Текст книги "Анка"
Автор книги: Василий Дюбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 42 страниц)
– Ничего не возьму! Ничего! Пущай все видят, как ты батька посылаешь умирать! Как собаку на подыхание! Жалкуешь? Так лопай же, сукин сын! Жри, душегуб! Да подавись родительским проклятием!.. Эх, жи-и-и-зня!..
Тимофей уперся в передок ногами и обрушил на лошадь яростные удары кнута…
XVIII
От задумчивого кургана к обрывистому берегу моря надвигалась буро-дымчатая сумеречь.
Павел вышел из куреня, перемахнул через забор и направился к обрыву, где сплетали песню звонкие голоса молодежи. Подошел, постоял минуту, спустился к морю.
Над берегом, одна за другой, звучали старинные любовные песни. Новых на Косе не знали. Опустив голову, вымеряя шагами берег, Павел тоже запел, – медленно, вполголоса, на греческом языке. Заслышав позади себя шаги, обернулся. Узнал Анку и запел по-русски, продолжая идти:
– А ты, которую я полюбил, чья?
Ты, у которой щека – роза, язык – соловей,
Приди, не заставляй меня плакать.
Который полюбил тебя.
У крестного отца нет иной розы,
У меня нет никого, кроме тебя…
Она знала эту песню наизусть. Поравнявшись с ним, дернула за рубаху, улыбнулась:
– На обрыве про любовь поют и тут про нее.
– На это запрета нет.
– Дело известное.
– А чего же укусить норовишь?
– Эх, ты… Погляжу на тебя да думаю, жалко становится. Дурачком святым прикидываешься.
– Не молюсь я.
– Брось.
– Не молюсь, – повторил Павел. – Отмахался.
Незаметно миновали хутор, прошли второй обрыв, что в трех километрах, и остановились возле неглубокой балки, густо поросшей кустарником.
– Ерик, – проговорила Анка. – Далеко зашли. Вон уже где огоньки. Повернем?
– Нет. Посидим, – и Павел опустился на траву.
Анка помолчала и спросила:
– Зачем отца засылал ко мне?
– Когда?
– Вчерашним днем.
– Ничего не знаю я. И не говорил с ним.
– Как же, приходил сватать.
– Брехня! Это он сам. И я знаю, почему ластился к тебе. Говорил как-то…
– Скажи, почему?
– Чтобы заступилась за него на случай беды какой. Ведь ты же в милиционерах состоишь, вот и хотел породниться…
Анка тихо засмеялась.
– Пойдем обратно.
Павел вскочил, поймал ее за руку.
– Погоди… Чего же ты?.. – и притянул к себе.
Жаркое его дыхание обожгло Анке щеку.
– Ведь я же для тебя на все… Анка… Погоди…
– А чего еще ждать? Я уже в положении… Чего ждать?..
Павел шагнул назад, у него беспомощно повисли руки.
– Что, испугался? Кислятина… – с презрением бросила Анка.
– Я ничего…
– Ладно! Слушай, Павел… Что я в положении, это одной меня касается. И больше никого. А тебе заявляю: больше за мной не ходи…
Павел упал на траву и долго лежал ничком. Потом вскочил и, забыв поднять картуз, кинулся за Анкой.
– Анка! Анка!
– Чего тебе?
– Зачем бросаешь меня?… Разве я… Анка!..
– Дороги разные у нас.
Павел застыл в недоумении.
– Как?
– Сам знаешь, что и родные наши… – разные люди, – сурово проговорила Анка.
– Вон что?.. На батька намекаешь… А я-то тут при чем? При чем я?..
– Я не виню тебя. Будешь по-новому жить, не по-батькиному, что ж, для тебя же будет лучше. – Не взглянув на него, она пошла прочь.
Павел стиснул зубы и, сам не зная для чего, зашагал в степь. Нагибаясь, срывал на ходу траву, совал в рот, остервенело выплевывал. Вспомнив о картузе, повернул назад. У ерика остановился – не то от удивления, не то в испуге. Навстречу ему медленно шла стреноженная лошадь в хомуте и седелке. Подошел ближе, узнал своего коня.
– Булан? – вопросительно прошептал Павел, ловя чумбур недоуздка, свисавший к земле.
Конь тряхнул волнистой гривой и, вытягивая шею, высоко поднял голову. Не раздумывая, Павел снял путо, сел на Буланого и медленно поехал над ериком по направлению к морю, временами останавливаясь. Вскоре он услышал сдержанные голоса и запах едкой гари. Привязал лошадь у куста и, затаив дыхание, спустился по косогору вниз. Наткнувшись на всхрапывающего человека, укрытого винцарадой, лег на живот, пополз в обход. Голоса приближались, становились отчетливее. Раздвинув кусты, просунул голову, всмотрелся. Под раскидистой яблоней стояло двое дрог, а возле них у небольшого костра, кто вразвалку, кто на корточках, сидело пять человек, раскуривая цигарки. Один из них поднялся и негромко сказал:
– Пора.
Павел похолодел, узнав отцовский голос… Не поворачиваясь, пополз обратно, осторожно обошел спящего в кустах рыбака, вывел из ерика Буланого, отъехал полкилометра шагом и пустился вскачь.
И опять мысли обгоняли его, устремляясь к Анке.
«Пущай теперь знает… Пущай поглядит, что я на все для нее… Ничего не жалко… Ничего…»
– Пора, – вполголоса повторил Тимофей.
Первым вскочили Егоров и подгорный рыбак Краснов. За ними поднялись Урин и низкорослый, с сосульчатыми усами человек.
У подножья косогора наклонно лежал брезент, присыпанный землей. Немного повыше из небольшого отверстия, прикрытого срубленными ветками, струился бледно-розовый с просинью дымок. Тимофей снял брезент, сбросил доски. Из прохода широким потоком хлынул дым, заполоводил ерик.
– Глуши! – сказал Тимофей Егорову.
Егоров и Краснов, глубоко взрывая лопатами землю, посыпали ее через проход в коптилку. Дым постепенно чернел, становился реже и вскоре исчез, отравив горечью воздух. Согнувшись, Егоров вошел в коптилку. Она была вырыта в рост человека. Сняв с крайних у входа жердочек двух крупных чебаков, он поспешно выскочил, задыхаясь от гари. Тимофей взял золотисто отсвечивавшую прокопченную рыбу, подкинул на руке:
– Золотой товар.
По очереди ныряя в удушливую яму, Егоров и Краснов перещупали все жердочки, вынесли рыбу наверх, сложили в дроги.
– Коней давай! – распорядился Тимофей, укрывая рыбу брезентом.
Человек с сосульчатыми усами вывел из-за куста лошадь. Егоров взбежал наверх, но вдруг, словно ударившись обо что-то невидимое, шарахнулся назад, присел. К ерику с обеих сторон бесшумно приближались люди, некоторые из них были на лошадях. Егоров подбежал к Тимофею, прохрипел:
– Старика нету… Выдал нас… Кругом народ…
Тимофей вздрогнул, но спокойно переспросил:
– Как?
– Старик выдал… Народ идет… Всем хутором…
…Человек с сосульчатыми усами обронил дугу на шею лошади, пришиб оглоблей себе ногу. Урин тяжело дышал, расстегивая воротник рубахи, ему было душно. Егоров усиленно сосал цигарку, выпуская через нос дым, а Краснов, сидя на косогоре, раскачивался и горестно шептал:
– Пять душ… Пять душ осиротил… Вот горюшко-то…
В ерике закричали:
– Го-го-ооо! Коптушка, что надо!
– И бочки для рассола припасены!
– Где?
– Вон в кустах! В землю по края зарыты.
Зашумели, задвигались кусты, заговорили человеческими голосами, тесно сомкнулись в кольцо.
Кострюков подошел к Тимофею, посмотрел в упор.
– Ну, Тимофей Николаевич… Какой ответ припас?
Тимофей вздохнул, отвернулся. Кострюков взглянул на Урина.
– Старый знакомый… Так, так…
Откинул брезент, взял чебака, понюхал, положил обратно, прикрыл.
– А это чьи?.. Чьи дроги?..
– Мои, – отозвался человек с сосульчатыми усами.
– Кто вы такой?
– Приезжий…
– Ладно. Разберемся. Вы тоже арестованы, – Кострюков вынул наган. – Анка! Забирай их…
В руках Анки блеснул браунинг. Подошла к Тимофею, слегка потянула за рукав.
– Становись по два.
– Не пойду! – запротестовал Тимофей, уцепившись за дроги. – Не тронь!
– Давай! Давай! – прикрикнул Кострюков.
– Не пойду! Не пойду! Дайте мне милиционера в штанах! Уберите эту мокрохвостку. Не пойду на срамоту! – и оттолкнул от себя Анку: – Уйди! Не подчинюсь бабе!
– Вяжите его, – обратилась к рыбакам Анка. – Путай по рукам и ногам! На дрогах свезем! Вяжите!
На плечо Тимофею легла чья-то ладонь.
– Батя… Кто же кровь соломинкой… и чью?
Резко обернувшись, Тимофей посмотрел на Павла, и лицо его исказила судорога. Он протянул сжатые кулаки:
– На, сукин сын! На! Вяжи! Пущай люди видят, как родной сынок батька своего губит! На! Вяжи!
Павел отвел его руки.
– Не надо… и так не уйдешь…
К Тимофею подошел рыбак, шлепнул по спине:
– Довольно, Николаич, мотней трусить. Иди до кучи своей, – и толкнул его к арестованным.
Из кустов донеслись голоса. Все насторожились.
– Чего еще там? – окликнул Кострюков.
– А вот… рыбалку нашли, не шукая. Насилу добудились…
Анка выронила браунинг, будто ей перешибли руку: двое рыбаков вели ворчавшего Панюхая.
– А зачем будить, когда человек во сне? Эх, зря…
Снял с плеча винцараду, перебросил на руку, понюхал воздух и спокойно сказал:
– Ну, вот… Разбудили… Чего ж теперь?..
Увидев Анку, растерялся.
– И ты тут?.. Зря, дочка… Зря…
Анка долго молча смотрела на него, потом кивнула головой в сторону арестованных.
– Зачем?.. Анка… Не желаю я…
Она подняла с земли браунинг.
– Иди до кучи…
– Анка… – пролепетал Панюхай. – В отца палить?.. Анка…
Панюхай съежился, будто раздетым стоял на морозе, беспомощно опустил руки и шагнул к дочери. Анка поправила на его голове платок, тронула за плечо, холодно сказала:
– Ты арестован…
XIX
Захромала работа у Евгенушки, застопорилась. К завтрашнему дню нужно было разрисовку стенгазеты закончить, а тут все из рук валится. Перечитает письма Дубова, поплачет и опять принимается читать, растирая ладонью соленые крупинки слез. А письма все дерзкие, холодные, грубые. Время от времени неслышно открывается из другой комнаты дверь, просовывается голова Душина:
– Работаешь?
– Да-а, – в испуге произносит Евгенушка, берет кисть, макает не в те краски, рисует не то, что нужно.
Душин сокрушенно качает головой, прикрывает дверь.
Посидела в раздумье Евгенушка, написала письмо и махнула на окраину хутора к Дубову. Не застав, побежала в совет, к морю, но нигде не нашла его. Возвращаясь домой, неожиданно встретилась с ним на углу улицы. Как всегда, Дубов шел быстро, высоко подняв голову, вскидывая шевелюрой.
– Виталий! Погоди…
Нахмурился, опустил глаза.
– Чего тебе?
У Евгенушки задрожали губы.
– Не бойся, не задержу… На вот… – сунула ему в руку письмо и убежала.
На пороге столкнулась с Душиным. Тот взял ее за плечо, заглянул в глаза.
– Евгенушка! Вид у тебя хворый, а?
– Да… – и, краснея, добавила: – Лихорадит. Дайте хины.
Душин вернулся в комнату, вынес ей порошок.
– Мало. Еще дайте.
– Хватит. После дам. Вечером, – и подозрительно сощурил глаза.
Когда Душин ушел, Евгенушка вынесла деревянное корыто, поставила на пол, наполнила кипятком. Метнулась в комнату Душина, достала еще пять порошков хинина, разом приняла все шесть, разделась и села в корыто. Вода обхватила ее по пояс, обожгла тело. Закусив губу, откинула назад голову, простонала и смолкла…
…Дубов, прочитав письмо, разорвал его, скомкал и забросил в садик.
«Не от нее ли?» – И выждав, пока он скрылся, Душин перелез через изгородь, поднял бумажки. В совете разгладил смятые клочки, подклеил один к другому и, просмотрев письмо; спешно направился домой, подгоняемый охватившей его тревогой.
У ворот стоял Кострюков.
– Думал, ты дома… Заглянул, и… Не знаю, право… Или померещилось мне?
– А что? – дрогнувшим голосом спросил Душин.
– Да вот… Пойди погляди…
Они вошли в курень.
Уткнувшись в подушку, разбросав руки, на кровати нагишом лежала Евгенушка. В корыте багровела остывающая вода, на столе валялись обертки от порошков. Душин кинулся к аптечке и… ахнул: не хватало пяти порошков хинина.
Евгенушка заворочалась.
– Кто там? – окликнула она.
Душин отбежал к двери.
– Я!
– Сюда нельзя! Не заходите!
– Нет, нет…
Кострюков недоумевающе прошептал:
– Голову теряю… Тебе-то известно что-нибудь?
Душин передал ему письмо.
– Вот, полюбуйся…
Четвертую страницу протокола дописывала Анка, а Кострюков все еще говорил. Он обращался ко всем, но взгляд его то и дело останавливался на Дубове.
– …Почему бы нас не водить за нос, когда мы непробудным сном спим. В любовные закрутки играем, людей от себя отталкиваем. Видали, как Белгородцев и Урин бедноту заманивают под свое крылышко? Чем не организаторы!.. А мы? Да ежели так пойдет дальше, то нас не только будут обкрадывать, а и петлю затянут на шее. Белгородцев не один. И забывать этого нельзя. Всегда быть начеку, организовывать свои силы, сколачивать боевой отряд, чтобы враг наш разбивался об него, как баркас об скалу. А как мы работаем? Вот ты, Дубов. Ты как работаешь? Отвечай. Тебя должны выслушать товарищи. Ну?..
Дубов нехотя поднялся и, не поднимая глаз, сказал:
– Как позволяют силы и уменье…
– Неправда. Ты боишься рассказать о себе. Знаю я. Ты храбрый, когда чист, а нашкодишь – как мокрый петух трусишься. – Кострюков вынул письмо, положил перед Анкой и постучал по нему пальцем. – Вот эта бумажка смелей тебя, и она расскажет о твоей работе, раз ты молчишь. Пущай товарищи послушают правду о тебе и узнают, как ты обрабатываешь молодежь. Анка, читай.
Анка вздохнула, повертела в руках письмо, будто хотела куда-нибудь спрятать его, и, откашлявшись, взволнованно прочла:
– «Меня всегда тяготило, что мы не живем вместе, а только видимся. Ты этого не хотел. Тебе было нужно только, чтобы я ходила к тебе ночевать. А утром, проходя мимо окна, из которого ухмылялся Зотов, я слышала вслед очень много грубостей и пошлостей. Мне это было легко? Ты об этом думал когда-нибудь? Я много работала, читала, занимаюсь и сейчас, но ты не верил этому, тебе все мерещились мои встречи с кем-то, а они у меня только в школе, с учениками. Жестокий ты, Виталий. Очень жестокий… Я ничем не заслужила таких обид от тебя. Любила, люблю и сейчас, но в положение просящей милостыню не стану.
Еще: к моему несчастью 2-е на этот раз сошло неблагополучно. Нужно делать аборт. Заниматься в таком состоянии невозможно.
А заявление мое о вступлении в комсомол порви. Это тоже ставит меня в положение просящей милостыню. Уж больно долго маринуется оно у тебя. Или ты, может, не хотел этого?.. Странно. Ничего не понимаю.
Евгения»
– Да, – вздохнул Кострюков. – Ну, товарищ Дубов, может теперь скажешь что-нибудь? Говори, если имеешь что сказать, не задерживай. В море пора собираться.
Дубов молчал.
– Кто выскажется?.. Нет желающих? Тогда я вношу предложение: исключить Дубова из комсомола.
– Погоди, – отозвался представитель треста. – Вина, правда, большая. Гладить по голове за такие поступки нечего, но и применять крайние меры тоже нельзя.
– Вы слышали письмо, но не видели, как девушка кровью изошла, – сказал Кострюков.
– Отчего?
– Сама аборт сделала.
– Товарищ Кострюков! Она пишет, что и сейчас любит его. Дело молодое, может и сойдутся еще, помирятся. А мы – исключать… По-моему – вынести строгий выговор.
– Мало! – вскочил один из подгорных рыбаков. – Раз в работе Дубов и тухлого чебака не стоит, снять его с руководства. А то, ишь, он даже заявления теряет. Где ж ему новых членов вербовать? Снять с руководящей работы и посадить на его место Анку.
– Хорошо, согласен. Но этого все же мало, – не успокаивался Кострюков. – Я предлагаю еще: послать Дубова на четыре путины в море. Пущай он там покажет себя и вину свою искупит.
– Правильно, – поддержал представитель треста.
– Значит, примем такое решение: объявить строгий выговор, снять с руководящей работы и послать в море на четыре путины. Принимаем? Нет возражений?.. Анка, запиши. Да не забудь на первом же собрании комсомольцев рассмотреть заявление Евгенушки.
– Нет, не забуду.
Зотов схватился со скамейки, метнулся к столу:
– Погоди, Кострюков.
– Чего тебе?
– Как это так? – Зотов развел руками. – Меня в море, а Евгенушку на мое место посадили. Теперь Дубова в море, а на его место Анку сажаете. Что ж это, девки будут на берегу, а ребята в море?
– Всяк у своего места.
– Как же так? – возмущался Зотов. – Это не резон… это…
– Собрание объявляю закрытым! – сказал Кострюков и предупредил: – А ты, ежели еще раз учинишь кому обиду, без разговоров вышибем из комсомола…
На улице Зотов протянул Дубову руку:
– Давай плавник. Теперь мы одного ранжира.
– Довольно бузить! – Дубов посмотрел на него строго. – Трепло… а еще другом назывался. Зачем воду мутил? Из-за тебя глаза на лоб просятся. Сраму сколько…
– Не серчай. Давай руку.
– Я не серчаю, а говорю: не по-комсомольски поступил ты… нечестно…
– Ну, прости, ежели виноват…
– Сам очищай свою совесть… А я и без твоей руки обойдусь. Время за ум хватиться…
– Верно, Дубов! – крикнула со двора Анка. – Пора пояса подтянуть. И глядите у меня, кто распояшется, греть буду.
– А мы что? Насчет делов и толкуем, – отозвался Зотов.
– Ничего. Просто предупреждаю: рассупонишься – взгрею.
– Подтянусь, товарищ начальница, – сердито проворчал Зотов.
– Ладно. Не то за уши подтянем. А ты куда, Виталий? К Евгенке?
Дубов молча повернул в проулок. Он долго ходил вокруг куреня Евгенушки, топтался у ворот, заглядывал во двор. Потом решительно направился к двери, вошел в комнату. Увидев Дубова, Евгенушка потянула на себя одеяло и отвернулась к стене. Он несмело подошел к кровати, посмотрел на Евгенушку и тоже скосил глаза в сторону.
– На год в море посылают… На четыре путины…
Евгенушка молчала. Ее глаза не теплились лаской. Они были строгими, холодными, как осенняя зоревая изморозь. Отцвели, побурели щеки, посинели губы.
Посмотрел еще раз на нее, тихо проговорил:
– Прости.
Не дождавшись ответа, пошел к двери.
– Виталий!.. – окликнула Евгенушка.
Поманила его к себе, протянула руку…
– А теперь уходи. Жестокий ты, Виталий… Уходи… – И опять отвернулась к стене.
XX
Крепкие цепи, пять месяцев неволившие «Зуйса», были раскованы. Судно тщательно осмотрели, проверили мотор и парусные снасти. В восемь часов утра «Зуйс» пришвартовался к пристали, принял на палубу Жукова и ровно в девять отчалил.
Шли полным ходом. Выдался на редкость спокойный, безветренный день. Жуков нервно шагал по палубе, посматривал на берег. Город все еще маячил перед глазами, будто шел за ними на буксире, а порой казалось, что «Зуйс» стоит на месте или задним ходом возвращается к пристани. Вчера от Кострюкова пришло письмо, в котором сообщалось о раскрытии коптилки, и Жукову хотелось как можно скорее попасть на Косу. Он подошел к мотористу, нетерпеливо спросил:
– А нельзя ли «Зуйсу» немного пошибче пойти?
– Ветра нет. А то поставили бы паруса, вмиг домахали бы до Косы, – ответил бойкий, веселый, с задиристыми серыми глазами Сашка-моторист.
– Жалко, – Жуков опять зашагал по палубе.
Вскоре город окунулся в море, а впереди вынырнули пять баркасов, приковавшие к себе взгляд Жукова. Он всматривался до тех пор, пока не почувствовал резь в глазах. Попросил у Сашки бинокль, вскинул к глазам, уверенно проговорил:
– Наши!
С рассвета работали веслами рыбаки, а берег все не всплывал. Тяжело шли нагруженные рыбой баркасы, временами останавливались. У гребцов иссякли последние силы. Провизия кончилась, пресная вода была на исходе. Мучимый жаждой, Дубов, держа руку на румпельке, жадно, не мигая, смотрел на воду. Григорий и еще один рыбак, качаясь на сиделке, вяло заносили весла. Вслед шли гуськом четыре баркаса. Один из них отстал, и рыбаки выбрасывали из него рыбу в море. Дубов умоляюще взглянул на рыбака, хрипло простонал:
– Пить… Дай мне пить!..
– Потерпи. А то нам еще километров двадцать пять качать спинами.
– Глоточек…
– Там их всего три.
– Мой отдай…
– Го-го-го! А потом и до наших доберешься! Привыкай. Это тебе, братец мой, не на берегу заседать. Потерпи.
Дубов бросил руль, перегнулся через борт, пригоршней зачерпнул воду.
– Брось, Виталий! – крикнул Григорий.
Дубов хлебнул, поморщился и сплюнул.
– Зачем парня изводишь? – с укором бросил рыбаку Григорий. – Хорошо тебе, можешь терпеть, а он еще малосол.
– Я не во вред ему, а на пользу. Пущай тузлуком обрастает.
– Дай воды! – гневно закричал Дубов. – Отдай мой глоток.
– Ну, ну! Доходишь, вижу. Бери. Думаешь, жалко? Я хотел из тебя человека нужного сделать. Бери.
Дубов перешел на чердак и опрокинул на себя бочонок.
– Го-го! Как мартын хватает! Пей всю! Вон бот какой-то догоняет нас, а на нем завсегда вода имеется. Пей, еще достанем.
Рыбаки побросали весла, замахали шляпами. Григорий толкнул соседа, указал рукой:
– Наш баркас подобрал. Отдохнем, – и тоже бросил весла.
– Да и нечем грести. Выдохся, – устало отозвался рыбак, весь мокрый, будто только что вынырнул из воды.
«Зуйс» быстро приближался, ведя на буксире баркас. Один рыбак молча лежал на чердаке, уставив глаза в небо, другой сидел у руля, с досадой хлопал себя рукой по колену:
– Сколько рыбы ухнули в море!.. И где вы немного раньше были? – то и дело кричал он Жукову. – Только опорожнились, а тут подмога на голову свалилась. Вот беда!
– Не горюй, старина! – отвечал ему с «Зуйса» Жуков. – Важно, что люди целы! Вернем потерянное!..
Когда «Зуйс» подошел, на всех баркасах, словно по уговору, прозвучало одно и то же слово:
– Пить…
И больше ничего. Ни восторженных криков, ни приветствий. Люди были измождены, обессилены.
«Зуйс» прошел вдоль баркасов, раздал воду. Увидев Дубова, Жуков удивленно спросил:
– А ты как попал в море? Потянуло?
– Кострюков послал.
– Ах, вон что! – Жуков закивал головой, видимо, догадавшись. И к Григорию: – Как дела? Где коптилку раскрыли? Да ты валяй сюда! Ребята! Бери на буксир один другого! Живо!
Рыбаки перебросили бечевки, закрепили концы у носа и кормы, и, когда с последнего баркаса махнули рукой, «Зуйс» натянул пожилины и поволок баркасы на Косу. Сняв с кочетов весла, рыбаки, развалившись кто на корме, кто на сиделках, быстро засыпали. Сидя у руля, Дубов смотрел на корму «Зуйса», моргал слипающимися веками и наконец тоже уснул.
Над морем поплыли синие облака, подул ветерок, поднял волны. Вскоре показался берег.
– Вон там, где чернеет полоса, раскрыли, – протянул руку Григорий, рассказав об истории с коптилкой.
Жуков задумчиво посмотрел вдаль, прошелся по палубе и спросил:
– Неужели Павел обнаружил и заявил?
– Да.
– И не пожалел отца? Как же так? Из-за него он от премии отказался, а тут… Странно… Тут дело посерьезнее.
– А черт их разберет… богомолов…
– Ну, а единоличники как? Все сторонкой от вас?
– И на хуторе, и в море обходят. Да вон и они. Наперерез идут.
Жуков взглянул через плечо и увидел парусившие с южной стороны баркасы единоличников. Во главе ватаги горделивый «Черный ворон» расшвыривал буруны, будто хвастался своей ловкостью перед «Зуйсом». Круто повернул носом, настиг «Зуйса» и пошел вровень с ним.
– Белгородцев! – окликнул Жуков. – Все носишься над волнами?
– А чего же, когда он у меня как птица летает! Захочу – к небесам понесет! Он у меня… ого!.. – и Павел забрасовал парусом.
«Черный ворон» накренился, рванулся вперед и, подхваченный порывом ветра, стал опережать «Зуйса».
– Пашка, обгоняй!
– Обгоняй, Павло!
– Покажи хвост! – загалдели ему вслед рыбаки-единоличники.
В Сашке заговорило самолюбие, и он дал полный ход.
«Зуйс» задрожал, словно обозленный чем-то, рванул пожилины, потянув на себя баркасы, и поравнялся с «Вороном». Позади не переставали кричать рыбаки, подбадривая Павла, но «Ворон» стал заметно отставать.
– Дай ему! Дай! Как следует покажи! – кричал Жуков мотористу. – Сбей этому чернокрылому стервятнику спесь! Поднажми еще! Ну, ну же, Сашок!..
«Ворон» несся изо всех сил, и нос его уже почти поравнялся с кормой «Зуйса». Брасуя парус, Павел то близко подводил «Ворона» к «Зуйсу», то отставал, то вновь настигал, сердито покрикивая на своих помощников. Берег был недалеко, оттуда следили за приближающимися баркасами, и Павел, чтобы не осрамиться, должен был опередить «Зуйса» или хотя бы идти с ним на одном уровне. Но Сашка, по настоянию Жукова, приказал поставить паруса, и двукрылый «Зуйс», не заглушая мотора, устремился к берегу с такой быстротой, что минуты через две «Ворона» обогнал последний баркас.
– Цепляйся! – крикнули ему рыбаки. – До берега дотянем!
Павел посмотрел вслед «Зуйсу» и процедил сквозь зубы:
– У-у, черт…
«Зуйс» опустил паруса и на моторе подвел баркасы к Косе. Толпа встречающих с любопытством рассматривала моторное судно, окруженное баркасами.
Жуков подплыл к берегу и, не сходя с судна, чтобы всем было его видно и слышно, сказал:
– Рыбаксоюз прислал вам в рассрочку вот этого сокола! Это самое лучшее, самое большое и сильное парусно-моторное судно на всем Азовском побережье! На нем вы можете смело выходить в море, не боясь его капризов! Это ваш верный товарищ и помощник. Он навсегда избавит вас от каторжного труда, сохранит силы, здоровье и ваши жизни.
– А кто будет на нем работать? – спросил кто-то из толпы.
– Артель, – ответил Жуков.
– Да сколько их там, в артели! И по хозяйству слабосильные все.
– А однолицым рыбакам какая будет польза от мотора?
– Он будет помогать и единоличникам.
– Как?
– Отвозить на пункт или прямо в город рыбу. Он вмещает в себя тридцать тонн рыбы.
– А-а! Брать готовенькое? Такая помощь не нужна.
– Дело ваше. Но «Зуйс» артельный и в ерик рыбу возить не станет. Его дорога лежит прямо к пункту государственного треста! – и Жуков спрыгнул на берег. Когда все сошли с баркасов, он, указывая на Сашку, сказал: – А это наш моторист. В городе завербовал. Веселый парень. Прошу любить и жаловать: Александр Сазонов.
XXI
Получив сообщение, что судить обвиняемых будут на хуторе, Кострюков распорядился привести в порядок клуб и снарядил в район для выездной сессии нарсуда и обвиняемых три подводы. Эту весть мигом разнесли по куреням словоохотливые бабы, всполошили хутор. И в ожидании приезда суда никто не вышел в море. Через сутки, рано утром, к хутору подкатили подводы в сопровождении четырех вооруженных всадников. У совета их встретила огромная толпа бронзокосцев.
Сгорбившись, низко опустив голову, Тимофей вполголоса сказал Егорову:
– Напоказ привезли. Назло делают.
Егоров не ответил. Обвиняемые сидели на подводах потупившись, прятали глаза. Только Панюхай, выставив бородку, разглядывал толпу, нюхал знакомый солоноватый морской воздух.
– Эх, до хижки своей сходить бы!
Посмотрел еще раз по сторонам – не видно ли Анки.
– Дочку повидать бы… – И к милиционеру просяще: – Дозволь сходить, служивый.
– Нельзя. Не могу.
Панюхай обиженно поджал губы:
– Зря…
Из совета вышел Душин, пригласил судью.
Конвоиры спешились, повели подсудимых в клуб.
Обвиняемых разместили на длинной скамейке против сцены. Справа от них сидел за столиком защитник и, не отрывая глаз от папки с бумагами, ловил на бритой голове мух. Он был весь круглый, с длинными острыми ушами и вислым подбородком. Слева, тоже за столиком, расположился общественный обвинитель – Григорий Васильев.
Обвинять ему еще никого не приходилось. Он не знал, как держаться, чувствовал себя скованно и смущенно водил глазами по шумному до отказа переполненному залу. За спинами подсудимых молчаливо переглядывались главный свидетель Павел Белгородцев, свидетели Кострюков, Анка и еще семь человек, присутствовавших при аресте. Вскоре за сценой прозвенел колокольчик, и вошли члены суда. Предупредив свидетелей об ответственности за дачу ложных показаний, судья зачитал длинное обвинительное заключение, удалил свидетелей из зала заседания и вызвал подсудимого Тимофея Белгородцева. Не поднимая головы, Тимофей оторвался от скамейки, нерешительно шагнул к сцене и на первый вопрос судьи ответил:
– Нет… Не признаю…
Судья строго посмотрел на него.
– Что вы можете…
– Ничего… – перебил Тимофей и тяжело вздохнул.
– Так… А может, скажете суду, куда вы хотели везти продавать рыбу?
– Я думал на товары какие-либо обменять. Не продавать.
– Сколько раз вывозили рыбу и куда?
– Никуда. Это первый раз и то… не пришлось.
– А вы знали, что за это вам придется строго отвечать?
Тимофей передернул плечами:
– Откуда же мне знать эти порядки, гражданин судья? Не я, сын подписывал договоренность.
– А вы тайно от него увозили рыбу. Выходит так, что вы обкрадывали сына и умышленно толкали его на то вот место, на котором сейчас сидите?
– Непонятна мне ваша речь… Человек я простой.
Тимофей упорно не хотел давать показания. Он хитрил, уклонялся от ответов, прикидывался непонимающим.
– И за что срамите меня? В голову не возьму никак…
Судья предоставил слово защитнику.
– Скажите, подсудимый: по чьей инициативе была сооружена коптилка?
Тимофей метнул в его сторону взгляд, проронил:
– Не явственно спрашиваете, а я… человек простой.
– Кому пришло в голову коптить рыбу?
Тимофей помолчал и ответил:
– Кажись, мне…
– А кто рыл коптилку?
– Егоров и Краснов.
Краснов вздрогнул, будто его толкнули в спину.
– Откуда вы брали опилки для копчения рыбы?
– Машков привез из города.
Человек с сосульчатыми усами поднял голову, глаза встревоженно забегали.
– Нет, привез Белгородцев, а я дал.
Судья остановил его звонком.
– Вас спросят. – И к Тимофею: – Слышите?
– Запамятовал…
После защитника слово взял Григорий. Он встал, посмотрел куда-то поверх головы Тимофея и спросил:
– Тимофей Николаич… А зачем ты в город частенько ездил?
Тимофей пронзил его заблестевшим от ярости взглядом, подумал: «Голопуп… И он меня…»; сунул в рот бороду и грудью навалился на высокий барьер сцены.
– Подсудимый Белгородцев! Отвечайте на вопрос обвинителя.
Тимофей вяло повел головой, простонал:
– Сердце у меня…
– Вы будете отвечать?
– Хворый я… – и схватился за грудь.
В зале взволнованно зашептались:
– Нарочно или всерьез?
– Чужая голова – темный лес.
Судья, звякнув колокольчиком, сказал Тимофею:
– Садитесь.
Всегда гордый, осанистый, с приподнятой головой и презрительным взглядом дерзких глаз, великан Егоров, правая рука Тимофея, теперь стоял неказистый, с опущенными плечами, словно что-то давило их книзу, и невнятно отвечал на вопросы судьи:
– Всегда по чести трудился… Теперь виноват немного. Освободите…
– Вы будете отвечать?
– Всегда по чести…
– Достаточно! – прервал его судья. – Садитесь.
К барьеру приблизился Урин и, не дожидаясь вопроса, заявил:
– Никогда под судом не был и теперь не виноват.
– Подсудимый Урин! Ждите вопросов и тогда отвечайте.
– А на что и за что отвечать?
– Подсудимый Урин! – повысил голос судья. Выждал минуту и к защитнику: – Пожалуйста.
– Скажите, по каким причинам вы сбежали с хутора? Не было ли какого гонения на вас, не притеснял ли кто? – спросил защитник.
– Сам уехал. По делам.
– По каким и куда?
– Это мое личное дело.
– А почему не возвращались домой?
У Урина побагровела шея, затряслись пухлые щеки.
– Домой? – он уставился на защитника. – А если нет его у меня? – и крикнул в зал: – Видали, за что судят? И кого? Почему тех не судят, кто отобрал у меня подворье? Кто разорил меня?.. – Не обращая внимания на окрики судьи, тряся головой, заколотил кулаками по барьеру: – Разорили!.. Отобрали! Кровное отняли!.. и… и… – он поперхнулся, опустил руки и смолк. Возле него стояли два милиционера.
– Увести из зала суда, – распорядился судья и вызвал Машкова.
Тот быстро поднялся и по-военному вытянулся перед барьером.
– Где проживаете?
– В городе.
– Чем занимаетесь?
– По мелочи.
– Торговлей, что ли?
– Да.
– Чем именно?
– Рыбешкой кое-какой.
– Вы рыбак?
– Нет.
– Что вы можете показать по делу?