Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)

6

Всю ночь люди не уходили из фабричного училища. В зале для митингов сдвинули скамейки и на освободившемся месте, в середине, плотники сколотили помост. На него поставили гробы, обитые красной материей. Каждые пятнадцать минут сменялся почетный караул.

Сюда из кладбищенской церкви доносился размеренный колокольный звон. Звонарям Степану Забелину и Федотке Кострову было приказано не прерывать его ни на минуту.

Людно было в эту ночь и на улицах. В сухом звонком воздухе раздавались тяжелые шаги патрульных. Большие группы дружинников, вооруженных револьверами и охотничьими ружьями, дежурили на выходе к Большой Федоровской улице и у плотины. К утру ждали появления казаков и полиции.

На одну такую группу возле хлопкового склада наткнулся Грязнов. Он шел из больницы, куда только что отправил жену: у нее начались предродовые схватки, Было около восьми утра. Начинало светать.

При виде вооруженных людей Грязнов почувствовал тошнотный страх. Его окликнули:

– Стой! Кто идет?

Пересилив противную дрожь во всем теле, он подошел. В рослом человеке с ружьем на плече, опущенном Дулом вниз, он признал крючника Афанасия Кропина. Тот тоже узнал директора и несколько растерялся.

– Поостереглись бы ходить в темноте, – сказал Кропин, поворачиваясь так, чтобы Грязнов не видел ружья. – Может случиться оплошка, и тогда…

– Что тогда? – перебил Грязнов. Он уже осмелел – рабочие хоть и злы, но его узнали и не тронут. – Почему вы болтаетесь у складских помещений?

– Охрана, – коротко пояснил Кропин.

– Охрана назначается администрацией фабрики. Ей и надлежит находиться на территории склада. В добровольных помощниках нет никакой нужды.

– Это еще как сказать, – возразил Кропин.

Грязнов считал, что за тринадцать лет, которые он здесь, он достаточно хорошо изучил фабричных. В каждом из них сидит раб, у одного в большей, у другого в меньшей степени. И как бы ни противилось человеческое достоинство, раб всегда побеждал, заставлял повиноваться. Усвоив это, Грязнов легко стал предупреждать самые неожиданные бунты. Однако за дни забастовки он начал убеждаться, что его представление о рабочем человеке по меньшей мере не полное. Фабричный мастеровой сумел победить в себе раба, и теперь угрозы и запугивания перестали на него действовать.

Как директора фабрики, Грязнова бесили действия рабочего Совета, но когда он старался представить себя объективно мыслящим человеком, ни в чем не заинтересованным, эти действия удивляли его смелостью и продуманностью. Допустим, забастовкой руководят социал-демократы, те же лицеисты – люди грамотные и умные, – но они только подсказывают какие-то мысли, всю непосредственную работу ведут сами рабочие и ведут с завидным умением. Больше всего поражало Грязнова то, что забастовщики сумели обуздать слободку, чего никогда не удавалось сделать полиции, – все полтора месяца не слышно ни драк, ни безобразных семейных скандалов.

Вот и сейчас, встретив рабочую охрану на хлопковом складе, он прежде всего возмутился: рабочий Совет станется вмешиваться в дела, которые его совершенно не касаются. Но остынув, он поразмыслил и пришел к выводу, что рабочие и тут учли все до мелочей. Случись пожар в иное время, ответственность несли бы лица, работающие на складе. Произойди он сейчас, вина пала бы на забастовщиков. Ну кто отказался бы от такой доступной и правдоподобной мысли: пожар учинен забастовщиками из ненависти к владельцу фабрики? Потому и решили они поставить свою охрану.

Постукивая тростью о ступеньки лестницы, Грязнов поднимался в контору.

Раньше в это время контора уже гудела голосами. Перед дверью по всей лестнице терпеливо стояли рабочие или те, кто хотел поступить на фабрику. За столами конторщики щелкали костяшками счетов, скрипели перьями. Дух деловитости большого, сложного предприятия нравился Грязнову. Он распоряжался, вел переписку с заказчиками, принимал посетителей. День пролетал незаметно. Вечером чувствовал приятную усталость и глубокое удовлетворение собой.

Сегодня в конторе не только посетителей – служащих почему-то не было. И только перед кабинетом склонился над столом – искал что-то в папках – старший конторщик Лихачев. И еще рядом с ним сидел фабричный механик Чмутин. При виде Грязнова он поднялся.

– Ко мне? – справился Грязнов, проходя в кабинет и оставляя дверь открытой.

– Да. – Чмутин остановился у порога, не решаясь пройти. Ясные, как у младенца, глаза отводил в сторону.

– Пожалуйста, – добродушно сказал Грязнов, приглашая к разговору.

Чмутин в волнении шаркнул ногой, застенчиво улыбнулся.

– Алексей Флегонтович, это неприятно, я понимаю… но я вынужден сообщить о забастовке, которую объявили служащие. – Заторопился, словно ожидал, что директор не захочет выслушать, договорил – Забастовка протеста… Служащие возмущены действием губернских властей. Они заявляют о своей солидарности с рабочими. Отказываются также производить расчет – считают эту меру по отношению к рабочим жестокой. Я уполномочен заявить вам обо всем этом.

Грязнов смотрел на фабричного механика и недоумевал. Оказывается, он не знает и этого человека. Чмутин был известен ему как хороший специалист, и только. В остальном он не вызывал интереса. С подчиненными он робел и терялся, когда надо было применить власть. За глаза мастера посмеивались над ним. И вот он теперь «уполномочен заявить»…

Наливаясь гневом, Грязнов шумно встал, шагнул к механику. Гладкое, румяное лицо Чмутина побелело, но он нашел в себе силы выдержать жестокий взгляд директора.

– Вы понимаете, что вы сказали? – Грязнов задохнулся, дернул шеей. – Понимаете, чем это грозит вам?..

– Алексей Флегонтович, – дрогнувшим голосом сказал Чмутин, – я передаю мнение большинства. И прошу… прошу вас, не кричите на меня!

– Хорошо. – Грязнов опять сел в кресло, старался успокоиться и не мог, болезненно кривил рот. – Ваш протест ничего не изменит. Убитых не воскресишь… Конторщики не хотят делать расчет рабочим – это тоже не угроза. Найдем других. Пятьдесят процентов премиальных – и желающих будет хоть отбавляй. Ничего вы не добьетесь. Понимаете? Ничего!

– Служащие не могут поступить иначе, – упрямо сказал Чмутин.

После этого он спешно откланялся и вышел. Когда за ним хлопнула дверь, выходившая на лестницу, Грязнов тоже встал. Лихачев все еще копошился в своих бумагах – делал вид, что крайне занят.

– А вы, Павел Константинович, разве не присоединяетесь к забастовке? – язвительно спросил директор – надо было на ком-то выместить раздражение.

Лихачев моргал белесыми ресницами, обдумывал, как ответить. Молчание затягивалось.

– Не мучайтесь, – насмешливо остановил Грязнов. – Вижу вашу преданность… Мы с вами «забастуем», когда фабрика опять станет работать полным ходом. Карзинкин оценит нашу стойкость и не обойдет милостями. Вот тогда и погуляем. Кстати, составьте ему отчет о вчерашнем дне. Телеграмму я послал, но не лишне сообщить о подробностях. О забастовке служащих пока умолчим – они еще одумаются. Сегодня же найдите способ объяснить им: кто готов производить расчет рабочим – получит пятьдесят процентов премиальных. Привлеките к работе в конторе табельщика Егорычева, он того заслуживает… И еще, к полудню закажите венок с лентой. Надпись придумайте, но чтобы видно было – венок от администрации фабрики.

Пока Лихачев записывал на листке бумаги все, что надо сделать, Грязнов разглядывал его, с иронией думал, что старший конторщик, пожалуй, единственный человек, который не выкинет ничего неожиданного.

В кабинете резко зазвонил телефон. Грязнов досадливо поморщился, пошел слушать. Звонил из больницы доктор Воскресенский.

– Алексей Флегонтович, – глухо рокотал он в трубку. – Поздравляю вас с сыном. Здоров, голосист… И заодно с племянницей, Варвара Флегонтовна благополучно разрешилась дочкой.

Грязнов устало и счастливо улыбнулся.

С утра из города стали прибывать делегации. Обнажали головы, со скорбными лицами подходили к помосту, ставили венки. Федор Крутов и Алексей Подосенов, с запавшими от бессонницы глазами, встречали прибывших. Правая рука Федора висели на черной повязке. Вслед за большой делегацией железнодорожников прибыли студенты Демидовского юридического лицея. На венках были надписи: «От социал-демократической рабочей партии», «Павшим борцам за свободу», «Жертвам самодержавия».

Среди лицеистов были многие из тех, кто участвовал в перестрелке с казаками. Они здоровались с рабочими, как со старыми знакомыми. В молчании вставали в почетный караул.

Венки закрыли помост со всех сторон. А их все подносили – от трамвайщиков, от служащих почтово-телеграфной конторы, от рабочих свинцово-белильного завода.

К двенадцати часам в зале негде было повернуться. Лишь узкий проход к помосту оставался открытым.

Фабричные были немало удивлены, когда в дверях училища показался мастеровой – заросшее худощавое лицо, черные беспокойные глаза. Он снял шапку, медленно двинулся к помосту.

Алексей Подосенов указал Федору:

– Евлампий объявился.

Евлампий Колесников встал в почетный караул. На него поглядывали, перешептывались. С тех пор, как его арестовали, о нем ничего не было слышно.

Евлампий узнавал знакомых, едва заметно, чтобы не нарушать приличия, кивал. Когда передал ружье другому рабочему, подошел к Федору и Подосенову.

– Думал, посидим со встречей, порадуемся, – грустно сказал он, пожимая им руки. – А попал на поминки… И Марфутка, оказывается… Ее-то как не уберегли?

Ему не ответили. В зале произошло движение – смотрели, как подходит к помосту Лихачев. Он нес венок с надписью: «Погибшим рабочим от скорбящей Большой мануфактуры».

Фабричные сопровождали его негромкими возгласами:

– Расщедрились.

– Для мертвого рубля не пожалеют.

– Завернуть его назад.

Темнея лицом, Федор встал на пути конторщика. Он на самом деле хотел повернуть его.

– Не вызывай гнев – богомольные не простят, – шепнул Евлампий. – Поклоняться гробу доступно и друзьям и врагам.

Лихачев между тем остановился, не зная, как поступить. Пожилые рабочие и особенно женщины, видя, что ему мешают положить венок, недовольно зароптали. Евлампий подтолкнул Лихачева к помосту, кивнул. Тот с облегчением поставил венок, расправил ленту.

– Чего о себе не сообщал? Бедовал-то где? – спросил Федор Колесникова.

– Долгая история, – неохотно отозвался Евлампий. – Два года пробыл в Бутырках. Сюда не поехал – едва ли приняли бы на фабрику. А там приятель оказался, позвал с собой в Орехово-Зуево. Работал, пока не уволили. Сейчас из Москвы… Повидал, как рабочие на баррикадах бьются.

– С Марьей Ивановной видеться приходилось?

– Она же в Вологде. Сначала тоже в Бутырках была. Потом в ссылку, в Вологду отправили.

– Что делать собираешься? Здесь или опять куда?

– Пока не знаю. Огляжусь, там видно будет. Как это у вас все произошло?

– Тоже долгая история. После об этом.

На сцене рабочие снимали знамена, брали их, шли к выходу. Другие, с черными повязками через плечо, подходили к помосту по четверо, брали гроб на полотенца. Девять гробов протянулись от двери до самой сцены. Студенческий хор запел похоронный марш, и процессия медленно двинулась.

Возле училища стояли сани, доверху нагруженные можжухой. Артем Крутов и Васька Работнов, ездившие за можжухой в лес, сейчас раздавали ее охапками толпе мальчишек. Те бежали впереди процессии, усыпали ветками дорогу.

Провожать в последний путь убитых казаками рабочих вышла вся слободка. Пока в церкви шло отпевание, толпа запрудила кладбище. Родных и близких молчаливо пропускали к могиле, желтеющей по краям песчаной землей.

Артем, отправив Ваську Работнова с лошадью, сам пробрался вперед, встал возле сумрачного, заплаканного Егора Дерина. Егор поддерживал мать. Ее глаза сухо горели на изможденном, почерневшем от горя лице.

Носильщики поставили гробы на песчаную насыпь и отошли, чтобы не мешать родным прощаться. Заголосили женщины, украдкой смахивали скупые слезы мужчины.

Затуманившимся взглядом Артем смотрел на Марфушу. Смерть почти не изменила ее. Вот, кажется, окликни– откроет глаза, скажет ласково: «Темка, родной ты мой…»

Он видел, как перед гробом опустился на колени отец, поцеловал сложенные на груди странно белые Марфушины руки, как судорожно дернулся его кадык, когда он поднимал голову. Отцу, видно, совестно было показывать себя едва сдерживающимся от рыданий, он старался прятать лицо в поднятый воротник пальто, ни на кого не смотрел.

– Шел бы, простился, а то закроют, не увидишь больше, – сказала Артему женщина, закутанная черным платком. Платок закрывал рот и нос, виднелись одни строгие глаза. Артем не сразу признал в женщине Марью Паутову. А она подталкивала его, шептала упрямо:

– Иди, иди, роднее-то у нее никого нет.

Запинаясь, плохо видя, он прошел к гробу. Встать на колени и целовать Марфуше руки, как делал отец, он не решился. С размаху поклонился в пояс, но, выпрямляясь, поскользнулся на сыпучем песке и чуть не упал. Сгорая от стыда за свою неловкость, Артем ринулся в толпу и все, что потом было – и как заколачивали крышки, и как строились дружинники для прощального салюта, как стреляли, – он видел из-за голов, вставая на носки и вытягивая шею.

7

В предрассветной тиши крадутся к конторе те, кто польстился на полуторное жалованье. Нелегко даются лишние рубли: несмотря на мороз, остановится иной, вытрет взмокший лоб – не встретить бы знакомых! Что ж, осталось еще пересечь площадь перед Белым корпусом, а там и контора. Застучат торопливо сапоги по ступенькам лестницы. В конторе можно вздохнуть спокойнее, посудачить с таким же горемыкой о нынешних порядках.

И то сказать: почтово-телеграфная контора прекратила занятия, поезда не ходят – город совершенно отрезан от внешнего мира. Есть слухи, что в Москве рабочие вышли на улицы, сражаются с войсками. А здесь фабричная слободка без сражения перешла в руки забастовщиков. Полиция сунуться боится, вместо нее дружинники ходят по улицам – сами себе хозяева. В лабазе распоряжается продовольственная комиссия – получай установленный паек и кончено, ничего не добавят, хоть и деньги даешь. Иди, дескать, в город. Легко сказать, иди. Не раньше, когда можно было сесть на трамвай или нанять извозчика. Сейчас вагоны не ходят, извозчика тоже днем с огнем не сыщешь.

Раздумается служащий обо всем этом и не сразу сообразит, чего надо от него парням с красными повязками на рукавах – они разгуливают возле конторы, поглядывают по сторонам.

– Куда? – спрашивают строго. – Поворачивай назад. Совесть проел, собака служебная?

Глаза злющие. С такими не заспоришь. Попятится служащий:

– Я что… Меня попросили… Нельзя, так и не пойду.

– Вот-вот, так-то лучше будет.

Старший конторщик Лихачев вышел из подъезда Белого корпуса. Шел важно, подняв голову, – неприступный, величавый. На парней посмотрел полупрезрительно, но остановился, решая – прикрикнуть или молча, сохраняя достоинство, обойти стороной. Нынче повышать тон небезопасно, поэтому лучше не связываться. Лихачев сделал шаг влево. Коренастый в черном полупальто парень тоже шагнул влево. Лихачев, досадуя, хотел обойти группу с правой стороны. И опять ему загородили дорогу.

– В чем дело? – робея, спросил конторщик.

– Возвращайтесь домой.

– Как домой? Вы кто такие?

Парни показали на красные повязки.

– Все равно, – упавшим голосом проговорил конторщик. – Что вы хотите?

– Вам уже сказали: идите домой.

– Я иду на службу…

– Кончилась ваша служба. Идите, идите.

Первый раз с Лихачевым случилось такое, когда в будний день он был не в конторе. От мысли, что надо искать себе какое-то занятие, он растерялся. По дому у него никаких дел не было, в гости идти не к кому – не любил водить компанию. Неуверенно подошел к подъезду и не стал подниматься в квартиру, оглядывался, словно искал кого-то, кто бы подсказал, что ему делать.

На площади показался табельщик Егорычев. Лихачев хотел его окликнуть, но пересилило любопытство: «Ну-ка, ну-ка, тебе что скажут».

Сказали Егорычеву, видимо, то же самое. Табельщик что-то горячо доказывал, пытался прорваться сквозь заслон. И достукался: парни не очень вежливо повернули его, толкнули в спину.

– Серафим Евстигнеевич! – позвал Лихачев табельщика, когда тот, возвращаясь, поравнялся с подъездом.

– А, это ты, Павел Константинович, – как ни в чем не бывало, откликнулся Егорычев. – Подышать на морозец вышел?

– Выглянул вот на минуту, – бодро сказал Лихачев. – И вы тоже?

– Гуляю-с… Мы люди свободные.

– Может, и меня прихватите?

– Отчего же, присоединяйтесь.

Шли по площади молчаливо, прислушивались к скрипу снега под ногами.

– Не пустили, Серафим Евстигнеевич? – сочувственно спросил потом Лихачев.

– Да и тебя, догадываюсь, тоже, – не удивляясь, ответил Егорычев. – Раньше-то об эту пору уж давно сидел бы за конторским столом. Точность у тебя, Павел Константинович, завидная.

– И как вы думаете, что мы будем делать?

– Пойдем к директору, засвидетельствуем, так сказать: мы готовы, но…

«Конечно же, к директору! – подумал Лихачев. – Как сам не догадался!»

– У вас золотая голова, Серафим Евстигнеевич, – польстил он табельщику.

– Обыкновенная-с, – отказался от излишней чести Егорычев.

У входа в училище слышалась ругань.

– Не пропустим. Нечего делать.

– Как сказать! Такой же человек…

– Ты городовой – не человек. Проваливай, пока не накостыляли.

– А вы мне не грозите. Я жаловаться иду.

– Хо, кто тебя слушать будет!

В училище рвался городовой Бабкин. Артем и Егор Дерин его не пускали.

Однако сладить с напористым Бабкиным было не так просто, шаг за шагом он продвигался к двери. И ребятам пришлось пойти на уступку.

– Сходи, Артем, позови кого-нибудь из наших, – сказал Егор. – А я за ним посмотрю…

– И смотреть нечего. Не убегу, пока не повидаю Крутова.

Бабкин, устав от борьбы, поуспокоился, полез за кисетом. Редкие кошачьи усы его обиженно вздрагивали.

– Порядок блюсти по-умному не каждому дано, – втолковывал он Егору. – Допустим, ты приставлен к околодку, обходишь его и видишь – собирается толпа, шумит. Что ты, толкаться начнешь? Нет. Ты подходишь и вежливо: «Разойди-и-сь! Не полагается!»

– Навидались мы вашей вежливости, до сих пор загорбки побаливают, – насмешливо сказал Егор.

– Что ты сейчас должен был сделать, – не отвечая на слова парня, продолжал Бабкин. – Спросить прежде, по какому делу иду. А потом и решать, пускать меня или не пускать. А ты толкаться начал, кричать…

– Еще и поколотить бы надо. Тебе русским языком было сказано: не лезь, не пустим.

– Да как же ты не пустишь, когда я по делу иду?

– Иди к Цыбакину со своими делами.

– Ты меня Цыбакиным не попрекай, – рассерженно объявил Бабкин. – Он мне не кум и не сват, гостеваться с ним не приходилось.

Артем привел отца. Федор, придерживая перевязанную руку, пристально смотрел на городового.

– Чего у тебя? – не очень приветливо спросил он.

– Чего – это разговор особый, – со спокойной уверенностью ответил Бабкин, хитрил глазами. – Ты прежде скажи им, чтобы они меня не задерживали, пропускали, когда иду. Я ведь тебя пропускал… Ну хотя бы, когда ты из каморок со студентом выходил. В фартуке тот студент.

– Так, – мрачно перебил его Федор. – Услуга за услугу. Настало время, поторговаться пришёл. Ну, говори, что тебе нужно?

– Значит, не пустишь, на холодке будем говорить, – сказал Бабкин и сердито насупился.

Федор отступил от двери, показал здоровой рукой:

– Проходи, только долго говорить мне с тобой не о чем.

– Раз так, я и отсюда, – обиделся Бабкин. – С жалобой на твоих дружинников. Митрохины два брата – Серега и Колька – оружие мое забрали. Вели отдать. Сам знаешь, вреда я не делал. А мне за оружие суд грозит. Семья все-таки, ребята. Войди в положение. Вели отдать.

– Не у одного у тебя забрали. Дело обычное.

– Обычное-то оно обычное, да ведь как начальство посмотрит.

– Повышения, конечно, не получишь, а выгонят из полиции – беды большой нет. На фабрику пойдешь, туда с радостью возьмут.

– Смеешься! Мне каково…

– Не могу, – решительно сказал Федор. – Оружие отбирается по решению Совета.

– Что же мне делать?

– Уходи из полиции. Места себе другого не найдешь, что ли?

– Нет для меня другого места.

– На нет и суда нет. До свидания.

Федор ушел, а Бабкин все еще топтался у входа, медлил. Егор тронул его.

– Слышал, что сказали? Двигай.

– Но, но, не очень-то, – заерепенился Бабкин. – Взяли волю.

– Силу почуяли, вот и взяли, – отрезал Егор.

– Посмотрим еще, чья сила-то наверху будет, – с угрозой сказал Бабкин. – Попомню тогда этот разговор. Все попомню.

Федор вернулся в училище, где на сцене в отгороженном углу сидели за столом Алексей Подосенов и Маркел Калинин. Маркел сумрачно дымил цигаркой, мял в кулаке черную с проседью бороду. Он только что пришел из лабаза – вместе с приказчиком подсчитывал оставшиеся запасы продовольствия. При самой строгой экономии муки и круп хватит всего дня на три, картофеля и того меньше, а у лабаза и сейчас стоит длинная очередь изголодавшихся людей. Денег ни у кого нет, все давно получают по заборным книжкам в долг. Имеющуюся в кассе лабаза сумму можно было пустить на закупку продуктов, но приказчик ни в какую не соглашается, требует распоряжения директора.

– Пиши приказчику бумагу, – сказал Федор Подосенову. – Ослушается – деньги заберем силой, а его будем судить на народе. Так и укажи.

Подосенов взял чистый лист, осторожно обмакнул перо в чернильнице, наморщил лоб, задумался – нелегко давалось ему сочинение разных бумаг.

Пока он писал, появился Артем и сказал отцу, что его хочет видеть Андрей Фомичев. Федор недовольно выслушал, но не отказал.

Фомичев выглядел странно робким, пристыженным. Сесть не сел, все поглядывал на Подосенова и Маркела, мялся.

– Отойдем в сторону, – попросил он Федора. – Я к тебе…

Отошли в другой угол сцены. Андрей теребил пуговицу пальто, медлил.

– Ну, что ты, как красна девица! – вспылил Федор. – По делу пришел, так говори.

– Обожди, не так все просто. Давно думал, а вот увидел и сказать не решаюсь. – Андрей вытер потное лицо шапкой, настороженно взглянул в глаза Федора – боялся, видимо, что станет смеяться. – Помнишь, предупреждал тебя, что вызывал меня к себе директор, велел дружбу водить с тобой? Хотел он через меня знать, о чем ты думаешь, что делаешь. Не мог я тогда отказаться: так уж жизнь сложилась – дом строил, свадьбу сыграл, – деньги во как нужны были. А он обещал прибавку дать… Ничего я против тебя такого не сделал, а совесть не чиста. Кляну себя, что поддался. Тогда какой-то чумной был. Ты правильно сообразил и сказал всем, чтобы не доверяли мне. Попади я тогда на маевку вместе с вами, наверно, рассказал бы директору… Радуюсь, что не доверяли, а сейчас винюсь перед тобой и хочу, чтобы ты мне поверил: Андрей Фомичев подлецом не будет.

– Почему мне об этом говоришь?

– А кому же!

– Соберутся люди, выдь и расскажи им.

Фомичев покраснел, опустил взгляд.

– Мы были когда-то друзьями, – сказал он. – Потому и пришел к тебе. Надеялся, поймешь…

– Я понимаю… Ты против своих пошел, вот и повинись перед ними.

Фомичев с отчаянием махнул рукой.

– Пусть так! Скажу, раз велишь. Только не ожидал я от тебя этого…

Обиженно повернулся и пошел прочь. Спускаясь со сцены по короткой лесенке, он столкнулся с Афанасием Кропиным. Тот не очень вежливо толкнул Фомичева, крупно шагнул к столу. Был он встрепан, тяжело дышал – наверно, бежал до училища.

– От Грязнова приказ отгрузить пять вагонов хлопку. Паровоз подали, грузчиков с какой-то фабрики привезли. Что скажешь на это?

– К складу приставлен ты, – сказал ему Федор, – тебе и решать прежде.

Афанасий сел на скамейку рядом с Маркелом Калининым, полез в карман за табаком. Глаза блестели озорством.

– А мы решили: велели тем же ходом обратно.

– Молодцы!

– Значит, верно решили? – обрадовался Афанасий. – С ними подрядчик был, так он шумел и помчался за Грязновым. А я сюда… Пойду, надо встретить.

Он, видимо, встретил и сказал, что надо, потому что минут через двадцать в училище появился сам Грязнов. Дежурные у входа не посмели его остановить. Переборов гордость, директор сел на подвинутый Подосеновым стул, оперся на поставленную меж колен трость. Мельком, любопытствуя, оглядел сцену: «Вот, оказывается, где заседает рабочая власть». Пыжиковую лохматую шапку он положил на стол. Подосенов опасливо передвинул подальше чернильницу – не облить бы ненароком.

– Допустим, вам есть резон не пускать служащих в контору: не хотите, чтобы они делали расчет рабочим, – глуховато, спокойным голосом проговорил Грязнов, впиваясь любопытным взглядом в лицо Федора. – А почему товар задерживаете, не даете выполнять мое указание? Мне непонятно.

Подавшись к нему, Федор неосторожно потревожил простреленную руку, от резкой боли скрипнул зубами. На лбу выступила испарина. Он поправил повязку, ответил с запозданием:

– Вы все прекрасно понимаете, Алексей Флегонтович. Рабочие не хотят, чтобы фабрика осталась без хлопка. Они надеются встать к машинам.

Взглянув на Подосенова и Маркела Калинина, которые тихо, боясь пошевелиться, сидели за столом, напряженно вслушивались, Грязнов шумно вздохнул, обратился к Федору:

– Я хотел поговорить с вами наедине, откровенно.

Подосенов и Калинин сразу же поднялись, но Федор недовольно остановил их:

– Мне нечего скрывать от своих товарищей. Говорите при них.

– Что ж, дело хозяйское, – сказал Грязнов. – Собственно, и нет никакого секрета. Я хотел выяснить для себя несколько вопросов. Вы привыкли видеть меня директором и только, не каждому в голову приходит, что я еще и человек, для которого небезразлично, что делается вокруг. Так вот с первых дней забастовки я приглядываюсь к вам. Не скрою, мне нравится, как вы ведете дело. Но, когда я раздумываю о том, чем все это кончится, меня начинает удивлять ваша неприкрытая наивность. Неужели вы думаете голыми руками захватить власть? Вы не организованы, у вас нет войск. На что вы надеетесь?

– Только на себя, Алексей Флегонтович. Припомните, какими были наши фабричные десять лет назад, какими они стали теперь. Не сейчас, так через год, не через год, так через пять, но рабочие возьмут власть.

– Допустим, я могу понять, что так и будет. Но что делать вам в нынешних условиях? Надеюсь, вы слышали, что восстание в Москве подавлено… Скоро войска прибудут сюда, и начнутся аресты. Вы проиграли. Не лучше ли заблаговременно смириться самим?

– Рано говорить о том, что мы проиграли.

Грязнов рассерженно стукнул тростью о пол, возбужденно поднялся.

– Вот та самая неприкрытая наивность, – сказал он. – Поверьте, я с вами очень искренен. Кроме того, знаю больше, чем вы… Прекратите забастовку, для вас будет лучше.

– Это все, что вы хотели сообщить нам? – спросил Федор.

– Да.

– Вы ничего не говорите о том, будут ли удовлетворены наши требования?

– Еще неделю назад они могли быть частично уважены. Сейчас это исключено. Мастеровые приступают к работе на старых условиях.

– Вы действительно что-то знаете, чего не знаем мы, – медленно сказал Федор. Спросил, обращаясь к Подосенову и Калинину: – Что мы ответим господину директору?

– Что и раньше, – помедлив, сказал Подосенов. – После всего случившегося рабочие и слушать не станут, чтобы встать на работу на прежних условиях.

– Значит, будете упорствовать?

– До тех пор, пока не узнаем, что владелец идет на уступки.

– Хорошо. – Грязнов повернулся. Уходя, бросил с угрозой: – До сего дня я надеялся на ваше благоразумие. Теперь вы вынуждаете меня искать способы, как прекратить забастовку.

– Вы эти способы ищете все полтора месяца, – насмешливо откликнулся Федор.

Разговор с Грязновым заставил задуматься. Сидели молчаливо. Подосенов дописывал распоряжение об изъятии денег из кассы лабаза для закупки продуктов. Поставил подпись, дал расписаться Федору, затем протянул Маркелу. Хлопнул того по плечу.

– Что смурый? Напугался угроз директора?

Маркел неторопливо корявыми пальцами сложил бумагу, сунул в шапку и грузно поднялся.

– Пошел я, – сказал он, не отвечая Подосенову. – Так, если заупрямится приказчик, вести сюда?

– Тащи. Мы ему горячие припарки устроим. И смотри веселей, не наводи тоску на других.

– Веселого мало. Бабы каждый день подступаются – голодают, детишки Тенями стали. А поди-ка узнают, что ничего не добились…

– Так просто не сдадимся.

– Оно конечно, стоять будем.

Когда Маркел ушел, Подосенов сказал озабоченно:

– Грязнов не зря напирал, что-то у него на уме есть. Неужели в Москве все кончено? Евлампий, выходит, зря говорил.

– Евлампий две недели, как оттуда. За это время все могло быть.

– Если кончится забастовка ничем, как людям сказать об этом? Не то думали, когда поднимались…

– Еще ничего неизвестно. Но если даже и прекратим бастовать – полтора месяца много дали, на будущее пригодится.

– Да, будущее… Пока все для будущего… Давай-ка мы с тобой осторожничать. Директор обещал искать способы, а он человек дела. Уж что-нибудь да придумает… Квартира тебе подыскана, в безопасности будешь. Перебрался бы все-таки. Нельзя тебе дома…

– Есть у меня где. Лучшей квартиры не найдешь.

– Ну, смотри.