Текст книги "Потомок седьмой тысячи"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)
– Всё? – спросил Грязнов, когда конторщик закончил обычный утренний доклад.
Как всегда, подтянутый, чисто вымытый и надушенный, Лихачев пожал плечами.
– Приказчик из лабаза тревожится. Насчет солений. Еще при заготовке проба не удовлетворяла. Сейчас много приходится выбрасывать.
– Я-то тут при чем?
– Опытный засольщик был уволен по вашему указанию.
– Взяли бы другого.
– Взяли тогда же. Вчера были открыты пять бочек капусты. Отдали на свинарник.
– Зачем же такого брали, если дела не знает?
Лихачев опять пожал плечами: он не виноват, он только докладывает.
Фабрика на всю зиму заготовляла соленья для продажи рабочим. Долгие годы засольщиком был искусный мастер, но выпивоха. Как на грех, встретился он директору в состоянии полного одурения. Грязнов, не терпевший пьяниц, велел уволить его. Не думал же, что без этого человека застопорится все дело. Овощей заготовляли для всего двадцатитысячного населения. Сейчас, очевидно, осталась небольшая часть, но и это выбросить – слишком накладно будет. Нерасторопным оказался приказчик, ему и отвечать.
– За порчу взыщите с приказчика, чтобы знал наперед, кого брать.
Конторщик склонил напомаженную голову. Сегодня он очень раздражал Грязнова. Директор сверкнул злым взглядом.
– Можно подумать, что это самое главное, что вы хотели сообщить, – сказал он ядовитым тоном, который заставил побледнеть Лихачева.
– Контора Ганневерга ждет решения об эскизе занавеса для фабричного театра, – робко напомнил Лихачев.
– Есть решение. – Грязнов стал рыться в ящике стола. Нашел листок, исписанный мелким почерком, пробежал глазами строчки:
«При сем возвращаем вам рисунок предполагаемого для театра занавеса, который, в общем, одобрен. Вместо же вида фабрики (в середине) мы предполагаем изобразить в живописном виде с-петербургский известный монумент Петра Великого, который на Сенатской площади, так как Петр Великий был преобразователь России, покровитель фабрик и школ: сам он был на Ярославской мануфактуре, ей покровительствовал – делал даже свои указания, чему пример Петропавловская церковь».
Лихачев убрал письмо в синюю папку.
– Все теперь? – спросил Грязнов.
– Я старался ничего не упустить.
– Плохо старался. О листовках, что на дворе разбросаны, знаете?
– Я полагал, вам известно… Пристав занимается розыском.
– Что-то раньше он не занимался. Допрашивал он Колесникова?
– Не знаю.
– Плохо, что не знаете.
Грязнов вспомнил о просьбе пристава Цыбакина принять на фабрику его людей. Тогда не дал определенного ответа, сейчас знал, что сказать: стоят дорого, а толку мало.
– Свяжите меня с Цыбакиным. Да еще вызовите Фомичева и этого, как его… полезного человека Коптелова.
Ему показалось, что Лихачев усмехнулся. Не в силах сдержаться, взял с угла папку, сильно хлопнул ее на стол, занялся просмотром ежедневного отчета Карзинкину.
«Милостивый государь! Сообщаем вам, что с вверенной нам фабрики вчера отгружено товару на 147 тыс. 521 рубль…»
Всегда так начинался ответ, а нынче не понравилось «с вверенной нам фабрики…» Оставил: «Милостивый государь! Вчера отгружено товару…».
– Вот так, – произнес назидательно. – Переписать.
Лихачев, забрав отчет, ушел. Грязнов опустил руки на стол, сидел в раздумье. Чем может кончиться появление листовок? Станут ли рабочие бастовать? Или покричат, как не раз бывало, и все останется по-прежнему.
Вошел хожалый Коптелов. Был он все тот же – маленький болезненный, с бегающим взглядом. Грязнов ожидал в нем развязности, загодя презирал его за это. Но у Коптелова хватило ума робко остановиться у двери. Может, ожидал нагоняя за листовки на дворе фабрики.
– Говорят о какой-то Марье Ивановне, чуть ли не заступнице обиженных. Знаете ли вы что об этом?
Спросил и вперил взгляд, пронзительный, недобрый. Коптелов судорожно сглотнул слюну, заговорил хрипло:
– Марья Ивановна – выдумка. – Перекрестился быстро на портрет Затрапезнова – основателя фабрики, который висел над головой директора. – Истинно так. Придумана, чтобы отвести след. Местные социалисты мутят воду.
– Всё?
– Извольте заметить, – заторопился Коптелов, – не надо было принимать на фабрику Крутова. По моим наблюдениям, от него идет смута.
– Это мое дело, кого принимать, – резко ответил Грязнов. – А ваше дело узнать, кто такая Марья Ивановна. Ступайте.
Коптелов задом выскользнул в дверь. Грязнов укорил себя: «Приходится иметь дело с такими ублюдками. И не обойдешься. Цыбакину со всем аппаратом месяц слежки потребуется, а этот пройдоха запросто разнюхает все, что нужно. Однако тот, второй, заставляет себя ждать».
После короткого робкого стука в дверь осторожно заглянул черноволосый, в узким лицом мастеровой. Грязнов приветливо кивнул, пригласил войти. Фомичев старательно закрыл за собой дверь. На жест директора садиться махнул стыдливо рукой, остался у порога.
Фомичева вызвали в разгар смены. Поднимаясь по лестнице в контору, он мучительно гадал, что его ждет.
По работе вины за собой он не чувствовал. Ничем другим разгневать директора не мог. И все-таки отчаянно трусил.
– Я слышал о вас много хорошего, – ласково, как мог, начал Грязнов. – Хотел поближе познакомиться. Заранее скажу, работой вашей мы довольны, можете рассчитывать на прибавку жалованья.
– Спасибо, господин директор. – Не знаю, как и благодарить вас.
– Благодарите себя. Честных рабочих мы стараемся отличать. Как у вас дома? Живете в каморках? В каком корпусе?
– В третьем, господин директор. Занимаю перед. Женился недавно. О своем доме подумываю.
Фомичев отвечал с готовностью, а на душе кошки скребли. Хотя по началу разговора страшного ничего не предвиделось.
– Хорошее дело жениться, – благодушно отозвался Грязнов. Привалился к спинке кресла, забросив ногу на ногу, разнеженно наигрывал пальцами на кожаном подлокотнике. – Я вот никак не удосужился. Все не получается. Так, глядишь, холостяком и кончишь…
Фомичев осторожно откашлялся в кулак.
– За вас каждая с радостью, только захотеть.
– Видимо, не очень хочу… Степенному мастеровому нужен свой дом. В конторе ссуду на строительство возьмите. Скажете, с моего разрешения.
Грязнов встал из-за стола, прошел к окну. На той стороне площади у Белого корпуса стояла нищенка, тянула руку к прохожим. Рядом мальчонка лет восьми, съежился, замерз. Прохожие шли мимо, не задерживаясь. Нищенка упорно тянула руку, что-то говорила. Издалека лицо ее казалось молодым, но только очень усталым. Грязнов вдруг почувствовал, что тоже устал. Остро захотелось уйти от всех дел, забыть тревоги. А куда пойдешь? Фабрика связала по рукам и ногам. Глядя на нищенку, подумал, что у каждого своя судьба. Вот пройдет сердобольный человек, бросит ей монету. Она накормит мальчишку, обогреется, и сон ей придет крепкий. До завтрашнего утра будет чувствовать себя счастливой. А у него все есть, но нет того, что называется счастьем.
Вдруг устыдился своих чувств, усмехнулся презрительно: «Нервы сдают. Старость, что ли, идет?»
Повернулся к Фомичеву:
– С прежними приятелями дружбу растеряли? Все, поди, возле молодой?
Фомичев побледнел. Мелькнуло: «Конечно, вызвал из-за этих несчастных листовок. Подозревает». Честно округлил глаза, сказал твердо:
– Я, господин директор, оборвал все сношения с ними. Хватит, пошалил в молодости.
Поспешный ответ Фомичева и бледность его лица удивили Грязнова: «Ишь, как напуган».
– Как раз за это я вас не хвалю, – с притворной грустью упрекнул он – Крутов – дельный мастеровой, умница, компанию с ним водить интересно. Сейчас он вне подозрений. В ином случае, кто бы его на фабрику взял? Что недовольство в нем некоторыми порядками, так это каждому мыслящему человеку присуще. Старайтесь с ним дружить, – закончил он тоном приказа.
– Слушаю, господин директор.
– От вашей дружбы нам будет общая польза. Плохо, когда не знаешь, что думают фабричные… Жалованье вам увеличат со следующей недели. Время от времени буду вас вызывать. Вам что-нибудь непонятно?
– Понятно, господин директор, – краснея, сказал Фомичев. Помялся и просительно добавил: – Только вызывайте, когда есть на то причина, чтобы не было подозрительно.
– Об этом не беспокойтесь. Причина всегда найдется.
Выпроводив Фомичева, Грязнов тут же позвонил. Появившемуся конторщику сказал:
– Что Цыбакин, на месте? Я просил соединить меня с ним.
– Он здесь, ждет, когда освободитесь.
– Зови.
Косолапо вошел пристав, грузно опустился на стул. Смотрел сумрачно, недовольно.
– Чем порадуете, слуга государев? – с усмешкой спросил Грязнов.
Цыбакин поднял кустистые брови, вроде бы удивился вопросу.
– Пожалуй, порадую, – глухо проговорил он. – Листовки разбросаны и в железнодорожных мастерских. Поступило еще сообщение, что ночной сторож Соколов нашел такие же близ табачной фабрики Дунаева. Даже схватил было человека, бросавшего их, но тот вырвался и убежал. Действует широкая организация, и название ее «Северный рабочий союз». Скажу больше, влияние этого «Союза» распространяется на соседние губернии, в частности на Иваново-Вознесенск и Кострому. Есть о чем задуматься, Алексей Флегонтович.
– Надеюсь, социалисты не свили гнезда у нас на фабрике?
– Боже упаси! Тем не менее какая-то связь с этой организацией существует. Не посторонний же занес сюда листовки!
– А почему бы и нет? Листовки-то разбросаны во дворе, а не в фабрике?
– Так-то думать и легче и приятнее, дорогой Алексей Флегонтович. Однако же слова Колесникова – не пустое бахвальство.
– Вы серьезно верите в существование Марьи Ивановны? – спросил Грязнов.
– Как в себя. Даже представлять ее начинаю. Сухая, желчная, этакая, понимаете ли, мегера.
– М-да… С вами весело… Что же все-таки будем делать?
– Пока будем вести наблюдение, авось господь бог поможет, обнаружим смутьянов. Колесникова я распорядился отпустить. Негласный досмотр за ним установлен. Не смею советовать, но надо бы предупредить служащих, чтобы помягче были, не будоражили напрасно людей.
– Думаете, может вспыхнуть забастовка?
Цыбакин неопределенно пожал плечами.
– Хорошо, я предупрежу служащих. Только прошу, постоянно сообщать мне о результатах ваших наблюдений.
– Сочту за честь, Алексей Флегонтович.
Глава вторая
1Бегали носильщики, слышались возгласы и поцелуи встречающих. Перрон быстро пустел. Последним вошел в вокзал розовощекий, упитанный пассажир в светлом пальто и серой мягкой шляпе.
С утренним московским поездом, на котором он приехал, его никто не встречал. Но по лицу пассажира было видно, что он и не огорчен этим. Стоявшему у двери станционному жандарму подмигнул дружески, и тот (кто знает, может, приехавший – из начальства) козырнул в ответ. В буфете пассажир вкусно позавтракал, выпил рюмку коньяку. В прекраснейшем расположении духа вышел на привокзальную площадь. Извозчики, стоявшие в ряд, стали наперебой приглашать его: «Эх, барин, прокачу! С ветерком не изволите ли, много довольны останетесь».
Весеннее утро было ласковым, струились ручьи по мостовой. Благодать в такое утро прокатиться на извозчике! Пассажир неторопливо оглядывался.
Почему-то сел к такому, что жался в сторонке.
– Красив ваш город, – сказал, когда выехали с площади. Широкая дорога нырнула под железнодорожную арку, за которой стояли дома, каменные, добротные. Вдали, за мостом через Которосль, сверкали на солнце маковки церквей, белел высокими стенами Спасский монастырь.
– Хорош, хорош город, – повторил пассажир, расстегивая пальто и распахивая его: весеннее солнышко припекало.
– Да как все города: есть кусок хлеба, крыша над головой – вот и хорош, – отвечал извозчик. Был он заморенный, на скучном морщинистом лице лежал отпечаток вечной нужды.
Улица внезапно кончилась. Лошадь зацокала подковами по булыжнику высокой дамбы. С обеих сторон к насыпи подступала вода. Слева ее было целое море, и русло реки угадывалось только по льдинам, несущим на себе обгорелые кусты, ломаные корзины, клочки соломы.
Подъехали к мосту. У железных перил стоял человек в опорках на босу ногу, в отрепье, безмятежно плевал вниз, стараясь попадать в льдины, жмурился на солнце.
Услышав стук колес, скользнул пустым взглядом по проезжающим.
– Вот счастливый человек, – завистливо вздохнул пассажир. – Дитя природы…
– Зимогор, – пояснил извозчик. – Много их на улицах бродит. Зиму прогоревал, теперь что… радуется.
– Никакой заботы, – продолжал пассажир. – Эх, все бросил бы да вот так же… Живут ведь, и ничего не ищут.
– Живут, все живут. Куда доставить-то, господин хороший.
– Где будет Веревочный пролом, там и ссадишь. В переулок-то не вези, сам дойду.
Остановились у торговых рядов. Пассажир расплатился. Старательно перешагивая лужи, чтобы не запачкать штиблеты с сверкающими галошами, направился по рядам.
Здесь его встретила обычная торговая сутолока: плотные толпы покупателей, предупреждающие окрики возчиков, толкающих перед собой тележки с товаром. На прилавках, на выставленных шестах лежат и висят сукна тонкие, ситцы всех расцветок, шелка азиатские – бери что душе угодно. Надрываются от дверей лавок зазывалы:
– Ай, купец, сукнецо к лицу! Зайди, подберем.
– Не надо, – отмахнулся добродушно приезжий. – Перо райской птицы купил бы. Есть ли?
– Такого товару не держим. Спросу нет.
– Напрасно. Мог дать большие деньги.
Отшучивается проезжий, трется в толпе зевак и слушает, о чем говор. Есть чего послушать. Толстая баба со связкой бубликов на шее размахивает руками:
– Кум мой в дворовой конторе при Большой мануфактуре служит, у Карзинкиных, значит. Слава богу, жалованье приличное, не обижается. Начал дом строить на Лесной улице. А теперь и боится. – Баба задохнулась, смотрит страшно. – Какие-то смутьяны, вишь, на фабрике объявились, подговаривают всех бросать работу, а кто не будет слушаться, убивать начнут…
– Хуже, когда, глядя на них, гимназисты озорничают. Бросили учиться, речи, знаете ли, произносят, подают петиции начальству, – зло брюзжит старик в потертом чиновничьем сюртучишке, с волосами длинными и сальными. Торжествующим взглядом обвел собравшихся, договорил радостно – Приладились песни петь, каких иные, дожив до седых волос, не слыхивали. На днях, стало быть, по Власьевской шли и пели, призывая подняться рабочий народ. Публика взирает благодушно, помалкивает. И городовых, будто нарочно, нету. Свернули к почтовой станции, тут, стало быть, нарвались на мужичков – приказчиков мясной лавки. Мужички (только так и надо!) рявкнули: «Как поете, так и сделаем: встанем и подымемся!» Пришлось сорванцам улепетывать.
Засмеялся мелко, дребезжаще, ощерив неровные зубы.
В толпе покачивают головами, вздыхают. Молодые! Глупы еще, да и силы девать некуда, вот и забавляются. А сказать правду, и взрослые туда же. Напротив центральных бань Оловянишникова – пивная господина Адамца. Служащие проработали восемь часов и ушли, отказавшись обслуживать посетителей. Скандал! Штурвальный с парохода «Дельфин» подстрекал к забастовке рабочих крахмало-паточного завода, что у Больших Солей. И вышло! Остановили завод… А начальник железнодорожных мастерских Рамберг отчудил: отдал приказ, чтобы вновь поступающие рабочие не делали подношения мастерам. Всегда новички давали им известную сумму на пропой – на клепку, как у них называют. А Рамберг самолично запретил. Будут ли мастера довольны начальством!
Народу все подваливает. Хлюпает под ногами жидкая грязь. Охотники до забав тянутся к парусиновой палатке. На барьере в железной тарелке лежит тряпичный мяч, а на задней стене палатки нарисована красная рожа с вывалившимся языком. Попадешь мячом по языку, рожа захлопает глазами, заплачет – получай тогда гребенку или десяток красивых пуговиц, не попадешь – пропал пятак.
Приезжий зашагал к Мытному рынку. В узком переулке, похожем на каменный мешок, было сумрачно, грязно. Возле стен, куда почти не попадает солнце, – серый ноздреватый снег. Пахло мокрым бельем, гнилью. Остановился, зябко поежился, поискал глазами нужный дом.
Дверь ему открыл высокий седой старик в белом мятом халате, очки подняты на лоб, – не иначе аптекарь. Щурясь, оглядел гостя.
– Хороший денек, дедушка! – бодро сказал приезжий.
– Что? – переспросил тот, приставив ладонь к уху. – К кому пожаловал-то?
– Ты, оказывается плохо слышишь, дед. С добрым утром, говорю. Марью Ивановну хочу видеть. Издалека к ней приехал.
Старик смотрел на незнакомца и будто оценивал, стоит ли продолжать разговор.
– Это что же за Марья Ивановна? – безразлично спросил он. – Может, учителка, которая квартировала тут.
– Почему квартировала? Разве ее нету? – удивился приезжий.
– Так и нету. Съехала, и не знаю куда.
– Давно ли? – не переставал удивляться тот.
– Месяц, как съехала.
Приезжий шумно вздохнул.
– Неделю назад от нее весточку получили. Здесь жила… А где она теперь?
Старик смотрел все с тем же недоверием, жевал сухими губами. Сказал наконец:
– Так и быть, узнаю, куда съехала. Зайди завтра к вечерку. Как сказать, если найду ее? Кто будешь-то?
– Иван Алексеевич, передашь. Об остальном после… А может, сегодня зайду попозднее? Времени у меня мало.
– Что без толку ходить. Завтра только узнаю.
Приезжий покачал головой, укорил:
– Сердитый ты, дед, неприветливый. Ну да ладно, погуляю…
2Старый аптекарь встревоженно постучал в дощатую стену боковушки.
– Заходите, Петр Андреевич! В чем дело? – раздался оттуда звонкий голос.
– Пожаловал гость, – сообщил аптекарь, появляясь на пороге. – Ваш гость, Марья Ивановна. Так уж извините, отослал его до следующего дня.
Говорил он женщине, которая сидела на диване и торопливо писала, склонившись над маленьким низким столиком. Она подняла на него крупные серые глаза, светившиеся усталостью и добротой. На вид ей было лет тридцать. Прямые волосы, зачесанные назад и заколотые гребенкой, открывали несколько увеличенный лоб.
– Я вас не понимаю, – с недоумением сказала она. Если бы не тревога на лице старого человека, она решила бы, что он шутит. – Почему вы так сделали? Если это мой гость, наш товарищ, зачем его подвергать опасности? Где-то надо пробыть до завтрашнего дня?
– А если это не наш товарищ? – ответил вопросом аптекарь. – Посчитал за лучшее посоветоваться с вами.
Аптекарь присел рядом с ней на диван, заглядывая в глаза, продолжал настойчиво:
– Поверьте чутью старого человека. Я всегда доверяю своему первому впечатлению. Как другие заранее предугадывают ненастье, так я почему-то, глядя на этого гостя, почуял беду… Придет скоро племянница. В крайнем случае можно выдать ее за вас. Доверьте мне встречу этого посыльного.
– Глупости, Петр Андреевич, – подумав, возразила она. – Да и Машеньку подвергать опасности стоит ли? Я как раз жду товарища из центра.
Увидев, что аптекарь обиженно нахохлился, добавила мягче:
– На всякий случай примем меры предосторожности. Надо сообщить, чтобы в эти дни никто не заходил сюда.
– Да ведь как знаете, Ольга Афанасьевна, – сказал он, поднимаясь и собираясь выйти. – Не мне вас учить.
Она вздрогнула, пытливо присматриваясь к нему. Давно уже ее не называли настоящим именем. Было время, когда она настораживалась, если к ней обращались как к Марье Ивановне. Потом привыкла.
Шаркая ногами, аптекарь вышел. Ольга Афанасьевна попыталась сосредоточиться и снова заняться работой, но разговор с аптекарем разволновал ее, ничто не шло на ум. В старом зеркале над туалетным столиком отражалось ее задумчивое с морщинками у глаз лицо. Взгляд упал на инкрустированную пудреницу, – память об уфимской ссылке. Купила ее у кустаря – бородача цыгана – за очень сходную цену и с тех пор всюду возила с собой. Всплыли в памяти горбатые улочки Уфы, встречи с товарищами по ссылке… Метельный февральский вечер. Она идет по указанному адресу. Ледяной ветер пронизывает до костей. В квартире местного социал-демократа уже полно народу. Отогревая окоченевшие руки, она присматривается к людям. Многих раньше видела, но были и незнакомые. В тот вечер выступал Ленин, который остановился в Уфе проездом из ссылки. Говорил он о необходимости политической газеты и о создании партии.
В конце того же года в Лейпциге вышел первый номер «Искры». Когда газета попала в Россию, получила ее и Ольга Афанасьевна Варенцова. В то время она жила в Воронеже. Кончался срок надзора, надо было думать, куда уезжать. Ее тянуло на родину, в Иваново-Вознесенск. В центральных губерниях было много рабочих кружков, но все они действовали разрозненно. Там, в Воронеже, и созрело решение объединить их в одну организацию.
Ольга Афанасьевна под именем Марьи Ивановны приехала в Ярославль. Работать здесь оказалось неимоверно трудно: местные социал-демократы находились под бдительным надзором полиции.
И все-таки Ольга Афанасьевна сумела наладить связь не только с центром, но и с рабочими местных предприятий. А когда была приобретена типография, в городе нередко стали появляться листовки. Потом в Кинешме удалось провести совещание представителей Иваново-Вознесенска и Костромы… Постепенно была создана организация, которую назвали «Северным рабочим союзом».
О работе организации Ольга Афанасьевна тайно сообщала в «Искру». Туда же на просмотр Ленину была послана и программа «Северного союза». Ответ из «Искры» Варенцова ждала нетерпеливо, изо дня в день. И чем больше она сейчас размышляла о встрече с приезжим человеком, тем необоснованнее казались ей подозрения старого аптекаря.
В половине третьего (она невольно взглянула на часы) послышался стук в наружную дверь, по лестнице затопали сапоги.
– Пришел Мироныч, Марья Ивановна, – окликнул ее аптекарь.
Она взглянула в зеркало. Лицо было бледно, губы подрагивали. Сказывалось напряжение последних месяцев.
– Пусть идет сюда.
Вошла Машенька, тоненькая высокая девушка, племянница старого аптекаря. В руке маленький букет ландышей, а уже за нею Мироныч – плечистый, голубоглазый. Были оживлены, успели загореть на весеннем солнце. Поглядывая друг на друга, с трудом сдерживались, чтобы не смеяться, не озорничать. Трудней всего было сохранять серьезность Машеньке. Едва взглядывала на Мироныча, как лицо начинало пунцоветь, хорошенький ротик независимо от ее воли раскрывался в улыбке. Рассеянно теребила пальцами газовый шарф, который прикрывал красивую белую шею.
– Случилось что? – вдруг спросил Мироныч.
– Голова побаливает. – Ольга Афанасьевна провела рукой по глазам. – С Петром Андреевичем немного повздорили… Откуда вы такие веселые?
– Из лицея. Наслушались речей… Чего вам было делить?
– Да так, из-за пустяка не поладили… Какую штуку выкинули лицеисты на этот раз? Опять писали протест?
– Было и это.
Мироныч положил большие руки на стол, участливо посматривая на Ольгу Афанасьевну, стал рассказывать.
…Сегодня в актовом зале собрались студенты и преподаватели лицея. Профессор Шмидт говорил о нелепом положении преподавателей: если ты человек с дарованием и делаешь свое дело хорошо – тебя выгоняют за то, что ты человек способный, следовательно – опасный. Наука бледнеет и прячется, невежество возводится в систему.
Лицеисты качали профессора и кричали: «Браво, Шмидт».
Под конец вспомнили ненавистного профессора Гурлянда, который после студенческого бойкота был уволен из лицея и сейчас служил в Тверской земской управе. Составили телеграмму Гурлянду:
«Чествуя истинных деятелей науки, презрением вспоминаем профессора-карьериста, позор лицея, правую руку тайной канцелярии. Кончив ревизию, переводитесь в Третье отделение».
Лицеисты хотели было выйти на улицу и пройтись с песнями по городу. Тогда инспектор вызвал из Спасских казарм солдат. Самых неспокойных отправили под конвоем…
Во время рассказа Ольга Афанасьевна сидела все с той же озабоченностью на лице, и Миронычу было не по себе. А она действительно пыталась слушать и не могла– мысль все время возвращалась к тому, что за товарищ добивался встречи с ней, где он может сейчас находиться…
На звонок Варенцова открыла сама. На пороге стоял совершенно незнакомый ей человек.
– Вы Марья Ивановна? – спокойно проговорил он.
– Да, – чуть слышно отозвалась Ольга Афанасьевна.
– Позвольте спросить: «Воскресение» Толстого есть?
Приезжий назвал пароль, существующий для связи руководителей «Союза».
– «Воскресения» Толстого нет, – так же тихо ответила Ольга Афанасьевна. – Есть «Дурные пастыри» Мирбо.
– Иван Алексеевич, – приезжий протянул ей руку.
Пригласив его в комнату, Ольга Афанасьевна услышала, что он прислан из центра, ему необходимо ознакомиться с работой организации. Варенцову не удивила его просьба. И все-таки Ольга Афанасьевна никак не могла освободиться от смутного чувства недоверия к этому человеку и старалась отвечать на вопросы сдержанно, уклончиво.
От чая Иван Алексеевич решительно отказался и скоро ушел.
