Текст книги "Потомок седьмой тысячи"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)
В глубине больничного двора, поодаль от лечебных корпусов, стоит под красной крышей продолговатый одноэтажный дом – два низких крылечка, окна, смотрящие в заросли бузины. Одну половину дома занимает доктор Воскресенский, вторая была приспособлена под кладовую. Сейчас там живет Варя Грязнова. Две отдельные скромные комнатки. Из коридора есть еще дверь в третью, но она пока закрыта, хотя ключ находится у новой хозяйки.
Из фабрики Грязнов не поехал домой, а свернул сюда, решив проведать сестру. Уже подходил, когда увидел вышедшего из дома человека. В коротком полупальто, в ботинках с галошами, он быстро шагал навстречу.
Выло сумеречно, и потому Грязнов не сразу признал Федора Крутова. А когда увидел, что это он, замешкался, невольно отступил в сторону, давая дорогу. Федор шел от Вари, и это взволновало Грязнова.
– Подождите, – глухо сказал он. Тяжелый взгляд буравил мастерового, рука крепко сжимала трость. Федор резко остановился.
– Сестра должна была вам сказать…
– Что именно, Алексей Флегонтович?
От Грязнова не ускользнули беспокойство и неуверенность в голосе мастерового. Решил, что это от робости перед ним, и смягчился.
– Я ждал, когда Варя передаст мое желание видеть вас… – Грязнов помедлил и спросил совсем не о том, о чем хотел сначала: – Надеюсь, вы слышали, что на фабрике ожидается сокращение рабочего дня? Что об этом говорят рабочие?
– Говорят, что когда это произойдет, они вам скажут спасибо.
– То же думаете и вы? – улыбнулся директор. Все-таки приятно слышать о себе добрые слова.
– То же думаю и я, – подтвердил Федор. – Хотя считаю, что вас вынудили на это обстоятельства.
Грязнов в задумчивости потер подбородок. Вспомнился разговор с Лихачевым. «Рабочий Крутов сразу дал оценку, пусть не совсем лестную, а тот грамотей мямлил, не зная, что ответить».
– А яснее? – спросил он с любопытством.
– Вы хорошо чувствуете, что происходит кругом, и хотите этим послаблением предупредить забастовку.
– Что ж, это правда… А вы не считаете, что я иду на риск? Как посмотрит на мое решение владелец фабрики? Как посмотрят местные заводчики?
– Раз вы идете на это, значит, заранее все взвесили. Но, что бы там ни было, рабочие готовятся сказать вам спасибо.
Внутренне Грязнов удивлялся четким ответам мастерового. Подумалось: «Будь сегодня Крутов в ткацком отделении, неизвестно еще, чем бы все кончилось».
– Я не раз говорил, что вы умный человек. Мне доставляет удовольствие беседовать с вами.
– Благодарствую, господин директор.
– Зачем же так? Я говорю искренне. Как вы посмотрите на то, если вас переведут в механический завод? Там освободилось место мастера.
Грязнов никак не ожидал увидеть растерянность, мелькнувшую на лице Крутова.
– Что же вы молчите? – поторопил он, недоумевая.
– Я отказываюсь. Не смогу…
– Отчего так? – удивился он. Приглядываясь к Крутову, он чутьем угадывал, что тому мешают принять предложение какие-то сложные причины, не зависящие от его личных желаний.
– Я привык к тем людям, с которыми сейчас работаю.
– Будем откровенны, Федор. – Грязнов старался не показывать нахлынувшего раздражения. – Я прежде всего забочусь о сестре. В вашем теперешнем положении при всех усилиях вы не сможете обеспечить ее самым необходимым. Решайте: или – или.
– Ни того, ни другого, Алексей Флегонтович, – вежливо и твердо заявил Федор. – Позвольте нам решать самим.
– Я сделаю все, чтобы вам не пришлось решать самим, – с нажимом произнес Грязнов.
Не попрощавшись, крупно пошагал к дому.
Варя, как могла, украсила свое жилье. На вымытых до желтизны бревенчатых стенах висели полочки для книг, на полу цветные дорожки. Спальную комнату оживляла картина в золотистой рамке – лесная опушка, петляющие заячьи следы на глубоком снегу.
Сидя за столом, Грязнов неодобрительно оглядывался. Варя поспешила поставить самовар, налила чаю. Сама присела напротив.
Грязнов понимал, что не очень вежлив с ней, но ничего не мог с собой поделать. Сестра добавила ему хлопот, а их у него и так достаточно.
– Крутов отказался от должности мастера. Не ожидал от него такой дурости.
Варя вздрогнула, наклонила голову. Брат кипит от раздражения, и лучше не перечить ему.
– Надеюсь, в воскресенье ты брала лошадь не затем, чтобы где-то на стороне обвенчаться с ним?
Она вскинула возмущенный взгляд. Алексей Флегонтович словно опомнился, попытался виновато улыбнуться.
– Если бы ты не заблуждалась, все было бы не так, – горько начал он. – Вспомни, как мы приехали сюда, сколько было надежд делать добро, творить справедливость. Когда-то ты радовалась каждому моему начинанию. Много было сделано и делается сейчас… Но ты отдаляешься все дальше и дальше. Мы стали почти врагами… Теперь я подготовил проект о сокращении рабочего дня. Фабричные и мечтать не могли о таком благе. Владелец теряет на этом до двухсот тысяч рублей в год… А много ли сделали те крикуны, сеющие смуту? Однако ты видишь в них поборников справедливости и очень подозрительно относишься к тому, что делаю я. Почему мы перестали понимать друг друга? – Он рассеянно поворачивал чашку, рассматривая рисунок, кривил рот. – Сегодня Крутов вдруг выдавил сквозь зубы: проект, мол, вынужденный, своей борьбой рабочие добились его.
– Но это так, Алексей, – робко возразила Варя. – Ты боишься беспорядков, боишься, что рабочие остановят фабрику, и вынужден искать пути… Почему ты не хочешь признаться в этом? Крутов прав, и тебя злит, что он понимает твои поступки, причину их.
Только сейчас Грязнов осознал, зачем он шел к Варе. В сущности, он очень одинок. Да, у него высокое положение, дающее ему тридцать тысяч в год, и соответствующие возможности при этом, в конце концов у него есть семья, и все-таки он очень одинок. Ему не хватает человеческой теплоты. В присутствии сестры он всегда испытывал душевное облегчение.
Он резко поднялся из-за стола, стал одеваться. Варя молчаливо следила за ним, не зная, что сказать, Уже от двери Грязнов метнул на нее сердитый взгляд.
– Не могу больше слышать о нем. Мне надоело по нескольку раз на день произносить эту фамилию. Опомнись, порви с ним, и все будет хорошо. Тем более, я не хочу больше ограждать его от неприятностей. Зачем это надо? Когда человек не чувствует благодарности за доброе, ему приходится платить тем же…
– Что ты надумал? – тихо спросила Варя. – Прошу, не вмешивайся в мою жизнь. Я не касаюсь твоих симпатий и убеждений, избавь и ты меня от этого. Ты ничего такого не говоришь, но я понимаю, что ты задумал. Не смей этого делать, Алексей. Слышишь? Пойми… – Ей было трудно говорить. – Пойми, у нас будет ребенок. Мы уже давно обвенчались. Я уговариваю его уехать отсюда.
Алексей Флегонтович прислонился к косяку, закрыл глаза. Лицо точно одеревенело.
– Тем лучше, – неопределенно сказал он, заставив Варю задуматься.
Хотел ли он сказать, что будет лучше, если они уедут?
3Всего одному человеку разрешался въезд во двор губернаторского дома – уездному врачу Сикорскому.
Получил он эту милость после того, как нашел причину болезни новорожденной дочери губернатора. Десяток знаменитостей побывало до него, и все бессильно разводили руками, а девочка таяла. Он же, бегло осмотрев ребенка, направился в комнату кормилицы. Расспрашивал бабу, принюхивался. Будто случайно заглянул в шкаф, потом под кровать. Там и увидел гору бутылок из-под водки.
Кормилицу, что любила выпить, прогнали, девочка поправилась. Обрадованный отец хотел сделать Сикорского домашним врачом и предложил награду.
– Спасибо за честь, – отказался Сикорский – Приезжать буду и так, по первому зову. – Хитро усмехнулся, добавил: – Слышал, подъезд к вашему дому запрещен даже для самых уважаемых людей города. Подарите мне исключение, чтобы въезжал во двор на собственных, с бубенчиками.
Посмеялся губернатор. «Быть по сему», – сказал.
Директор Большой мануфактуры Алексей Флегонтович Грязнов такого разрешения не имел, потому выбрался из пролетки на углу улицы, возле парка, примыкающего к дому губернатора.
Постукивая тростью по булыжнику, шел неторопливо.
На душе было спокойно и легко. Губернатор ознакомился с его проектом, пригласил для беседы. Правда, предложено явиться точно к двум часам, как будто прием официальный. Но Алексей Флегонтович понимал – у начальника губернии день заполнен до отказа, он назвал часы, в которые им не помешают.
Внизу, сквозь ветви могучих лип, росших по крутому береговому склону, проглядывала Волга, темная от волн. Порывистый ветер гнал по набережной мусор, вихрил пыль.
У парадной двери Грязнова встретил старик швейцар, принял шляпу, трость. Пока Алексей Флегонтович оглядывал себя, причесывал жесткие волосы, с широкой каменной лестницы, устланной яркой ковровой дорожкой, спустился чиновник. Учтиво провел в большой зал с венецианскими зеркалами в простенках, попросил обождать. Грязнов сел на диван, стоявший возле камина, украшенного чудо-птицами синими, высокого, под потолок.
Ровно в два раскрылась тяжелая дверь с резными украшениями, вошел Рогович.
– Дорогой Алексей Флегонтович! – радостно провозгласил он, стремительно приближаясь и протягивая руки. – Рад вас видеть.
Сел рядом в кресло, поглядывал с азиатской хитростью. Глубоко запрятанные под лоб карие глаза брызжут весельем, полные губы раскрыты в улыбке.
– Боюсь, мое появление в ущерб делам многотрудным, – сказал Грязнов первое, что пришло на ум.
– Полноте, – махнув рукой, возразил Рогович, – изо дня в день скучные обязанности, за бумагами людей не вижу. – Мрачная тень вдруг легла на лицо. – Сдается, Алексей Флегонтович, Россия начинает сходить с ума. Правительственные указания читать горько. О чем думают? Из уездов каждый день куча жалоб, сообщений. Начитаешься разного вздору, голова идет кругом. Спасибо вам, что хоть на какое-то время освободили от мелких забот… Вы объявили фабричным о своем желании сократить им рабочий день?
Грязнов сказал осторожно:
– Я не мог этого сделать, не получив вашего согласия. Хотя о том, что такой проект готовится, кое-кому известно.
Губернатор прищурил брызжущие весельем глаза, сообщил:
– Против вас, Алексей Флегонтович, все местные заводчики.
– Живут, ничего не замечая, или не хотят ничего замечать, – после некоторого молчания сухо обронил Грязнов. – Главная цель моего проекта – предупредить надвигающуюся, не в пример другим годам, забастовку. Если мы не хотим, чтобы рабочие сами установили восемь часов, надо решать заранее…
Вся веселость слетела с лица Роговича, рассматривал ногти на руке, хмурился.
– Весьма интересно, – заметил он. – Записка говорит о большом вашем уме и добром сердце. Не зная вас, я бы подумал, что она составлена теми, кто нынче зовет народ на улицы. Смело, решительно… Однако заводчики очень рассержены. Вахрамеев, владелец свинцово-белильного завода, похвалялся в «Столбах» побить вас, если не откажетесь от своей затеи. Их не столько пугают убытки, сколько последствия этого послабления. В нынешней сумятице нужней твердость.
Грязнов темно, из-под опущенных бровей взглянул на губернатора.
– Должен ли я думать, что вы решительно восстаете против моего предложения?
– Ни в коем случае, – поспешил успокоить его Рогович. – Очевидно, вы правы, дорогой мой, как всегда правы… Карзинкин уже дал согласие?
– Его смущают первоначальные убытки. Он не учитывает скрытых выгод, которые дает мой проект. Должно быть ясно, что если рабочий лучше отдохнет, больше и сделает. Пройдет месяц-два, и выработка станет выше, чем нынче. Я направил ему подробное письмо, которое убедит его. Надо учитывать еще и то, что я предлагаю сократить число праздных дней в году.
– Да, да, – рассеянно подхватил Рогович. – Любопытно, что на это скажут духовные лица?
Грязнов поскучнел, ждал, когда можно раскланяться. Всего мог ожидать, когда шел сюда, но только не полного отказа.
В один из своих приездов владелец фабрики Карзинкин пригласил Грязнова на чашку чаю. Гостей было всего– он да губернатор Рогович, Разговор шел приятный, неторопливый, хотя встреча эта – нетрудно было догадаться – носила деловой характер: часто приходится в нынешние времена обращаться за помощью к начальнику губернии. Карзинкин потому и пригласил Алексея Флегонтовича, чтобы поближе познакомить его с губернатором. Удивлялся Алексей Флегонтович тому, как запросто держит себя владелец фабрики в присутствии Роговича, еще больше уверился в могуществе своего хозяина. И то сказать, по всей России немного найдешь таких крупных фабрик, какой стала Ярославская Большая мануфактура.
После Карзинкин при случае напоминал: «Не теряйте связи с Роговичем». Нет, Алексей Флегонтович не умеет ладить с чиновными людьми. Вспомнил вдруг, что губернатор даже не поблагодарил его за книгу по истории фабрики. А ведь была послана с дарственной надписью год назад.
Спорить, убеждать в своей правоте не хотелось, не было сил. Когда, двадцатитысячная армия фабричных объявит забастовку, губернатор спохватится, но будет поздно. Алексей Флегонтович напомнит ему о нынешнем разговоре.
– И еще, – донесся до него голос Роговича, – есть жалоба на вас от жандармского полковника Артемьева. Вы отказываетесь принять на фабрику рекомендованных людей.
– Алексей Петрович, – гневно возразил Грязнов, – фабрика содержит штат полиции вплоть до конного урядника. Расходы на их содержание значительны. Позвольте тем и ограничиться. Ко всему, я не вижу пользы от людей, работающих негласно. Мундир городового скорей приведет в чувство смутьяна, чем переодетый шпик. Если Цыбакину так необходимы эти люди, пусть ищет их среди фабричных.
– Вы и в этом мудрее, чем остальные, – покорно согласился губернатор. – И все-таки старайтесь ладить с полицейскими чинами. Что касается проекта, вводите его по своему усмотрению, но не раньше, чем это будет необходимо. Надеюсь, предварительно поставите меня в известность.
Грязнов сцепил зубы, поспешил откланяться. Губернатор его не задерживал.
4Ночами дули сырые ветры, хлестал дождь. Утро просвечивало хмуро, не принося радости.
Война с Японией окончилась позором. Давно ли торговали лубочными картинками, где огромный русский мужик топтал сапожищами целые японские армии. Нынче на улицах полно калек – выставляют обрубки ног, бесстыдно заголяют рубахи. Жутью веяло от солдатских рассказов.
Газеты, устав от патриотической трескотни, сообщали теперь о погромах помещичьих имений и вооруженных стычках рабочих с полицией и войсками. Тюрьмы были забиты до отказа. Трещала по швам Российская империя.
В городе бунтовали железнодорожники. Глухо роптала Большая мануфактура. Там тоже назревала забастовка.
За Новой деревней в сосновом бору собирались дружинники– обучал их стрельбе бывший солдат Фанагорийского полка Родион Журавлев. Он же ездил за оружием в Вологду – тамошние большевики выделили пять винтовок системы Винчестера, патроны, револьверы. Теперь в отряде было около ста человек, худо ли, плохо ли, но вооруженных.
Темными слякотными вечерами мелькали больничным двором тени. Подходили к деревянному одноэтажному дому. Оглядываясь, поднимались на крыльцо. В тихой квартире Вари Грязновой собирались Федор Крутов, Василий Дерин, Родион Журавлев, ткач Алексей Подосенов. Иногда появлялся крючник Афанасий Кропин, с любопытством прислушивался к жарким спорам. Варя в свободном халате, который скрадывал выпиравший живот, мягко ступала по скрипучим половицам, ставила на стол чашки для чая. На этих тайных собраниях было выработано требование: рабочий день – восемь часов, Первое мая праздновать беспрепятственно, зарплату поднять на пятнадцать процентов, создать рабочую комиссию для контроля над действием администрации.
Теперь в курилке, на лестничных площадках только и говорили: бастовать или ждать, когда владелец сам сделает прибавку? Будто обещал он ввиду растущей дороговизны продуктов повысить жалованье. В ткацком отделении дошло до драки. Маркел Калинин назвал подлизалой Арсения Полякова, который получил на днях каморку в девятом корпусе. Каморки там поменьше, чем в других корпусах, но зато в каждой не две, не три – одна семья. За какие-то услуги начальству дается такое жилье.
– Нужна мне ваша комиссия, – кричал Арсений, – свою выгоду я и сам не выпущу.
– Выпустишь ли, – отвечал ему Маркел, – то-то, замечаем, стал подлизалой.
Полякова заело: накинулся на Калинина с кулаками. Тому на подмогу пришел Алексей Подосенов. Нашлись дружки и у Полякова. Драка разгорелась такая, что пришлось вызывать сторожей.
Первым встал механический отдел. Когда рабочие вышли на площадь перед Белым корпусом, из дверей конторы вдруг посыпались на улицу служащие. Круглили глаза, орали:
– Свобода! Царь даровал народу права!..
Не объяснив, какие права, лезли к рабочим целоваться, плакали от избытка благодарных чувств.
Сам Грязное вышел на крыльцо, показал газету.
– Граждане! – выкрикнул глухо.
Удивились в толпе, притихли: не рабочая скотинка, не кто-то – граждане!
Грязнов передохнул, договорил торжественно:
– Отныне государь будет продолжать свое великое царское служение, опираясь прямо на народ. Дана свобода слова, печати, собраний. – Заблестел глазами, снова тряхнул над головой газету. – Об этом говорит опубликованный здесь манифест.
И, величественный, неприступный, ушел в контору, не подумав поинтересоваться, зачем рабочие собрались на площади.
Понеслось по фабрике слово «свобода» – звучное и малопонятное. Ошарашенно переспрашивали друг друга: «Кому свобода? Над чем свобода?» Находились озорники, говорили: «Теперь, значит, всему свобода. Хочешь – иди на смену, не хочешь – спи. Никто тебе ничегошеньки не скажет, потому что свобода. Что хочу, то и ворочу».
От таких разговоров стало легче. В прядильном женщины посадили табельщика Егорычева в железный ящик из-под ровницы, приделали веревку, повезли. Ящик грохотал по лестнице, Егорычев судорожно хватался за его края, смотрел на баб остекленелым взглядом. Ящик выпихнули за ворота, кувырнули в грязь. Потом гурьбой поднялись в контору, потребовали не пускать больше Егорычева на фабрику. Грязнов не спорил, велел Лихачеву рассчитать табельщика. Свобода!
Дежурный слесарь Пономарев – мужик забитый, молчаливый – остановил паровую машину и прилег на верстак, наслаждаясь тишиной. Через пять минут в котельную примчался механик Чмутин, категорически потребовал немедленно пустить паровую машину. Слесарь заупрямился.
Механик плюнул с досады, пошел докладывать Грязнову. Рабочие в это время побросали станки и ушли с фабрики.
Никто толком не знал, что дал народу манифест. Жадно рвали из рук каждый печатный листок. И когда, на следующий день, вышла местная газета «Северный край», за мальчишками-разносчиками начали гоняться толпами. Вместе со всеми гонялись полицейские. Где успевали, брали все газеты целиком. Сначала не понимали, зачем полицейским столько газет, а когда разобрались, то-то было хохоту.
Наборщики созорничали, и в официальной телеграмме было сказано: «Вчера Его Величество скушал обедню…»
Хозяина типографии Фалька вызвали в канцелярию губернатора и в тот же день потребовали выехать для объяснения в столицу. Оттуда он возвратился через неделю – мрачный, неразговорчивый. Вскоре стало известно, что Фальк застрелился. Сей печальный случай не произвел на горожан впечатления. Внимание было приковано к более важным событиям.
5– Всех с собой берете, али как?
– Всех, всех! Вставай, бабка, в строй. Скоро тронемся.
– Где вставать-то, родимый?
Только тут Федор внимательно глянул на старуху: спина сгорбленная, палка в руке; чтобы видеть человека, разговаривает, склонив набок голову. А туда же, в демонстранты!
– Да ты чья будешь-то, бабуся?
– А Балабониха. Слыхал, чай? Васька Балабонов сын мне, на пыльном волчке работает. Тоже где-то здесь.
– Пристраивайся… Только не дойти тебе: через весь город грязь месить будем.
– Поди-ка, доплетусь. Раньше-те хаживала.
Собирались на площади, перед окнами конторы.
Не одна любопытная рожа прилипла к стеклу, с удивлением оглядывая растянувшуюся колонну фабричных. Подрагивала занавеска в окне кабинета Грязнова. Алексей Флегонтович наблюдал молчаливо, понимал, что никакое вмешательство не поможет: если надумали – пойдут. Сам объявлял с крыльца, что теперь разрешено собираться. Только и есть – велел Лихачеву связаться с канцелярией губернатора, передать: фабричные-де хотят в город на митинг.
Решили идти не по Федоровской, не по дамбе, а через плотину, полем – ближе. Развернули впереди знамя. Суетливо бегал Родион Журавлев – расставлял дружинников по всей колонне. Строго-настрого предупреждал; порядок чтобы был, дисциплина. Все дружинники были разбиты на десятки. Артем Крутов и Васька Работнов попали в десятку Егора Дерина. Ребята встали в голове колонны у знамени, которое держал ткач Подосенов.
Со стороны Широкой улицы, от каморок все еще подходили люди. А времени оставалось мало: на шесть часов в юридическом лицее был назначен митинг. Посыльный от Мироныча передал, что лицеисты встретят карзинкинцев в городе и, соединившись, пройдут вместе по улицам.
Федор велел передним трогаться: кто опоздал – догонит.
Ветрено, грязно, глинистая земля липнет к ногам. Поэтому, не успели пройти плотину, пришлось останавливаться, ждать, когда подтянется хвост колонны. Так делали несколько раз, пока добрались до заболоченных улочек вспольинского предместья. Стоявшие у калиток жители провожали фабричных с опаской – тихо идут, но кто знает, какие у них намерения.
У Сенного рынка перед выходом на мощеную Власьевскую улицу последний раз сделали остановку, обили грязь с обуви. Теперь шли тесно, прямыми рядами. Ни песен, ни разговоров, только слышалось шарканье ног да хлопало на ветру знамя. Вся проезжая часть была занята людьми – извозчикам приходилось поджиматься к тротуарам, пережидать.
Когда были у центральных бань Оловянишникова, увидели, что с Духовской улицы побежал народ. Оглядывались, что-то кричали.
Остановили одного – стучал зубами то ли от холода, то ли от испуга. Стали расспрашивать, что там стряслось.
– Студентов бьют, – ответил коротко. – Лавочники…
Фабричные прибавили шагу. Были у перекрестка, когда с Духовской показались казаки. Горяча лошадей, перегородили путь. Подбоченясь, разглядывали демонстрантов. Рожи сытые, нахальные.
Передние остановились перед самыми мордами лошадей. Задние напирали. Подтянутый казачий офицер спросил с вызовом:
– Па-а-чему с флагом? Кто такие?
– Идем на митинг в лицей, – объяснил Федор. – Просим не мешать, освободить дорогу.
– Поворачивайте назад. Митинг распоряжением начальника губернии отменен и быть не может.
Повел лошадь прямо на Подосенова, стоявшего с флагом. Василий Дерин, оберегая знамя, взмахнул рукой, лошадь попятилась.
– Побаловать захотел, ваше благородие? – спросил Василий, оглядывая офицера. – Смотри, нас много, не ошибись.
Постукивая нагайкой по голенищу сапога, офицер улыбнулся тонкими губами, с угрозой предупредил:
– На размышление даю пять минут. Не уйдете – разгоним силой.
Фабричные зароптали, дружинники стали стягиваться в передние ряды.
– Между прочим, у нас пятьсот вооруженных револьверами, – сказал Федор офицеру; нарочно прибавил для устрашения – сотни не набиралось. – Если ваши казаки вздумают применить силу, будем стрелять.
Офицер ничего не сказал, но было видно, что поубавил спеси. Обвел взглядом злые лица фабричных, попятил лошадь.
Задние все напирали, спрашивали:
– Почему не пускают? Митинг объявлен в газете.
– Говорят, запретили. Сам губернатор приказал.
А с Духовской продолжал бежать народ. Вывернулся парень в студенческой куртке – рукав у куртки наполовину оторван, – прикрывал окровавленное лицо рукой. Взглянул на казаков, на толпу демонстрантов, крикнул дико:
– Убивают… Черная сотня!..
Побежал дальше, пошатываясь, как пьяный.
Федор озабоченно поискал глазами Егора Дерина.
– Возьми ребят и попытайся проскочить. Узнаешь, что там такое, поможешь.
Егор негромко свистнул, шмыгнул на глазах казаков в проулок. За ним по одному выбирались из рядов Артем Крутов, Васька Работнов, еще парни.
Офицер было направился им наперерез, но, поймав хмурые взгляды фабричных, колыхнувшихся вперед, счел за лучшее не ввязываться, осадил лошадь.
Ребята побежали на Духовскую, в конце которой темным пятном металась толпа.
Первое, что они увидели, – кучка чисто одетых людей. Они грудились на тротуаре с иконами и портретом царя, орали, свистели. Дальше мостовую заполнила разъяренная толпа. Студенты были прижаты к каменной глухой стене – отбивались ремнями, досками от забора, просто кулаками. Их было гораздо меньше, чем тех, кто нападал. Когда кого-то удавалось оторвать от своих, его швыряли в гущу толпы, сбивали с ног, топтали.
Два рослых мужика с озверелыми лицами – ноздри раздуты, глаза побелели – держали тоненькую девушку. Она рвалась из рук, царапалась.
– Артем! – отчаянно выкрикнула она, увидев подбегавших парней. – Спасай Мироныча!..
Это была Машенька, племянница старого аптекаря. Подбегая к ней, Артем выстрелил в воздух. Не отпуская девушки, мужики обернулись, ощерились злобно. Набежавший следом Васька Работнов ударил одного, оттолкнул. Второй, увидев нацеленное дуло револьвера, заверещал по-поросячьи, бросился во двор дома. Артем крикнул Машеньке:
– Там на Власьевской наши! Бегите!
Еще раз выстрелил. Толпа отхлынула, оставив на мостовой лежащего человека. Артем похолодел, когда увидел Машеньку, с плачем припавшую к этому человеку.
Вдвоем с Егором они осторожно подняли Мироныча. Он был без сознания. На бледном лбу кровоточила глубокая ссадина.
Егор крикнул Ваське. Парень подбежал – запыхавшийся, ошалелый, без картуза – уже успели сбить. Велел ему взять Мироныча.
– Давай до наших. И пусть бегут на помощь, – распорядился Егор.
На стрельбу сбежались полицейские. Вывернула из-за угла дома извозчичья пролетка. В ней сидел пристав – багроволицый, перекрещенный ремнями.
При виде блюстителей порядка черносотенцы ободрились, снова насели на отходивших к Власьевской улице студентов.
– Главного-то отпустили! Ловите главного! – орал с тротуара мужик с иконой, указывая в сторону Васьки, который нес Мироныча. Сзади торопливо шла заплаканная Машенька. – В полицейскую часть его…
Пристав что-то сказал стоявшему рядом городовому. Тот, путаясь в полах длинной шинели, побежал догонять. Вместе с ним бросилось еще несколько мужиков.
Махнув Артему, чтобы не отставал, Егор ринулся к извозчику, что привез пристава. Тот разворачивался, намереваясь отъехать в безопасное место.
– Куда, зимогор! – завопил мужик. Но, увидев в руке парня револьвер, затрясся, побелел.
– Не кричи, – приказал Егор. Дождался, когда следом прыгнул в пролетку Артем, ткнул мужика в спину. – Гони по улице.
Извозчик опять опасливо покосился на револьвер, стегнул лошадь. Она с места пошла вскачь.
– Не пугайся, дядя! – озорно крикнул Егор и, когда поравнялись с толпой настигавших Ваську черносотенцев, поднял над головой револьвер, выстрелил. Мужики шарахнулись в стороны, сразу отстали. Но городовой все еще продолжал бежать. Его объехали, чуть не задев оглоблей. Егор погрозил ему револьвером.
Извозчик остановился. Васька передал Мироныча ребятам, помог взобраться Машеньке. Не задерживаясь, повернул обратно к отбивающимся студентам.
– Гони к фабрике Карзинкина, повезем в больницу, – сказал Егор извозчику.
– Да уж догадался, – со вздохом ответил тот. – Куда более.
Когда выехали на Власьевскую, ни своих, ни казаков там не было.
