришепетывая:

– Удивил ты, батенька мой, сразил. На славу! Люблю… Саженных осетров на стол, – продолжал он, масляно и радостно посматривая в сторону Швырева. – Ну, это, скажу вам, только раз видел, когда приезжал великий князь… у губернатора. Дай бог памяти, когда это было…

Грязнов, не дослушав – он уже давно потерял почтительность к постаревшему и болтливому тестю, – с досадой высвободил руку и отошел, постукивая тростью по камням дорожки, к берегу пруда. Рыжеволосая красавица с пышным бюстом, в громадной белой шляпе с лентами, стоявшая поодаль с жандармским офицером, окликнула его.

– Алексей Флегонтович, вы послушайте, что рассказывает Сергей Никанорович… Это какой-то ужас, – блестя глазами, заговорила она. – Опять было ограбление почты, на этот раз у Курбы…

Красивая молодая женщина была наследницей табачного фабриканта Дунаева, а жандармский офицер – ротмистр Кулябко. Появился он в городе совсем недавно, Грязнов был плохо знаком с ним. На хорошеньком личике Дунаевой были и лукавство, и настоящий ужас. Откровенно любуясь ею, Грязнов чувствовал нечто вроде ревности к ее собеседнику.

– Сергей Никанорович уже одного преступника поймал. Обещает изловить и других, – продолжала она, кокетливо взглядывая на сиявшего от удовольствия офицера. – Подумать только, все вооружены револьверами. Хорошо еще обошлось без убийств. А вы живете в этом доме, – опять обратилась она к Грязнову и показала пухлой рукой в белой перчатке на двухэтажный дом с колоннами и балконом на другом берегу пруда, где предполагался ужин. – Не боитесь ездить из фабрики? Не дай бог, встретят экспроприаторы, которые грабят почты!

– Я сейчас боюсь ваших глаз, сударыня, – шаркнув ногой и краснея от своей неловкости, сказал Грязнов с улыбкой. – Боюсь затеряться в них.

Дунаева шаловливо погрозила ему пальцем, сказать ничего не успела, потому что в разговор вмешался офицер.

– Должен поблагодарить вас, Алексей Флегонтович, за отличного помощника… Мне известно, ценили его и вы, – с оттенком излишней почтительности сказал он. – Я говорю о Цыбакине. Поверьте, второго такого помощника у меня нет.

– Да, Цыбакин, – скучно протянул Грязнов, недружелюбно присматриваясь к офицеру, – способный в своем деле… Но позвольте, – словно опомнился он. – При чем тут я? Это по вашей части.

И снова дивился себе, отмечая, что смотреть на молодую Дунаеву ему доставляет особое наслаждение, вроде бы еще и не испытанное им. Молодость всегда так привлекательна.

– Как вам удается избегать забастовок? – вдруг спросила Дунаева. – У меня две тысячи рабочих, и все бунтуют. У вас двенадцать… Работы никогда не прерываются. Говорят, вы мастер кнута и пряника? – с обворожительной улыбкой закончила она.

– Я на вас не могу даже обидеться, – добродушно отозвался Грязнов, лаская ее взглядом. – Сил не хватает.

– О, благодарю вас, – воскликнула она. И опять с капризной настойчивостью стала допытываться: – Все-таки объясните? Мне и Сергею Никаноровичу это очень интересно.

– Фабричные нынче получили дополнительный оклад, – задумчиво разглядывая офицера, сказал Грязнов. – О том, что такой оклад им придется, объявлено было чуть ли не год назад. Никому не хотелось лишаться наградных, весь год прошел спокойно. Если вы считаете, что это и есть кнут и пряник, то пожалуйста…

– Во сколько обошлись наградные?

– Порядка двухсот тысяч. Сущие пустяки.

– Двести тысяч! – изумленно сказала Дунаева, и что-то злое, жесткое промелькнуло в ее лице. – Нет уж, лучше копейку добавить полиции, чем полкопейки рабочим. Не правда ли, Сергей Никанорович?

– В ваших словах, Анна Ивановна, не может быть неправды, – щелкнув каблуками, согласился офицер. – Поблажками – только дразнить, еще больше потребуют.

Грязнов вызывающе усмехнулся, что не ускользнуло от офицера, – тот даже передернулся – и равнодушно умолк, не желая углубляться в спор. Подумал, что и жандармский ротмистр, присланный откуда-то с юга, будто бы из Одессы, видимо, не ушел далеко от своих тупоумных предшественников. Жизнь меняется, рабочие стали другими, Грязнову в этом приходится убеждаться каждодневно: пятый год все-таки не прошел бесследно, представители рабочих заседают даже в Государственной думе, и при таком положении наступать на революцию жестокостью – это только приближать ее. Нужны более гибкие и разумные меры. Тупая, жестокая власть, поборником которой выступает этот вышколенный, подтянутый офицер, вызывает протест даже у самых отсталых людей. «Если кто и погубит Россию, так правительство со своим бездарным чиновничьим аппаратом», – угрюмо заключил он.

4

Воспользовавшись тем, что к воротам парка подъехали новые гости, Грязнов учтиво поклонился Дунаевой и отошел, оставив ее со своим собеседником, который, как он чувствовал, возненавидел его за это короткое время беседы. Не в привычке Грязнова было походя наживать себе врагов, но для жандармского офицера он недосягаем. Наоборот, тому придется чаще всего обращаться к директору самой крупной в городе фабрики.

Карзинкин со всею любезностью, с какою мог, встречал у въезда в парк губернатора графа Татищева, человека в городе нового. Он совсем недавно сменил уволенного в отставку Римского-Корсакова.

От своего тестя Чистякова Грязнов был наслышан о новом губернском начальстве. Татищев с первых дней очаровал отцов города приятностью обхождения, короткие деловые замечания в разговорах показывали в нем человека здравомыслящего.

Как это часто бывает, отцы города теперь удивлялись, что они могли так долго терпеть старого губернатора – заносчивого выскочку Римского-Корсакова.

– Музыкой для услаждения слуха звучат слова, – втолковывал Чистяков зятю, рассказывая о графе Татищеве. – «С душевным удовольствием, с сердечной радостью…» да, господи, вспомни Корсакова, говорил ли он когда так…

Тесть брезгливо морщился, закатывал глаза – делал вид, будто ему и в самом деле приходилось встречаться с прежним губернатором и терпеть от него много обид.

Грязнов хорошо знал Римского-Корсакова, человека крутого нрава, и считал, что в свое время, в революцию пятого года, когда требовались решительные действия, тот был на своем месте. Но потом времена изменились, не всегда требовалось рубить сплеча, нужно было стать более гибким политиком. Римский-Корсаков стать им не мог. Однажды Грязнову стоило большого труда удержать фабричных мастеровых от всеобщей стачки – губернатор необоснованно запретил им обсуждать устав больничной кассы. Много было других случаев, когда рискованные по своей прямолинейности действия Римского-Корсакова шли во вред делу.

Ко всему, он был крайне подозрителен даже к самым благонамеренным людям. Навязчивая подозрительность давала повод к анекдотам, она же и сгубила его, став причиной отставки. Как-то петербургские «Биржевые ведомости» напечатали заметку, в которой говорилось, что по слухам ожидается отставка ярославского губернатора, причина: заподозрил своего соседа и коллегу костромского губернатора в неблагонадежности и просил жандармское управление последить за ним. Будто бы грубое вмешательство не в свои дела вызвало недовольство в верхах. Газета ядовито добавляла: «В доносительстве, как видно, надо знать меру». Ничего подобного, конечно, не было, заметка родилась из анекдота, ну, а так как новость была довольно забавная, заметку перепечатали почти все газеты. Римский-Корсаков потребовал у петербургского градоначальника Драчевского наказать «Биржевые ведомости» и заставить редактора извиниться. Тот посоветовал написать опровержение. Приближенные губернатора решили, что ему самому неудобно будет писать ответ, постановили: пусть выразит протест городская дума. И та приняла такое постановление и послала его для опубликования. Но таков уж газетный мир: мать родную продадут ради красного словца, думскую бумагу напечатали в изложении, смысл которого был: «Выразить порицание всем газетам, напечатавшим известие, позорящее честь ярославского губернатора Римского-Корсакова, именно о том, что он делал донос на костромского губернатора». Чистяков рассказал Грязнову, что городская дума еще раз послала текст постановления, требуя напечатать его полностью, но к этому времени скандал принял такую широкую огласку, что Римскому-Корсакову ничего не оставалось делать, как подать в отставку, которую правительство и удовлетворило.

Когда Грязнов подошел, Карзинкин после взаимных приветствий приглашал губернатора к ужину.

– С превеликим удовольствием, – откликнулся Татищев голосом, который принято называть надтреснутым. Был он невысокого роста, сухощав, двигался быстро, порывисто, лицо казалось осунувшимся, с болезненной бледностью. – Господа, душевно рад приветствовать вас, – обратился он к попавшим на глаза гостям, которые делали вид, что оказались поблизости случайно, хотя больше всего стремились именно к тому, чтобы попасть на глаза губернатору.

В разных местах парка с шумными хлопками взлетели ракеты, рассыпались над головами веером разноцветных брызг. С балкона дачного дома заиграла музыка. Все потянулись за Карзинкиным и Татищевым, с неестественным оживлением разговаривая обо всем, кроме предстоящего ужина, в то же время думая, какие будут поданы кушанья, вина, чтобы потом при случае ввернуть в разговор: «Вот у Карзинкина на юбилее, помню…»

Грязнов, старавшийся не упустить из виду Дунаеву, вдруг с удивлением заметил растерянную красную физиономию бухгалтера Швырева, который метнулся по аллее в сторону от дома к полицейскому приставу. Удивление его могло быть понятным, потому что Фавстов не решился портить настроение во время праздника и еще не докладывал о собрании рабочих, проходившем на реке. «Что за оказия?» – подумал он, но так и не смог найти объяснение странному поведению фабричного служащего.

Швырев, запыхавшись от быстрого шага, говорил между тем приставу:

– Петр Семенович, я склонен принять за шутку. Да… Не могу свыкнуться.

Фавстов, крутолобый, с вывернутыми широкими ноздрями, сердито засопел и без единого слова достал из кармана кителя свернутый листок. Неторопливо развернул его толстыми, неуклюжими пальцами и показал бухгалтеру. То была листовка, озаглавленная: «К товарищам карзинкинцам».

– И это вы склонны принять за шутку?

– Взяли у моего сына? – холодея от ужаса, тихо спросил Швырев.

– Нет… К счастью, нет. Просто ее зачитывали на собрании, на котором был ваш сын, на котором выступал.

– Но он говорил глупости! Начитался, мерзавец, всякой всячины…

– Грамотный, – не то в одобрение, не то в порицание заметил пристав.

– Я из него выбью этот славянский вопрос. Ишь что удумал, негодный. Какое ему дело до австрийцев, которые слопали славянские государства? Я ему покажу Боснию и Герцоговину, я ему покажу императора Франца Иосифа!..

Фавстов пожал плечами – горячность Швырева его не трогала.

– На то ваше отцовское право, – невозмутимо сказал он.

– Считаете, что не поможет? – упавшим голосом спросил Швырев, которого больше всего пугало отмалчивание пристава, нежелание сказать прямо, что думает. И, что редко с ним бывало, унизился до заискивания, до просьбы: – Голубчик, сделайте, что от вас зависит. Поймите мое отцовское горе…

– Мы поговорим еще об этом позднее, – пообещал Фавстов, всем видом показывая, что сейчас распространяться не намерен.

Так ничего определенного и не добился Швырев и явился к гостям не в лучшем настроении.

В просторной столовой гости усаживались за столы, гнувшиеся под тяжестью закусок, вин, хрусталя и фарфора. С открытого балкона тихо доносилась музыка. В центре стола сели Карзинкин и губернатор, с боков их – самые влиятельные люди города, нарядные дамы. Грязнов, чувствовавший себя ответственным за ход празднества, с легким беспокойством оглядывался, хотел чтобы все было как следует. И он мог быть довольным: все шло как следует. Даже то, что его жена сидела рядом с городским головой Щаповым, гладкое розовое лицо которого лоснилось от взгляда на всевозможные закуски, шустовский коньяк, заморские вина, – и это, ему казалось, так надо. «Хорохорится, мокрая курица», – без особых чувств подумал он о жене, которая изо всех сил старалась казаться веселой, с деланной улыбкой что-то говорила Щапову. Грязнов был рад, что сидит поодаль от нее.

Более молодые заняли место в углу стола, у выхода, там заметно выделялись фабрикантша Дунаева и блестящий ротмистр Кулябко. В их кружке что-то оживленно обсуждали, слышался приглушенный смех.

Когда на свободное кресло рядом с ним опустился запыхавшийся, тучный бухгалтер Швырев, Грязнов неулыбчивыми глазами проследил за ним, губы его скривились – признак, что он чем-то недоволен, что-то ему не нравилось.

– Удивил меня ваш флирт с полицейским. Что-нибудь случилось?

Вопрос прозвучал так особенно, что чувствовалось насмешливое участие.

Перешептывание фабричного служащего с полицейским приставом почти на глазах у всех было отступлением от распорядка празднества, Грязнов этим был недоволен. Швырев же сразу побагровел, решив, что директору фабрики все известно и дела теперь не поправишь: сына непременно посадят в тюрьму, а его репутация честного конторского работника окажется сильно подмоченной. Чего доброго, заставят уйти с фабрики, как это проделали с некоторыми служащими, оказавшимися на подозрении в неблагонадежности. Грязнов бывает беспощадным.

– Что случилось? – невнятно переспросил Швырев, избегая смотреть директору в глаза. – Ничего, собственно, так, глупости одни…

«Стервец Фавстов мог доложить то, чего и не было», – вдруг пришло ему на ум, и он похолодел, потому что вспомнил, как однажды в присутствии Фавстова позволил себе неосторожно высказаться по поводу «прыщей на теле фабрики» – пристав и его помощник получали заработок от фабрики, не из государственной казны. Швырев тогда был чем-то раздражен, слова вылетели бездумно. «Конечно, запомнил, вельзевул, и теперь отыграется», – с ненавистью подумал он о Фавстове.

– В жизни глупостей сколько хочешь, – насмешливо согласился Грязнов и сразу отвернулся, стал внимательно слушать Карзинкина, который обращался к затихшим гостям с приветствием.

Швырев мысленно перекрестился, когда его оставили в покое, это давало ему возможность собраться с духом и скрыть растерянность: кое-кто из служащих фабрики уже поглядывал на него с любопытством. «Все, собаки, подмечают», – проворчал он.

После приветственного тоста Карзинкина опять заиграла музыка, гости заметно оживились, веселый стук ножей и вилок на время заглушил разговоры. Стоявшие сзади с серьезными лицами официанты в белых фраках ловко и незаметно наполняли бокалы, меняли посуду.

Грязнов ел без аппетита, искоса ревниво приглядывался к жандармскому офицеру, который то и дело наклонялся к Дунаевой, шептал что-то, и она весело, с беззаботностью девочки-гимназистки смеялась в ответ на его слова. «Ах, чтоб тебя… – ругнулся он, снова удивляясь тому непонятному, что нынче узнал в себе: оказывается, он, сугубо деловой человек, каким не без гордости считал себя, способен безрассудно увлечься женщиной. И отчего увлечься? Не было бы с Дунаевой этого офицерика, пожалуй, ничего не испытал бы. – Ах, чтоб тебя… Чушь какая-то, невообразимая чушь». С неожиданной враждебностью посмотрел на жену – скучная, с серым лицом… вся серая, нелюбимая. И нелюбимая, наверно, больше оттого, что она дочь этого идиота Чистякова, неопрятного, с полинялым лицом старого пьяницы. А ведь когда-то льстило чувствовать себя родней этого человека, игравшего, казалось, важную роль в городской думе. «Фу, как мерзко!» Презирал себя в эту минуту. Забрать бы сына, а жену больше не видеть. И этого шепелявого, насквозь глупого идиота тестя не видеть. Представил в воображении в своем доме Дунаеву, даже зажмурился от необычности такой мечты…

Карзинкин уже несколько раз обеспокоенно взглядывал на Грязнова, который занимал за столом место среди остальных служащих фабрики. Взгляд этот говорил, что излишняя скромность директора хотя и понимается им, но вовсе не обязательна – надо было сесть в центре стола, рядом с ним и губернатором, он заслуживает это место по своему положению. Теперь, заметив, что Грязнов молчалив и чем-то недоволен, он поднялся с бокалом в руке.

– Господа! – громко провозгласил он, заставив всех стихнуть. – Я хочу поднять тост, господа, за человека, деловые качества которого неизменно восхищают меня…

– Браво! Браво! – оживился сидевший рядом граф Татищев. – Скажите, кто этот человек, и мы с удовольствием выпьем вместе с вами.

– Я хочу поднять тост, ваше сиятельство, – наклонившись к нему, сказал Карзинкин, – хочу поднять тост за человека, с которым у нас давняя деловая дружба и полное понимание друг друга.

Карзинкин обвел взглядом гостей. Многие из них не догадывались, о ком он говорит, и перешептывались. Наверно, это и рассердило его. Он, не став объяснять, чем вызван этот тост, подошел к Грязнову.

– Ваше здоровье, Алексей Флегонтович! – сказал он таким тоном, в котором прозвучало небрежение ко всем остальным.

Сразу стало шумно. Теперь, когда стало ясно, к кому относились лестные слова владельца фабрики, все потянулись чокаться к Грязнову. Он улыбался, казался смущенным всеобщим вниманием и в то же время не переставал наблюдать выражение лиц подходивших к нему гостей.

– Алексей Флегонтович, не будьте такими хмурыми, – игриво сказала ему Дунаева, чокаясь с ним. – Вы такой серьезный, что я, право, побаиваюсь вас.

– О, я понимаю, кто вам больше нравится, – сказал он, намекая на ее соседа за столом.

– Фи, какой вы! – недовольно упрекнула молодая женщина.

А за столом снова произносили тост. На этот раз встал городской голова Щапов. От имени думы он передал Карзинкину приветственный адрес и теперь басовито и громко говорил о промышленности, о самом главном, на чем держится благополучие государства.

– Господа! – выкрикивал он. – В счастливые для России петровские времена зародилась Ярославская Большая мануфактура, в владениях которой мы имеем честь находиться сегодня. Славна ее история, славно ее настоящее… Гордость переполняет меня, когда я вспоминаю, что все государи российского престола, начиная с незабвенного Петра Великого, удостаивали своим посещением столь достославное заведение… Господа! Я поднимаю бокал за дальнейший расцвет крупнейшей фабрики России, я поднимаю бокал за нашего дорогого хозяина. Ура, господа!

Щапов шагнул к Карзинкину, троекратно облобызал его. Потом долго и тщательно вытирал платком набежавшие слезы.

С разных концов неслось:

– За расцвет промышленности!

– За Большую мануфактуру!

Каждому хотелось подойти к Карзинкину, и если не сказать что-то, то хотя бы постоять рядом.

И только Грязнов был более других сдержан: расцвета фабричных дел в ближайшем будущем он не предвидел. Сбывать товары, которые фабрика вырабатывала каждый день, приходилось все труднее и труднее, склады забивались. Толпы голодных, оборванных крестьян у фабричной конторы… Нищая, безденежная, ничего не покупающая деревня, которая хлынула в город… Это ли не предостережение?

Не было бы юбилея, настроения праздничного, тогда можно бы встать и провозгласить: «Господа, выпьем за то, чтобы не было долгого застоя в промышленности. Это самое лучшее, что мы можем сейчас пожелать». Но сегодня не время для такого разговора. К тому же заботили собственные переживания, пробовал разобраться, что с ним произошло: не старость ли подступает, при начале которой, как это замечено, услужливый бес начинает толкать в ребро; все лица вокруг плыли, как в тумане, одно видел ясно – Анну Ивановну Дунаеву, рыжеволосую красавицу. Прощелыга офицер что-то все время шепчет ей на ухо, что-нибудь гнусное, наверно: что он может больше?

И, как в тумане, плыло сухое, болезненное лицо его сиятельства графа Дмитрия Николаевича Татищева, говорившего речь. Кстати, о чем это он? Грязнов прислушался.

– Душевно рад сообщить вам, – надтреснутым голосом сказал губернатор, – в празднование трехсотлетия дома Романовых государь изволит посетить наш город.

– Ура! – закричали гости зычными от выпитого вина голосами.