Текст книги "Потомок седьмой тысячи"
Автор книги: Виктор Московкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 46 страниц)
Глава третья
1Цыбакин – туда, Цыбакин – сюда, Цыбакин – то, Цыбакин – это, – нелегко быть на виду и считаться незаменимым.
Жандармский ротмистр Кулябко сказал Грязнову: «Второго такого помощника у меня нет». И то – правда. Не успел еще Цыбакин оглядеться на новом месте – и сразу блестящая удача.
Некий присяжный поверенный саратовской судебной палаты, по фамилии Пичахча, присвоил двенадцать тысяч рублей, которые ему были выданы для передачи клиенту, бывшему машинисту железной дороги, получившему на службе тяжелое увечье. Так вот просто: взял и присвоил – совесть шерстью обросла. Дело для саратовского совета присяжных довольно щекотливое, позорное – тень на всех пала. Кинулись к Пичахче в надежде устыдить, заставить вернуть деньги увечному машинисту, но того и след простыл. Дальше – больше. Когда раскопали, обнаружилось: присяжный поверенный присвоил разные суммы, принадлежащие и другим его клиентам, – всего шестьдесят тысяч рублей.
Спустя короткое время совет присяжных получил от Пичахчи нахальное письмо: денежки все растратил и примите, мол, извинения и всяческие уверения… Адрес на конверте петербургский: Лиговка, 28. Проверили: проживал по указанному адресу саратовский крестьянин, по фамилии Колотов, выбыл неизвестно куда.
Еще не легче: Колотов – дворник с той улицы в Саратове, где жил Пичахча. Значит, у присяжного поверенного оказались еще и паспорта своих клиентов! Тут уж дело не шуточное, полетел по матушке Руси в сотнях копий розыскной лист с приметами не в меру бойкого присяжного.
«Одевается джентльменом, любит визитки и всегда в цилиндре, с тонкой тросточкой»… – Поди заподозри в нем жулика!
«Лицо южанина, глаза быстро бегающие, уши чуть оттопырены, а мочки с бородкою; усы черные, закручены вверх…»
Больше всего запомнилось Цыбакину, когда изучал приметы, – ушные мочки с бородкою.
Филеры на вокзалах, на пристанях с ног сбились – ищут Пичахчу. Цыбакин в это время едет по делам в Москву. Жить остановился в «Метрополе». И скажите, до чего везучий человек! В вестибюле гостиницы встречает господина в цилиндре, с лицом южанина, у которого уши оттопырены и мочки с бородкою…
Так и пришла к Цыбакину слава, а вместе с нею – работы невпроворот.
По утрам в своем кабинете с окнами на людную улицу просматривал сообщения из уездов, донесения филеров и хорошо засекреченных осведомителей. Их у Цыбакина немалая армия, и каждый занят своим делом.
Сообщения из уездов – больше для того, чтобы все знать, что делается в губернии (Цыбакин не хотел вечно оставаться в должности незаменимого помощника жандармского ротмистра Кулябко).
Вот сведения с Югской Пустыни. При этом монастыре есть гостиница, которая никогда не пустует: в праздники – богомольцы, в будние дни – все прохожие, больше отходники, идущие из Мологи и Рыбинска в Петербург на заработки или возвращающиеся из него. Жить в гостинице полагается не более трех дней, живут неделями и месяцами. Никакого догляда со стороны монастырских служителей! И этим пользуются разные подозрительные лица.
Якобы на богомолье пришли гимназисты из Мологи и ученики Рыбинского технического училища, заняли несколько номеров по соседству. Вечером после всенощной, собравшись вместе, наладили петь неприличные для святого места песни – «Вставай, подымайся, рабочий народ». И ничего с ними не могли поделать, потому что в этот день случилось в монастыре такое… – тут уж было не до гимназистов с их песнями.
А случилось вот что. Один из иеромонахов, Авель, напился допьяна, другой иеромонах, Евстафий, стал его поддразнивать и, между прочим, сказал, что будто бы их монастырский духовник Памва – мордвин и поэтому не имеет права занимать столь высокий сан и что назначение Памвы устроил казначей Хрисанф. В результате таких поддразниваний Авель пошел к Хрисанфу и стал его лаять нехорошими словами. Тот, обиженный, нажаловался на Авеля настоятелю. Последний явился, схватил Авеля за ворот и сшиб с ног (хорош удар у настоятеля!). Опомнившись, Авель вынул из кармана косарик, которым колют сахар, и им ударил по голове обидчика, рассек кожу. Тут уж за своего настоятеля вступились подбежавшие послушники – укоротили изрядно Авелю бороду и заставили удирать. Кляня братьев, Авель отправился в соседнюю деревню к крестьянке Наталье Романовой, которая считалась его любовницей. А так как в тот день был храмовый праздник, деревенские мужики были выпивши, – показалось им обидным, что длинногривый монах ходит к их однодеревенке. Собрались они у Натальиного дома и потребовали монаха на расправу. Еле Наталья откупилась от них, выдав на угощенье девять рублей. Что касается Авеля, то он все время переговоров сидел в подполье, зарывшись в солому.
Отложив листок, Цыбакин покачал головой, сказал язвительно:
– Бесятся, жеребцы застоялые, а в их святой обители сходки устраивают!
Василий Митрофанов, живущий на заработках в Петербурге, жалуется: приехал к себе на родину в Пошехонский уезд, и на беседе сорвали с него значки.
«Состою я действительным членом общества активной борьбы с революцией и анархией, значок 10401, членом „Союза русского народа“, значок 184, являюсь выборным членом в Петербургском Александро-Невском обществе трезвости, значок 8 – все эти значки указом Его императорского величества имею право носить на груди…
Пришел я в дом к Фомичеву в деревню Жуково, и набросился на меня Андрей Степанов, как разбойник, ударил и сорвал значки, у которых оказались короны изогнутыми.
Неужели мы на то состоим членами за веру, царя и отечество, чтобы нас били?»
Потер Цыбакин плешь на своей большой голове, причмокнул.
– Сочувствую тебе, Василий Митрофанов. И то, приехать накоротке на свою родину и так пострадать! А ты тоже – выставил весь иконостас! Нынче не шестой и седьмой годы, в нынешнее время разумнее дело делать, а громко о себе не заявлять.
А вот еще документ, и опять из Пошехонья. Вечером в квартиру одиноко живущей в собственном доме гимназистки восьмого класса Людмилы Ронской, в ее отсутствие, со взломом запоров проник в состоянии опьянения не имеющий определенных занятий сын священника Сергей Петров Алферов, из местных «освободителей». Испуганная Ронская, увидев сломанные запоры, позвала полицейских служителей. Когда вошли в дом, обнаружили сидящим за столом и поедающим булки и сласти Ронской того самого Алферова, которого и задержали, поместили в арестантскую при полицейском управлении.
Утром следующего дня Ронская явилась в канцелярию полицейского надзирателя и просила Алферова к ответственности не привлекать, так как он, по ее уверению, близкий знакомый и имеет право войти в квартиру, когда ему заблагорассудится.
Ну, освободили Сергея Алферова, а о Ронской разузнали – тоже состоит в партии «освободителей». Настаивал пошехонский исправник перед начальницей гимназии об увольнении Ронской из сего учреждения, но та с его доводами не согласилась.
– Напрасно, госпожа начальница, – упрекнул Цыбакин. – Не политические мотивы – отсутствие нравственности можно было поставить в вину.
Потянулся, зевнул. Как увлекательную книгу проглатываешь, читая эти материалы. Но время, время! Взглянул на часы и уже поспешно стал перелистывать документы, останавливая внимание только на самых любопытных.
Привлекло сообщение из Ростова.
Ростовскому уездному исправнику купец Варварычев представил письмо, полученное им по городской почте. От имени анархистов предлагалось купчине вынести в указанное место (скамейка на бульваре у озера Неро) золотыми десятирублевыми монетами 370 рублей. Требование было написано на полулисте, окаймленном траурной полоской, с изображением мертвой головы и кинжала в левом верхнем углу (страсти господни). Не вынесешь, купец, деньги – прощайся с жизнью – такой угрозой заканчивалось это письмо.
В тот же день такое же послание доставил в полицию другой купец, Родионов. Ему было велено положить 260 рублей медными монетами.
Ну, положили, только не деньги, а чурки деревянные, обернутые розовой бумагой. Местность полиция оцепила. И на вот тебе – бросился к сверткам сын конторщика с Кекинской фабрики семнадцатилетний Папонов.
Папонов указал, что ни к какой организации не принадлежит, разрисовывал письма мертвыми головами для страху, подписывался именем анархистов для убедительности, а деньги нужны ему для покупки книг по механике.
– Выучился на свою голову, антихрист, – проворчал Цыбакин. – А не поймай тебя, так бы и думали, что действует организация. И опять бы хлопоты. Будто их и так мало.
Нечто подобное произошло в Большесельской волости. Личному почетному гражданину Ивану Беспалову велено было положить сто рублей там, где будет привязана к огороду газета и вырыто дерно. В противном случае угрожали поджогом и убийством.
Пристав посоветовал положить всего пять рублей, предварительно записав номер купюры, сам отправился с урядником караулить преступника. Просидели до двенадцати ночи. Ночь была ненастная, темная, ничегошеньки не видно. Решили подползти поближе к огороду. Ползут, а им навстречу из кустов двое мужиков с ружьями. Приказывают служителям, которые были в штатском платье, остановиться.
Подумав, что нарвались на вымогателей, пристав в свою очередь велел им не трогаться с места и для вескости своих слов выстрелил. Мужики бросились бежать. Потом один упал.
Оказались они крестьянами – отец с сыном, которых Иван Беспалов тоже просил покараулить, не предупредив об этом полицейских. Преступник вследствие этого пойман не был. Раненный пулей пристава молодой крестьянин вскорости помер.
– Печальная история, в которой виноват только один Иван Беспалов, – заключил Цыбакин, захлопывая папку с документами. Потом подвинул к себе другую, где были донесения филеров и осведомителей.
Осведомитель «Гарный» сообщал о состоявшемся заседании фабрично-заводской группы в трактире Тряпичкина. Заинтересовало Цыбакина сообщение о новом лице, присутствовавшем на заседании. «Попытка моя выяснить, кто этот человек, окончилась неудачей. Другие, как показалось, его знают… Внешнее наблюдение за ним передано филеру Серому».
В конце своего донесения Гарный просил пока не ликвидировать группу, так как он надеется обнаружить типографию, имеющуюся на фабрике Карзинкина.
Вздохнув, Цыбакин поискал донесение Серого. Читал и чувствовал накипавшее раздражение: «Упустил, чертов сын! Так бы и писал, что упустил. Нет, расписывает: „Проливной дождь помешал наблюдению. Незнакомец шел с товарищем Александром, рабочим с Большой мануфактуры“».
Задумался… Товарищ Александр… Кто же все-таки ты, умело ускользающий из-под наблюдения? Так бы и взялся сам, выведал бы… Но слишком хорошо известен рабочим бывший пристав Цыбакин. Помешает…
Гарный прав: надо ждать. Брать не только группу, доискиваться, как глубоко пущены корни на фабриках и заводах.
Вошел дежурный унтер-офицер Волков, старый, исполнительный служака, замер у двери.
– Ну, что у тебя?
– Госпожа Кудрявцева дожидается с утра.
– А! Ну, зови, зови.
– Еще от фабричного пристава Фавстова сообщение: произведена облава, как и было указано. Результаты малые. Одного арестованного переправили в тюрьму.
– Ладно. Одного так одного. Шли наобум, на авось. По догадке. Может, на что и наткнемся. Фамилия-то арестованного как?
– Егор Васильев Дерин, – сообщил унтер-офицер.
– Егор Васильев Дерин! – повторил Цыбакин с удивлением. – Смотри-ка, знакомец. Отца-то его, Василия, хорошо помню. Озорной был мужик, да… Сынок от родовой яблоньки недалеко ушел: в пятом годе хотели ему наказаньице придумать – за молодостью лет пожалели. Слышь-ка, Волков, а ведь результаты-то хорошие. Чего у него: пиджак из верблюжьей шерсти, али как мукой обсыпанный? Пиджак-то какой?
– Не могу знать, ваше благородие.
– Порадовал ты меня, Волков. Нутром чую, где-то мы близки к разгадке. Егор Васильев Дерин… Ну, зови Кудрявцеву.
Волков ввел женщину лет сорока пяти, одетую скромно, но со вкусом: черная жакетка и юбка, башмаки на высоких каблуках, шляпа с вуалью. Она скромно подошла к столу, представилась.
– Садитесь, сударыня. Мне уже докладывали… Знаю, что такое горе матери. Напомните его приметы. В чем одет?
– Мишенька собирался куда-то за город, оделся, как поплоше. Росту он в отца – высокий, глаза ласковые, синие, лицо чистое, волосы светлые, мягкие…
– Да, посмотрим… Сдается, что он, но все может быть… Кстати, сейчас я отправлюсь в тюрьму, могли бы поехать со мной. Взглянете… Молодой человек уважительный, тихий.
– Буду вам благодарна. Только скажите, успокойте меня: в чем он повинен? Что ему грозит?
– Ровным счетом ничего. Держим пока до выяснения… Пустые формальности… Так, так… Сын почетного потомственного гражданина Михаил Кудрявцев… Все может быть.
2– И что же дальше?
– Дальше ничего. – Арестованный сумрачно посмотрел на Цыбакина. Опять все тот же прием: одно и то же заставляет пересказывать по нескольку раз, надеясь поймать на оплошности. Отвернулся к окну, за которым резкий ветер схлестывал с деревьев желтую листву, бил в стекло мелкими брызгами воды. Начинается тоскливая осень, и на душе тоскливо.
– Итак, – начал подводить итог Цыбакин, – выходит, вы – Алексей Иваницкий; предполагаете, будто происходите из крестьян Ярославской губернии. В малом возрасте вас увезли в Питер, где воспитывались у разных людей, затем бродяжничали. Последнее время работали в мастерской по ремонту велосипедов Каляева. Была такая мастерская и закрылась после смерти хозяина – здесь вы удивительно верны в своих показаниях. И вот вам захотелось идти в родные места, попытаться найти свою деревню и, может быть, родственников. Весьма похвально… Дорога дальняя, небезопасная, и вы решили обзавестись оружием. В Финляндии, где были незадолго, купили за двадцать пять марок пятизарядный бельгийский револьвер. Все ли я говорю верно?
– Все верно, – подтвердил Алексей.
– Вот видите, как у нас с вами хорошо получается… Когда вы вышли на мост, вам показалось, что за вами гонятся. Вы побежали… Что вы думали в это время?
– Что я мог думать, когда трое мужиков бегут следом? В душу я к ним не заглядывал. Что у них было на уме – неизвестно. Решил, лучше не связываться, потому и побежал.
– Правдоподобно… Но навстречу шла подвода, сидящий в ней возница, поравнявшись, кинулся на вас, сшиб, а там подоспели и другие.
– Так и было.
– Так и было… Не объясните ли теперь, почему вас признали сопровождающие почтовую карету – ямщик и почтальон? Указали на вас, как на одного из экспроприаторов?
Заключенный снисходительно усмехнулся.
– Вы не понимаете?
Цыбакин развел руками.
– Совершенно не понимаю, – искренне сказал он.
– На кого-то им надо указать, иначе могут подумать, что сами причастны к хищению ценностей. Не приходило вам это в голову?
– Пожалуй, резонно… Да вы не смотрите на меня волком-то, вынужден я вас и держать здесь, и расспрашивать – служба такая. Вот сейчас чайку принесут, посидим, поговорим не торопясь, а там уж… Мне, понимаете ли, редко приходится иметь дело с людьми умными, грамотными. Такая работа: все больше черствость, грубость. Образование какое имеете?
– Какое у мастерового образование? Самоуком доходил до всего. Покупал книжки: о Пинкертоне, Картере, Чуркине… Ночи просиживал за чтением.
– Понятно, понятно. Пинкертон, Холмс, Чуркин… Оставлю вас на минуточку, скажу, чтобы чайку принесли.
Цыбакин вышел в коридор, не пробыл там и минуты. Возвратившись, встал у стены, застыл в напряжении. Дверь открылась, и вошла женщина в шляпе с вуалью.
– Мишенька! Сынок! – со стоном выкрикнула она, кинувшись к заключенному. Тот побледнел, сцепил зубы, ненавистно взглянул на женщину.
– Эх, мама! – только и сказал.
Цыбакин не скрывал своего торжества, наблюдая за этой сценой.
– Сударыня, – обратился он к Кудрявцевой. – Некоторые формальности… Я рад, что вы нашли своего сына. Прошу. – И, все еще сияя радостной улыбкой, взял Кудрявцеву под руку, повел к двери. Она растерянно и с болью оглядывалась на сына – ничего не понимала.
Цыбакин закрыл за ней дверь, неторопливо сел, сложил руки на столе.
– Итак, – сказал он, – начинается вторая часть нашего знакомства, самая интересная. Михаил Кудрявцев, сын потомственного почетного гражданина… Будете и дальше упорствовать? Кто сообщники?
Заключенный поднялся, отчужденно посмотрел на следователя.
– Хорошо, – сказал он с решимостью. – Я действительно Кудрявцев, окончил петербургский университет. Действительно участвовал в экспроприации почты, потому что считаю это актом борьбы с правительством угнетения и насилия. Больше я ничего вам не скажу.
– Помилуйте, – заинтересовался Цыбакин, – вы выходите на большую дорогу, грозите оружием двум ни в чем не повинным людям, могли и убить их, и считаете это борьбой с правительством? Не понимаю. На днях вот в Ростове один анархист вымогал у почтенных людей деньги, так его тоже спросили – чего ради? Он не мудрствовал, не объявлял свой поступок борьбой с властью. На книжечки ему были нужны деньги. А вам-то они зачем нужны были? Надеюсь, не на издания о Пинкертоне и Картере? Что же вы молчите?
– Я заявляю еще раз: больше от меня ничего не добьетесь.
– Дело ваше, голубчик. По мне, так пока и этого хватит. Вот наденем на вас арестантский халат, поселим в близком соседстве с убийцами и грабителями – тут у нас много таких, – тогда еще что-нибудь захотите сказать.
– Экспроприация почты – политический акт, и я требую относиться ко мне как к политическому заключенному.
От Цыбакина не ускользнуло, с какой нервной торопливостью произнес эти слова заключенный.
– Арестантский халат и – к уголовникам, – повторил он, справедливо полагая, что нащупал то, чего боится заключенный, что, играя на этом, можно заставить его разговориться.
– Я протестую…
– Да протестуйте на здоровье… Так кто же сообщники?
Заключенный молчал. «Ладно, разговоришься, не все сразу», – подумал Цыбакин, насмешливо оглядывая заключенного, который уже перестал быть для него загадкой. Весьма довольный собой и результатами, вызвал тюремного надзирателя.
– Уведите господина Кудрявцева. Если до вечера он не одумается, уведомьте его о переводе из политических заключенных в уголовные.
Оставшись один, Цыбакин прошелся по комнате, с удовольствием потирая руки. Какая удача, что госпожа Кудрявцева пришла в полицию справиться о пропавшем сыне! И как правильно поступил он, устроив эту внезапную сцену свидания. «Да, черт, – с восхищением подумал о себе Цыбакин, – этак можно и зазнаться, потерять остроту…»
Теперь ему предстояло провести сложный допрос арестованного при облаве на Большой мануфактуре Егора Васильева Дерина. Никаких материалов о нем нет у Цыбакина, одна догадка.
Осенним промозглым вечером убили старшего надзирателя Коровницкой тюрьмы Николая Бабкина. Произошло это, когда он возвращался из пивной Шатова к месту службы.
Пивная находилась неподалеку от тюрьмы в деревянном, уже ветхом доме с покосившимся крыльцом. Место глухое, малонаселенное, отчего посетителей у хозяина было не ахти сколько. И если он еще не закрывал своего заведения, если имел какую-то выгоду, то только благодаря тюремным служителям. Те шли к нему, как в дом родной, благо близко; выдалась свободная минута – скачком через переулок, а там заветное крыльцо с лопухами у самых ступенек, низкий хозяйский поклон, привычное для уха: «Что изволите?».
Днем пили в спешке, потому что служба, зато после нее засиживались часами; закусывали, вели неторопливые разговоры.
Бабкин, крепкий мужик с редкими кошачьими усами на широком морщинистом лице, пришел вместе со своим подчиненным надзирателем Якушкиным – отпускал Якушкина в деревню к родственникам, тот и решил угодить, выставил за свой счет бутылку водки.
В помещении было тепло, уютно потрескивали дрова в круглой печке-голландке. Сидеть бы и сидеть – все располагало к отдыху. Но Бабкин нервничал, поглядывал на часы – ему еще надо было встречать партию арестантов, которая вот-вот должна была вернуться с работы на станции Урочь.
В начале восьмого надзиратели вышли; на улице подняли воротники, спасаясь от холодной сырости, и в хорошем настроении отправились к тюрьме. Якушкин держался ближе к домам, Бабкин шел по дороге. Его слегка покачивало.
Когда прошли переулок, сзади послышался револьверный выстрел. Был густой туман, в пяти шагах трудно разобрать человека. Якушкин все же успел подметить: стрелявший был невысокого роста, в беловатом пиджаке – вроде как от муки белый или серый пиджак, а может, из верблюжьей шерсти.
Якушкин бросился бежать. Бабкин тоже побежал, но наискосок к скверику. В это время хлопнул второй, роковой выстрел.
Добежав до тюремной калитки, Якушкин позвонил и закричал привратнику, что Бабкина убили. Немедленно выбежала охрана, но кого-либо обнаружить не удалось.
Пуля попала старшему надзирателю в голову, смерть наступила мгновенно.
Ни Шатов, ни Якушкин больше ничего определенного сказать не могли, кроме как: «Сидели в пивной… Стреляли…» Ниточки никакой не прощупывалось. Следователь решил сопоставлять случайные факты.
Бабкин наблюдал за порядком по всей тюрьме, а от одиночных камер имел ключи. Особое наблюдение вел он за четырьмя политическими заключенными из Рыбинска, которые обвинялись в нападении на склад конвойной команды с целью изымания оружия. Эти арестованные, не в пример другим, вели себя дерзко, досаждали различными требованиями. У старшего надзирателя постоянно были с ними стычки. Свидетели – служители тюрьмы – показали, что вражда началась с первого дня, когда Бабкин, принимая арестантов, сказал со злобой: «То-то вижу, что все вы – драгоценность великая, а потому буду содержать вас в чистоте и опрятности; чтобы вы не заплесневели, каждый день по очереди буду „чистить“ кому зубы, кому затылок, а кому спину. А уж насчет карцеров, так они у меня служат для разнообразия или развлечения, вроде дачи».
Как раз перед убийством Бабкина всех четверых возили в Рыбинск на суд. Следователь высказал предположение: не имели ли эти политические арестанты сношения со своими товарищами по партии и не посоветовали ли убрать ревностного служаку? Начались нескончаемые допросы, длительное и тайное наблюдение в Рыбинске за подозрительными лицами. Немало времени прошло, прежде чем следователь понял, что идет по ложному пути.
Потом подозрение пало на матерого уголовника Гронского, который тоже был в ведении старшего надзирателя. Как сообщили служители, у Бабкина произошла крупная ссора с Гронским; уголовник будто бы передал записку с адресом, Бабкин должен был сходить по этому адресу и получить крупные деньги, причем половина отходила ему, половина заключенному. Получил ли Бабкин деньги – неизвестно, но многие слышали ругань Гронского и угрозу рассчитаться со старшим надзирателем.
Гронский же вскоре был переведен в Вологодскую тюрьму и оттуда бежал. Следователь решил: вполне вероятно, Бабкина застрелил этот бежавший уголовник, потому что, как известно, уголовники обмана не прощают.
Прошел год, второй, а розыски Гронского ни к чему не привели. Следователь вынужден был признаться в бессилии, и «Дело об убийстве старшего надзирателя Коровницкой тюрьмы Бабкина» прекратили за необнаружением виновных.
К этому времени Цыбакина повысили в чине и перевели с Ярославской Большой мануфактуры в сыскное отделение. Знакомясь с новой работой, он наткнулся на дело Бабкина; разорвал плотный конверт, в котором находилась извлеченная пуля, перелистал всю объемистую папку, и для него стало ясно: неопытный следователь запутался с самого начала, искал не там, где нужно, и не того, кого надо.
Покойный Бабкин долго служил в полицейской части при Большой мануфактуре и почти всех мастеровых знал в лицо; во время подавления забастовки пятого года проявил завидную активность: не по подчинению, а сам указывал, кого надо было арестовывать; рабочие знали, что он был повинен в убийстве их вожака Федора Крутова. Тогда уже были попытки покушения на служителя. Именно Цыбакин, чтобы избежать несчастья, помог ему перевестись старшим надзирателем в каторжную тюрьму. Известно было и то: когда один рабочий с фабрики за вооруженное сопротивление во время ареста был приговорен к повешению и казнь должна была совершиться во дворе тюрьмы, Бабкин взял на себя роль палача, за что получил по счету пятьдесят целковых. Слух об этом вышел из стен тюрьмы и возмутил мастеровых.
Вот что надо было сопоставлять следователю, сопоставлять и искать стрелявшего среди рабочих фабрики.
Прикинув, сколько прошло времени со дня убийства, Цыбакин вынужден был отложить дело, как безнадежное, хотя и подумал, что при случае надо будет поинтересоваться у своих доверенных на фабрике: может, и найдется та ниточка, которую искал следователь…
Когда произошла экспроприация почты и сопровождающие заявили, что один из нападавших был в сером пиджаке, Цыбакин вдруг вспомнил показания тюремного надзирателя: «Стрелявший был невысокого роста, в беловатом пиджаке, вроде как от муки белый, или серый пиджак, а может, из верблюжьей шерсти».
Цыбакин заставил мужиков, сопровождавших почту, записать приметы. Совпадение было полным: «Пиджак на одном был серый, грубого сукна, сам роста невысокого, с бородой».
Уж не одно ли лицо действовало тут и там? Борода? Но так и лет прошло немало, борода могла вырасти. Решил на всякий случай поискать виновников на Большой мануфактуре. И вот залетела птичка в силки, да еще какая! Известная птичка.
Взял из папки опросный лист Егора Дерина, мельком просмотрел. Ничего необычного, любопытного для себя не нашел. Прядильщик, арестован в каморках, при обыске недозволенного не обнаружено. Тут же опросный лист конторщика Варахобина. Ну, это совсем не то, правильно отпустил его Фавстов. Цыбакин знал молчаливого, рано постаревшего Варахобина: мухи не обидит, куда уж ему в экспроприаторы.
«Посмотрим, посмотрим, Егор Васильев Дерин, каков ты есть, очную ставочку устроим, авось на авось, может, и попадем в цель. Не зря у меня предчувствие… Что-то будет…»
И как ни хотелось ему поскорее закончить сегодняшние дела, посчитал нужным не торопиться с вызовом Дерина. Положил перед собой опросный лист Иваницкого.
Кудрявцева, тщательно стал изучать почерк, бормотал под нос: «Самоуком… Нат Пинкертон… Я тебя, милый, потому и заставил описывать свои похождения, – понять, что ты за человек, хотел. Вон какой почерк-то уверенный, размашистый, самоуком его не приобретешь. Жаль, забыл спросить: уклон-то какой в образовании – философский, чай, или юридический?»
Потом, стараясь подладиться под почерк Кудрявцева, стал писать от его имени показание, по которому выходило, что Егор Васильевич Дерин – первый из его сообщников. Цель была такая: показать Дерину, что Кудрявцевым все о нем рассказано и отговариваться не следует. По всей вероятности, бесполезная работа, может, тот Егор Васильев Дерин никакого отношения к происшествию на Курбской дороге не имеет, но на всякий случай. За долгие годы работы Цыбакин научился ценить случай.
Закончив, вызвал надзирателя. Справился:
– Здесь ли потерпевшие с Курбской дороги?
– Как было велено, дожидаются.
– Давай сюда арестованного Дерина. Когда поведешь по коридору, те пусть смотрят, вспоминают. Я их позову после.
Пока надзиратель ходил за Дериным, Цыбакин, откинувшись на спинку стула, отдыхал. Последнее время замечал: как бы ни была любима и радостна работа, годы дают знать, чувствует расслабленность во всем теле. И то сказать, все время в напряжении, тут молодому впору обессилеть.
Надзиратель ввел Егора Дерина, который, не дожидаясь приглашения, вразвалку подошел к столу и сел на свободный стул, напротив Цыбакина. Тот цепким взглядом следил за ним. «Отцовские повадки», – отметил про себя Цыбакин, вспомнив, как вел себя на допросах старший Дерин. Раньше у Цыбакина всегда лежала на столе толстая деревянная линейка. Для психологического воздействия. Когда его раздражали ответы арестованного, он применял ее. Раз попробовал ударить и Дерина, но тот перехватил линейку, переломал и бросил в печку. Стыдно вспоминать, но именно после этого случая Цыбакин перестал пользоваться линейкой на допросах. Показалось ему тогда, что очутившаяся в руках Дерина линейка взметнулась над его головой, – мгновенный испуг покрыл лицо потом, что не укрылось от арестованного, почувствовавшего свое превосходство над следователем.
– Фамилия?
– Она вам известна, господин Цыбакин. Встречались, – с ленивым спокойствием ответил Егор.
– Вопросы задаю я. Извольте отвечать быстро и точно.
– Я буду отвечать быстро и точно, если получится. Что вы хотите спросить, господин Цыбакин?
– Вы понимаете, где находитесь? – вспылил следователь.
– Как не понять, всю ночь думал, кому обязан, что привезли в тюрьму. Оказывается, господину Цыбакину. Не забываете старых знакомых. По какому праву вы арестовали меня? Отвечайте, господин Цыбакин, быстро и точно.
– Вы наглый молодой человек, но, я думаю, спесь ваша улетучится, когда вы прочитаете вот это. – Цыбакин швырнул Егору листок. – Вам знаком Алексей Иваницкий, он же Михаил Кудрявцев?
Все заныло внутри у Егора Дерина, когда услышал об Алексее. Значит, верно то, что он предполагал. Алексея схватили, он назвал их фамилии. Когда Егора вели сюда, в коридоре он успел заметить мужиков, сопровождавших почту. И их вызвали для опознания. Но он умел держать себя в руках. Читая написанное Цыбакиным показание Алексея, мгновенно отметил, что тут что-то не вяжется: откуда Алексею было знать его отчество? И потом: разве Алексей не видел, что борода у него прикладная? А тут написано: «Приметы Егора Васильевича Дерина – невысокого роста, крепкий, черная борода, на нем серый пиджак из грубого сукна».
И, поняв это, Егор снова повеселел, озорно взглянул на Цыбакина.
– Чему вы обрадовались? – спросил тот. – Курточку-то где же забыли? Серая курточка, которая на вас была?
– Курточка осталась в камере. Сказали, что ненадолго зовут в контору. Зачем было брать?
– Напрасно, – Цыбакин повернулся к надзирателю, который, стоя у двери, приказал: – Принести его одежду, да и тех давайте сюда. Приглашайте.
Егор понял, что сейчас произойдет самое главное: очная ставка с почтальоном и ямщиком. Все будет зависеть от их слов.
– Бородку тоже успели сбрить? – спрашивал между тем Цыбакин.
– Бородку? – Егор отвечал медленно, обдумывая каждое слово. – Вчера утром брил. Два раза в неделю брею. Прикажете чаще?
Надзиратель впустил впереди себя ямщика и почтальона, которые остановились у дверей, мяли картузы в руках. Надзиратель бросил Егору его пиджак.
– Одевайтесь, Дерин, – приказал Цыбакин. – А вы, господа ротозеи, смотрите внимательно. Признаете ли этого человека?
– Да вот теперь, как надел пиджак, стало быть, он, – сказал почтальон не очень уверенно. – Борода у того была.
