Текст книги "Анка"
Автор книги: Василий Дюбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)
– Неужели вы с начала войны ни с кем из них не переписывались?
– Нет. Да и некогда было писать. Правда, за мной есть должок… Я обязан был написать одной хорошей девушке… Да вот она… – Орлов нащупал под подушкой конверт, передал Ирине. – Читайте, секрета в этом нет… Там, в конверте, и ее фотокарточка…
Ирина быстрым движением взяла письмо, чтобы Орлов не почувствовал, как у нее дрожат руки.
– Почему же вы… не написали ей?
– Не успел.
– А вы… давайте сейчас напишем ей, а?
– Что ж, давайте напишем. Правда, с большим опозданием. Но, говорят, лучше поздно, чем никогда.
– Я сию минуту…
Ирина вышла. «Господи, зачем я это делаю? Нехорошо-то как, – в замешательстве думала она. – Впрочем, а разве он хорошо поступил с моим письмом. Должна же я наконец знать, кто этот человек, жизнь которому помогла спасти моя кровь? Раз так случилось…» – она вернулась в палату:
– Диктуйте.
– Пишите: «Милая, славная девушка!.. Наконец-то представилась возможность ответить на ваше короткое, но такое сердечное письмо… В благодарность за эту вашу сердечную теплоту, которая согревает нас, фронтовиков, если суждено будет встретиться нам когда-нибудь, я обниму вас нежно-нежно, как родную сестру, расцелую…» Написали?
Ответа не последовало. Услышав всхлипывание, Орлов невольно сдвинул на лоб очки, и в его прищуренных глазах отразилось изумление. Он увидел перед собой то же девичье лицо, которое было изображено на фотоснимке, присужденном ему в авиачасти.
– Так это вы?.. – прошептал Орлов.
– Закройте глаза! – она быстро поправила ему очки и выбежала из палаты.
Минуту Орлов сидел на койке растерянный. Затем бросился следом за Ириной. В дверях он столкнулся с профессором.
– Куда? Не удирать ли вздумали?
– Это – она!..
– Кто?
– Ирина….
– Разумеется, Ирина не он, а она, – профессор взял Орлова под руку и повел в палату.
– Да нет… я понимаю… Но дело не в этом…
– А в чем же?
Орлов сунул руку под подушку, пошарил на тумбочке, нашел письмо, протянул профессору.
– Вот…
Профессор, прочитав письмо и посмотрев на снимок Ирины, вздохнул:
– Да-а. Понимаю. Что ж, в жизни всякое бывает. А ну-ка, присядьте, – и усадил его на койку. – Очки снимали?
– Простите… Я только немного сдвинул их.
– И узнали Ирину?
– Да.
– Не двоилась она?
– Нет.
– Прекрасно, – и профессор снял с него очки. – А моего двойника видите?
– Я вижу только вас.
– Хорошо видите?
– Очень.
– Резь в глазах чувствуете?
– Есть немного.
– Чудесно. Я знал, что вы уже избавились от «второго зрения», но очки носить еще некоторое время придется. С сегодняшнего дня разрешаю вам тридцатиминутные прогулки в госпитальном парке.
– Какое счастье! Спасибо, профессор.
– И непременно в очках.
– Ясно.
– И то ясно, что он – не она, а она – не он?
– Безусловно, – засмеялся Орлов.
– То-то. А вы мне голову морочите, – и он ласково погладил руку больного.
XXXVIII
Красивый приволжский город, раскинувшийся по левому берегу реки, жил своей обычной трудовой жизнью. Днем и ночью дымили заводские и фабричные трубы, цехи были наполнены неумолчным гулом станков. На шумных светлых улицах, по которым стремительно пробегали легковые, грузовые и санитарные автомашины, в цехах и учреждениях, на вокзале и пристани – всюду алели транспаранты со словами призыва:
«Все – для фронта!.. Все – для победы!..»
Жуков, встречая этот лозунг почти на каждом шагу, качал головой:
– А вот бывалого воина на фронт и не пустили. Техника техникой, а решают все-таки люди…
Год и три месяца пролежал он в военном госпитале, перенес две сложных операции. Перед тем как выписаться, Жуков попросил начальника госпиталя направить его на фронт.
– Я этого сделать не могу, – ответил начальник госпиталя.
– Почему?
– Во-первых, вы не военный.
– Сейчас все военные, – возразил Жуков. – Вся страна – военный лагерь.
– Во-вторых, вы партийный работник.
– А разве Красной Армии не нужны партийные работники?
– И, в-третьих, – продолжал начальник госпиталя, – мы обязаны по выздоровлении направить солдата в запасную часть, офицера – в резерв. А там уж распоряжается командование.
– Да-а-а.. – вздохнул Жуков. – В гражданскую войну было проще.
– Верно, тогда дела решались проще, – согласился начальник госпиталя и добродушно улыбнулся: – Ну, товарищ секретарь райкома, завтра выписываем вас.
– И куда же вы дадите мне направление?
– В обкоме партии, я думаю, вы договоритесь. Не так ли?
– Надо полагать, договоримся… – и оба рассмеялись.
Утром следующего дня Жуков был в обкоме. Там уже ждали его прихода и подготовили назначение на работу.
– А что, если бы… – Жуков посмотрел в глаза секретарю обкома, – на фронт меня…
– Куда? – насторожился секретарь.
– Ну, скажем, на Кавказский фронт. В тыл немцам. Наши азовские рыбаки эвакуировались на Кубань. Я разыщу их. Партизанский отряд сформирую…
– Вы и здесь нужны, – мягко прервал его секретарь обкома. – Будете работать у нас инструктором. А Кубань от вас не уйдет.
– Хорошо, – ответил Жуков, но всеми своими мыслями он был там, на юге, у Азовского моря.
«Где-то теперь мои мореходы? – вспоминал Жуков бронзокосских рыбаков. – Живы ли?..»
И перед глазами невольно всплывали картины июньских дней сорок первого года: приближение фронта к Белужьему… Эвакуация людей и колхозного добра… Налет фашистских самолетов… Жестокая бомбежка… Отчаянные крики женщин, детей… Вспыхивающие в пыли и дыму молнии разрывов… Рев обезумевших животных…
Лицо Жукова становилось суровым и мрачным. В глубине сердца не утихало и личное горе.
«Глаша… друг мой. Может, и ты застряла где-то на узловой станции и попала под бомбежку?.. Да нет же, нет! – отгонял он тяжелые мысли. – Ты жива, Глашенька. Жива, родная моя… Но где ты? Где?»
Прошло около года, а поиски жены так и не приносили никаких результатов. Жуков посылал запросы почти во все города Урала и Сибири, но ответы адресных бюро были неутешительны. Измученный вконец, он как-то поделился своей печалью с секретарем обкома партии. Тот выслушал его и сказал:
– Ваша жена могла устроиться в деревне. А какая же там, да еще в войну, прописка? А вот на партийном учете она состоять обязана. Мы запросим Свердловский обком партии. В случае неудачи побеспокоим Челябинск, Уфу, Казань, Ульяновск, Горький. Найдем вашу Глафиру Спиридоновну, – обнадежил Жукова секретарь обкома.
* * *
Геббельс на весь мир растрезвонил о скором и окончательном разгроме и капитуляции Красной Армии. Но вместо обещанной капитуляции большевиков 2 февраля сорок третьего года перестала существовать 6-я армия фельдмаршала Паулюса, окруженная и уничтоженная Советской Армией под Сталинградом. Началось массовое изгнание гитлеровцев с Северного Кавказа. К августу уже были полностью очищены Кубань и все побережье Азовского моря.
Каждый день приносил с фронта добрые вести. В довершение радости как раз в эти дни Жуков получил весточку с Урала: нашлась его жена. Это было в начале августа. Секретарь обкома партии вызвал Жукова к себе.
– Советские воины освобождают огромные территории нашей земли. Люди возвращаются из эвакуации в родные места. Но враг, отступая, оставляет за собой руины и пожарища. Народу придется на голой земле строить все заново. Ему нужна помощь, и партия поможет, – он внимательно посмотрел на Жукова, спросил: – Вы понимаете, к чему я веду речь?
– Понимаю, – ответил Жуков. – Для освобожденных районов требуются партийные работники.
– Совершенно верно. Вот теперь вы можете поехать в свое родное Приазовье. Но… – секретарь обкома помедлил, пряча в уголках рта улыбку, и раскрыл настольный блокнот… – поедете вы не один, а вместе с Глафирой Спиридоновной…
Жуков так и вскочил с кресла, будто его подбросило.
– Нашлась?.. Глаша нашлась?..
Секретарь обкома вырвал из блокнота листок и протянул его Жукову:
– Вот адрес. Сейчас же телеграфируйте жене, а через двое суток и встречать можно. Желаю счастливой встречи.
Глаза Жукова сияли радостью. Он бережно принял драгоценный листок, медленно опустился в кресло и с благодарностью посмотрел на секретаря обкома:
– Спасибо, дорогой товарищ… Так обрадовали вы меня, что… Вот передохну немного – и на телеграф.
* * *
Война застала Глафиру Спиридоновну на Урале. Она с трудом добралась через Челябинск и Орск до Чкалова да там и застряла. Дальнейшее продвижение к Волге было немыслимым. Один за другим днем и ночью шли эшелоны с войсками и боевой техникой на запад, навстречу им сплошными потоками на восток двигались поезда с эвакуированными людьми, с заводским оборудованием. На вокзале толчея – не протолкнешься, город переполнен военными и гражданскими.
Пришлось Глафире Спиридоновне возвращаться на Урал.
Ей поручили заведовать детским домом, эвакуированным из Подмосковья в глухое горное село. Она отдавала всю свою любовь и ласку детям, у которых война отняла родителей. И дети сердцем тянулись к этой невысокой женщине с каштановыми с проседью волосами, согревались под ласковым взглядом ее живых карих глаз и называли Глафиру Спиридоновну «мамой».
В село тем временем завозили станки, устанавливали их под открытым небом, а потом стали возводить стены цехов. Глафира Спиридоновна и не заметила в ежедневных хлопотах, как в этой глухомани вырос шумный городок. К нему подвели железнодорожную ветку, и номерной завод уже полным ходом работал на оборону. На новых деревянных зданиях появились вывески горсовета, горкома партии и комсомола, коммунальных и торговых предприятий.
Шла война. Приходилось недосыпать и недоедать. Нередко случались перебои в снабжении продуктами детского дома. Когда однажды заболела одна из воспитанниц детдома, Глафира Спиридоновна отнесла на рынок те из немногих своих вещей, что еще уцелели, чтобы купить девочке молока. Здесь она увидела трутней, которые на трудностях народа строили свое благополучие. Но особенно возмутило ее, когда подобные люди нашлись среди тех, кому партия поручила заботиться о нуждах народа.
Как-то зимой Глафира Спиридоновна зашла к секретарю горкома партии. Заметив по ее лицу, что она чем-то взволнована, секретарь спросил:
– Что это вас; Глафира Спиридоновна, так расстроило?
– Да как тут не расстроишься? Хотите видеть, как заведующий торготделом Саблин демонстрирует свой патриотизм? Идемте.
Секретарь горкома знал, что Глафира Спиридоновна слов на ветер не бросает и зря возмущаться не станет. Он вышел из-за стола.
– Идемте.
Когда они подошли к рубленому дому, где квартировал Саблин, Глафира Спиридоновна показала на замороженные свиные окорока, развешанные на веранде.
– Любуйтесь… Люди пояса потуже затягивают, а он вот на показ выставил… Глядите, мол, как живет Саблин…
Бледное лицо секретаря горкома побелело еще больше. Он гневно проговорил:
– Да ведь это же… шкурничество!
– Настоящий шкурник, – сказала Глафира Спиридоновна.
Через два дня жену Саблина задержали на рынке, когда она свертывала полученный в обмен на масло дорогой текинский ковер. Прокурор дал санкцию на обыск.
…В кладовых Саблина были обнаружены восемь копченых окороков, мука в кулях, полсотни банок мясных консервов, четыре ящика сливочного масла, несколько сотен яиц, два мешка сахару. Саблин предстал перед судом.
* * *
Не было такого дня и такой ночи, чтобы Глафира Спиридоновна не думала о муже. А вспоминая, мысленно переносилась на юг, к Приазовью… Но там фашисты… Где же теперь он?… Где искать его?.. В какую дверь стучаться?.. Как найти его в этом людском водовороте?..
«Но если жив мой Андрюша, он разыщет меня. Непременно разыщет…» – и Глафира Спиридоновна верила, надеялась, ждала.
И дождалась. Ранним утром к ней вбежала с сияющим лицом воспитательница, подала телеграмму:
– Скорей читайте… И скажите: радостная весточка?
Глафира Спиридоновна сорвала бандероль, пробежала глазами строчки, уронила телеграмму и стала пальцами растирать виски.
– Вам плохо? – кинулась к ней встревоженная воспитательница.
– Жив… нашелся… – наконец выговорила Глафира Спиридоновна. По ее лицу текли слезы, но она не чувствовала этого. Подошла к окну, распахнула его и, счастливо улыбаясь сквозь слезы, выдохнула:
– Боже! Да какой же светлый день сегодня!..
* * *
Жуков нетерпеливо прогуливался по перрону, часто посматривая то на часы, то в сторону семафора. Уже давно прошло время, указанное в расписании, поезд опаздывал, и это пугало Жукова. Но тут он ловил себя на мысли: «Какое теперь может быть расписание? Война!..» Он уже встретил и проводил несколько воинских эшелонов и санитарных поездов. Наконец у семафора показался поезд. На перроне заволновались, засуетились люди, толкая Жукова в бока и спину. Он не ощущал толчков, не отрывая пристального взгляда от поезда, с грохотом приближавшегося к вокзалу. Сотрясая перрон, прогромыхал запыхавшийся паровоз. За ним, рассыпая искры из-под тормозных колодок и замедляя ход, бежали вагоны – первый, второй, третий… Глафира Спиридоновна ехала в четвертом вагоне. Она стояла у открытого окна, махала Жукову рукой, улыбалась. Жуков не сразу узнал жену. Глафира Спиридоновна похудела, потемнела в лице, и только глаза ее по-прежнему светились и горели жарким блеском.
– Андрюша! – окликнула его Глафира Спиридоновна, высунувшись из окна.
Жуков, пробиваясь сквозь толпу, бросился за вагоном, вскрикивая:
– Глаша!.. Глашенька!..
Поезд остановился. Жуков подбежал к вагону в ту минуту, когда Глафира Спиридоновна сошла на перрон. Она поставила у ног чемодан, тихо произнесла:
– Андрейка… Родной…
Жуков не мог вымолвить ни слова. По перрону бежал с криком, как озорной мальчишка, а теперь не знал, что жене сказать. Волна радости захлестнула его. Заметив на его ресницах дрожавшие слезы, Глафира Спиридоновна улыбнулась, покачала головой:
– Ребенок… Совсем как ребенок…
– Любонька… Хорошая моя… – наконец произнес Жуков. Он обнял Глафиру Спиридоновну и молча прижал ее голову к своей груди.
На второй день Жуков и Глафира Спиридоновна направились в Приазовье. Утром они уже были на пароходе. Жуков сидел с женой на палубе и любовался волжскими просторами. День был жаркий, но с реки тянуло свежестью. Синие волны красавицы реки ласкались к берегам. Но вот река и степь слились, и глазам Жукова предстало ласковое и грозное синее море… Он вспоминал Кострюкова, Васильева, Кавуна, Душина, Евгенку, Анку, всех друзей-бронзокосцев и радовался скорой встрече с ними. Не знал Жуков, что некоторых уже нет в живых и что в этот самый августовский день в одном из городов на Кубани Анка была арестована и передана следственным органам военной прокуратуры…
XXXIX
Анку подобрали советские, бойцы. В санбате ей сделали перевязку и отправили в тыл. Ранение оказалось серьезным – пуля повредила кость левой ноги. В госпитале из опасения гангрены предложили отнять ногу по колено, но Анка от ампутации наотрез отказалась.
Проходили дни, недели, месяцы. Рана упорно не заживала, лечение затягивалось… Но еще упорнее была Анка, и она переборола недуг. В августе 1943 года ее выписали из госпиталя, обмундировали, выдали проездные документы, деньги на дорогу и пожелали счастливого пути…
Стоял ясный, сверкающий день. Августовское солнце ласково улыбалось с безмятежной лазурной выси. Анка шла по шумной городской улице, занятая своими думами. Рассеянным взглядом окинула она улицу и вдруг застыла как вкопанная. Ей навстречу шел Бирюк. Он был в новом коричневом костюме, на голове серая кепка, на руке висел прорезиненный плащ. Анку он заметил, только когда подошел к ней вплотную. Его жесткие колючие глаза забегали по сторонам, а слащавый голос вкрадчиво прогудел:
– Анна Софроновна, вот радость-то какая. Истинно, гора с горой не сходится…
Анка задохнулась от гнева и вначале не могла вымолвить ни слова. Она беспомощно посмотрела вокруг. Мимо проходил офицер с патрулями.
– Хватайте его! Это убийца и предатель! – закричала Анка.
Офицер остановился.
– Ах так?… – потемнел в лице Бирюк. – Еще посмотрим, чья возьмет, – прошипел он и кинулся к офицеру: – Я был с ней в одном партизанском отряде. Арестуйте ее, товарищи. Она заколола финкой партизана Паукова, а теперь хочет снова улизнуть.
– Это неправда, – перебила Анка, – я защищалась.
– Она застрелила советского летчика Орлова…
– Это ты убил его, бандит.
– …и сбежала к немцам.
– Врешь негодяй!
– У меня есть вещественные доказательства. Есть живые свидетели. Арестуйте ее.
Офицеру все это показалось весьма подозрительным. Он кивнул патрульным и обратился к Анке и Бирюку:
– А ну, граждане, следуйте за мной в комендатуру. Там разберем, что к чему…
Через месяц военная прокуратура закончила следствие по делу Бегунковой Анны Софроновны, обвиняемой в убийстве летчика Орлова и партизана Паукова. Анка же ничем не могла подтвердить свои показания. Из всех, знавших ее по отряду, был допрошен следователем прокуратуры только один Кавун, все еще находившийся после сложной операции на излечении в госпитале в соседнем городе. Васильев выписался весной и уехал неизвестно куда. Михаил Лукич Краснов, ожидая, когда Красная Армия освободит Бронзовую Косу, работал со своими рыбаками в одном из прикаспийских колхозов, а в каком именно, никто не знал.
Военный прокурор, располагая некоторыми вещественными доказательствами, уличавшими Анку в убийстве (а она и сама не отрицала, что убила Паука), показаниями Бирюка и Кавуна – последний, правда, показал в письменной форме, что знает Бегункову только с хорошей стороны, – решил передать дело на рассмотрение трибунала.
И Анка предстала перед судом военного трибунала… На суде она повторила все то, что уже было сказано ею следователю прокуратуры, ничего нового не прибавила к своим первоначальным показаниям. Но у нее не было ни одного, хотя бы незначительного довода, который она могла бы привести в свою пользу. Наоборот, все было против нее: и лежавшие на столе санитарная сумка, и финский нож, и пистолет Орлова, а главное – свидетельские показания Бирюка. Положение Анки было безвыходным.
– Обвиняемая Бегункова, – обратился к ней прокурор. – Почему вы скрылись в тот вечер, когда в хижине был обнаружен труп летчика Орлова?
– Я не скрывалась. Я выполняла задание командира. На обратном пути задержалась возле сторожевого поста у поляны… Медикаменты перекладывала из узла в сумку.
– Кто это может подтвердить?
Анку судили в городском театре, переполненном военными. Она посмотрела в зал, как будто надеялась увидеть кого-нибудь из боевых друзей, пожала плечами:
– Видно, никто… Цыбуля и его товарищ погибли.
Прокурор посмотрел на нее строгим непроницаемым взглядом. Он чаще других задавал ей вопросы.
– Почему в хижине возле убитого оказалась ваша сумка с медикаментами?
– Я забыла ее там.
– Вы, значит, были в возбужденном состоянии? Отчего?
Анка не ответила. В притихшем зрительном зале послышались тяжелые вздохи.
– Когда вы стреляли в Паукова…
– Я заколола его, – перебила прокурора Анка.
– Вот этим ножом? – председатель трибунала показал нож.
– Да.
В зале зашаркали ногами, зашумели. Председатель позвонил. Снова водворилась тишина. Прокурор продолжал:
– Это, по сути дела, все равно – застрелили вы его или зарезали ножом. Суду важно знать: какая причина побудила вас к этому?
– Во-первых, я оборонялась. Пауков хотел задушить меня.
– А во-вторых?
– Мстила… Я и в Егорова стреляла.
– За что мстили?
– За смерть Орлова.
– Чем вы можете доказать, что именно они убили Орлова? – Не дождавшись ответа, прокурор добавил: – Если вы не научились врать, то лучше говорите правду. Для вас так будет лучше, – подчеркнул он.
– Я никогда не врала.
– Предположим. Тогда ответьте на такой вопрос: почему вы убежали, когда вас окликнул у хижины Егоров?
– Я боялась его. Он убил бы и меня. Или задушил, как это пытался сделать Пауков.
– Вы раньше ни в чем не подозревали Егорова?
– Нет.
– А теперь утверждаете, что он убийца. Вам не кажется, что одно с другим плохо вяжется? Между тем, на столе перед судьями лежит именно ваш нож, обагренный кровью партизана Паукова… Свидетель Егоров, – обратился прокурор, с разрешения председателя трибунала, к Бирюку. – Вы когда-нибудь угрожали обвиняемой?
– Никогда. Мое отношение к ней было истинно братским. Я ее за родную сестру почитал.
Анка с такой ненавистью взглянула на Бирюка, что тот слегка запнулся.
– Да вот товарищ Кавун и ее и меня хорошо знает. Он сказал бы, как я относился к ней и в хуторе, и в отряде. Всегда во всем помогал… Я еще раз обращаюсь к суду с просьбой: вызовите сюда товарища Кавуна. Он должен являться на данном процессе главным свидетелем.
Прокурор сказал, что вопросов к свидетелю больше не имеет, председатель предложил Бирюку сесть.
– На поверку выходит иная картина, – продолжал прокурор. – Вы, Бегункова, не Егорова боялись, а, испугавшись содеянного преступления и боясь быть разоблаченной Егоровым и Пауковым, выпустили в них из пистолета всю обойму, чтобы, покончив с ними, спрятать концы в воду. Но это вам не удалось. Вы промахнулись и убежали. А куда убежали, остается суду пока неизвестным.
– Я говорила куда…
– Это неправда.
– Что ж, сейчас я бессильна доказать вам свою правоту.
И она затихла, опустив голову. Видя безвыходность своего положения, измученная трехдневным судебным процессом, Анка решила не отвечать больше ни на какие вопросы. Она сказала все…
Председатель трибунала объявил перерыв.
Прокурор ходил взад и вперед за кулисами, курил и о чем-то размышлял.
Председатель и члены суда отдыхали в кабинете директора театра, временно занятом под совещательную комнату. Они тоже чувствовали себя как-то неуверенно в этом странном деле. Никому из них почему-то не хотелось верить, что подсудимая убила советского летчика. Достаточно было одного взгляда на ее лицо, глаза, чтобы убедиться в этом. Однако все улики были против нее. Не находилось ни одного факта, который послужил бы поводом для смягчения ее тяжелой участи. А тут еще усугубляло дело ее собственное признание в том, что она убила Паукова…
Работник прокуратуры, посетивший в госпитале Орлова, поспешно вошел в здание, разыскал прокурора.
– Очень важные сведения, – доложил он, передавая прокурору исписанные листы бумаги.
Тот бегло просмотрел записи, и его пушистые брови приподнялись.
– Летчик… Орлов… жив?
– Вот его личная подпись.
– Где же он?
– В госпитале.
– Уф!. – вздохнул прокурор так, будто сбросил с плеч тяжелый груз. – Я впервые сталкиваюсь с таким невероятным случаем.
– Да, случай почти невероятный.
– Надо сейчас же передать показания Орлова председателю, – прокурор поспешно направился в совещательную комнату.
Перерыв затягивался. В зрительном зале сдержанно покашливали, нервно шаркали ногами по полу, скрипели стульями; люди нетерпеливо ожидали появления судей, никто не покидал своего места. Каждый из присутствующих хотел знать: что же будет дальше, чем кончится процесс и какой будет вынесен приговор?.. Те, кто по ходу процесса были настроены к обвиняемой враждебно, сидели насупившись, с замкнутыми холодными лицами, а сочувствующие Анке, столько раз презревшей смерть и перенесшей такие испытания, вздыхали и не сводили соболезнующих взглядов с осунувшегося померкшего лица подсудимой.
Наконец, по истечении часа, показавшегося для присутствующих вечностью, со сцены прозвучал четкий голос, торжественно возвестивший:
– Встать! Суд идет!
Анка стояла опустив глаза. Для нее все стало безразличным, даже собственная жизнь. Она больше никого не хотела видеть, не хотела больше отвечать на истерзавшие ее сердце вопросы.
Опять выступал Бирюк. Он говорил о давней связи Анки с Павлом Белгородцевым, о «пригульном» ребенке, высказал предположение о том, что она, Анка, умышленно оставалась в оккупированном немцами хуторе, видимо, рассчитывала стать женой Павла, о ее, как выразился Бирюк, «шашнях» с Орловым, о загадочной смерти партизана Скибы, с которым Анка ходила в разведку, опять расписывал убийство Паука и еще раз настоятельно просил вызвать в суд главного свидетеля. На это он напирал, будучи уверен, что Кавуна вызвать нельзя.
Его слушали не перебивая.
– Что еще можете добавить к своим показаниям? – спросил председатель, когда Бирюк наконец кончил говорить.
– Ничего.
– А вы подумайте! – предложил председатель.
– Всё… – развел руками Бирюк.
– Садитесь, – и председатель обратился к Анке: – Обвиняемая Бегункова, с вашей стороны нет возражений по поводу вызова в суд главного свидетеля?
Анка подняла голову, но на вопрос не ответила. Вдруг ее поразило совершенно преобразившееся лицо председателя. Оно было доброжелательным, почти ласковым. Даже суровый, придирчивый прокурор сбросил с себя холодную непроницаемость и смотрел на нее потеплевшими глазами.
«Нет, все это мне почудилось… Господи, наверно, я схожу с ума…» – с тоской подумала Анка и снова опустила взгляд, не промолвив ни слова.
– Суд принимает молчание обвиняемой за утвердительный ответ, – сказал председатель и, повысив голос, громко произнес: – Попросите сюда главного свидетеля!
– Я здесь! – отозвался кто-то из зала.
Бирюк, услышав знакомый голос, вскочил и снова рухнул на стул, замер в ожидании.
– Подойдите сюда, пожалуйста, свидетель, – пригласил председатель.
Орлов, сопровождаемый профессором Золоторевым, прошел мимо притихших зрителей и поднялся по ступенькам на сцену.
– Ваша фамилия, имя, отчество? – спросил председатель.
– Орлов Яков Макарович…
Анка вскрикнула, пошатнулась. Часовые поддержали ее. Бирюк сидел неподвижно, сразу обмякший, мертвенно-бледный. Холодная испарина покрыла его помертвевшее лицо. Все что угодно мог бы ожидать он, только не появления в суде Орлова.
– Свидетель Егоров! – строго посмотрел на Бирюка председатель. – Встаньте, когда к вам обращается судья… Имеете вы еще что-нибудь добавить к вашим показаниям?
– Нет, – глухо, упавшим голосом произнес Бирюк.
– Тогда добавит суд: вы, покушаясь на жизнь летчика Орлова, когда он лежал в хижине тяжелобольной, нанесли ему удар камнем по голове. Кто же стрелял ему в грудь?
– Не знаю… – прошептал Бирюк.
– А может, знаете?
Бирюк молчал.
– Садитесь, – сказал председатель.
Голова Бирюка гудела, как с перепою. Он не слышал, как председатель, вполголоса посовещавшись с членами суда, прочитал решение о прекращении дела Бегунковой и освобождении ее из-под стражи, о взятии под стражу Егорова и о передаче его дела следственным органам. Он очнулся только тогда, когда в зале загремели рукоплескания, а перед ним скрестились два стальных штыка… Вобрав голову в плечи, Бирюк спустился со сцены и под перекрестным огнем презрительных, гневных взглядов присутствовавших в зале вышел, сопровождаемый часовыми.
Анка обошла барьер и, пошатываясь, направилась к Орлову. Она шла к нему с протянутыми руками и молча, словно немая, шевелила губами. Обессиленная и опустошенная, пережившая столько тяжелых потрясений, Анка зашаталась и медленно опустилась на скамейку.
Орлов бросился к ней, бережно обнял:
– Аннушка… родная моя…
– Я так устала, Яшенька… Так устала… – прошептала Анка, и слезы брызнули из ее глаз.
* * *
Врачебная комиссия признала Орлова инвалидом третьей группы.
– Помилуйте! – возмутился он. – Какой же я инвалид?
– Инвалид Отечественной войны, – пояснил председатель комиссии.
– Да понимаете ли вы, что меня с такими документами на выстрел не подпустят к самолету?
– Почему? В качестве пассажира подпустят, – спокойно сказал врач.
– Я – летчик.
– Забудьте об этом. Вы свое отлетали.
– Нет, – запальчиво воскликнул Орлов. – Я буду требовать переосвидетельствования и докажу, что я еще летчик.
– Мы, врачи, лучше знаем, кого можно допускать к полетам, а кого нельзя.
– Не знаете вы ничего, сидя в кабинете. А вот если бы я вас по-чкаловски прогулял на самолете под небесным зонтиком, тогда вы признали бы меня здоровым, – и Орлов выбежал из комнаты, в которой заседала комиссия.
В коридоре он встретил Ирину. Девушка была чем-то возбуждена, большие черные глаза ее блестели. Последние дни она, как никогда, была веселой. Профессор подозрительно посматривал на нее, догадываясь, почему так изменилась Ирина. Он хорошо изучил эту девушку и прекрасно понимал, что своей неестественной жизнерадостностью она пыталась скрыть неутешное горе. Прикидываясь веселой, Ирина изо всех сил старалась не обнаружить боль, которую причиняла ей разлука с Орловым. На свою беду девушка полюбила этого человека, не подозревая, что в его сердце давно живет большое чувство к другой.
– С чем поздравить вас? – участливо спросила Ирина.
Орлов досадливо махнул рукой.
– В инвалиды зачислили.
– Значит, так надо.
– Да не могу я без крыльев…
– Отрастут. Идите в мою комнату, там Аня. Ее и вас вызывает военный прокурор по делу Егорова.
В прокуратуре Орлову и Анке дали прочитать показания Бирюка. Он сознался во всех своих преступлениях, ничего не скрывая, и просил, учитывая его искреннее раскаяние, сохранить ему жизнь. Орлову и Анке нечего было добавить к исчерпывающим показаниям Бирюка, и прокурор передал дело на рассмотрение трибунала.
Приговором военного трибунала Бирюк за свои чудовищные преступления был присужден к высшей мере наказания.
Пока Орлов оформлял в госпитале документы, Анка отправила на хутор подробное письмо о двух судебных процессах в трибунале, расстреле предателя и убийцы Бирюка, сообщила о своем скором приезде.
Орлов взволнованно прогуливался по госпитальному парку. Он несколько раз обошел все аллеи и присел на скамейку под старой липой. Достал из кармана телеграмму, еще раз перечитал:
«Буду завтра самолетом. Бровин». Это телеграфировал командир авиаполка.
«Получил, значит письмо. Но где же он? Ведь мы сегодня уезжаем. Придется, видно, по такому случаю отложить отъезд до завтра».
На повороте аллеи показалась радостная и возбужденная Анка.
– Ну, Яшенька, встречай гостя!
– Наконец-то! – вскочил Орлов.
– Сиди, сиди. Он сюда идет. Сиди, – махнула рукой Анка и убежала обратно.
Орлов как поднялся, так и продолжал стоять возле скамейки. Сдержанно улыбаясь, к нему широкими шагами приближался полковник. За ним едва поспевал с большим чемоданом и газетным свертком старшина. Полковник порывисто обнял Орлова, троекратно расцеловал и произнес только:
– Ну и ну…
Старшина поставил на землю чемодан, положил на него сверток, вытянулся в струнку, приложил к козырьку руку:
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!
– Здорово, старшина, здорово!
– Сядем, – сказал полковник, все еще рассматривая Орлова. – Так вот, значит, какие дела… Немцы подожгли самолет, вы приземлились и попали к партизанам. А мы-то вас…
– В покойники зачислили? – засмеялся Орлов.
– Да, признаться, зачислили. А вы живы, здоровы и прямо-таки героем выглядите.
– А вот врачебная комиссия в инвалиды записала.
– Ничего не поделаешь, – развел руками полковник. – На то она и врачебная комиссия.
– А я чувствую, что могу летать. И докажу это.
