Текст книги "Анка"

Автор книги: Василий Дюбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 42 страниц)

– Слыхали?

Дубов кивнул головой.

– Видать, придется сменить винцарады на шинели, а дубовые колотушки на винтовки!

– Нужно будет – сменим! – ответил Дубов. – А перед фашистской сволочью, головы не склоним. Это им не Франция и не Австрия, а Советская Россия!.. – и он поднял руку со сжатыми в кулак пальцами.

«Буревестник» обогнул косу и вошел в залив. Жуков стоял, прислонившись спиной к мачте, и смотрел на берег, усеянный людьми. Он не заметил ни одного взмаха платком, ни одной поднятой для приветствия руки, не услыхал: ни одного радостного возгласа, которыми обычно хуторяне встречали рыбаков, благополучно возвращавшихся с моря домой. Люди, пришибленные общим горем, внезапно обрушившимся на них, стояли печальные и безмолвные. И Жуков понимал, как неизмеримо велико это горе, как глубока боль, которую ощутил в своем сердце каждый советский человек, узнав о вероломном нападении гитлеровских разбойников…

На пирсе стояли Кавун, Васильев и Кострюков, поджидая суда. Первым пришвартовался «Буревестник». Становились на прикол поочередно «Темрюк», «Ейск» и остальные суда. На деревянном помосте пирса сразу стало людно.

– Это чудовищно… но факт… – покачал головой Жуков, подходя к Васильеву, Кавуну и Кострюкову. – Какая неслыханная подлость! Без объявления… из-за угла напасть.

– Они на рассвете, когда люди спали, наши города бомбили, – сказал Кострюков. – По радио передавали.

У Жукова задергалась щека.

– На рассвете?.. Города бомбили?..

– Бомбили, – подтвердил Васильев. – Севастополь, Одессу, Киев, Минск…

К Жукову подошел шофер, слегка потянул за рукав гимнастерки:

– Андрей Андреевич, едемте скорее. Вас вызывают в обком.

– Едем, едем, – заторопился Жуков. – До свидания, товарищи…

На взгорке, у обрыва, возле райкомовской машины стояли Анка и Евгенушка. Девочки играли в стороне, о чем-то беззаботно щебетали. Дубов сдавал приемщику рыбу, и Евгенушка дожидалась его. Жуков поздоровался с подругами, пристально посмотрел на них, спросил Анку:

– Орлов был на Косе? – тут же, досадуя на себя, подумал: «К чему этот вопрос?»

Анка покачала головой:

– Нет, не был. Прилетал его товарищ. Орлова срочно отозвало командование.

– Так… – задумчиво произнес Жуков. – Война – не мать родна.

Евгенушка заплакала.

– А вот падать духом не следует, Евгения Ивановна. Надо крепиться.

– Андрей Андреевич, пора, – напомнил шофер.

– Поехали, – Жуков сел в машину. Он еще раз взглянул на Анку и Евгенушку, ободряюще сказал: – Крепитесь! – и кивнул шоферу: – В обком!..

Всю ночь шли приготовления к проводам рыбаков, призванных по мобилизации. Во всех окнах светились огни, никто не спал. До сна ли было? Война – не прогулка, и все понимали, что многим не суждено вернуться в родной дом.

После внеочередного партийного собрания, на котором был избран секретарем парторганизации Григорий Васильев, Анка и Евгенушка пошли домой вместе. Анка должна была взять Валю, но девочки уснули еще с вечера. Она решила не будить дочь, осталась помогать подруге печь хлебы, сушить сухари, жарить мясо. Ожидая мужа, Евгенушка поминутно оглядывалась на дверь. Прислушивалась.

– Осталось быть вместе несколько часов, а его все нет. Время-то уж за полночь?

– Ах, Гена! Надо же ему проститься с рыбаками, – упрекнула ее Анка.

– Пора бы и дома быть.

– Не на гулянке, чай, пропадает. Тебе ли не знать своего мужа.

– Знаю, – сквозь слезы проговорила Евгенушка. – А сердце тревожится…

– Ох, нисколько ты не щадишь свое сердце, сама добиваешь его, дуреха, – рассердилась Анка. – Неужто нет в тебе ни капельки мужества?

– Ни капельки, – покорно согласилась Евгенушка.

– А помнишь, что сказал Андреевич? Крепиться надо.

– Да уж я и то креплюсь, подруженька, – всхлипнула Евгенушка.

– А ну, поскорее вытри слезы. Слышь, калитка хлопнула. Ему, небось, и без того тяжко.

Скрипнула дверь, и в жарко натопленную избу вошел Дубов.

– Ну, кажись, все в порядок приведено, – сказал он, снимая фуражку. – Партийные дела сдал Васильеву. Теперь можно и в путь-дорогу собираться. Ох, и натопили же вы, бабоньки…

– Погоди, погоди, – присмотрелась к нему Евгенушка. – Что-то глаза у тебя помутнели… Выпил?

– Есть немного. На прощанье, Гена.

– Немного, да еще на прощанье, так и быть, можно, – она обняла мужа, припала головой к его груди.

Анка заторопилась:

– Пойду. А ты, Виталий, отдыхай перед дорогой.

– Не спеши, – оказал Дубов. – Поужинай с нами.

– Не могу. Отец на дежурстве, дома никого нет. А дочка пусть у вас спит. До завтра! – и она ушла.

Рано утром со всех концов хутора потянулись бронзокосцы к сельсовету, где ожидали мобилизованных два колхозных грузовика. Одни шли молча, глядя на пыльную дорогу, другие пели веселые песни, третьи неутешно плакали. Сашка-моторист, изрядно выпивший, прощался с малыми и старыми, награждая всех звонкими поцелуями. Девушки, убегая от его крепких объятий, с визгом рассыпались в стороны.

– Эх-те, жиголо вам в бок! – весело грозил им Сашка. – Такого парня чураетесь? Да я, можно оказать, первый на Косе жених-раскрасавец, а?

– Только слегка засидевшийся в невестах!

– Устарел малость! – дразнили его девушки.

– Это я-а-а-а в невестах? – Сашка сделал зверское лицо и бросился за ними вдогонку. – Вот сейчас я вам покажу невесту!..

Дмитрий Зотов уже стоял возле грузовиков со своей голубоглазой Таней и о чем-то тихо разговаривал с ней. К ним подошли Дубов и Евгенушка с дочкой.

– Не пора ли трогаться, годо́к? – спросил Дубов.

– Пора, – ответил Зотов.

Из сельсовета выбежала Анка, окликнула Дубова:

– Виталий! Возьми список. Ты за старшего, – и скомандовала: – По машинам!

За Анкой вышел Васильев.

– Да не торопи ты людей, Анка! – взмолилась Евгенушка. – Дай наглядеться перед разлукой такой…

– Опаздывают, Евгения Ивановна. Уже намного опаздывают, – и Васильев постучал пальцем по ручным часам. – А что скажут в военкомате? Моторы!..

Водители завели моторы. Дубов поцеловал соленые от слез губы жены, прижал к сердцу дочку. Часто мигая веками, поспешно отвернулся и сердито толкнул в бок Зотова:

– Ну, что рот разинул, Митя! Прощайся давай, – он пожал Васильеву и Анке руку, взобрался на кузов, крикнул: – По машинам!..

Грузовики выбежали за хутор и через две-три минуты скрылись за пригорком. В воздухе повисло облако медленно оседавшей серой пыли. Все стояли не шевелясь и молча глядели на пригорок. Но вот кто-то кашлянул, кто-то всхлипнул, разорвав оцепенение. В толпе приглушенно зашумели, послышался голос Анки:

– Не надо, Танюша… Успокойся.

Плакала жена Зотова. Евгенушка посмотрела на Таню. Глаза ее стали сухими и строгими. Она подумала:

«Если все мы только и делать станем, что плакать, то немного помощи будет от нас фронту. Этак недолго совсем раскиснуть. А это врагу на руку… Прав Жуков, не надо терять мужества…»

Евгенушка вдруг почувствовала, как в душе ее горячей волной поднялась гордость за своего мужа и его товарищей, ушедших сражаться за Советскую Отчизну. Она ласково обняла Таню и, к удивлению Анки, твердо произнесла:

– Крепись, солдатка. Не плачь, – но голос ее дрогнул, из глаз брызнули слезы.

– Да как же не заплачешь, – тихо заговорила Таня, – когда жизнь-то наша вон как повернулась… Только было расцвела, как яблонька весной… и на тебе – война… Кому она нужна?

– Правильно говоришь, дочка, – сказал Васильев. – Добились мы настоящей светлой жизни, и война нам не нужна. Но что поделаешь? Не мы ее затеяли.

– Отец в шторм погиб… В прошлом году мама померла, а теперь Митя покидает меня, – продолжала Таня, всхлипывая. – Будь прокляты фашисты эти, гадюки подколодные, – гневно произнесла она, комкая в руках носовой платок.

– Будь прокляты… – словно шорох сухой листвы, пронеслось по толпе.

– Видали? – вновь заговорил Васильев. – Тридцать семь богатырей проводил на фронт наш колхоз. Что ж, кому положено на фронте за Родину биться, а кому в тылу трудиться. Вот и будем вместе с фронтовиками – они там, а мы тут – добывать Родине победу над врагом. Нервы у нас крепкие. Выстоим…

– Правильно сказываешь! – послышался знакомый с хрипотцой голос.

Все обернулись и увидели подходившего Панюхая. За ним группами, по пять-шесть человек, шагали тридцать стариков-пенсионеров, дымя глиняными трубками.

– Правильно сказываешь, колхозный председатель, – повторил Панюхай. – Выстоим. Сила наша неодолимая. Вот она, старая рыбацкая гвардия, полюбуйся!

– Ты что это, Кузьмич?.. – Васильев окинул его недоуменным взглядом.

– На помощь колхозу пришли. На замен тех, которые на войну ушли.

Васильев на минуту задумался. Решимость стариков понравилась ему, однако он сказал:

– Все это хорошо. А не трудно вам будет? Справитесь?

– На веслах, поди, потруднее было ходить.

– И ничего, справлялись.

– А теперь моторы…

– Выстоим…

Васильев посмотрел на стариков потеплевшими глазами, взволнованно проговорил:

– Ладно, гвардейцы. Договорились. Сегодня распределим вас по бригадам, а завтра и в море.

– А женщины, что ж, в стороне, выходит? – спросила Анка. – Мы тоже в море хотим.

– Знаю, – улыбнулся Васильев. – Но пока в море вам ходить незачем… А чего это мы такое важное собрание на улице проводим? – спохватился он. – Айда в Дом культуры. Там всем хватит места. Вот, кстати, и наши бригадиры идут, Михаил Краснов с сыном Пронькой. Идемте, товарищи.

Все хлынули к Дому культуры. По дороге Анка сказала Евгенушке:

– Ну, удивила ты сегодня меня, Гена.

– А что такое? – остановилась Евгенушка, приподняв белесые брови.

– Весь вчерашний день и прошлую ночь прямо раскисала от слез. А сегодня твои глаза сухие, голос твой стал твердым. Даже нашла слова утешения для Тани Зотовой, хоть потом и сама слез не удержала.

– Знаешь, Аня… – Евгенушка нахмурилась, – посмотрела я на заплаканную Таню и такая ненависть вскипела в сердце к проклятым фашистам, что даже слезы высохли.

– Правильно, родная! Пусть же они не надеются, что нас горе сломит! – Анка горячо сжала руку подруги.

Акимовна была удивлена не столько раннему приходу Панюхая, сколько тому, что он ввалился в избу с берданкой.

– Ты что это, Кузьмич? Уж не против ли самого Гитлера в поход собрался?

Акимовна разглядывала гостя с таким интересом, будто видела его впервые.

– Нет, Акимовна. Дубасить фашистов и без меня есть кому. Я в море на рыбалку ухожу.

– Вот так новость, – засмеялась Акимовна. – С каких же же это времен наши бронзокосцы стали выходить на рыбалку с ружьями?

– Погоди смеяться, Акимовна. Я пришел к тебе по важному делу.

– Ежели так, садись, сказывай, что за дела за такие.

Панюхай сел на стул, поставил между ног берданку.

– Как ты знаешь, Акимовна… – начал он медленно, обдумывая каждое слово, – тридцать семь молодцов из нашего колхоза на войну ушли… Вот и получается нехватка в людях… А рыбу промышлять надо?

– Известно надо, Кузьмич.

– Вот мы, старая гвардия, стало быть, и порешили того… помогать колхозу рыбу в море добывать.

– Очень даже хорошее дело задумали, – одобрительно закивала головой Акимовна.

– Это мы, стало быть, на замен тех, кои на войну ушли.

– Понятно, Кузьмич.

– А раз мне теперь положено на рыбалку в море ходить, то… – тут Панюхай покашлял и, поглаживая ладонью ствол берданки, продолжал – то, говорю, не пожелала бы ты, Акимовна, взамен меня на МРС в караульщики пойти?

Акимовна с удивлением посмотрела на Панюхая и чуть было не засмеялась. Но сдержала себя, перевела взгляд на окно, за которым вдали сверкало море, и задумалась…

«Вот престарелые рыбаки отказались от пенсии и добровольно идут в море. Так нешто в такую суровую годину мне оставаться в стороне? Сидеть на готовых хлебах? Нет, этого мой характер не стерпит». И как о деле решенном спросила:

– А Кавун с Кострюковым не подымут меня, старуху, на смех? Что это, мол, за караульщик в юбке выискался.

– Нет, Акимовна! – убежденно произнес Панюхай. – Лишь бы твое согласие было, а они не против. Я говорил с ними. Да и какая ж ты старуха? Помилуй! Почитай, женщина в самом соку.

– Ладно, Заменить-то тебя я могу. Не велика мудрость. А вот обращенью с этой штуковиной, – кивнула она на берданку, – я не обучена, Кузьмич.

– Это дело пустяковое. Научу за милую душу. Идем под кручу.

Через несколько минут Панюхай и Акимовна спускались по крутой тропинке к морю.

В тот самый час Кострюков, Васильев, Краснов, Пронька и еще несколько рыбаков в кабинете Кавуна намечали очередной маршрут движения флотилии перед выходом бригад в море. Начинался жаркий июньский день, и окна кабинета были открыты. Кавун, прохаживаясь вдоль стены, останавливался возле карты Азовского моря и водил по ней указкой, прочерчивая воображаемые линии маршрута судов.

С берега донесся ружейный выстрел. Кавун и Кострюков не обратили на него внимания. Но когда последовал второй выстрел, мужчины настороженно переглянулись.

– Что за пальба? – вскочил Васильев. – Что там случилось?

– Ничего особенного Гриша, – улыбнулся, глядя на него Кострюков. – Успокойся.

– Однако стреляют…

– А тоби звисно, шо наш сторож Кузьмич выходе со своей старой гвардией в море? – спросил Кавун.

– А стрельба-то здесь причем?

– Та хтось мае сменить его на посту?

Ну и что ж? Стрельба, спрашиваю, причем тут?

– А то ж Кузьмич и обучае ружейным приемам свою смену.

– Тю на вас… – Васильев сконфуженно сел.

Кавун поднял над картой указку: – Значит, продолжаемо, товарищи…

XIV

По всей гигантской линии фронта, протянувшейся от Мурманска до Одессы, шли ожесточенные бои.

Над Приазовьем стали появляться самолеты-разведчики противника. Они коршунами кружили над побережьем на большой высоте, выслеживая добычу, потом уходили дальше, на восток, или возвращались на запад.

«Тамань» по-прежнему бороздила воды родного моря. Но теперь на ее борту не было ни одного пассажира – она перевозила в трюмах различные грузы. На ее корме и носовой части были установлены зенитные пулеметы. Возле них дежурили моряки, зорко наблюдавшие за небом.

А война с каждым днем полыхала все сильнее. На защиту родной земли проводили бронзокосцы новую партию рыбаков. И тогда на смену им пришли в бригады ловцов жены и сестры. Сорок женщин и девушек привела в колхоз Таня Зотова. В мужниной брезентовой робе, в широкополой шляпе и в сапогах с высокими голенищами, она была похожа на стройного голубоглазого юношу, не уступающего в ловкости и сноровке любому рыбаку. Всюду – в сельсовете и Доме культуры, в правлении колхоза и конторе МРС, на рыбацком стане и на каждом моторном судне – можно было видеть лозунг: «Все для фронта, все для победы!» И люди трудились с невиданным напряжением всех сил, перевыполняя планы добычи рыбы.

Добросовестно исполняла свои обязанности по охране мастерских МРС и Акимовна. Вооружившись берданкой, она с вечера становилась на пост и только утром уходила домой.

Как-то в хутор приехал Жуков на запыленном «газике». Васильева, Кавуна и Кострюкова не оказалось на берегу. Они ушли с рыбаками в море. Акимовна жила неподалеку от МРС, и Жуков пошел навестить ее.

– Андреевич пожаловал! – обрадовалась гостю Акимовна, всплеснув руками. И сняв с гвоздя маленький веничек, кивнула на дверь: – Идем-ка, голубчик ты мой, во двор, я с тебя пыль смету.

Потом она налила в рукомойник воды, подала Жукову кусок мыла и чистое полотенце: – Снимай рубаху и умойся. Освежись с дороги.

– Спасибо, Акимовна. От такого удовольствия не откажусь.

Они сидели в тени молодой акации, росшей возле небольшого белого домика, выстроенного для Акимовны колхозом. С юго-востока налетал порывистый ветерок, приятно освежал лицо. Волны, догоняя одна другую, бежали к Косе и с шумом разбивались о подножие круто обрывающегося берега.

– В море давно ушли? – спросил Жуков.

– Рано утром отчалили.

Видя, как у Жукова временами дергается щека, Акимовна догадалась, что он чем-то расстроен. Осторожно спросила:

– Тяжело тебе, Андреевич?

– Всем нынче нелегко.

– Это правда, – согласилась Акимовна, вздыхая. – Всем, голубчик ты мой.

Жуков пожаловался:

– Думал повидать Васильева и Кострюкова, потолковать с ними… А поглядишь – толковать-то и не о чем, – и махнул рукой. – Везде нужда в людях.

– Ох, нужны руки всюду.

– Хлеба вон в колхозах уродились невиданные, а убирать некому. И фронт все ближе и ближе к нам подкатывается.

– Прет, вражина, как на сломанную голову, – глаза Акимовны загорелись гневом.

– Торопятся, мерзавцы, побольше заглотать… Правда, успехи гитлеровцев и отход наших армий – дело временное. Однако нельзя же оставлять врагу такое богатство, как хлеб.

– Чтоб им подавиться нашим добром.

– Думал я, может рыбаков бросить на помощь полеводческим колхозам.

– А кто же рыбу промышлять будет?

– В том-то и дело, Акимовна. То плохая стратегия – один участок фронта укреплять, а другой оголять.

– Как же беде помочь?

– Поеду в город. Там, пожалуй, я скорее найду людей. Хлеб надо спасти во что бы то ни стало. Ну, спасибо тебе, Акимовна, за привет и ласку. Передай поклон Кострюкову, Васильеву, Кавуну, всем рыбакам и рыбачкам. Особый поклон Кузьмичу и всей старой гвардии.

– Непременно передам, Андреевич. Счастливо тебе.

Возле сельсовета жуковскую машину остановила Анка. С нею была Евгенушка.

– Мы к вам с жалобой, товарищ Жуков, – забыв поздороваться, сказала Анка. – Я звонила в райком, да не застала вас.

– Здравствуйте, бабоньки. На что или кого жалуетесь?

– На Васильева.

– Да ну? Вот уж не подумал бы, чтоб ему удалось обидеть таких боевых женщин.

– А вот обидел и очень, – быстро, горячо заговорила Евгенушка. – Не разрешает выходить в море. Все бабы и девчата на лове, а мы разве хуже иных-прочих?..

– «Ты, говорит, власть, – перебила подругу Анка, – и должна следить за порядком на хуторе…» А по-моему, сторожить хутор и Акимовна может.

– А мне он что сказал? – в свою очередь перебила ее Евгенушка. – «С твоей ли, говорит, сердечной болячкой в море выходить… Только мешать другим будешь… Лучше школу готовь к новому учебному году…» Как будто я без него не знаю. Да ведь сейчас самое горячее время на промысле.

– Вот что, друзья мои… – Жуков подумал и продолжал: – Вы, конечно, правы, но… и Васильев прав. Каждый из нас должен оставаться на своем месте. И здесь дела запускать не следует.

Анка и Евгенушка молча переглянулись.

– Что? – засмеялся Жуков. – Думаете, и я против вас? Нет, всегда поддержу, встану на вашу сторону. Но на этот раз Васильев прав. Ничего не могу поделать, – и кивнул шоферу: – Трогай…

– Вот тебе и пожаловались, – развела руками озадаченная Анка, когда райкомовский «газик» запылил по улице.

Активную деятельность проявлял и Бирюк в первые дни войны. Он изъявил желание отправиться добровольно на фронт. В военкомате ему отказали наотрез, как инвалиду. Бирюк и сам знал, что ему откажут, потому и просился добровольцем. Встречному и поперечному он жаловался, что не дают ему «немчуру колошматить». Но когда потребовались люди в рыболовецкие бригады, куда пошли старики и подростки, женщины и девушки, патриотический пыл Бирюка сразу остыл. Здоровый, сильный парень, он вдруг стал еще сильнее припадать на ногу, завел себе для опоры палку.

Как-то, вернувшись из района, Анка сказала:

– Ну, Харитон, я ничего не могла достать в Белужьем: ни карандаша, ни ручки, ни бумаги, ни конвертов, ни перьев, ни мастики для печати. Жукова не застала, он и днюет и ночует в колхозах. Поеду в город.

– Что вы, Анна Софроновна, зачем утруждать себя, – запротестовал Бирюк. – Давайте я съезжу.

– Куда тебе с больной ногой. Сиди уж…

– Да ни черта с ней не сделается. Не дозволю я, чтобы вы в дороге маялись. Я мигом обернусь.

Анка согласилась, и Бирюк уехал на первой попутной машине, которые часто проходили мимо хутора.

Опрятный домик из двух комнат и кухни, обнесенный высоким деревянным забором, стоял на самой окраине города. Он принадлежал мастеру токарного цеха металлургического завода Моисею Ароновичу Зальцману.

Хозяин был большим любителем природы. В его небольшом уютном дворике цвели пышные красные розы, георгины, астры, росли молодые вишни, груши, яблони, сливы. Садик охватывала живая изгородь из кустов персидской сирени. По забору вился широколистый дикий виноград.

Моисею Ароновичу перевалило за пятьдесят лет, но жил он одиноким бобылем. Среди знакомых слыл Зальцман заядлым холостяком, к тому же человеком необщительным, замкнутым.

Завтракал и обедал Моисей Аронович в заводской столовой, а ужинал дома. На ужин у него были неизменные бутерброды со смальцем и черный кофе. В выходные дни Зальцман отправлялся обедать в ресторан «Чайка». Ел он обыкновенно мало, но выпивал две-три бутылки холодного пива. Обслуживал его постоянно один и тот же внимательный и услужливый официант по имени Жорж. Моисей Аронович расплачивался с официантом, неизменно оставляя рублевку «на чай», и неторопливо покидал ресторан.

Тимофей Белгородцев, отец Павла, познакомился с Зальцманом через крупного городского спекулянта Машкова, с которым был в давнишней дружбе: вдобавок в тридцатом году они оба были осуждены за хищение рыбы. Тогда же был осужден и их соучастник Петр Егоров, отец Бирюка.

Бывая в городе у Машкова, Тимофей вместе с Павлом несколько раз навещал Зальцмана. Хозяин и гость уединялись в беседке, и Павел не знал, о чем они там беседовали, что вообще так тесно связывало их. Спросить же об этом отца, угрюмого и вспыльчивого, он не осмеливался.

И вот, когда Павел десять лет тому назад бежал из колхоза и очутился в городе, разбитый и усталый, не зная, где приклонить голову, он вспомнил вдруг о домике на окраине города…

Моисей Аронович знал о судьбе Машкова и Белгородцева, В те дни, когда на Косе шел судебный процесс над расхитителями принадлежавшей государству рыбы, Зальцман пережил немало треволнений, боясь как бы на суде не всплыло и его имя. Но этого не случилось, и Зальцман успокоился.

«Крепкий народ, – подумал он о Машкове и Белгородцеве. – На таких можно положиться в любом деле…»

Но не знал Моисей Аронович, что именно Павел Белгородцев, этот сидящий сейчас перед ним парень, и выдал властям всю шайку, занимавшуюся воровством и копчением рыбы. Жертвуя собственным отцом, Павел надеялся на то, что этим искупит свою вину перед Анкой, что ему снова удастся покорить сердце зеленоглазой красавицы, родившей от него ребенка. Но он ошибся. Анка выгнала его из своей хаты. Тогда Павел бросил колхоз и сбежал из родного хутора. Моисею же Ароновичу он расписывал дело совсем иначе:

– …Дышать на хуторе стало нечем… Хочешь ты в колхоз или не хочешь, тебя не спрашивают… Загоняют всех подряд, как стадо баранов… А на черта мне их колхозы… Я хочу быть хозяином… А хозяиновать не дают! На словах у них власть народная… Свобода!.. А на деле какая-нибудь потаскуха мокрохвостая командует тобой…

Зальцман, то поглаживая ладонью лысину, то почесывая пальцем рыжеватую бороду, смотрел на Павла сквозь очки в металлической оправе немигающими, с мутным свинцовым отливом, холодными глазами. Внимательно выслушав все до конца, сказал:

– Смелый ты парень, но… неосторожный.

– А кто может подслушать нас?

– Здесь – никто. А если где-либо в другом месте поведешь ты подобные речи?

– Я не дурак. Знаю, где и что можно говорить.

– Но меня-то ты ведь не знаешь?

– Отец знал вас… Он с плохими людьми не водился.

– Кто же, по-твоему, плохие и кто хорошие? – прощупывал Зальцман гостя.

– Хорошие те, кому нет жизни при Советах.

«Горяч… – подумал Зальцман. – Но из него можно сделать полезного человека…»

А вслух сказал:

– Зря кипятиться не следует. Не ты один обижен. Сколько лет ношу я в сердце горькую обиду, а молчу. Терплю… Если бы не революция в России, я миллионером был бы. У моих родителей отняли большое состояние, а я у них был единственным наследником… Все пошло прахом: и сахарный завод, и фабрика халвичная, и ювелирный магазин, и собственные дома доходные в Киеве и Одессе. А я вот… мастеровой. Видишь, какие мозоли на руках?.. Гну спину на чужого дядю, а терплю. Не болтаю зря что и где попало. Не забывай, парень: «язык мой – враг мой»…

– Понимаю, – буркнул Павел.

– Очень хорошо, что понимаешь. И душу свою раскрывать можно перед тем, кому доверяешь как самому себе.

– Это верно.

– Я знал твоего отца как человека состоятельного, порядочного, поэтому всегда готов помочь тебе.

– Благодарствую, Моисей Аронович.

– Хочешь быть токарем? Выучу. Поступай в мой цех учеником.

– А как же с морем? Без него мне жизни нет.

– И на Косе и здесь море одно и то же. Можешь каждый день любоваться им.

– А ежели не утерплю, тогда цех бросать? Вы знаете, Моисей Аронович, что кто сызмала хлебнет соленой воды, тот, считай, навсегда к морю привязан.

– Море всегда будет перед тобой. Вот оно, под боком. А ты погляди, какой у меня цех, какие станки! Идем завтра на завод, покажу!

– Что ж, поглядеть можно, – согласился Павел.

– А сейчас поужинаем, кофейку попьем и спать. Пока будешь жить у меня.

– Я, право, и не знаю, как и чем благодарить вас…

– Ладно. Потом сочтемся. Люди мы не чужие.

Так Павел и остался в домике на окраине города и все десять лет прожил в нем. Зальцман обучил его токарному делу, и в скором времени стал он отличным токарем-скоростником. Портрет Павла красовался на Доске почета, о нем не раз писали в заводской многотиражке и городской газете. Как-то, в выходной день, сидя в ресторане и потягивая пиво, которое подавал на стол Жорж, Зальцман сказал официанту:

– Вот, Жорж, этот молодец – бывший рыбак. Я его из тузлука вытащил и в рабочий класс произвел. Теперь он лучший токарь на заводе.

– Все знают, Моисей Аронович, – согнулся в поклоне Жорж, шевельнув в сладкой улыбке завитками усов, – что у вас доброе, истинно отцовское сердце.

– Я и заменяю ему отца родного.

– А где же ихний папаша?

– Отправился в лучший мир, – притворно вздохнул Зальцман.

– Жалко, жалко, – посочувствовал Жорж. Бросив «пардон», он метнулся к другому столику, откуда доносился нетерпеливый стук ножа о бутылку.

По возвращении домой Моисей Аронович принялся за сало и кофе. Павел давно хотел задать ему вертевшийся на языке вопрос, но не осмеливался. Наконец решился:

– Моисей Аронович, вы ведь еврей?

– Ну и что же? Разве еврей не человек?

– Человек, конечно. Но сало-то свиное ваша нация не потребляет?

– Предрассудки, милый мой! – засмеялся Зальцман. – Теперь евреи перестали быть дураками, все едят сало.

* * *

Бирюк быстро отыскал домик на окраине. Постучал. И когда распахнулась калитка, перед ним предстал Павел, без рубашки, подпоясанный полотенцем. С лица и рук его стекала вода.

– Здорово! – прогудел Бирюк. – Умываешься?

– Харитошка! Черт! Бирюк! Здорово! – радушно встретил его Павел. – Заходи.

Из домика вышел Зальцман. Вытираясь на ходу полотенцем, Павел кивнул на Бирюка:

– Это сын Петра Егорова, Моисей Аронович.

– Егорова?.. – Зальцман поднял на лоб очки. – Слыхал, слыхал про твоего отца. Хороший был рыбак.

– Знакомься, Харитон. Это мой хозяин. Учитель мой.

– А что у тебя с ногой? – поинтересовался Зальцман.

– По случаю собственной неосторожности, – ответил Бирюк.

– Слышишь? – Зальцман перевел взгляд на Павла. – Неосторожность может довести даже до физического увечья. Идемте в комнаты…

Беседовали вполголоса, чтобы не закрывать окон, в которые струилась из садика предвечерняя свежесть. Зальцман говорил мало, больше слушал, присматриваясь к скупому на слова Бирюку. Ему хотелось поймать его взгляд. Но глаза Бирюка, глубоко спрятанные, только поблескивали из-под нависших косматых бровей. В них трудно было заглянуть.

– Значит, хутор затих? – спросил Павел.

– Шуметь некому. Пусто. Какие поздоровше, тех на фронт угнали, а маломощные да бабье в море ходят, рыбу добывают.

– А ты не выходишь в море?

– К дуракам себя не причисляю, – хитровато ухмыльнулся Бирюк.

«Этому палец в рот не клади… – отметил про себя Зальцман. – Совсем еще молод, а повадки старого ли́са».

Моисей Аронович поднялся.

– Ну, вы беседуйте, а я пойду кофе варить.

Когда он вышел, Бирюк спросил Павла:

– Жид?

– Что ж такого, что жид? Он со всеми потрохами наш человек.

– Придут ежели немцы, повесят беспременно.

– Да брось ты… Он, знаешь, как пострадал от Советской власти? Миллионы потерял.

– Все равно повесят, – стоял на своем Бирюк.

– Дурень ты.

– Дурень тот, кто газет не читает. А в них пишут, что немцы всех евреев подряд уничтожают, грудных детей и тех не щадят. Чтоб, значит, никакого заводу не осталось. Под корешок.

В комнату вошел Зальцман.

– Кого это уничтожают? – спросил он.

– Да вот Харитон говорит, будто немцы всех евреев расстреливают.

– Откуда у него такие сведения?

– В газетах пишут, – ответил Бирюк.

– А я такого мнения придерживаюсь: пока своими глазами не увижу, ничему и никому не поверю.

– Да как же вы увидите, – засмеялся Бирюк, – когда вас немцы сразу вздернут, если не убежите?

– А я и не думаю бежать, – сказал Зальцман. – От своего дома и шагу не сделаю. А газеты для того и существуют, чтобы страх сеять. Пропаганда! – пренебрежительно бросил он, взял из буфета пачку кофе и ушел на кухню.

Бирюк покачал головой.

– Вот какой у тебя хозяин. Жид, а смелый, черт.

– Хватит об этом. Ты лучше об Анке расскажи.

– А что о ней рассказывать? И на кой леший она тебе нужна? Нешто на ней свет клином сошелся?

– Может, и сошелся, – вздохнул Павел.

– Вздыхай, вздыхай, гляди и полегчает, – с едкой усмешкой проговорил Бирюк.

– Ты, однако, жестокий, Харитон…

– Лучше быть жестоким, чем тряпкой, – Бирюк сердито засопел.

Помолчали. Павел подсел к письменному столу, взял ручку и начал быстро писать. Потом вложил исписанный листок в конверт, написал Анкин и обратный адреса и протянул Бирюку.

– Передашь Анке. А на словах скажи ей, что у меня бронь, на фронт не возьмут. Хорошо зарабатываю. Какого ей рожна еще надобно?

– Письмо передам, – пообещал Бирюк.

– И поговори с ней… Слышь?

– А уговаривать не стану. Мне от ваших любовных дел тошно.

– Сделай это, прошу как друга.

– Вот пристал, аспид. Ладно, поговорю. Распишу тебя, как икону. Молиться будет. А коньяком угостишь?

– Спрашиваешь… Дюжину бутылок с собой в хутор повезешь.

– Много. Хватит и полдюжины, – смилостивился Бирюк.

Из кухни послышался голос Зальцмана:

– А ну, молодежь! Пожалуйте кофе пить!

– Идем, Моисей Аронович! – и Павел увел земляка на кухню.

Бирюк возвратился в хутор на второй день перед вечером. Он привез все необходимое для канцелярии сельсовета, чего не могла достать Анка в Белужьем.

– Да ты, Харитон, просто молодец! – похвалила она.

Бирюк смущенно пробормотал что-то и вынул из кармана конверт.

– Вот вам, Анна Софроновна…

– А это что?

– Письмо… от него. А на словах просил передать вам, что он забронированный и на фронт его не возьмут.

– От Павла, что ли?

– Ну да. И еще просил передать, что хорошую деньгу зашибает, живет богато.

– Послушай, Харитон… Ты знал, что письмо я читать не буду. Зачем же ты взял его?