Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)

5

– Ах, Артем, как же так все случилось?

У Олечки дрожали детские, пухлые губы, лицо было бледное, иззябшее. По мостовой дул злой, по-осеннему резкий ветер, гнал бумажный сор. Артем завернул за угол дома, где было тише. Сели на лавочку. Только сейчас почувствовал, как отлегает от сердца тревога за нее, такую беспомощную, не приспособленную к жизни.

Полчаса назад в ожидании вполне возможной полицейской засады он решился зайти к ней на квартиру. Встретила хозяйка – чопорная, с седыми буклями дама; сказал, что часовщик. «Ее нет, а часы можете оставить», – неприветливо посоветовала она. «Как-нибудь зайду в следующий раз, – отговорился Артем. – Когда она приходит домой?» – «По-разному приходит, когда хочет, и приходит», – ответила дама и захлопнула перед носом дверь. Артема уже одно порадовало, что Олечка не арестована. И вот ждал на улице, встретил иззябшую, растерянную от всего случившегося.

– Как все произошло, Артем?

– Не знаю. Он ушел от нас к мосту, к деревне, и мы его не дождались.

– Я давала моим девочкам уроки… Пришел отец, он начальник тюрьмы – Ионин, знать, слышали? За обедом стал рассказывать… Я поняла, что об Алексее. Думала, упаду в обморок. Он заметил, спросил, почему я так побледнела. Кажется, ответила: зашлось сердце. «У такой молодой больное сердце!» – сказал он и не поверил. На другой день мне сообщили, что место учительницы отказано: ко всему он узнал, что мой брат в тюрьме…

– Ольга Николаевна, вам придется уехать… Хотя бы на время…

– Куда мне ехать, Артем? Что вы? Об этом не может быть и речи.

– Мне неприятно, Ольга Николаевна, но вам придется подчиниться, – упрямо сказал он, отвернувшись, избегая ее взгляда. – Есть у вас знакомые, у кого можно погостить? За пределами города, конечно?

– Знакомые? – Она наклонилась, смотрела с испугом– лицо у парня непроницаемое, суровое. Зябко повела плечами. – Это так необходимо?

– Да. И постарайтесь вспомнить, что вы говорили Алексею о нас. Что он вообще знает?

– Что он знает? – отчужденно переспросила она. – Только то, что вы называли себя. Больше ничего не говорила.

– Если бы вам удалось с сегодняшнего дня уйти с квартиры!

– Вы не надеетесь на Алексея, Артем?

Он не ответил на вопрос, будто не слышал.

– Ах, Артем, – произнесла она с горечью. – Вы видите во мне глупую девчонку и, пожалуй, так и есть… Я чувствую какую-то растерянность в себе… Когда-то так радовалась, бывая у брата, где собирались его товарищи, казалось, что и я приобщаюсь к работе, и гордилась собой. А потом наступила растерянность… Ничего не понимала. Тогда казнили хорошего знакомого моего брата – он стрелял в губернатора. Брат объяснял, что жертва не напрасна, так было надо. А я не могла понять: зачем было стрелять в губернатора? Что изменится? Разве не ждут его места сотни других, может быть, еще хуже, злее, беспощаднее?.. И вот с этой историей… Я почувствовала, что вам не хотелось ввязываться, но вы согласились, и я была благодарна вам, что вы согласились: мне казалось, надо все сделать, а просьбу брата выполнить, это он надоумил, передал из тюрьмы, чтобы был произведен какой-то акт – пропаганда действием, хотя я и не совсем понимала и сейчас не понимаю, как этот акт мог помочь ему и его товарищам. Наоборот, теперь-то мне особенно кажется, что из всей этой истории и не могло получиться ничего хорошего… Вот, Артем, я все сказала, вы можете ругать, презирать меня, все будет заслуженно… И все-таки, боже мой, как это случилось?..

Они переплывали реку, придерживая над головой узелки с одеждой. Ночью был дождь, и ветер еще не разогнал тучи, было прохладно, так что в воде казалось теплее. На берегу, под кручей, скрытые от глаз, оделись. Егор кутался в серый из байки пиджак, за пазухой держал свернутый картофельный мешок. Артем был в темной, легкой и плохо греющей куртке – постукивали зубы.

– Одежка твоя приметная, – недовольно заметил Егору. – В глаза бросаешься.

– Говорила кума: не та сума… Мало разве ходят в сером? Не зима, чай, – беззаботно отозвался Егор. – Зато у меня вот что есть. – Вытащил из кармана кусок спутанных рыжеватых волос. Артем только тогда и понял, что это борода, когда Егор приладил ее к подбородку.

– Выдумщик ты отменный, – усмехнулся он, – не можешь без выкрутасов.

– Вижу, что позавидовал, – удовлетворенно сказал Егор. – Однако давай поторапливаться, еще топать и топать…

С берега сразу нырнули в лес; густой и частый ольховник сменился потом ельником. Шли по лесу сторожась, чтобы не встретить кого.

– Не нравится мне этот «акт действием», не лежит душа, – высказал Артем свои сомнения.

– Конечно бы проще: под кусточком читать листочки, – в тон ему поддакнул Егор. – Твое настроение мне известно. Только вот деньги нам в самом деле нужны, прав парень, когда говорил об этом. Чего он, дурень, на поезде поехал: от станции, как и отсюда, нисколько не ближе.

– Дело его… – Артем никак не мог перебороть в себе неприязненного чувства к Алексею.

Реку они переплывали где-то на середине пути, идти было еще далеко, потому, где можно, прибавляли шагу, почти бежали. Сверху, с веток, обильно сыпала вода, попадала за ворот, от капель вздрагивалось знобко. Егор вел уверенно, не плутал, места ему были знакомы.

К дороге вышли метрах в трехстах от условленного места. Здесь с обеих сторон был лес, густые кусты выходили на обочину.

Постояли, оглядываясь. Егор озабоченно высказал Артему:

– Не видно почему-то, не опоздал бы.

Но на той стороне дороги зашевелились кусты. Показался Алексей. Одет был под мастерового: черный потертый костюм, старая фуражка, на ногах – намокшие ботинки, сапогов, видно, не нашел.

– Осмотрел место – лучше придумать трудно, – сказал он, подходя к ним и здороваясь. Был немного бледен, возбужден, руки подрагивали. – Здесь как раз начинается спуск к ручью, кучер непременно будет сдерживать лошадей. Это нам на руку. Мешок принесли?

Егор вытащил из-за пазухи мешок, стал набивать его травой, мхом. Артем мог только завидовать, глядя на Егора: спокоен, деловит, чего не сказал бы о себе. Еще когда случилось с Бабкиным – выбор исполнить приговор пал на них, – Артем понял, что не годится для подобных дел. Так и стоял в переулке, на случай, если придется обезопасить Егора. Ох, и жуткий же тогда был туман!..

– Скоро должны быть, – с нервной хрипотцой сказал Алексей, взглянув на часы. – Значит, действуем, как договорились. Я опять пошел на ту сторону. Оттуда и поворот виден. Смотрите, когда махну.

Артем сел на мешок, Егор прислонился к дереву, курил, глаза холодно поблескивали. Потом деловито стал прилаживать бороду. Наблюдая за ним, Артем подумал, что в отличие от Егора у него нет тех качеств, когда каждый свой поступок кажется единственно правильным. Егор рассуждает просто: взять деньги у чиновников государственного аппарата, который гноит в тюрьмах, шлет на каторгу лучших людей, взять для помощи этим людям – несомненно, справедливо. С этим Артем тоже согласен. Но сам способ изъятия – может, придется применять оружие – претил ему. У того же почтальона есть семья, дети, лишить его жизни, хотя бы и вынужденно, кто на это имеет право? Был же случай под Рыбинском. Там при экспроприации почты на Пошехонской дороге в перестрелке погибла сопровождающая карету охрана. Скольких за эти годы правительство угнало в тюрьмы, послало на виселицу, все считалось в порядке вещей, а тут из-за двоих погибших охранников газеты словно с ума сошли, чрезвычайное совещание городской думы было по этому поводу. Местные эсеры выступили с заявлением, что они не причастны к экспроприации, вина за нападение лежит на организации РСДРП. Адвокаты, учителя гимназий, лавочники писали в газеты гневные требования: пусть-де экспроприаторы придут с повинной. Сумма-то оказалась пустяковая, а вреда принесено было много. Вот почему на квартире Олечки Артем так резко оборвал Алексея, заявив, что они пришли сами по себе и ни с какой организацией не связаны. И даже в этом случае, независимо от исхода задуманной операции, Артем понимал, что придется держать ответ перед товарищами, и как еще они посмотрят на их поступок. Егор и тут рассудил с простотой мудреца: «Будет удача – помилуют, нет – никто, только мы в ответе».

«Не нравится мне этот „акт действием“», – снова подумал Артем, хотя чего уж было казниться, когда подчинился неизбежному. Поднялся, осматриваясь, и вдруг увидел на той стороне дороги Алексея, отчаянно машущего рукой. «Вот оно, начинается…» – мелькнуло с лихорадочной поспешностью, и уже видел жуткую перестрелку…

Но оказалось все проще, будничней. Егор швырнул мешок на дорогу, потом оба притаились. Ямщик, подъезжая, ругнулся. Сначала было хотел объехать мешок, но после раздумал, остановил лошадей. За его спиной тянул любопытно шею почтальон – с вислыми усами мужик в брезентовом дождевике с капюшоном. Ямщик, покряхтывая, слез, чтобы подобрать оброненный, как он думал, кем-то мешок с травой. Дальше все произошло мгновенно. Егор очутился перед ним, приказав лечь лицом вниз. Не успевшего ничего сообразить почтальона с двух сторон схватили за руки подоспевшие Артем и Алексей.

Алексей решил идти опять на станцию, чем вызвал возбужденный окрик Егора.

– Не дури, – приказал он. – Меньше чем через час вся дорога будет перекрыта. Где там добраться до станции…

Оружие почтальона перекочевало в карман к Егору. Мужиков предупредили, что впереди карету ждет еще засада, погонят лошадей – будут стрелять. Ямщик покорно сказал, что понял. Но верить ему не приходилось. А это значит, что через полчаса почтовая карета доберется до Курбы, и тогда по всем дорогам начнется преследование. Надо уходить старым путем, лесом они пройдут незамеченными.

Клеенчатую сумку с печатями нес Егор. Надо было бы рассовать содержимое по карманам, сумку выбросить, но хотелось поскорее отойти подальше от дороги.

Когда вышли к реке в стороне от деревень и приготовились раздеваться, случилось непредвиденное: оказалось, Алексей не умеет плавать. Артем и Егор ошарашенно смотрели на него. Им, выросшим у реки, в голову не могло прийти, что кто-то и не плавает. Вот задача так задача. Решили поискать доску или бревно. Алексей, виновато улыбаясь, поглядывал на другой берег. От одной мысли, что он будет переплывать такую ширину на крутящемся бревне, его брала оторопь.

– Разве тут нет моста? – спросил он.

Егор озабоченно посмотрел на него.

– Есть мост, – сказал он. – Километрах в двух ниже по реке, но проходит посреди села. – Прикинул, сколько прошло времени, есть ли опасность идти Алексею селом. Выходило, что он может успеть.

– Я пойду с пустом. Сумка останется у вас. Чего мне бояться?

– Пусть так, – согласился Егор. – Смотри. Видишь, впереди высокая сосна? Перейдешь реку, держи прямо на нее. Ждать тебя будем там.

Они переплыли реку, дошли до условленного места. И потом ждали. Было уже за полдень. Алексей все не приходил.

– Вот так мы с ним и расстались, – закончил Артем. – Что произошло с ним дальше, ничего не известно. И пока ничего не известно, не знаем, что может быть, вам надо уехать.

– Хорошо, Артем. Если надо, я уеду.

– Вот и договорились. – Он встал, тяжелая гора свалилась с плеч. Смотрел на нее, расстроенную, сжавшуюся в комочек. Жалел. – Оля (она встрепенулась, слабо улыбнулась маленьким ртом), поверьте, Оля, я так рад, что узнал вас. Почувствовал себя другим – сил, что ли, прибавилось, может, уверенности… А о себе вы зря так, придет время, успокоитесь и скажете: живу как надо.

– Если оно придет, такое время.

– Непременно, Оля!

– Я одно только обещаю, Артем, что всегда и во всем буду справедлива и от других требовать того же. Я вам напишу, где я буду… Вера Александровна передаст письмо. Я и сейчас, пожалуй, соберусь и пойду к ней.

Артем удовлетворенно кивнул. Надо было прощаться, но медлил. Хотелось сказать что-нибудь значительное, может быть, что ему будет тоскливо. И еще о той странности: несколько дней назад и не подозревал, что она есть, а вот сейчас – близкая, родная. Но проклятая застенчивость, все-то она портит ему, язык онемел. И сказал совсем не то, хотя и об этом думал.

– Оля, Ольга Николаевна, – начал он смущенно, – вам понадобятся деньги. Вот возьмите…

Она поспешно отшатнулась, глаза налились обидой и будто даже страхом.

– Зачем это, Артем?

– Вам нужны будут деньги. И потом, может, как-то сумеете передать брату, его товарищам.

– Я не знаю. Не хочу. Не надо, Артем, об этом.

Подала руку, он задержал ее в своей, ласково заглянул в глаза.

– Прощай, Оля.

– Иди, Артем. Я обязательно напишу.

Он пересек мостовую и вышел к набережной, встал у решетки, но так, чтобы был виден и дом ее, и подъезд. Маленькая, хрупкая, в теплой жакетке, обтягивающей талию, она шла медленно, не оборачиваясь. Вроде так бы и догнал, подхватил на руки, растормошил: «Смотри, Олечка, веселее, мир не так уж плох…»

– А что как сорвется кто? Высотища-то какая!

Артем вздрогнул, оглянулся. Рядом стояла женщина в старомодном, с приподнятыми плечами пальто, на голове теплый платок. Лет под пятьдесят женщине. Рассматривала его с дотошностью.

– Не Петра ли Иваныча сын будешь? – мягко спросила она. – Больно уж похож.

– Нет, я Ивана Петровича племянник, – без тени улыбки ответил Артем, признав в женщине человека, просто любопытничающего от скуки. Не скрывая неприязни, спросил: – Что надо, тетка?

– Господи, чего мне надо! – обиженно воскликнула она. – Просто спросила. Отпустили меня сегодня на целый день, а знакомых еще нету, поговорить не с кем – деревенская я, у купца Болотова в кухарках состою. Слыхал, чай, про такого?

– Не слыхал. Да и откуда? С купцами не вожусь.

– Еще бы водился! А нашего-то весь город знает. У него в уезде кожевенный завод, и лесом торгует. Богатей. Сам-то из приказчиков, что ли, будешь?

– Из рабочих.

– Вона как! По облику-то больно на приказчика похож. Вот почему и спросила: не Петра ли Иваныча сынок? Поехала когда, Петр-то Иваныч наказал зайти. А я и лавки не найду, где он служит. Значит, не Петра Иваныча.

– Нет. Я же сказал: Ивана Петровича – дядя.

– Ай, озорник! – с улыбкой упрекнула женщина. – Был племянником, теперь – дядя… Вот и говорю, при таком-то ветрище сорваться проще простого.

Она показала рукой туда, где строился огромный железнодорожный мост через Волгу. На обоих берегах реки там были сделаны насыпи, доносились глухие удары копра и металлический звон – работы по строительству не прекращались в любую погоду.

– Летом-то на мосте работал один наш деревенский, рассказывал про ураган – все леса повалило, людей сколько тогда покалечило – ужас. Один-то, милые мои, за бревно уцепился, висит на страшенной высоте. Так и не могли спомочь – сгинул. Если бы еще на воду сорвался, может, и жив бы был, а его ураганом на столбы отнесло. Этот деревенский-то наш, Васюха, все в батраках жил, да ни кола, ни двора и не нажил. Кровати скрипучей не было. Вот озлился он от своей бедности, в спальню к хозяину зашел и в чем был – в опорках да зипунишке грязном – улегся на хозяйскую кружевную постель, повалялся, и вроде как легче стало. Потом подался в город. Так и попал на мост-то. Строил. Хвастался: какую махину сооружаем, теперь поезда прямо через Волгу пойдут, а не как ранее – от Урочи до Приволжья, городской стороны, на лодках да на «Пчелке», пароходике. Только как в ураган-то погибло столько народищу, он и ушел. И заработков, говорит, не надо. Снова теперь батрачит.

– Ну и дурак ваш деревенский Васюха, – сказал Артем, которого позабавил рассказ женщины, отвлек от невеселых дум. – Урагана, вишь ты, испугался. В жизни сколько ураганов бывает! Каждый раз в батраках прятаться? Дурак Васюха, больше и слов нету.

– Да знамо дурак, с чего было опять в деревню-то возвращаться? А ты поссорился, видать, с милахой, больно тоскливая пошла?

– Неужели заметила? – удивился Артем. – Да как догадалась-то?

– А чего не заметить, не догадаться, когда вы вон на лавке, на холоду битый час торчали. Полюбопытствовала. Когда любовь да согласие – со свидания-то девка вприпрыжку бежит, как стрижет. А тут голову вниз, мил-сердечный друг обидел.

– Ну и ну, – с восторгом сказал Артем. – Занятная ты тетка. И рад бы дольше поговорить с тобой, да дела ждут. – Олечка уже скрылась в подъезде, сейчас, наверно, объясняется с хозяйкой, которая выпытывает, что за подозрительный часовщик приходил; стоять больше нечего. Да и в самом деле дела ждут. – Ну, прощай, спасибо – повеселила, – сказал он женщине.

– Иди уж, племянник-дядя, – широко улыбнулась та.

6

В западной части города, во Вспольинском предместье, стоял просторный двухэтажный дом, весело оглядывавший немощеную улицу десятью окнами с затейливой резьбой на наличниках. Выстроил его Мамонов, человек ловкий и удачливый, соединявший в себе крестьянскую бережливость – был он из крестьян Ростовского уезда – и мертвую купеческую хватку. Начал с того, что торговал с лотка вареной требухой для закуски; когда окреп, открыл мелочную лавочку. Через реку от Городского вала, где жил Мамонов, – Большая мануфактура, при ней – продовольственный лабаз. К концу месяца, когда у мастеровых денег нет, а до получки еще ой сколько, лабаз начинает выдавать продукты в долг по специальным заборным книжкам: знает начальство – голодный рабочий много не наработает, потому идет на эти уступки. А тут у рабочего случись вдруг несчастье – ребенок ли заболел, и требуется его накормить чем-то особенным, или еще какая нужда – требуются деньги. Идут к Мамонову. Тот сначала кобенится над просителем: «Муку, что ли принес? Господи, несут и несут. Не нужно. Вон ее сколько навалено». Посетитель вспотеет от волнения, унижается: «Выручи, кормилец». «Кормилец» нехотя сдается. «Ну, ну, возьму, – со вздохом скажет. – Пудик, что ли, у тебя? Сколько же ты за него хочешь?» Проситель сбросит треть той суммы, за которую сам брал муку, а Мамонов даже обидится: «Нету у меня, полупочтенный, такой цены. Иди себе с богом». Но в конце концов возьмет, только за половинную цену.

Приходили к нему и с вещами, не брезговал, брал их. Так понемножку сколотил капиталец, которого хватило и на этот веселый дом, и на его обзаведение. В нижнем этаже открыл трактир с отдельными кабинами-комнатами и с мелочной же лавкой, вверху поселился с семьей – молоденькой женой-хохлушкой и двумя детьми.

Было Мамонову немногим за сорок, когда, взбираясь на чердак, оступился на лестнице и упал. Рук, ног не переломал, но тяжесть в животе почувствовал. Чтобы заглушить тупую боль, выпил водки, поел, а ночью впал в беспамятство. Как признал доктор, вызванный уже утром, случился у него от падения заворот кишок, от которого он и умер.

Молоденькая жена горевала, но недолго, больше заботило заведение – трудно было содержать его в порядке без мужской руки. Вскоре приглянулся ей улыбчивый, с широкими плечами и почти как у женщины тонкой талией добрый молодец – частый посетитель трактира, рабочий с Дунаевской табачной фабрики. Был он принят в верхние покои, сначала как гость, а потом получил и права хозяина.

Так и стал веселый, разбитной Серега Тряпичкин владельцем просторного дома с трактиром. От друзей своих прежних не отказывался: иногда посидит с ними за одним столом, поговорит прилично. Давал взаймы, но был строг: если вовремя не получал отдачу, прекращал знакомство.

Однажды один из видных городских подпольщиков Арсений Бодров, когда-то работавший вместе с Тряпичкиным на табачной фабрике Дунаевых, попросил разрешения поговорить наедине с приезжим товарищем – попросил неспроста, выпытывал, больно уж удобным местом для встреч был этот трактир на глухой окраине, населенной рабочим людом. Тряпичкин без лишних слов провел его в комнату, соединявшуюся через коридор с основным помещением трактира, сказал коротко: «Никто не помешает. – А уходя, добавил: – И вообще, когда надо будет…»

С тех пор стал трактир Тряпичкина на Городском валу явочной квартирой членов фабрично-заводской группы, которая организовалась при городском комитете партии. И если охранка знала об этом, то не от хозяина…

Когда Артем свернул с мощеной, нарядной Власьевской улицы на Городской вал, то невольно присвистнул, Он находился на окраине города. В фабричной слободке такой грязи не приходилось видеть, хотя и примыкает она к топкому болоту с названием Чертова Лапа. Кем-то заботливо уложенные кирпичи у домов заплыли черной угольной жижей. Встречались лужи, что приходилось задумываться, куда ступить. Соскользнув с подвернувшегося под ногой кирпича и ухнув в грязь по самые голенища, Артем уже перестал оберегаться, шагал, заботясь только о том, чтобы хватало сапог.

Не лучше было и у самого трактира, но там хоть у крыльца стояла бочка с водой. Приведя себя в порядок, он вошел в помещение.

В большой основной комнате со стойкой, с длинными столами и лавками было многолюдно. Вдоль столов носился малый в белом фартуке, с полотенцем на руке – разносил закуски, чай. Ему помогала хозяйка, крупная, белолицая, с приветливым взглядом. Сам хозяин с выражением застарелой скуки на лице стоял за стойкой. Возле него, нацелившись трубой на посетителей, громко орал граммофон. По всему было видно – дела у Тряпичкиных шли неплохо.

Заметив Артема, хозяин все с той же скукой на лице кивнул, показывая на боковую дверь, прикрытую занавесью. С видом праздного гуляки Артем оглядел посетителей и, когда убедился, что не вызвал ничьего любопытства, пошел туда.

Оказался он в слабо освещенном коридоре с одним тусклым окошком в конце. Напротив белели двустворчатые двери в помещение, где хозяин принимал наиболее почетных гостей – чистую публику.

Артем помедлил, не из-за чего-то: вдруг подумал об Оле – почему он не дождался, когда она соберется и выйдет из квартиры? Надо было удостовериться, что с ней ничего не случилось, проводить ее в безопасное место. Что с того, что он мог опоздать – товарищи поняли бы, не стали упрекать. А теперь нет уверенности, что с ней ничего не случилось. Ругая себя за несообразительность, Артем толкнул дверь.

В просторной, оклеенной обоями комнате окна были закрыты плотными шторами. Стоял стол, заставленный чайной посудой. Горка кренделей высилась в плетеном блюде. Над столом на крюке под зеленым абажуром висела керосиновая лампа, тускло освещая сидящих людей.

Сидели человек десять, ничем не отличающихся от остальных посетителей трактира, только сосредоточенные лица показывали, что пришли они сюда не для развлечения. Это и были члены фабрично-заводской группы при городском комитете партии – представители рабочих. Собирались не реже одного раза в месяц, отчитывались в сделанном, договаривались, что предстоит делать.

Здороваясь, Артем запнулся на слове, с изумлением останавливая взгляд на темноволосом человеке с узкой, коротко стриженной бородкой, сидевшем в углу, в самой тени – такое знакомое, дорогое и давно не виданное лицо. «Мироныч! Откуда? Как он сюда попал?»

У Артема готов был вырваться радостный вопль, сделал шаг к Миронычу, чтобы обнять его, но тот, мгновенно угадав настроение парня, предостерегающе приложил палец к губам, давая понять, что называть его и признавать не следует.

Добрых полгорода знало Мироныча в пятом году, когда он, бывший студент-лицеист, руководил общегородской забастовкой. Тяжело раненного, почти безнадежного, с предосторожностью укрыли его от полиции: сначала лежал в фабричной больнице у доктора Воскресенского, а когда об этом узналось, пришлось увезти совсем из города. «До лучших времен. Мы еще свидимся», – сказал он при прощании Артему. И вот свиделись, и даже обнять человека нельзя. Знать, не наступили еще лучшие времена.

Пересиливая волнение, Артем с отрешенным лицом скромно опустился на лавку. Арсений Бодров, руководитель группы, – невысокий, подвижный, с веселыми косящими глазами, хозяйничавший и за столом, заботливо подвинул ему чашку с чаем.

– Пей, товарищ Александр, согревайся.

Артем поблагодарил. В том, что Бодров назвал его Александром, не было никакой ошибки: среди присутствующих, пожалуй, всего несколько человек знали друг друга по настоящим именам и то по прежним знакомствам – в группе были приняты партийные клички.

– Что ж, товарищи, почти все у нас в сборе, – сказал Бодров, оглядывая сидящих.

Справа от Артема сидел Спиридонов, рабочий Дунаевской табачной фабрики. Запоминалось в нем его прыщеватое удлиненное лицо и холодного блеска серые глаза.

Спиридонов сверкнул холодными глазами и сказал:

– Не только все в сборе, но даже есть посторонние. Вот товарищ, например…

Он указал на Мироныча, молчаливо сидевшего в углу.

Бодров не представлял гостя, потому что видел по лицам собравшихся, по тому, как они переглядывались, – Мироныч знаком им. В то же время он посчитал, что недовольное замечание Спиридонова справедливо.

– Петр Григорьевич проездом из Петербурга, – сказал он о Мироныче. – Я воспользовался случаем и пригласил его на наше собрание. Но, может, будут возражения?

– Петр Григорьевич – из центра, так надо понимать? – опять заговорил Спиридонов. – Пусть он сам расскажет подробнее, кто он. Нам бы хотелось знать, с кем мы имеем дело.

– Как я уже сказал, в городе он проездом, – ответил на это Бодров. – Никакого особого задания у него нет.

Будем считать его гостем, заслуживающим полного нашего доверия.

– Доверия-то к нам и не вижу, – сварливо вставил Спиридонов.

Спиридонов появился в городе незаметно, никто не знал, откуда он прибыл. Некоторое время назад его начали подозревать в сношении с охранкой, но он принял участие в забастовке, стал одним из организаторов ее, был арестован и уволен с фабрики. Среди требований рабочих, которые хозяевам пришлось все-таки удовлетворить, был пункт об освобождении арестованных и обратном приеме их на фабрику. Спиридонова выпустили из тюрьмы. Участие в забастовке и арест сняли с него подозрение, он снова вошел в фабрично-заводскую группу.

– Я удовлетворю ваше любопытство, – повернулся к нему Мироныч. – Приехал сюда, чтобы попытаться закончить курс в Демидовском лицее, в котором когда-то учился…

– Чего там, знаем вас, – сказал пожилой рабочий, который, приложив ладошку к уху, с напряжением вслушивался в разговор – был он котельщиком по профессии и страдал глухотой.

– Знаем, – вставил и Артем.

Бодров улыбнулся, кося веселым глазом на недовольно засопевшего Спиридонова, который понял, что Петр Григорьевич (или как его там) многим здесь знаком, у них нет и мысли в чем-то не доверять ему. Сообразив это, Спиридонов не стал настаивать на своем, не желая показаться навязчивым.

Бодров сказал:

– Кто у нас нынче первый? Начнем, товарищи.

Тот же пожилой рабочий-котельщик хрипловатым голосом сообщил, что у них в железнодорожных мастерских ничего существенного за последнее время не произошло, собственно, говорить ему не о чем, ведется повседневная работа, собраны средства в фонд «Правды», которые уже и отосланы. Почти то же сказал представитель свинцово-белильного завода Вахрамеева: кроме мелких стычек с администрацией, ничего за последний месяц не было.

Так отчитывался каждый. Когда дошла очередь до Спиридонова, он поднял холодный взгляд на молчаливого Мироныча, проговорил мрачно и только для него:

– Посмотришь в газетах – что в России делается!.. А у нас – беспробудная спячка. «Ничего существенного не произошло!» – самое ходкое словцо в нашей группе. Что вы на это скажете? Вы новый человек у нас, вам виднее, потому я и спрашиваю.

– Я, право, затрудняюсь что-либо сказать, – с улыбкой ответил ему Мироныч. – От товарищей мне известно, что в ответ на ленские события общегородскую стачку вы провели, и неплохо провели. Сейчас слышу: повседневная работа ведется. Мне не совсем ясно, чем вы недовольны.

– Да всем! – с отчаянной решимостью заявил Спиридонов.

Он стал рассказывать, что у них на фабрике после удачной забастовки рабочие почувствовали силу, самое бы время поднять их на новое выступление, но нужна поддержка с других предприятий, и не такая, как было недавно, когда делегацию табачников, которая пришла просить помощи, чуть ли не выгнали…

– Спиридонов намекает на нас, – объяснил Артем. – Но что он говорит – похожего не было. Предложение табачников было нам как снег на голову. Больше того, показалось, они и сами не совсем представляют, что хотят делать. Мы не могли, не готовясь, проводить забастовку, ничего бы она не дала, кроме арестов, увольнений. Ставить под удар людей, всю организацию, потом все начинай сначала…

– Есть ли она у вас, организация? – едко усмехнулся Спиридонов. – Разговоры одни.

Артем вспыхнул и наговорил бы резкостей, но Бодров с силой прижал его руку своей ладонью. Взгляд его говорил: «Не обращай внимания, пусть себе, нам-то известно, что все не так».

– Надо бы знать, – продолжал между тем Спиридонов, – преследования разжигают борьбу, втягивают новые ряды борцов. Устрашились арестов! Чем больше рабочих побывает в тюрьмах, тем лучше: оттуда они приходят закаленными…

Артем посмотрел на Бодрова, на Мироныча: оба отмалчивались– видно, решили дать Спиридонову высказаться до конца. Не встревали в спор и остальные.

– По Спиридонову выходит, делай все, чтобы как можно больше сознательных рабочих попало в тюрьмы, – сказал он. – На днях мы проводили собрание на реке, на лодках. Был там у нас один случайный оратор – призывал к оружию. Дескать, пора браться за него, потому что сильно осложнилась политическая обстановка на Балканах. Но тот почти мальчик, гимназист. Ему простительно молоть чепуху…

– Товарищ Спиридонов не прав, конечно, – вмешался Бодров, замечая, что дело дошло до взаимных колкостей. – Это он по горячности своей перегибает палку. Но все-таки не лишне было знать, почему делегация табачников ушла обиженной.

– Я уже объяснял, – нервно ответил Артем. – Не были готовы к выступлению, не было повода, чтобы всколыхнуть рабочих. Нас бы они не поддержали. Как раз готовились праздновать юбилей фабрики, всем были обещаны наградные. В таком случае немногие бы захотели лишиться их. Мы собрали табачникам, сколько могли, денег, объяснили, на том и разошлись. Они нас поняли, никакой обиды не было. По Спиридонову, что бы там ни было, – бастуй, а что из этого получится – ему какое дело. Мы сумели только выпустить листовку, где написали, зачем Карзинкину нужен этот юбилей, какую выгоду он хочет иметь и сколько стоит, если посмотреть его прибыли, денежная подачка рабочим. Было еще собрание… собрались на реке. Ораторы все были подготовлены, кроме одного. Я уже говорил о нем, гимназист, сын одного служащего фабрики: катался поблизости и подъехал… Решили, пусть…

– Какого служащего? – быстро спросил Спиридонов.

В ответ наступила такая напряженная тишина, как будто всем стало совестно за его поведение, за неуместный вопрос.