Текст книги "Анка"
Автор книги: Василий Дюбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)
– Да что… – Машков разгладил усы, взглянул зачем-то на свои ноги и сказал: – Месяца четыре назад меня познакомил с Уриным мой кум, Филатов. Теперь он помер. А Урин с Белгородцевым свел. Белгородцев раза три привозил мне рыбу свежаком. Она тухла и шла плохо…
– Где продавали?
– На базаре. Так вот, тухла. Ну и порешили коптить. Ну, приехал я на ерик первый раз за всю жизнь и… – он развел руками.
– Подсудимый Белгородцев! Машков показывает, что вы три раза привозили ему свежую рыбу. Правильно он говорит?.. Что ж это вы, обманывали народ, обманывали власть, а теперь обманываете суд? Подсудимый Белгородцев! Отвечайте…
Тимофей молчал.
– Вот так хлюст! – проговорил кто-то в зале.
Машкова сменил Краснов. Комкая в руках картуз, он виновато смотрел в глаза судьи и давал показания.
– …Егоров подбивал все время, а я отказывался. Говорил, что верных людей теперь нету, положиться не на кого.
– И вы согласились помогать тем, кто срывал план улова, кто передавал рыбу в руки спекулянтам?
– Гражданин судья… Как же не пойдешь на это, когда по горло в долгу у Белгородцева? Всю жизнь должен ему. Думалось, что управлюсь… Как-нибудь расквитаюсь с ним… Детей-то у меня целых пять гавриков.
– Почему в артель не шли?
– Она сама была малосильной… Это теперь у нее мотор…
– Нужно было укреплять ее.
– Кто знал… – сокрушенно произнес Краснов.
Последним допрашивали Панюхая. Он стоял, сдвинув за ухо платок, скосив глаза на судейский стол.
– Я спрашиваю, – второй раз обратился к нему судья, – признаете вы себя виновным?
Панюхай опустил на грудь голову, поразмыслил и ответил:
– И как вам сказать, гражданин судья? И виноват, и будто нет. Сам не знаю, за что меня засудить пожелали?
– Кто вас пригласил в ерик?
– Да все он же, благодетель… Тимофей Николаич.
– В чем выражалось ваше участие в этом деле?
Панюхай непонимающе посмотрел на судью.
– Что вы делали?
– В караульщиках состоял.
– Платили вам?
– Где там, – он махнул рукой. – Винцараду дали, вот и все. Обещали… А пока на своих харчах состоял.
– Где вас поймали?
– Под кустом.
– И вы не пытались бежать?
– Не помню. Я во сне был, а меня разбудили… – и вздохнул: – Зря…
– Что вы еще можете показать?
– Не знаю. Я всего пять дней караулил.
– И те проспали?
– А как можно человеку не спамши? Рыба, и та спит.
– Садитесь…
В зал ввели свидетеля – подгорного рыбака. Он подробно рассказал, как раскрыли коптилку и арестовали виновных. Затем вошла Анка. Панюхай заерзал на скамейке, без надобности стал поправлять платок на голове.
– Анка… Что ж ты, чебак не курица…
– Подсудимый Бегунков! – одернул его судья и обратился к Анке: – Свидетельница Бегункова, что вам известно по делу обвиняемых?
Анка повторила то, о чем рассказывал первый свидетель.
– Вы арестовывали?
– Я.
– Сопротивления не было?
– Белгородцев Тимофей один раз толкнул меня.
– Подсудимый Белгородцев! Значит, вы оказывали физическое сопротивление?
Тимофей ощупывал рукой грудь, болезненно морщился и не отвечал. Но когда позади пробежал шепоток и послышались равномерные шаги, он оторвал от груди руку, расправил на лице морщины и резко обернулся: в зал входил Павел. Поравнявшись с подсудимыми, Павел остановился. Со всех сторон к нему устремились напряженные выжидательные взгляды.
– Свидетель Белгородцев! Подойдите ближе.
Павел уперся глазами в пол, ссутулился и только после вторичного предложения судьи неуверенно шагнул к барьеру. Тимофей повел головой вслед сыну.
– Что вам известно по делу обвиняемых?
Зал замер.
Павел украдкой, исподлобья взглянул на отца и направился к двери, проговорив:
– Не могу…
Его задержал милиционер, вернул на место.
– Говорите, Белгородцев. От суда ничего нельзя скрывать.
Павел умоляюще взглянул на судью:
– Спросите других… Все знают… Они тоже были в ерике…
– Вы скажите, при каких обстоятельствах обнаружили коптилку. Суд должен услышать от вас. Вы главный свидетель.
После долгой паузы срывающимся голосом Павел сказал:
– Над ериком… коня в хомуте повстречал… Думал… несчастье какое… с отцом… Поехал искать… Ну… услыхал… гомонят люди. На брюхе полез… и наткнулся… В хутор поскакал… в совет… и…
– Заявили?
– И… заявил.
– Сукин сын… – прошептал Тимофей, схватившись за голову.
– Что же побудило вас… – судья помолчал секунду, – выдать отца?
– Он крал у меня рыбу… Под суд меня норовил… Погубить хотел… А сам не подписывал договоренности… Я же… по чести трудился…
– Садитесь. – И судья обратился к присутствующим: – Ввиду ясности дела суд определяет прекратить дальнейший опрос свидетелей. Судебное следствие по делу объявляется законченным. В порядке прений слово предоставляется общественному обвинителю.
Григорий встал, вздохнул так, будто взошел на высокую гору, и, ткнув пальцем в стол, сказал:
– Круто солит нам враг, когда на свободе он, обманом путает. И тут, на свободе, норовит запутать всех. Ишь ты, какие младенцы! Ничего не помнят и не знают. Отшибло память. Рыбу думали не продавать, а обменивать. Какая же разница? Хоть так, хоть этак, она должна пойти в руки спекулянтов, а государству, мол, пущай будет то, что с пальцев капает. И еще: Белгородцев сказал, что он порядков не знает. А по мне – он лучше всех знал про порядки. Это увертка. И шел на это потому, что за спиной сына имел, на которого договор составлен… И ясно, что за невыполнение плана ответил бы сын. Говорить много нечего, граждане судьи. Преступление налицо. И я прошу вас строго наказать всех виновных, чтоб отбить охоту обманывать народ и обкрадывать государство. Все!
Судья кивнул защитнику:
– Ваше слово!
Защитник встал, помялся немного, сконфуженно развел руками и, пробормотав «Все ясно», опустился на стул.
Машков злобно взглянул на него, склонился к Белгородцеву:
– Как же так?.. Как же так?.. От суда не защитил?.. Шабай!
В последнем слове подсудимые просили о прощении. И только один Панюхай долго стоял молча, а потом чуть слышно проговорил:
– На ваш угляд.
Прошел долгий томительный час, был уже на исходе второй, а суд все не возвращался из совещательной комнаты. Люди изнывали от духоты, но не покидали своих мест, терпеливо ожидая приговора. Отовсюду слышалось одно и то же:
– Ну как, засудят?
– А то нет!
– За сапетку рыбы, что ли? Нет, освободят.
– Пришьют… Тяжкая провинность… За такие делишки не погладят…
– Погладят, только от затылка до макушки.
– Старика жалко, – и все оборачивались к Панюхаю.
Он тоскливо поглядывал в окно, перевязывал на голове платок.
– Вредности-то от него почти никакой…
– Это Белгородцев да Урин.
– Ишь, хлюсты…
Подсудимые слышали, как позади вскипала людская злоба, беспокойно ерзали на скамейке, хмурились на защитника. Но тот, избегая их взглядов, все время отворачивался к сцене, а потом вышел на воздух.
– Тоже… защитник, – бросил кто-то ему вслед. – И жевалку не открыл.
– А чего ему зря болтать? Тут никакая заступа не поможет.
Некоторые с укором посматривали на Григория, качали головами:
– Ведь свой человек, а вот поди ж ты… Засудить просил.
– У детей жалости к родителям нету, а чего ж ему.
– Ах-ха-ха… – вздыхали женщины.
Отвернувшись от всех, Павел, как и Анка, не отрывал взгляда от сцены. «Хоть бы скорей… Скорей бы…» Он опять попытался уйти, но его задержали на улице, вернули в зал.
Наконец раздался звонок, члены суда вышли из совещательной комнаты. Судья достал из папки приговор.
– «Именем РСФСР…» – громко произнес он.
В наступившей тишине напряженно замер переполненный зал, сотни глаз устремились на судью.
– «…выездная сессия народного суда третьего участка в хуторе Бронзовая Коса…»
Перечислив состав суда, он откашлялся, продолжал:
– «…в открытом судебном заседании рассмотрела уголовное дело по обвинению…»
Судья отпил глоток воды, взглянул на подсудимых и зачитал их фамилии с указанием года рождения, занятий, социального происхождения, судимости, имущественного состояния.
– «…материалами судебного следствия установлено…»
Следовало длинное описание преступления подсудимых. В зале начали перешептываться:
– Зачем известное повторять?
– К делу бы ближе.
– Сказал бы, какая «пришивка», и ладно…
– «…означенные действия предусматриваются…».
– Опять за рыбу деньги…
– Ах ты, грех еще…
– «…и, считая преступление доказанным, суд приговорил…»
Подсудимые вскинули головы, замерли.
– «Белгородцева Тимофея, Урина Федора, Машкова Ивана, Егорова Петра подвергнуть лишению свободы сроком на пять лет, с конфискацией всего имущества у последних трех, а в отношении Белгородцева Тимофея – принадлежащую ему долю имущества…»
– Видать, ему половина, – кивнула на Павла одна женщина.
– А то… задаром батька выдал бы, что ли? – отозвалась соседка. Ее толкнул кто-то в спину:
– Не ляскай. Приморозь язык.
– «…Краснова Алексея и Бегункова Софрона…»
Панюхай вздрогнул.
«…подвергнуть лишению свободы сроком на один год без конфискации имущества…»
– Зря… – выдохнул Панюхай.
Судья продолжал читать приговор, но Панюхай уже не слушал, жевал губами.
– «…Белгородцева, Урина, Машкова и Егорова, по отбытии избранной меры социальной защиты, подвергнуть ссылке в отдаленные местности республики сроком на пять лет каждого…»
– Зря… – Панюхай уронил голову на грудь.
Судья повысил голос:
– «…Вследствие того, что осужденные Краснов и Бегунков по своей социальной принадлежности не являются классово чуждыми, приняв во внимание чистосердечное раскаяние и первую судимость, наказание в отношении их считать условным, с пятилетним испытательным сроком. Меру пресечения отменить, освободив их из-под стражи…»
Зал всколыхнулся, зашумел, затрепетал сотнями рук. Краснов дернул Панюхая за рукав, взволнованно сказал:
– Освободили…
– Зря, – и Панюхай плюхнулся на скамейку.
Краснов потряс его за плечо:
– Освободили! Слышь, хря…
– А? – не расслышав, переспросил Панюхай и, цепляясь за рубаху Краснова, стал приподниматься.
– А ну тебя, глухоперя. Домой ступай, – проговорил Краснов и убежал.
Осужденных увели, оставив в зале ошарашенного Панюхая.
Анка направилась было к отцу, но остановилась, в упор посмотрела на него и повернула к выходу. Панюхай пошел вслед за дочерью. Ноги его дрожали, подкашивались. За оградой остановился, посмотрел на осужденных. Жена Егорова, всхлипывая, стояла возле дрог, спрятав в передник лицо. Егоров что-то отрывисто говорил ей, не поднимая глаз. Машков и Урин торопили конвоиров, украдкой поглядывая по сторонам.
Перекусывая бороду, Тимофей сверлил сына гневным взглядом. Павел стоял поодаль, молчал. К дрогам подошел милиционер:
– Прощайтесь…
Тимофей весь передернулся, выплюнул бороду.
– Не дам!.. Уйди сглаз… кровь сатанинская!.. Не дам прощения!.. Не дам! Я проклинаю тебя, отцегубитель… – и ткнулся головой в Егорова.
– А я прошу, что ли, у тебя прощенья? – Павел отвернулся.
Какая-то женщина в ужасе прошептала:
– Проклял… Сына проклял, а?..
Панюхай покосился на нее, проронил:
– Зря… – повел носом, понюхал воздух, вздохнул: – Эх… в море бы теперь… бычков надюбать… да шорбы сварить…
Идя в клуб, Павел пробирался безлюдными проулками, а встречаясь с кем-нибудь из хуторян, отворачивался, пряча взволнованное, пылающее лицо.
«Что сказать на суде?.. Почему родного батька выдал? За что? За то, что самому хозяйничать захотелось? Нет нельзя… нерезонно так… Что ради Анки все это?.. Нет… нет… Весь хутор в сборе… Засмеют потом… Затравят… Или… защитить отца?.. Тоже нельзя… жизни не будет… Насмерть упечет…»
И уже подходя к клубу, твердо решил: «Скажу, что по чести всегда… а он крал рыбу… Загубить меня хотел… Вот и доказал… по чести сделал…»
Войдя в клуб и увидев отца, он оторопел. И во время суда, и потом на улице Павла не оставляла неприятная зябкая дрожь. Но когда тронулись дроги с осужденными и, быстро удаляясь, скрылись за пригорком, Павел почувствовал, как оторвалось от сердца что-то тягостное, гнетущее, и он, взглянув на пепельно-серую тесовую крышу своего куреня, облегченно вздохнул: «Ну, Пашка… хозяйнуй теперь»..
И, подражая отцу, направился к дому спокойной, уверенной походкой.
Бабка неподвижно лежала на постели. В провалившихся глазах слабо теплился огонек угасающей жизни. Она вздохнула и с трудом выговорила:
– А… батька?.
– Упекли в тюрьму. А потом на дальний выгон его. Десятку заработал…
– Ах… ха…
– Чего же ахать. Сам захотел того.
– Испортился ты… нехристь. Лучше… помереть…
– Ну и сдыхай. Анку приведу.
Хлопнул дверью, вышел на крыльцо и, окинув глазами подворье, снова вздохнул:
«Хозяин!..»
XXII
Уходили последние грозовые дни. Небо хмурилось, тускнело. Над взморьем низко повисали мутные облака. Пробуждались буйные штормы, близилась обильная рыбой осенняя путина.
Баркасы на берегу. Рыбаки старательно скребут их, удаляя ракуший нарост, конопатят щели, заливают горячей смолой, готовясь к жаркой работе.
Панюхай бродит по комнате, осматривает все углы, заглядывает под кровать и скамейку, разводит руками, изредка бросая на Анку вороватые взгляды. Анка наблюдает за отцом и никак не может догадаться, что он так упорно ищет. Отвернув одеяло, она приподнимается.
– Лежи уж… Хворай… Куда ты?..
– Чего ищешь?
– Сапоги твои.
– Зачем?
– В море за тебя пойду, хворай…
Анка ловит его взгляд, но он отводит глаза в сторону.
– В чулане висят.
Панюхай принес сапоги, надел их, повязал платком голову.
– Хвороба-то твоя… всему хутору известна… Бабы ляскают, что на сносях ходишь… А ежели так, то выворот бы сделала, что ли?
– Какой?
– Из нутра. Как Евгенка…
Анка улыбнулась отцу, но улыбка была вымученная и только исказила осунувшееся лицо.
– Пущай ляскают. От простуды хвораю я…
Панюхай подозрительно посмотрел на дочь. «Знаю я ваши простуды», – подумал он, хитро прищурив глаз, а вслух сказал:
– Гляди, не осрамись… Всяко бывает…
– Ничего, отец. Не кручинься…
Панюхай вздохнул, покачал головой и, бросив через порог: «Зря», – пошел к морю.
Анка оделась и, ступая осторожно, словно боясь споткнуться, отправилась вслед за отцом.
Баркасы артельных один за другим сплывали на воду, а единоличники, готовые к отчалу, кружились на якорях. Только «Ворон» оставался еще на берегу. Павел сидел на борту, скручивал в пожилину пеньку и забивал ее тупым долотом в щели. Рядом курился смолой огромный котел. Рыбаки толпились вокруг, подгоняли Павла:
– Пора в море. Бросай!
Павел упирался:
– Вот починю «Ворона», тогда…
– Ребята без тебя управятся.
– Нет, законопатить надо. Когда сам, оно лучше. Хозяйский глаз острее…
– Ну, ты! – крикнул здоровенный рыбак, подтягивая спадавшие брюки. – Без атамана ходить мы не привычные. Загнал батька, веди сам теперь нас в море.
– Другого промеж себя поищите.
– Дурень. Атаманство по роду переходит. Сгинешь, нового выберем. А пока давай, на моем баркасе поедем. Ну, ты! – и, поддерживая одной рукой брюки, другой потянул Павла за ногу.
Рыбаки подхватили его, раскачали и подбросили повыше борта. Неудержимая тяга в море и оказываемая рыбаками честь соблазнили Павла. Отдышавшись, улыбнулся и, не раздумывая, махнул рукой:
– Ладно… Поведу…
Проходивший мимо Панюхай остановился:
– В поход идем?
– Выступаем.
– Одиночно или с ними? – он кивнул головой в сторону артельных.
– С атаманским сынком. А ты?.. – и на него уставились десятки любопытных глаз. – К артели примазался?..
– А так… на замен дочки… – Панюхай смутился. – Хворая она… Вот я на замен ее… на время… – и поспешно ушел.
Единоличники с нетерпением ждали команды атамана, но Павел медлил. Он стоял против Анки и смотрел куда-то поверх ее головы, натягивая на плечи сползавшую винцараду. Ждал, что скажет ему Анка, но она молча разглядывала медную пряжку на широком кушаке, плотно обхватившем Павла по бедрам. Сзади сердито ворчал рыбак, толкая Павла в спину…
– Ну, ты… Пора… Давай на баркас…
Он поддернул брюки, схватил Павла за руку и потянул к подчалку.
– Атаман… – послышался приглушенный смех.
Павел взглянул на Анку и быстро отвернулся. В ее холодных зеленых глазах таилась непримиримая враждебность. У Павла задрожали ноги, он с трудом перенес их в подчалок.
«Неужто издевается надо мной?..»
Рыбак оттолкнул подчалок, прыгнул на сиделку и взялся за весла. Взойдя на корму, Павел украдкой взглянул на берег, махнул шляпой, и баркасы устремились в море.
Кострюков посмотрел вслед, сказал:
– Непонятно мне… В голову не возьму… Как это так?..
– Не падай духом, – успокоил его Жуков. – Не кисни…
– Скоро рыба пойдет… Водоемы закипят от нее… Гуртом бы запрудить дорогу ей, а вот видишь?.. Опять в одиночку пошли. Сторонятся нас. Кажись, теперь после суда ясно стало, по какой дороге шли и куда теперь повернуть следует, а вот… Ни один к нам не пошел.
– Дедовские привычки сидят в них еще крепко… Но ты, Кострюков, не робей… Погоди.
– Нам на «Зуйс» некого посадить. А на него надо не меньше десяти человек.
– На первое время найдем.
Кострюков вопросительно посмотрел на Жукова.
– Всех снимем с берега и пошлем на «Зуйс». Оставим одного тебя…
– Я тоже пойду в море.
– Погоди. Душина можно послать, а вот как Евгенушка?
– Думаю, пойдет.
– Но у нее школа.
– Еще долго до занятий. Да вот и она, кстати. Эй, ты! Новорожденный юнга!
– А?
– Штурмовать море пойдешь? На «Зуйсе». Сейчас нужда в людях. Согласна?
– Да-а!
– Живо собирайся! И Душину о том скажи.
Евгенушка тряхнула льняными волосами и быстро побежала в хутор. Вскоре она и Душин пришли на берег…
Баркасы единоличников уходили все дальше в море. Провожавшие их жены и матери покинули берег. На обрыве остались Кострюков и Анка. Панюхай стоял на корме «Зуйса», топорщил бородку, подвязывая платок. Рядом с ним махала руками Евгенушка. С берега ее почти не узнать: в короткой винцараде, на ногах высокие отцовские сапоги. Широкополая шляпа спускалась краями на плечи и спину.
Жуков ходил по палубе, торопил рыбаков.
Взяв на буксир баркасы, «Зуйс» развернул просмоленные паруса и с такой быстротой помчался вперед, что вскоре настиг единоличников. Баркасы смешались, перепутались, поплыли единой ватагой, а на горизонте разъединились на две группы и разошлись в разные стороны.
Для артельных и единоличников на горизонте еще лежала не стертая бурунами широкая развилка дорог…
Предрассветная тьма смешала небо с морем. Ветер напористо бил со всех сторон, кренил баркасы. За бортом вздымались волны, норовили прыгнуть в баркас. Темнота сеяла зябкий дождь. Павел сжимал коченеющими пальцами черпак, выкачивал из баркаса воду.
Перекрывая шумные всплески волн, рыбаки кричали Павлу:
– Атаман! Давай наказ!
– Что же будем делать?
– Гляди, море разгуляется!
Павел схватился за мачту, огляделся. Вокруг в темноте слабо мерцали тусклые огоньки фонарей на баркасах.
«Шторм..» – пронзила мозг острая мысль, и Павел крикнул рыбакам:
– Сплывай!
– А сетки?
– Выбрать!
Волны швыряли баркас, руки скользили мимо буйка и невозможно было ухватиться за хребтину перетяги. Рыбак, напарник Павла, скользил, падал на мостик, сердито ворчал:
– А-а, черт! Ну, ты!.. Бросай, что ли?
– Держи! Не выпускай!
– Да пущай все сгинет! Потроха свои спасать надобно…
– Не смей! – закричал Павел. – Тяни! Не выпускай! – И, упершись ногами в борт, потянул перетягу: словно вырывая у моря трепетавшее в сетях сердце. Потом поскользнулся, выронил хребтину и грохнулся на сиделку.
Баркас рвануло в сторону. Весь мокрый и продрогший, рыбак подполз к Павлу, стуча зубами:
– Ну, ты! Жадобишь? Батькина кровь заговорила? Бросай! Потроха спасать надобно! К черту все! Сбрасывай робу! К черту! – и поспешно стал разуваться.
Обнимая мачту, Павел с трудом встал на ноги, снял сапоги, рубаху, поскользнулся и снова упал. В это время из темноты донесся вопль:
– Руль отшибло! Забирай к себе! Поги-и-и-бнем! Спаса-а-а… – и мгновенно потонул в диком реве разъяренных волн.
Внезапно ослепительно-яркие прошивы молнии раскололи темноту. Оглушительным взрывом встряхнуло море. Ветер закружил баркасы, столкнул, разбросал по сторонам, унося неведомо куда. Напрягая зрение, Павел всматривался в густую темноту. Его товарищ, дрожа всем телом, кутался в брезент, проклиная взбесившееся море. Но вот впереди блеснул огонек, раз, другой, часто заморгал. Павел зажмурился, снова вгляделся…
– «Зуйс»!.. «Зуйс» впереди нас!.. Погляди!..
– Где? – рыбак вскочил, путаясь в брезенте.
– Вон, сверкает огнем! Кличь на помощь! А-а-а-а-а!
– Брось глотку рвать! Эй, ты! С ума спятил?
– «Зуйс», говорю! Чего молчишь? Кличь!
– То, наверно, баркас!
– «Зуйс»! «Зуйс»! – твердил Павел, развязывая гиты. – Давай парус! Вмиг донесет!
– Баркас это! Вот, под носом он! Гляди!
– Нет, далеко! Скорей! А-а-а-а! – Павел стал подымать рею, распускать парус.
– Брюляй парус! Дурень! Перекинет! Брю… – от сильного столкновения баркасов рыбак слетел с кормы и бултыхнулся в море. Вслед за ним, выбросив руки, слетел в воду и Павел. В тот же миг с другого баркаса свалился за борт человек, задев его рукой за голову. Павел вынырнул, забарахтался. По лицу хлестко ударила волна. Его подбросило, стукнуло под локти, и он крепко вцепился пальцами во что-то твердое. В глазах засветились огни, рассыпались потухающими искрами, исчезли. Тело окутала изморозь, холодком подступила к сердцу. Его несло с такой стремительностью, что казалось – на шее заворачивается кожа и медленно сползает к пяткам. Потом подкинуло высоко-высоко, задержало на мгновение, потянуло за ноги, бросило вниз лицом. Оборвались мысли. Сильный звон в ушах был последним ощущением Павла…
XXIII
После шторма над взморьем повисла чуткая, стерегущая покой тишина. Три дня глубоко вздыхало усталое море. Три дня стояли на обрыве женщины и дети, с тревожным трепетом ожидая вестей о пяти невернувшихся рыбаках-единоличниках. Близился четвертый день, а море упорно хранило свою страшную тайну.
В мучительной бессоннице проводила ночи Анка. Она то молча лежала в постели, устремив в темный потолок глаза, то стонала и металась по комнате, не находя себе места. Панюхай ворочался, что-то ворчал спросонок и, потеряв терпенье, перебрался в сарай. За Анкой присматривала Евгенушка, оставалась у нее до утра.
Нынче Анка провела ночь спокойно, на рассвете уснула. Возле кровати, склонив на плечо голову, дремала Евгенушка. Но вдруг Анка забилась под одеялом, сбросила его, вслушалась, и дрожащая рука ее запрыгала на коленях Евгенушки.
– Что это?.. Слышишь?..
– Мартыны кричат.
– Мартыны?..
Анка вскочила, кое-как натянула платье и пошатываясь вышла на улицу. Евгенушка вслед за ней. У обрыва Анка остановилась. Из-за горизонта воровато выглянуло солнце, брызнуло первыми лучами. Изогнутая стрелка Косы засверкала, бросила в воду бронзовые блики, вплетая их в пенную бахрому волн. Внизу, у берега, толпились люди, горестно качали головами. Над ними кружила огромная стая мартынов.
Анка осторожно спустилась вниз, неслышно подошла к толпе. Подталкиваемый волнами, у берега ничком качался посиневший труп. Рыбаки вытащили его на песок, перевернули на спину.
– Куда ж признать сынка Тимофея Николаича… – вздохнул кто-то.
– Ежели бы не кушак, ни за что не угадать, что Пашка…
Анка растолкала женщин, прошла вперед. У ее ног лежал обезображенный мартынами труп. Расклеванное лицо представляло собой кусок рваного мяса. На резиновом кушаке зеленела потускневшая пряжка.
Позади Анки зашептались женщины:
– Голосить начнет.
– Как же… В полюбовниках у нее был…
– Убьется девка.
– То-то рёву будет…
Но Анка не потревожила их истошным криком, не всхлипнула, не застонала даже. Она спокойно опустилась возле трупа, взяла холодную, со скрюченными пальцами руку. Сидела смирно, не шевелясь, тупо глядя на мертвое обезображенное лицо. Но внезапно она вздрогнула испуганно, с трудом поднялась и пошла в хутор, ковыляя непослушными ногами. Ее подхватила Евгенушка.
– Не надо… не надо… Я сама… – Оттолкнула ее Анка и стала карабкаться на обрыв. Наверху пошатнулась, упала на руки Евгенушке.
– Не надо… Сама… А то… помоги… Помоги мне…
Евгенушка взяла Анку за талию и, придерживая на своем плече ее руку, повела домой. Анка шла, спотыкаясь и останавливаясь, стонала. Во дворе она вскрикнула и стала оседать. Из сарая выбежал Панюхай, увидев, отшатнулся к двери.
– Анка!.. Что ж это ты?.. Пороситься надумала… Обманула меня?.. Анка!..
Он начал без толку суетиться, скрылся в сарае, потом опять вернулся.
– Вот оно!.. Лошадь покатается по земле – шерсть останется… Молодец помрет… слава останется… Вот она… петлей на батькиной шее, срамотная слава-то… Эх, зря… – нагнул голову, уронил руки и, глянув исподлобья на улицу, прикрыл за собой плетневые двери сарая.
У ворот ротозеили кумушки, наперебой чесали языки:
– Гляди, и в самом деле рассыплется?
– Да ну?
– В положении она.
– Не видать было. Что ты, кума!
– А чего видать? Вон, нашей Устюшке бугром подпирало живот к носу, когда в положении была, а я Мишку свово до родов не в приметах носила.
– Всяко бывает… Раз на раз не приходится…
Женщины без умолку тараторили, но никто из них не помогал Евгенушке.
Она держала Анку под мышки, не будучи в силах поднять ее.
– Да подойдите же кто-нибудь… Только через порог ее… – сквозь слезы умоляла Евгенушка, готовая уронить отяжелевшее Анкино тело. Женщины посмотрели на нее презрительно, брезгливо поморщились.
– Кто в девках рожает, тому помощи нашей нет… – и разошлись.
Вскоре во двор вбежал запыхавшийся Душин. Он взял Анку на руки, внес в комнату, осторожно положил на кровать, сказал Евгенушке:
– Давай теплую воду… Чашку большую приготовь… простыню.
– А где взять?
– Где хочешь… Скорее давай…
В это время Анка зашевелилась, застонала, скорчилась. Откинула голову, выставив кверху вздрагивающий подбородок, закусила губу и смолкла. Резко обернувшись, Душин бросился к кровати, на ходу закатывая рукава.
…Анка лежала неподвижно, закрыв глаза. В руках Душина попискивал укрытый простыней ребенок. Душин огорченно шептал:
– Первый раз такую микру принимаю. Да еще девку.
Панюхай отворил дверь, робко переступил порог. Взглянув на дочь, опустил глаза.
– Зря…
– Отец… не серчай. Поправлюсь… уйду… – сказала Анка чужим голосом. – А за это… прости…
Панюхай потоптался, невнятно пробормотал:
– Чего там… что ж я… чебак не курица… Зря ты… Анка… Зря…
Покосился на ребенка, сказал Душину:
– Как бубырик, а?.. Вот и пущай… деду будет утеха… Чего там…
– Отец… Подойди ко мне… Ну, иди же… Иди…
– Зря ты… Анка… Зря… Разве ж я не отец тебе?.. – и, всхлипнув, Панюхай направился к кровати.
XXIV
В начале дня на горизонте показался баркас. Подгоняемый попутным ветром, круто ложась на бок, он быстро шел к Косе. Весь хутор высыпал на обрыв.
– Орехов с Подгорным…
– Нет. Это Костин…
– А по-моему, Шульга.
– Нет, Орехов. Поглядите, их двое там…
Баркас подошел ближе, и все увидели: один у руля, другой брасует парус, а третий стоит на чердаке.
– Даже трое их! – вскрикнул какой-то рыбак и оглянулся на остальных. – Кому ж это быть?.. – Он бросился вниз, за ним побежали все.
Баркас обогнул «Зуйса», скользнул между «Вороном» и подчалком, круто повернул, опустил парус и швырнул в подбежавший вспененный бурун якорь. К баркасу подплыл подчалок, забрал всех троих и направился к берегу. Рыбаки молча переглядывались, пожимая плечами. В глазах женщин недоумение переплеталось с испугом:
– Не во сне ли?..
– Как же это?.. Ведь похоронили его…
Подчалок ткнулся носом в песок, и с него сошел на берег высокий крепкий старик, за ним спрыгнул молодой парень; бегло ощупывая глазами толпу, последним ступил на берег Павел. К нему подбежал Кострюков, схватил за плечи.
– Пашка! Да мы ж тебя похоронили!.. Погоди… – Он оглянулся на рыбаков и снова к Павлу: – Ничего не понимаю. Скажи: где твой кушак?..
– Шульгину отдал. У него штаны спадали.
– Значит, мы его… Да еще рядом с твоей бабкой положили. Тоже померла… Ну, как?..
– Повторно спасаю, – вмешался старик, показывая на Павла.
– В море подобрали?
– На берегу. Совпадение такое получилось. Мы тоже в ту ночь рыбалили. Вот, – он указал на парня, – с ним. Ну… буря и взяла нас в захват. То в один бок кинет, то в другой, то покуражит, то на воздух норовит поднять… А потом на берег возле Ейска выкинула. Ну, как пришли в память, глядим, и он, молодец ваш, рядом за баркас держится… Насилу оторвали. За ноги его, на брезент перекинули, ну… и к жизни вернули… Повторно спасаю… А твое обличье мне тоже знакомо, – обратился старик к Григорию.
– Вспомнил! – улыбнулся Григорий. – Теперь вспомнил. Кумураевец?
– Во, во! Видал? Молодца вашего повторно спас да еще к родному берегу привез. Как там, – он щелкнул себя под скулу, – насчет магарыча? Я-то тебя тогда отогревал…
– Теперь не пью.
– Плохое дело, – вздохнул старик.
– Кто это? – спросил Кострюков Григория.
– Рыбак из Кумушкина Рая. Тот самый, что по весне меня с Павлом на крыге подобрал.
Кострюков улыбнулся.
– Ну, что ж… Угости старика, а сам не пей.
Окружив Павла, женщины, всхлипывая, расспрашивали о гибели рыбаков. Панюхай стоял рядом, дергал его за руку, стараясь обратить на себя внимание. Наконец, потеряв надежду увести Павла, он потянул его к себе за ухо и прошептал:
– Анка-то… внучку мне привела…
Павел смутился. Опустив голову, разорвал плотное кольцо женщин и зашагал в хутор. Панюхай догнал его почти у двора, схватил за рубаху:
– Да погоди же ты. Куда парусишь?
– К Анке.
– Прежде я. Постой тут. А то, гляди, в испуг ее кинет.
Павел отстранил его и смело вошел во двор. У двери задержался. В груди гулко заколотилось сердце. Хотел вернуться, но, заметив на улице ухмыляющихся женщин, нажал плечом на дверь и переступил порог. Сидя в постели, Анка кормила ребенка. В ее глазах Павел не заметил ни испуга, ни удивления, будто она уже знала о его возвращении, или его приход был для нее безразличен. Она отняла от груди ребенка и хмуро посмотрела на Павла:
– Чего ж от стыда не убежал? За штаны никто не держал бы! Нашел где хорониться… Баб устыдился, что ли?
– Не хоронюсь я. За тобой пришел.
– Мне и тут не тесно.
– Значит, не желаешь?
– Нет.
– Почему?
– Говорила уже: дороги у нас разные.
– Неправда, дорога у нас одна… – Он в упор посмотрел на Анку. – Значит, потому в злобе на меня, что я не в артели?.. Или комсой не зовусь, как ты, к примеру?.. А без того разве я плохой работник?.. Разве не по чести живу?..
– Не ори попусту! – Анка положила на подушку уснувшего ребенка, холодно сказала: – Примут ли тебя в артель или в комсомол, дело неизвестное. А пока, – она кивнула головой на дверь, – ступай.
На пороге появился Панюхай.
– Ну, ты… атаман сипатый… Разволнуешь дочку.
Павел схватил шляпу и поспешно вышел. Панюхай посмотрел на Анку, вздохнул:
– Зря… Пашка хозяин крепкий…
«Неправда… неправда ее, – думал Павел, – что злобу имеет не за артель. И то неправда, что не желает в мой курень переходить… Какую девку не возьмут завидки на такое добро? Кого?.. Знаю, для близиру артачится. Меня бабьим обманом не спутаешь. Ладно, пойду в артель… Полезу черту на рога, но тогда уж… – он погрозил кулаком, – ко мне жить пойдешь. Неправда, пойдешь… Ну, а как же с дитем быть?.. Как? И от меня ли оно?.. У-у, черт..»
