Текст книги "Потомок седьмой тысячи"

Автор книги: Виктор Московкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 46 страниц)

– А ты? – обернулся Цыбакин к ямщику.

– Греха на душу не беру, – сказал ямщик. – Вроде он, и сомневаюсь. Быстро они, стервецы, уложили меня на землю. Под дулами-то много не углядишь.

– Смотри внимательней.

– Смотрите, мужики, не робейте, – засмеялся Егор. – Вспоминайте, где меня видели.

– Он, – опять сказал почтальон. – В коридоре, когда шел, не признал его. А надел пиджак, вижу – он. Бороду обрил.

– Я ее, дядя, никогда не носил, бороду-то. Чего ты придумываешь?

– Оно, конечно, подбородок загорелый, как и лицо. Греха на душу не беру, – заявил ямщик.

Злость, появившаяся на лице Цыбакина, пугала их. А тот действительно рассвирепел: все, кажется, учел, обдумал, не догадался лишь заранее растолковать мужикам, что от них требуется. Уж не уверены, так лучше бы молчали, после выложили свои сомнения, когда уведут арестованного. Теперь все осложнилось, оставалась слабая надежда на неожиданную встречу Дерина с Кудрявцевым.

– Все, все, – нетерпеливо, с недовольством проговорил Цыбакин, показывая мужикам, что они больше не нужны.

Те пошли к дверям, но не успели выйти, показался взволнованный и испуганный надзиратель.

– Что еще? – встретил его Цыбакин.

– Беда, ваше благородие, – встревоженно проговорил тот. – Заключенный Иваницкий поджегся, сгорел…

– Как сгорел? Что ты бормочешь? – выкрикнул Цыбакин, косясь на Егора Дерина, слушавшего надзирателя с напряжением; бледность разливалась по лицу парня.

– Керосин из лампы, которая была ему оставлена, вылил на себя. Обгорел сильно…

Цыбакин вздрогнул, только сейчас до него дошел смысл сказанного. Наливаясь яростью, косолапо шагнул к надзирателю, сжал кулаки.

– В больницу! И немедленно! Вы мне ответите!.. Чтобы жил!..

Надзиратель испуганно выбежал, не закрыв за собой дверь. Цыбакин с треском захлопнул ее, багровый от гнева, повернулся к Егору.

– Так вот, молодой человек, – зловеще произнес он, – нет худа без добра. Ваше лицо сейчас показало: вам знаком и близок Иваницкий, он же Кудрявцев. Вон как вы сильно побледнели, голубчик, жаль стало дружка, с которым на большой дороге разбойничали. Потрудитесь назвать третьего, ибо все равно мы найдем и доставим его сюда. Говорите все, и куда дели ценности.

– Я вас не понимаю, господин Цыбакин. О чем вы? – с удивлением спросил Егор. – Если вы что-то заметили на моем лице, так ведь весть-то какую услышал! Не приведи господь! Что уж я не человек, по-вашему? Велите меня отпустить, не держать напрасно.

Снова вошел надзиратель и, вытянувшись, доложил:

– Все сделано, ваше благородие. Доктору сообщили, сейчас идет. Однако…

Цыбакин нетерпеливо прервал его.

– После! Этого уведите в камеру. Глаз не спускать! Никаких ламп.

– Это уж вы того, господин Цыбакин, – смущенно проговорил Егор. – Мне еще жить не надоело. Зря вы так.

3

Грязнову не раз мерещились толпы деревенских мужиков в рванье, которые все лето осаждали фабричную контору в надежде получить какую-нибудь работу и кусок хлеба. К зиме их стало меньше, но это не значило, что они рассеялись по фабрикам и заводам – большинство их вернулись домой. Как были, так и возвратились ни с чем в свои деревни. Нищая, ничего не покупающая деревня! Что-то будет, чем это грозит?

Для Большой мануфактуры эта многим еще непонятная угроза стала неприятной реальностью после того, как дошли известия о банкротстве крупнейшего закупщика фабричных изделий – торгового дома Иконникова. Фирма пользовалась неограниченным кредитом и к моменту своего краха оказалась должна крупные суммы.

Из Москвы от Карзинкина пришло спешное указание – резко ограничить кредит, отпускать товар только по оплаченным счетам.

Последствия такого указания сказались скоро: за несколько месяцев на фабричных складах накопилось более двадцати тысяч пудов пряжи и миткаля, идущего на выработку ситцев. Интересуясь делами на других фабриках, с которыми Большая мануфактура имела сношение, Грязнов видел, что и там происходит то же самое. Море непроданных товаров захлестывало текстильные фабрики.

Медлить было нельзя, кризис надвигался неумолимо. И тогда текстильные магнаты московского и петербургского районов собрались на совещание. По предложению владельца Кренгольмской мануфактуры барона Корфа, чтобы не допустить резкого падения цен, решено было временно сократить текстильное производство на всех фабриках.

Сразу после совещания Карзинкин запросил Грязнова, какой путь лучше выбрать для сокращения работ.

Можно было сократить производство, уволив часть рабочих, но это могло привести к нежелательным результатам – длительной забастовочной борьбе. Для Большой мануфактуры такое решение не подходило еще и потому, что население фабричной слободки, удаленное от города, от промышленных предприятий, не нашло бы для себя занятий.

Рабочие в своих требованиях все время добиваются восьмичасового дня. Но сократить рабочий день – значило бы, что, когда кризис пройдет, удлинить его снова без осложнений не удастся. Кроме того, рабочие требуют восьмичасового дня с сохранением прежнего жалования. Значит, и этот путь не годится.

И тогда Грязное пришел к выводу, что в рабочей неделе надо сделать еще один праздничный день. Здесь два выигрыша: у рабочих будет даже меньше, чем восьмичасовой день, и фабрика сократит расход заработной платы – кто осмелится требовать жалования за праздничный день?

А если рабочим придется тяжеловато, то что ж, такое уж трудное время…

Сидя в своем кабинете, Грязнов обдумывал ответ владельцу фабрики, когда вдруг появился конторщик Лихачев. Павел Константинович был взволнован: в ткацком отделении женщины остановили станки и требуют директора для объяснения.

– Да за что же тебе, старому хомяку, деньги-то я должна давать, отрывать от себя кровную копейку, прикармливать тебя? Али ты богом вознесенный надо мной? Вот тебе шиш, колченогий дьявол!

Марья Паутова, баба бойкая на язык, злая, так и наскакивала на усмехающегося Топленинова. Другие мужики прислушивались, тоже были веселы, никак не предполагая, чем кончится эта стычка.

– Ну-ка, иди сюда, Крутов, – кричала не на шутку разозлившаяся Марья. – Ты ведь грамотей. Растолкуй, с какой стати семь процентов моего заработка ему отдают? Он ткач, так и я ткачиха, одну работу делаем. Справедливо разве?

– А разве не справедливо? – поддразнил женщину Топленинов. – Ног если не потяну, тебе хуже придется. В мужиках для баб сила должна быть. Вот начальство, заботясь, и решило, чтобы вы нас подкармливали. Поэтому отчисление нам сделано. На кормежку, на то, чтобы мы силу мужскую не теряли.

– Посмотрите на него, кобеля ободранного, – под хохот мужиков возмущенно ответствовала Марья. – И то, хоть бы на пользу шло, – на водке все прожрешь в первой казенке.

– И в водке пользительность, Марья, и шуметь тебе нечего. А то расхорохорилась… Было так и будет.

– А это видал? – Марья вытянула к носу опешившего рабочего сухой кулак. – Бросай, бабы, станки, справедливость искать станем.

– Правильно, тетка Марья, – поддержал ее Артем, находившийся тут же. – Несправедливо отдавать от своего жалованья мужикам копейки. Коли делают лучше и больше, пусть им хозяин и доплачивает из своего кармана.

– А я что говорю, – обрадованная поддержкой, возвестила Марья. И опять к Топленинову: – Надсмехается, прохвост!

Спор этот произошел в ткацком отделении в конце рабочего дня. Исстари введено было: хотя и на той же работе, а женщины и подростки получали меньше мужчин. Конторщики, делавшие расчет, не скрывали, что мужская прибавка идет за счет убавления заработка женщин. Все это знали и свыклись. И вот сегодня взбунтовалась Марья Паутова.

Послали за Грязновым. Когда он пришел, в отделении стояла тишина – остановили станки и мужчины. Кое-кто сидел на подоконниках, другие просто у стен на корточках.

Женщины стояли густой толпой отдельно.

Выслушав, в чем дело, Грязнов глазом не моргнул – заверил женщин, что их требования справедливы, если мужчины не будут против, он сделает распоряжение о прекращении отчислений.

Грязнов мгновенно сообразил, что ткачи на это ни за что не согласятся, произойдет ссора, которая приведет к останову отделения, хотя бы на несколько дней, даже может вылиться в длительную забастовку. В настоящее время забастовка, если и нежелательна, как все забастовки, то и не страшна, даже отвечает интересам владельца. Как он и ожидал, слова его возмутили ткачей. Начавший шутливую ссору с Марьей Паутовой, не ожидавший такого поворота событий, старший рабочий Топленинов выкрикнул Грязнову:

– Не пойдет так, господин директор! Женщин вы уговаривайте, как хотите, а нас не замайте!

– Они начали, с ними и разговор ведите, – поддержали его другие.

В другое время Грязнов, как он умел, нашел бы нужные слова, которые удовлетворили бы рабочих, здесь он просто пожал плечами.

– Дело ваше, господа. В столь трудное время никаких прибавок фабричная контора сделать не может. Как вы договоритесь, так и будет. Сообщите в контору, к чему вы придете.

– На старых условиях мы работать не будем, – заявила от имени женщин Марья Паутова.

– Хорошо, вы будете получать сполна, – заверил ее Грязнов и, криво усмехнувшись, добавил: – Мужчины, если они истинные рыцари, согласятся на это.

– Не шутите так, господин директор, – мрачно сказал Топленинов. – Это у вас богачества не занимать, нам каждая копейка дорога.

– Всю жизнь издеваются над рабочим человеком!

– Ему-то что, рожа от сытости лопается.

– Шабаш! Кончай работу!

Толпа угрожающе зашевелилась, однако это не смутило директора. Перекрывая возгласы рабочих, Грязнов громко объявил:

– Господа, до шести вечера я к вашим услугам!

И спокойно, постукивая тросточкой по цементному полу, направился к выходу.

4

Артем и Родион Журавлев стояли у конторы и читали объявление, вывешенное Лихачевым. Тут же грудились и другие – расспрашивали: что там, о чем прописано?

В объявлении говорилось:

«Работницы ткацкого отделения предъявили нам ряд просьб, вслед за ними с такими же просьбами обратились ткачи и теперь, хотя на фабрику являются, к работам не приступают.

Сим доводим до сведения всех рабочих Ярославской Большой мануфактуры, что как забастовавшим за все то время, когда они не работали, так равно и всем рабочим мануфактуры, кои лишены будут возможности работать по вине бастующих, – контора ни в коем случае платить не будет.

В заключение администрация обращается к благоразумию рабочих и предлагает им отнестись к настоящему объявлению серьезно, повлиять на отдельные группы рабочих, устраивающих частичные забастовки, которые легко могут повести к останову всей мануфактуры, а затем и закрытию ее, что оставит всю массу рабочих без заработка на продолжительное время».

– Так что все-таки там? – спрашивали рабочие, пробираясь к крыльцу конторы, где висело объявление.

– Грозится фабрику остановить. Из-за ткачей.

– А мы-то при чем? Наше отделение работает.

– Ты должен удерживать ткачей, наставлять.

– Выходит, и мне по шапке? За здорово живешь?

– Одно не пойму, – говорил Артем Родиону, выбираясь вместе с ним из толпы рабочих. – Всегда старался уладить спор, тут – прямой вызов.

Шли мимо Белого корпуса по мостовой, присыпанной снежком. После фабричной духоты приятно было вдыхать полной грудью свежий, морозный воздух.

– Испугом решил взять, – отозвался Родион. – Сколько ни помню, всегда на испуг брал. И выходило. Поди-ка, и сейчас прядильщики обозлятся на ткачей, те на женщин, и пойдет кутерьма. А ему – любо: согласья нет, значит, и дел настоящих нет.

– Вечером соберемся, надо обговорить, что делать. Повидайся с Маркелом, предупреди.

В садике, возле бывшей мотальной фабрики, Артем увидел мальчишку-газетчика, сидевшего на скамейке. Мальчишка, перекинув уже пустую сумку за спину, болтал ногой, старался привлечь внимание.

– Пойдем-ка, – позвал Артем Родиона. И когда подошли, опустились рядом с газетчиком на заиндевелую скамейку, Артем спросил:

– Что, Павлуша? Какие новости?

Паренек посмотрел на Родиона, потом выразительно на Артема.

– Все в порядке, Павлик, – успокоил его Артем.

– Поручение от Бодрова, товарищ Александр. Вечером сегодня велено встретить на трамвайной остановке Спиридонова. Привезет текст листовки.

– Почему сам? Не мог с тобой передать?

– Так сказано.

– Ладно. Во сколько приедет?

– В семь. Осталось меньше часа. Я уж побаивался, вдруг не увижу, не сумею сказать.

Парень порылся в сумке, достал со дна свернутую пачку газет.

– Тут и «Правда» есть. Только опять под другим названием.

Артем расстегнул куртку, засунул газеты за пояс брюк, снова запахнулся.

– Спасибо, Павлуша. Спиридонова я встречу. Беги.

Когда шли в каморки, Родион полюбопытствовал:

– Парень окликал Александром? Чего так?

– На первой сходке фабричной группы Бодров назвал это имя, ошибся, наверно. Поправлять я не стал. А потом и кстати оказалось. Так под этим именем и знают меня там. Нынче вот Спиридонов Василий придет, этот не скрывается.

– Кто такой? Вроде не очень хорошо говоришь о нем?

– Не доверяю. Будто ничего и нет за ним, а все время настороже. Вот зачем-то сам хочет приехать. А куда проще было передать с Павлушей! Куда вести? На квартиру нельзя, зачем ему знать, где живу и кто я? Не обязательно.

– Веди к нам, – спокойно отозвался Родион. – Сделаю так, что в каморке никого не будет. Сам в коридоре побуду. В случае какой опаски сумеем что-нибудь придумать.

В каморке, пережидая до семи, Артем листал газеты. Родион сходил на кухню, принес чайник. Налил две кружки, пододвинул блюдце с ландрином.

– Пей. Я прихожу со смены, есть ничего не хочу. Кружек пять чаю выпьешь, потом уж и пожевать что-то удастся. Сколько поту за день прольешь!

Пришел Семка, сияя разрумянившимся на холоде лицом.

– Дядя Родя, Артем Федорович! Знаете, кем меня устроили на фабрику?

– Ну? – повернулся к нему с улыбкой Родион. – Кем же?

– Шишечником. Есть такая работа?

– Как не быть. Стариков ставят на такую работу. Ходит от машины к машине, клеймит пряжу.

– Во! – обрадованно воскликнул Семка. – И Фавстов мне так сказал: «Будешь ходить от машины к машине. Ну и там, если что услышишь…» Послеживать, послушивать просил.

– Не жизнь у тебя, Семка, а сказка, – заметил Родион с неодобрением. – И за кем ты будешь следить?

Артем поднял голову от газеты, подмигнул Семке.

– Да уж найдет, за кем. Выберет вроде Арсения Полякова, за ним и последит – все ли тот Фавстову передает. Может, что утаивает.

– А что! – оживился Семка. – Так и попробую. Вот Фавстов доволен будет, когда я о его осведомителе разное наплету.

– Посмотри-ка, – с удивлением в голосе сказал Артем, протягивая Родиону газету. – Вот, наверно, объяснение. Сообщение о собрании промышленников. Сокращение производства… решение владельцев фабрик… Не хотят, чтобы были сбиты цены на текстильные товары. О прибылях своих пекутся. Понятно, почему Грязнов, вел себя так. Ну, поцапались Топленинов с Паутовой, не в диковинку. А он подзадорил – и вслед объявление. Об этом надо рассказать…

– Да, Грязнов, – задумчиво проговорил Родион, отрываясь от газеты. Покачал головой, – Хозяйствовать умеет. Как ни бейся, не перехитришь. Сколько уж пробовали схватываться с ним, а оказывались на лопатках. Рассказать обязательно надо, пусть люди знают, откуда что пошло.

– Сегодня текст листовки у Спиридонова возьмем, в нее и добавим. И с Грязновым научимся бороться, неправда, что не научимся. И он у нас на лопатках будет. Так уложим, что трудненько станет подняться… Побежал я к трамваю, время уже…

– Да, – обернулся Родион к Семке, – ты, дружок, испарись из каморки на весь вечер. Погуляй где-нито, не мозоль глаза.

– Хорошо, дядя Родя, – покорно согласился парень, хотя и видно было, что обиделся: углядел недоверие к себе.

5

– Чего вы уж так? – насмешливо спросил Артем Спиридонова, который, не успев выйти из трамвайного вагона, стал опасливо оглядываться, крутить головой. Артема неприятно поразили его серые водянистые глаза. – Только хуже привлечете внимание. Идите уж за мной, все-таки вы в фабричной слободке, сами – мастеровой.

– Знаешь, бережь никому не мешала. Оглядывался, чтобы убедиться, – не притащил ли кого. Не столько о себе забочусь – не навлечь бы беды на тебя, товарищ Александр.

– Ну, здесь мне и стены помогают, – сказал Артем. – Не следовало, конечно, вам рисковать. Листовку могли передать и другие.

– Если бы просто передать, обсудить надо. Бодров наказал, чтобы обсудить, чтобы не было разногласий, обиды. Далеко нам идти?

– Рядом. – Артем все приглядывался. Шагал Спиридонов быстро, мелкими шажками, глаза из-под козырька низко надвинутой фуражки цепко останавливались на встречных прохожих. На нем было черное осеннее пальто, хотя и потертое, но хорошего сукна. – Вот минуем Белый корпус и влево.

В каморке, усадив гостя, Артем неторопливо накинул дверной крючок, так же неторопливо причесался, глядя в тусклое зеркало на стене. Ни Семки, ни Топленинова, ни Евдокии не было, Родион сделал, что и обещал. Лелька была на работе во второй смене.

– Здесь мы можем поговорить спокойно, – сказал он Спиридонову, который с любопытством осматривался.

– Занавеска для чего? – спросил Спиридонов.

– Другая семья там живет. Все на работе. У нас в каждой каморке две-три семьи, вот и перегораживаемся. Ваши не так живут?

– У нас бобыли в казармах, на нарах. Семейные так не живут… Прочитай, что скажешь? – Спиридонов подал свернутый листок. – Сначала я по горячке хотел тут против вас, но раздумался. Решили не упоминать.

Артем прочел листовку, положил ее на стол.

– Хорошо. Только передайте Бодрову, в текст вставим о наших событиях: ткачи у нас забастовали.

– Чего так? – спросил Спиридонов с удивлением. – Вы же говорили, что не готовы к забастовке?

– Так уж случилось. Само собой. А что делать – об этом и хотелось написать.

– Ты прибери листовочку-то. Спрячь в карман, а то мало ли что?

– Да ничего, не беспокойтесь. Пошли – никто не видел.

– Стоял тут один у лестницы, больно внимательно смотрел. Как бы не вышло чего, спрячь лучше.

Артем достал из тумбочки кусок хлеба, перевернул свою табуретку и мякишем прилепил листовку к обратной стороне сидения.

– Вот уж никогда бы не додумался, – подивился Спиридонов. – Запомню.

– Ну, что вы, прием известный и безотказный. Всегда так делаем.

– Когда напечатаете?

– А вот провожу вас и начну. Чего тянуть.

– Это что, здесь? – насторожился Спиридонов и опять огляделся, пожал плечами.

Наблюдая за ним, Артем так и не мог с определенностью сказать: кто этот человек? То ли в самом деле, как говорил Бодров, горячий, дотошливый и оттого кажущийся суетливым, подозрительным, то ли враг, не очень умно скрывающий свое истинное лицо? Одно знал, что никогда не лишне остерегаться. И сейчас как можно спокойнее сказал:

– Такие вопросы, наверно, и не нужно задавать?

– Извини, товарищ Александр, понимаю. Просто оторопь взяла, каморка и всего-то: десяток шагов в длину, пять – поперек. Я ведь никогда не видел типографского станка, потому и удивился.

– Какой там станок, – махнул рукой Артем. – Я же объяснял: стальная сборная рама, стянутая болтами. В ней крепим шрифт. Толстое стекло, чтобы набор лежал ровно. Ну, а там прокатный валик. Второй валик из гектографной массы, которым наносим краску, сами отлили. Видели ламповое цилиндрическое стекло? В таком и отливали. Поставишь все это на стол и – работай. Медленно, правда, но что делать. Зато и места мало требуется.

– Вы молодцы, ребята, – восхищенно заявил Спиридонов. – Никогда в голову не могло прийти, что все так просто. И это все убирается в сундуке? Живешь, живешь, и как обухом по голове… Провожать меня не надо, товарищ Александр, один-то я незаметнее проскочу. Теперь дорогу знаю. Когда все-таки получим листовки?

– Дня через три первую партию перешлем вам.

Артем проводил гостя, устало сел на сундук, покрытый самодельным ковриком. Хотелось выругаться, больше того, разбить что-нибудь, сломать. Он любил встречи с товарищами по борьбе, всегда чувствовал после этого радость, казался сам себе сильнее, увереннее, нынче – ничего, кроме непонятной злости и тоскливости. Вполне возможно, с первой встречи не понравилась какая-то черта в характере человека, дальше – больше, росла неприязнь, и теперь начинаешь додумываться до плохого. «Ничего не случилось, – сказал себе Артем. – И ты не каждому приходишься по душе. – И повторил: – Ничего не случилось».

6

Вошел Родион.

– Посмотрел я на твоего друга. С лестницы вприскочку. Радостный больно. Чем обнадежил?

– Как он тебе показался? – спросил Артем.

– Мне хотелось ему свистнуть вслед.

– Да! Это почему?

– Знаешь, когда человек бежит, чтобы сообщить радостную весть, или удирает от чего-то страшного, мне всегда хочется свистнуть ему вслед, подстегнуть хочется.

– У тебя веселое настроение, дядя Родион.

– А у тебя очень плохое, и это мне не нравится. Был неприятный разговор?

– Пожалуй, нет. Я сейчас займусь работой, и все пройдет. Хорошо, что Работнов Васька наконец-то вышел из больницы…

– Может, вам помочь?

– Сегодня не надо. После, если что. – Артем перевернул табуретку, на глазах удивленного Родиона отлепил листовку, тщательно стер с доски хлебный мякиш. Листовку убрал в карман.

– Сам не знаю, просто при нем пришла эта выдумка спрятать листовку сюда.

– Ты ему не веришь и сейчас? – спросил Родион, озабоченно заглядывая в глаза парню, надеясь понять, что того гнетет.

– Все может быть. – Артем пожал плечами. – Маркела Калинина сегодня не приглашай. Завтра в фабрике встретимся. Прощай.

Артем вышел, а Родион, не раздеваясь, прилег на своей половине каморки на кровать. Он уже стал засыпать, когда в каморку ворвалась полиция. Впереди приземистый, все такой же энергичный, как и в пятом году, Цыбакин, за ним – Фавстов, дальше еще двое, одного из которых – Попузнева – Родион знал по прежним годам.

– Кто живет? – спросил Цыбакин вскочившего с постели и перепуганного Родиона. Тому со сна показалось, что пришли за ним. Родион молчал. – Обыскать! – резко приказал служителям Цыбакин.

Молодой полицейский Никонов проворно подскочил к Родиону, ощупал, потом отбросил подушку на постели, завернул матрац и навытяжку встал перед Цыбакиным, ожидая следующих приказаний. Видимо, вся эта процедура ему очень нравилась, в глазах был восторг.

– Господин Цыбакин, – понемногу приходя в себя, сказал Родион. – Этак и испугать человека можно. В чем я провинился? Ничего за собой не имею.

– Кто живет в каморке? – повторил Цыбакин, приглядываясь к мастеровому.

– Топленинов да я. Сзади Соловьевы, – объяснил Родион. – Ваше благородие, вот уж не ожидал увидеть вас, говорили, что вы в чине большом, в городе.

– Журавлев, если не ошибаюсь, – признал Родиона и Цыбакин. – Опять тут? Когда вернулся?

– Совсем недавно, ваше благородие. И опять на фабрику. Куда уж нам без нее.

– Без тебя могла бы она и обойтись, – язвительно проговорил Цыбакин. Сверлил злыми глазами мастерового, приглядывался к рябому лицу, острому носу. «Конечно, не он, и сомнений быть не может… Товарищ Александр! Опять ускользнул». И уже понимая, что обыск ничего не даст, но надо делать то, зачем явился сюда, косолапо пошел по каморке, расшвыривая ногой табуретки, заглядывая под низ их.

Родион не выдержал:

– Ваше благородие, господин Цыбакин, стульчики-то при чем? Не для того сработаны, чтобы ломать. Или не свое, так и можно?

– Разговорился? – с угрозой бросил ему Цыбакин. – Поговори у меня.

Подошел к сундуку, в котором рылись Фавстов и Попузнев, выкидывая на пол старые платья Евдокии и новые – Лелькино приданое. Крутолобый Фавстов выпрямился, разочарованно сказал:

– Ничего нет.

– И быть не могло, – ответил ему на это Цыбакин.

Фавстов вопросительно посмотрел на него.

– Кончайте, – коротко приказал Цыбакин. Взгляд его упал на деревянную фигурку, которую Фавстов держал в руке. – А это что? – отрывисто спросил он.

– Да вот, полюбопытствовал, – смутившись, ответил фабричный пристав.

Цыбакин повертел фигурку и так, и этак, потом посмотрел на Фавстова, опять на Семкину поделку, и толстые губы его дрогнули усмешкой.

– Занятное сходство, – сказал он, возвращая Фавстову фигурку. – Можете приобщить к делу.

Фабричный пристав густо покраснел.

В это время распахнулась дверь, и в каморке появилась Евдокия Соловьева. Родион просил ее уйти куда-нибудь на весь вечер. Она сидела у соседей, когда ей передали, что в их каморку пришли полицейские. Боясь за Семку, который, ей казалось, натворил что-то на работе– с чего бы выгнали! – она побежала домой. Увидев на полу содержимое сундука, то, что с такой любовью было уложено и хранилось, она всплеснула руками, бросилась на полицейских с горьким всхлипыванием:

– Что вы делаете, оголтелые! Управы на вас нету! – подняла свое скомканное старинное платье с буфами, хлестнула по лицу Попузнева, оттолкнула от сундука Фавстова. – Пошли вон отсюда, дьяволы! Чтобы вам жизни на этом свете не было!

– Сдурела, матка, – загораживаясь руками, проговорил Попузнев. Он уже давно заметил, что ему, который за долгие годы службы всем известен в фабричной слободке, всегда достается первому, и обижался. – Не по своей охоте, чай! Требуется…

– Изверги! – причитала Евдокия, бережно собирая раскиданное по полу Лелькино приданое. – Креста на вас нету. Чего искали-то?

– Успокойся, женщина, – величественно сказал Цыбакин. – По ошибке зашли к тебе. Извиняй!

И первый вышел из каморки.