Текст книги "Анка"

Автор книги: Василий Дюбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 42 страниц)

Наконец девушка остановилась, и новая волна подхватила Панюхая и понесла неведомо куда…

Вернулся Панюхай в гостиницу разбитый и обессиленный. Он вошел в номер, повалился на диван и жалобно простонал:

– Треклятая девка… Я с Татьянкой глазами схлестнулся, а она меня в танец повлекла.

– С какой Татьянкой? – спросил Васильев.

– С Зотовой.

– Почудилось? – присел к нему на диван Краснов.

– Побей меня бог, она. Я ей голос подал: «Татьянка!» А она в ответ: «Кузьмич!..» Тут какая-то коза подвернулась, копытцем подшибла меня и каруселью закружила, аж в глазах зарябило.

Орлов и Васильев переглянулись и подумали об одном:

«Хватил лишнего на радостях старик, вот и бредит».

Так и не поверили они Панюхаю.

IX

В январе 1945 года Советская Армия освободила из концлагеря близ города Ландсберга большую группу невольниц. Среди них была и Таня Зотова. Таню направили в Москву и определили в одну из клинических больниц. Чуткий, внимательный уход медперсонала и хорошее питание медленно, но заметно возвращали потерянное на немецкой каторге здоровье. Проходил месяц за месяцем. Таня чувствовала, как она все увереннее становится на окрепшие ноги и все мышцы ее наливаются живительной силой.

За четыре месяца пребывания в больнице Таня получила от Дмитрия одиннадцать писем. Последнее, двенадцатое письмо, датированное двадцать третьим апреля, Таня получила восьмого мая. В нем Дмитрий писал коротко о том, что они начали штурмовать фашистское логово – Берлин. И больше ни звука…

Девятого мая, в День Победы, Таня вышла из больницы, написала мужу, что выезжает домой. Добродушная старуха, работавшая санитаркой в больнице, посоветовала Тане задержаться с отъездом дня на три, чтобы посмотреть Москву.

– А с жильем не беспокойся, у меня перебудешь, – сказала старуха. – Кровать двуспальная, поместимся.

И Таня согласилась. Вечером она пошла посмотреть на ликующую Москву, торжественно отмечавшую День Победы фейерверками, песнями, музыкой и танцами. Вот тогда-то и промелькнуло, как видение, знакомое, с рыжеватой бородкой лицо деда Панюхая, и сипловатый голос его, окликнувший Татьяну, потонул в бурлящем гуле разноголосой возбужденной толпы… Если бы и Татьяна выезжала на другой день, она встретилась бы с земляками на вокзале или в поезде, но у нее билет был взят на двенадцатое мая.

До последней минуты отхода поезда Панюхай обшаривал все уголки вокзала, высматривая Таню, но поиски его были напрасны. Когда поезд был уже в пути, Краснов, взглянув на рассуждавшего с самим собой Панюхая, сказал:

– Брось думами себя изводить. Померещилось тебе и только.

– И то могет быть, – усомнился Панюхай. – Ведь признала же меня одна стрекоза за родного дедушку? Татьянкой себя назвала. Целовала меня, будто огнем припекала. Думал, борода от ее жару осмолится и волдыри по щеке пойдут пузыриться. Да еще в пляс меня повлекла.

Орлов, отложив газету, сказал:

– Ничего, отец, день такой был радостный. Знакомые и незнакомые целовались, плясали и песни пели.

На верхней полке заворочался Васильев, свесил голову и с улыбкой посмотрел на Панюхая:

– Ох, Кузьмич, дознается о твоих похождениях Акимовна… – и засмеялся, не выговорив больше ни слова.

– Ляскай, Гришка, ляскай, – отмахнулся Панюхай, – язык без костей. А что касаемо Акимовны, то будь она с нами, и ее зачмокали бы поцелуями. День-то какой был! Все на радостях целовались. А морского порядка мы не нарушили. Верно, зятек?

– Верно.

– То-то, Гришака, – самодовольно улыбнулся Панюхай, взбивая подушку. Но прежде чем лечь, он вынул из кармана зеленую бархатную коробочку, открыл ее, полюбовался чистым сиянием золотых часов и спрятал коробочку под подушку.

– Ты что, Кузьмич, сквозь крышку часов видишь циферблат? – спросил Васильев. – Так скажи, который час?

– Не дури, Афанасыч, – зевнул Панюхай и блаженно растянулся на нижней полке. – Часы не для того дарены Народным Комиссаром, чтоб крышкой хлопать.

– А для чего же?

– Для памяти. А время мы и так угадываем – днем по солнцу, ночью по звездам, – он зевнул еще раз, и вскоре купе наполнилось свистящим храпом.

И в концлагере, и в больнице Таня часто вспоминала Соню. Она хорошо помнила день перед отправкой невольниц из Мариуполя в Германию, душный, битком набитый вагон, в котором люди задыхались и умирали стоя, так как не было возможности даже присесть на пол, Франкфурт-на-Одере, где раздевали донага советских женщин и девушек и продавали их в рабство, и мрачные дни батрачества у фрау Штюве, плеснувшей в лицо Соне кипящим молоком и ослепившей молодую красивую девушку. Все помнила Таня, а вот откуда родом Соня и ее фамилию забыла. Много думала Таня, до боли в висках напрягала мысли, пытаясь вспомнить название родного города и фамилию Сони, но все ее попытки были тщетны…

Пассажирский поезд весело бежал на юг. Таня сидела у окна, слегка покачиваясь. Мимо вагона проплывали разрушенные железнодорожные будки и разъезды. Уже остались далеко позади Серпухов, Тула, только что миновали Орел. Когда поезд подходил к следующей станции, бойкая молодая проводница объявила ее название. Таня, задумчиво глядя в окно, никак не реагировала на выкрики голосистой проводницы. Но когда до ее слуха донеслось звонкое короткое слово:

– Курск!

…она вздрогнула и сердце ее радостно затрепетало.

– Кому сходить, граждане, приготовьтесь! – предупредила проводница, быстро проходя по вагону.

«Курск… – мысленно повторила про себя Таня. – Курск… Ну конечно, Соня из этого города… Теперь я хорошо помню, что она из Курска… Как же я могла забыть это…» – и она заволновалась, то вскакивая, то опять опускаясь на полку.

– Вы тоже здесь сходите? – спросил Таню пожилой гражданин, заметив ее волнение.

– Нет… нет… Мне до Мариуполя… И билет у меня до Мариуполя… – растерянно бормотала Таня, выглядывая в окно, за которым вдали показался город. – Но видите ли… моя знакомая из Курска… Они в этом городе живет.

– Как ее фамилия? – поинтересовался гражданин.

– Не помню… Зовут ее Соней, а вот фамилию забыла… Мы с ней в Германии… батрачили у одной фрау. Ох, и гадюка была наша хозяйка! Она ослепила Соню и отослала ее домой, в Курск, а меня отправила в концлагерь…

– Так эту девушку весь город знает, – перебил Таню гражданин. – Соня Клименкова. Дома она, дома.

– Да что вы говорите! – приглушенно вскрикнула Таня, схватив за руку гражданина. – Жива? Соня жива?

– Жива-здорова. Только она теперь не Клименкова, а Тюленева. Замуж вышла. Хороший у нее муж, он на каком-то заводе механиком работает. Говорят, серьезный парень.

– Соня замужем? – и в глазах Тани вспыхнули голубые огоньки. – Какая радость! Правда, она хоть и слепая, но красивая девушка.

– Нет, – возразил гражданин, – и не слепая теперь она, а зрячая. Муж возил ее в Одессу, год она пробыла в клинике Филатова. Ее оперировали и вернули зрение.

– Мне кажется, что все это сон… – Таня в изнеможении прислонилась спиной к перегородке, почувствовав во всем теле слабость от радостного волнения. – Как мне хочется повидать ее…

– А вы и повидайте. Это же просто сделать. Сойти с поезда, отметить у начальника станции остановку на билете, а как найти вашу знакомую, я расскажу вам.

– Я так и сделаю, – заторопилась Таня, вытаскивая из-под полки маленький чемоданчик.

Поезд подходил к вокзалу, вернее к руинам, напоминавшим, что на этом месте когда-то стояло красивое здание вокзала, и гражданин сказал Тане:

– Вот мы и приехали. Идемте к выходу, – и они направились к тамбуру, где уже толпились пассажиры.

Беленький опрятный домик с веселыми окнами, в котором жила Соня с мужем и матерью, находился на южной окраине города. Таня легко нашла его. Все было так, как рассказал ей любезный незнакомый гражданин, который простился с нею в центре города: новый, окрашенный зеленой краской, дощатый забор; низкие решетчатые ворота и калитка из штакета; тут же, за воротами, растут два стройных тополя; в глубине двора стоит домик, окруженный молодыми липами, а за домиком – вишневый сад.

Солнце скрылось за далеким горизонтом, когда Таня остановилась возле штакетной калитки. Она увидела во дворе женщину, которая ходила между грядками и неторопливо раскачивала в руках ведерную лейку, дождевыми струями разбрызгивая воду. Она поливала цветы. Особенно много было на грядках нежных распустившихся нарциссов. А там, за домиком, уже окутывались белой дымкой вишневые деревья, и в лицо Тане вместе с вечерней прохладой пахнуло свежестью и медовым ароматом майского цветенья.

– Гражданочка, – тихо окликнула Таня женщину.

Та обернулась, несколько секунд пристально смотрела на Таню, потом медленно опустила на землю лейку и подошла к калитке. Скорбное лицо женщины и грустные, будто застывшие светло-серые ее глаза говорили о том, что она перенесла страшное душевное потрясение.

– Скажите, Соня Тюленева здесь проживает? – спросила Таня.

– Здесь, – ответила женщина. – Я ее мать, – и открыла калитку. – Проходите, пожалуйста. Она там, в комнате, – махнула рукой мать Сони на домик и вернулась к своему занятию.

Соня сидела на диване и играла с ребенком. Она держала его под мышки и то поднимала, то опускала розовыми ножками себе на колени, целовала его ручонки, животик, трясла головой:

– Да родимый же ты мой тюленьчик… Батька твой тюлень, а ты – тюленьчик… Не хочешь? Хорошо. Тогда ты соловей-соловушка…

Ребенок, перебирая слабыми ножками, потянулся ручонками к лицу матери, вцепился в оправу и чуть не сорвал с ее носа темные очки.

– А-а-а, так ты мамку бить?.. Разбойник! Да, да! Ты соловей-разбойник! Вот я тебе! Вот я тебе!.. – и снова осыпала его поцелуями.

– Соня… – окликнула ее Таня дрожащим от волнения голосом, но та не слышала и не замечала гостью, стоявшую у раскрытой двери. – Соня! – повысила голос Таня.

– А? Мама? Что тебе? – и обернулась к двери.

– Да это я… я… Таня… Не узнаешь?..

– Громы небесные… Возможно ли? – шептала Соня, укладывая ребенка на диван и подсовывая ему под голову подушку. – Возможно ли?.. – она поднялась с дивана, медленно приблизилась к Тане и бросилась ей в объятия, не переставая вскрикивать: – Таня!.. Родная! Да ты ли это?..

– Я, Сонечка, я…

– Да милая же ты моя!.. Таня!.. Танечка!.. Танюша!.. – словно обезумевшая, трясла она подругу за плечи.

На диване заливался плачем ребенок. Услышав неистовые крики ребенка и Сони, мать оставила поливку цветов и поспешила в комнату.

– Что случилось, Соня? – спросила мать и взяла на руки ребенка.

– Мама, да ты знаешь, кто это?.. Таня… Та самая Танюша, с которой я была продана работорговцами в проклятой фашистской Германии этой мерзкой паскудине… фрау Штюве.

– Понимаю, доченька, твою радость, но нельзя же так кричать. Ты ребенка испугала, – она подошла к Тане и поцеловала ее. – Поздравляю тебя, Таня, с возвращением на родную землю… – голос матери задрожал, надломился, и она ушла с ребенком в другую комнату, чтобы скрыть от гостьи свои слезы.

Соня и Таня сели на диван.

– Что она… плачет? – шепотом спросила Таня.

– Тсс… – предупредила Соня. – До сих пор по Галочке убивается. Ведь мою младшую сестренку гитлеровские людоеды повесили.

– За что?

– Обвинили ее в связи с партизанами… Тут недалеко есть одно село, Галочка там скрывалась, чтобы избежать отправки в Германию. А староста, подлая душонка, выдал девочку… Смотри, о сестренке и не напоминай при маме.

– Нет, нет, Сонечка… Боже мой! Сколько пережила твоя мама.

– Да разве только одна моя. Таких матерей у нас миллионы.

– Ты права.

– Ну, рассказывай о себе. Хочу все, все знать.

За окном сгущалась майская сумеречь. Соня зажгла свет. За дверью послышались неторопливые шаги.

– Это мой Василечек идет, – сказала Соня. – Я своего милого по походке узнаю. – Вдруг она спросила: – А ты и не заметила на мне очки? Все слепой меня считаешь?

– Я еще в поезде узнала о том, что Филатов вернул тебе зрение.

– От кого? – удивилась Соня.

– Какой-то ваш горожанин ехал со мной в одном вагоне. Он же и рассказал мне, как найти тебя, и назвал твою новую фамилию.

В комнату вошел, сильно прихрамывая, в темно-синем комбинезоне белокурый, с добродушным открытым лицом мужчина. Он смущенно посмотрел на Таню ласковыми кроткими глазами и молча поклонился. На вид ему было не больше двадцати пяти лет. Соня взяла его за руку, подвела к Тане.

– Василечек, это моя подруга по немецкой неволе. Я много раз говорила тебе о ней, о моей Танюше. Знакомься, люби и жалуй ее, как нашу родную.

Тюленев пожал Тане руку, спросил:

– Вы только из Германии?

– Из Москвы…

– Нет, нет, – перебила Соня. – Таня обо всем расскажет нам за ужином. А ты, Василек, сообрази там что-нибудь.

– Хорошо, Сонечка, – и он вышел.

Подруги обнялись и долго сидели молча. Первой нарушила молчание Таня.

– Ты довольна мужем?

– Очень.

– Видно, он хороший человек.

– Замечательный, – Соня вздохнула и тихо засмеялась. – Он начал ухаживать за мной еще когда был десятиклассником, а я училась в девятом классе. Правда, он как старший товарищ хотел дружить со мной и помогать мне исправлять тройки по русскому языку и математике, но я отвергала его благие намерения, дерзила ему, обзывала «тюленем».

– Почему? – удивилась Таня.

– Видишь ли… Мне нравились бойкие, задиристые ребята, а он был застенчивым и тихим. Ветерок веял в голове, еще девчонкой была.

– Отчего он хромает?

– Был тяжело ранен в первые дни войны. Танки подрывал. Семь машин уничтожил. Награжден орденом Ленина. Инвалид, но работает механиком на заводе.

– Вот тебе и тихоня, – улыбнулась Таня. – Вот тебе и «тюлень»…

– А каким он чудесным человеком оказался, Танюша… Когда меня привезли из Германии слепой, он еще больше привязался ко мне, стал упрашивать меня выйти за него замуж. Признаться, меня потрясло это… Я сказала ему, что тебе, Вася, зрячих девушек мало? А он заплакал и сказал: «Я люблю тебя, Сонечка, еще сильнее»… И вот, благодаря его заботам, я вновь обрела зрение.

Таня порывисто обняла Соню, поцеловала:

– Я так рада! Я так рада за тебя, Сонюшка!

– А я так счастлива, что ты заехала ко мне!

Из другой комнаты вышла мать, прикрыла за собой дверь, приложила к губам палец.

– Тихо, девочки. Василий Васильевич спит. Я пойду на кухню готовить чай.

За ужином Таня начала свое горькое повествование… Слушая рассказчицу, Тюленев сидел насупленным и угрюмым, мать украдкой смахивала с дрожавших ресниц слезы, а Соня, кусая губы, гневно шептала:

– Проклятые людоеды… Какие матери родили этих омерзительных чудовищ?..

Василий Васильевич подал свой властный голосок, и мать Сони ушла в другую комнату. Вскоре он затих, убаюканный колыбельной песней бабушки.

Таня окончила свое повествование и молча склонилась над стаканом с остывшим чаем. Тюленев закурил папиросу, сделал несколько глубоких затяжек и сказал:

– Я понимаю, что всем было несладко. Однако положение батраков и батрачек, пускай даже обращенных в рабов и рабынь, резко отличалось от положения тех, кто находился за колючей проволокой. В концлагерях обессиленных людей гитлеровцы пристреливали. А у цивильных немцев было так: если батрак по каким-либо причинам становился неполноценным работником, его отправляли обратно в Россию. Вот таким образом и уцелела моя Сонюшка. А вы, Таня, просто чудом избежали смерти, находясь в концлагере.

– Да, вы правы, – тяжело вздохнула Таня.

– На сегодня хватит об этом, – сказала Соня, поднимаясь со стула. – Василек, вы тут с мамой приготовьте постели, а мы с Таней немного посидим в саду.

– Хорошо, Сонечка.

Подруги вышли. Они сели под липой на скамейку: Соня сняла очки. Таня в тревоге спросила:

– Это тебе не повредит?

– Нет. Я должна остерегаться резкого дневного и искусственного света, а лунный безвреден.

Прямо перед ними по чистому, иссиня-голубому небу плыла луна. В ароматном воздухе постепенно расплывалась тишина, все засыпало вокруг. Белая пенная кипень вишневого цветения серебрилась в лунном половодье. Где-то в садах и рощах перекликались соловьи.

– Слышишь, Таня?

– Слышу.

– Вот по этой родной красоте я смертельно тосковала там, на ненавистной чужбине…

И вдруг совсем близко-близко с азартом защелкал соловей. Ему отозвались второй, третий, и через несколько секунд притихший было вишневый сад наполнился звонкой и переливчатой соловьиной трелью.

Соня и Таня сидели в глубоком безмолвии и наслаждались соловьиным пением.

В полночь за подружками пришел Тюленев и увел их в дом.

А на другой день Соня с мужем провожали Таню к поезду. Тяжело, со слезами на глазах расставались подруги. И когда поезд тронулся, Таня, стоя у открытого окна, крикнула:

– Приезжайте к нам на Косу погостить! Самый лучший отдых у моря!

– Обязательно приедем! Жди нас в августе!

– Жду! – улыбалась Таня, а сама часто-часто прикладывала к глазам носовой платочек.

X

Госпиталь был свернут. Двенадцать недолечившихся воинов профессор Золотарев перевел к себе в городскую больницу, куда его назначили главным врачом. Теперь все три этажа снова принадлежали роженицам.

Ирина упаковала вещи и отправила их багажом. В маленький чемоданчик она уложила только самое необходимое, что могло понадобиться в дороге. Она простилась с уютной комнаткой, в которой прожила при военном госпитале почти четыре года, и вышла в парк. Кизил уже отцвел, его золотистое оперенье осыпалось на малахитовую шелковистую траву. Буйно распустилась сирень, наполнив кристально чистый воздух предгорья нежными умиротворяющими запахами. Ирина прошлась по всем аллеям парка, посидела на скамейке под развесистым каштаном, на которой любил когда-то отдыхать летчик Яков Орлов, и покинула парк. На открытой веранде она обернулась и бросила прощальный взгляд туда, за лиловую даль, где в розовой дымке алмазным блеском вспыхивали голубые ледники и искрящийся, вечный снег на вершинах Кавказского хребта. Старик-садовник, старожил парка, срезал самые лучшие ранние розы – белые и красные, обложил их кудрявыми гроздьями сирени и преподнес этот чудесный букет Ирине.

– Вам, сестрица, на прощанье.

– Спасибо, милый человек, – растроганно поблагодарила садовника Ирина и поцеловала его в колючую щеку.

Провожал Ирину профессор Золотарев. Они, в ожидании прихода поезда, молча прогуливались по перрону. Всегда живой и непоседливый, подвижный и неугомонный, профессор теперь как-то обмяк, притих и стал рассеянным. Свисток показавшегося за семафором паровоза, тянувшего за собой вереницу зеленых вагонов, встряхнул профессора. Он взял Ирину за руку, крепко сжал и наконец заговорил тихо, вполголоса, будто опасался, что их подслушает кто-то:

– За четыре года нашей совместной работы в госпитале я привык к тебе, Иринушка, как к родной дочери… Да, да… именно так!..

– Виталий Вениаминович, вы же знаете, что и я почитала и сейчас почитаю вас за друга и отца, – сказала Ирина, ласково глядя на профессора.

– Это было… Да, да!.. Было да сплыло… Вот так, значит… Да, так… А какой был дружный коллектив при госпитале!.. Я так сжился с ним… Думал: на всю жизнь вместе… Одной семьей… Но все разлетелись в разные стороны… кто куда… И ты…

– А что же оставалось им делать, мой добрый друг Виталий Вениаминович? Война окончена. Госпиталь расформирован…

Поезд с грохотом и лязгом накатывался на перрон. Профессор, перебив Ирину, повысил голос:

– Да, да!.. Я все понимаю!.. Конец войне – это хорошо… Я верю в то, что теперь все люди разума скажут войне – «Нет!» – они будут счастливы на мирной земле и спокойны под мирным небом…

– Вот и прекрасно, Виталий Вениаминович.

Поезд остановился, на перроне засуетились люди. Профессор развел руками, опустив глаза.

– О чем это я, Иринушка?.. Да, да!.. Вспомнил… Вы заметили что-нибудь за моей женой, когда прощались с нею?..

– Да, – кивнула Ирина, – она неумело прятала слезы.

– Вот видишь, голубушка, как тяжело было ей расставаться с тобой!.. Она тоже тебя… за… родную… – голос профессора дрогнул, сорвался. Он вынул из кармана носовой платок и поднес его к глазам.

– Милый, добрый Виталий Вениаминович… – взволнованно заговорила Ирина, гладя сухую с длинными пальцами руку профессора. – Простите меня, поверьте, мне тоже нелегко расставаться с вами… Я тоже привыкла… Я тоже люблю вас так, как может любить благодарная дочь своего доброго отца… Но я должна ехать.

– Спасибо и на том, дочь моя… Иринушка. Будь счастлива…

Дежурный по станции давал отправление поезду.

– Прощайте, Виталий Вениаминович… – Ирина поцеловала профессора в щеку и вошла в вагон.

Поезд тронулся. Ирина стояла у открытого окна.

– Я буду писать вам! – крикнула она.

Профессор кивал головой и махал платочком, не меняя положения. По лицу Ирины струились слезы… Стоявшая рядом с Ириной женщина спросила:

– Кто он, этот симпатичный старик?

– Известный хирург… профессор Золотарев.

– Уж не отец ли ваш?

– Почти…

– Не родной, что ли?

– Почти родной…

Женщина недоумевала: девушка в солидном возрасте, на вид серьезная, а вот отвечает несуразными загадками. Но когда Ирина рассказала ей о том, что она проработала с профессором четыре военных года в госпитале, что они свыклись, как родные, и профессор хотел, чтобы они и теперь, после войны, не расставались, и предлагал ей остаться в городской больнице, а она дала согласие работать на медпункте в рыболовецком колхозе в Приазовье, где ее ждут друзья и куда она теперь едет, женщина понимающе протянула:

– А-а-а!.. – и отошла от окна.

Ночью была пересадка. Рано утром отправлялся мариупольский поезд. Ирина вошла в вагон и заняла в первом купе свободное место против молодой голубоглазой женщины. Это была Таня Зотова. Как и водится в пути, вначале пассажиры обычно молчат, потом между ними завязывается оживленная беседа.

Так познакомились и наши спутницы. Ирина спросила Таню:

– Далеко ли еще до Мариуполя?

– Не очень. Проедем Волноваху, а там и Мариуполь. Вы, как видно, не здешняя? – в свою очередь спросила Таня.

Ирина ответила, что она впервые в этих местах, едет на Бронзовую Косу, где будет работать на медпункте.

– Боже мой! – оживилась Таня, сверкнув жарким блеском загоревшихся радостью глаз. – Да это же моя родина!

– Тогда вы должны знать Анну Софроновну Бегункову…

– Анку! – воскликнула Таня. – Мы росли, учились и рыбачили вместе. В один день принимали нас, комсомолок, в партию. А вы откуда ее знаете?

– Ее муж был доставлен в наш госпиталь в тяжелом состоянии. Это было в феврале сорок третьего года на Кавказе. Он был тяжело ранен, потерял много крови. Я работала старшей сестрой и донором. Моя кровь спасла его. А теперь госпиталь расформирован и я еду по их приглашению.

Таня округлила глаза, спросила осторожно:

– Какого мужа?

– Летчика Орлова. Правда, он теперь не летает, у него третья группа, и работает на моторо-рыболовецкой станции.

Таня облегченно вздохнула и задумчиво произнесла:

– Наконец-то Анке улыбнулось счастье. Яков Макарович замечательный человек…

– Вы знаете Орлова? – спросила Ирина.

– Еще бы! Его знают на всем азовском побережье.

Из дальнейшего разговора Таня узнала от Ирины, где, когда и при каких обстоятельствах она познакомилась с Анкой, и поведала ей о своих тяжких мытарствах в фашистской неволе.

В Мариуполь они прибыли за час до отхода «Тамани» на Бронзовую Косу. Этого времени им хватило вполне, чтобы дать Анке телеграмму и взять билеты. Когда Ирина и Таня вступили на палубу, был поднят трап и «Тамань» отшвартовалась. Через четверть часа она, усердно шлепая по воде плицами и развешивая по воздуху черный шлейф дыма, выходила в открытое море.

День был безветренный, море спокойное, но «Тамань» время от времени покачивалась и порой давала правым бортом такой крутой крен, что пассажиры в испуге перебегали к левому борту. А дубленное морскими ветрами бронзовое лицо седоусого капитана Лебзяка было невозмутимо. Он, как всегда, возвышался на своем неизменном мостике, торжественный и непреклонный, отдавая приказания в машинное отделение через переговорную трубку. Таня, проходя с Ириной по палубе, помахала Лебзяку рукой:

– Привет Сергею Васильевичу!

– Здравствуй, красавица. Что-то я тебя долгое время не примечал.

– В фашистской Германии каторжную повинность отбывала.

– С благополучным тебя возвращением. А как ты туда попала?

– По милости атамана.

– Мерзопакостного Пашки Белгородцева?

Таня кивнула головой.

– Одним словом – мразь. А сколько людей загубил!

– И сам кончил плохо.

– Знаю. Акимовна пристрелила его.

Вдруг «Тамань» так повалилась на борт, что Ирина вскрикнула и вцепилась в бортовые поручни.

– Не пугайтесь, гражданочка, – улыбнулся Лебзяк.

– Мы не утонем? – спросила Ирина, ее глаза были полны страха.

– Пока я на мостике, будьте спокойны.

– А чего это пароход на бок валится?

– Сдает, старуха. Идем последним рейсом. В Ростове будем прощаться. «Тамань» пойдет на слом, а я – на пенсию, – и капитан склонился над трубкой: – Полный вперед!

«Тамань» вздрогнула, выровнялась и пошла веселее. Ирина успокоилась и стала наблюдать за полетом чаек, сопровождавших пароход. Бросая чайкам хлебные корки, она спросила Таню:

– Ты знакома с капитаном?

– Не только я. Ему знакомы все бронзокосцы. Уж сколько лет пришвартовывает он свою «Тамань» к нашему пирсу. А рыбаков моего поколения Сергей Васильевич знает с пионерского возраста. В море встретит их, обязательно помашет фуражкой. А рыбаки шляпами ему салютуют.

– Значит, ваша Коса имеет портовое значение? – пошутила Ирина.

– Вроде так, – засмеялась Таня, но тут же оборвала смех, вся напряглась, и глаза ее остановились на одной точке. Она стояла не шевелясь, в немом оцепенении.

Ирина повернула голову и увидела плывший им навстречу горбатый берег, на котором белели опрятные рыбацкие хаты и зеленел густой листвой молодой парк. Длинная песчаная отмель, отсвечивая на солнце, бронзовой стрелой вонзалась в море. В нескольких метрах от берега дремали заякоренные четыре баркаса и мотобот.

– Это и есть ваша родина? – тихо спросила Ирина.

– Да! – воскликнула Таня, разорвав оцепенение. – Мы дома. Мы уже дома. Смотри, Ира, сколько на берегу народу. Нас встречают. Значит, Анка получила телеграмму. – Она обняла Ирину, и та почувствовала, как дрожит ее рука. – Боже мой! Как мил и бесконечно дорог родной край… Здравствуй, светлый берег!.. – и помахала рукой.

Волнение Тани передалось Ирине, и она стала нервно прохаживаться по палубе, кусая уголок носового платка. Усеянный людьми берег быстро приближался. Продолжительный гудок «Тамани» огласил взморье.

– Ира! – позвала ее Таня и кивнула на берег. – Узнаешь кого-нибудь?

– Нет…

– Так слушай: впереди всех, у пирса, Евгенушка и Акимовна, а между ними Анка.

– Как будто она, – прищурилась Ирина.

– Она! Позади них председатель колхоза Васильев с женой Дарьей. Слева от них – Кавун и Орлов…

– Да, да… узнаю. Кавуна не знаю, а его… Орлова… – и смолкла. Ирина так разволновалась, что не могла больше говорить…

– А кто же это в тельняшке и бескозырке? – впилась Таня глазами в Сашку Сазонова, стоявшего на пирсе и приготовившегося принять с «Тамани» швартовы. – Что-то я не узнаю этого морячка. – А когда «Тамань» стала медленно причаливать левым бортом к пирсу, радостно вскрикнула: – Сашок!

– Таня! – откликнулся Сашка, вскинув кверху руки и потрясая ими. – Танюшка! Жива, милая!..

По пирсу бежала Анка, за ней ковыляла отяжелевшая Евгенушка. И только Таня сошла по трапу, Сашка первым обнял ее и выхватил из ее рук чемоданчик. Подруги расцеловались, потом Анка легонько подтолкнула Таню к Евгенушке и бросилась в объятия Ирины.

– Хорошая моя… Не подвела… Сдержала слово и приехала… Да какая же ты чудесная… Ты вся прелесть, Ирочка…

Сашка, Таня и Евгенушка шли впереди, за ними следовали Анка и Ирина. Как только Таня, возбужденная и разгоряченная, сошла с пирса и ступила на берег, она почувствовала, что ей отказывают ноги, и грохнулась на колени.

Сашка и Евгенушка подхватили ее под руки, но она оттолкнула их и сказала:

– Дайте мне поцеловать родную землю, – из ее глаз брызнули слезы радости, и она припала лицом к горячему песку.

Панюхай нагнулся над ней, взял ее за плечи.

– Успокойся, Татьянка. Не надо так сердце тревожить. Встань и скажи людям, что мы с тобой в Москве секундом видались. Не верят мне. Давай я помогу тебе на ногах утвердиться.

Таня встала и первым на берегу расцеловала деда Панюхая, потом молча ткнулась головой в грудь Акимовне.

– Касаточка ты моя… – ласкала ее Акимовна, глотая слезы.

Анка знакомила Ирину с Евгенушкой, Дарьей, Акимовной, со всеми бронзокосцами, а потом, будто очнувшись от забытья, крикнула стоявшему поодаль с Кавуном мужу:

– Яшенька! Ты что же это, не рад приезду Ирины, что ли?

– Рад, Аня, рад, – смущенно заулыбался Орлов.

– А чего же вы с Юхимом Тарасовичем в сторонке торчите?

– Ждем своей очереди.

– Иди, иди сюда, увалень.

Орлов подошел к Ирине.

– Здравствуйте, сестрица, – и пожал ей руку.

Анка строго посмотрела на него:

– Хорош братец, нечего сказать. Ты что же, Яшенька, ждешь, когда девушка первой раскроет перед тобой свои объятья? Целуй, неблагодарный, она спасла тебе жизнь.

Орлов крепко обнял Ирину и поцеловал.

– А теперь, Яша, веди гостью домой, – сказала Анка и взяла Таню под руку. – Пошли, товарищи.

Берег пустел. Бронзокосцы расходились по домам. Последними покидали берег Анка и Таня. Когда они поднялись по тропинке наверх, Анка придержала Таню, спросила:

– Виталий писал Евгенушке, что ты будто видала Пашку, когда вас освободили из лагеря наши солдаты. Правда это?

Таня вздернула плечами.

– Не знаю, право… Наверно, обозналась.

– Может и так быть. Однако в марте море выбросило вон там, показала Анка рукой вниз, – атаманские шмутки.

– Что ты говоришь… – удивилась Таня.

– То, что слышишь. Мундир и шаровары с лампасами.

– Да как же это… – недоумевала Таня.

– А вот так: барахлишко всплыло, а его и косточек нет.

– Чудеса…

– Всякие бывают на белом свете чудеса, Танюша, Но ты об этом забудь. Идем…

XI

Хата Тани Зотовой, построенная за год до войны, встретила хозяйку своим сиротским унылым видом. Окна с перекошенными рамами и выбитыми стеклами уже давно, с того дня, когда Павел отправил Таню в фашистскую Германию, не отражали веселого блеска солнечных лучей и мертво зияли пустыми глазницами. Известка на стенах местами потемнела, местами была смыта дождями, и рыжеватая глина осыпалась, обнажая неровную кладку бутовых камней. Камышовая крыша была взъерошена буйными морскими ветрами, и кое-где виднелись стропила каркаса.

Таня с болью в сердце смотрела на свое обшарпанное жилище, и глаза ее наполнялись печалью. Ведь совсем недавно, четыре года тому назад, хата Дмитрия и Татьяны Зотовых, блистая белоснежными стенами, была опрятной и приметной, в ней царили уют и светлая радость. А теперь она стояла всеми забытая, скорбная и мрачная.

– Идем, Танюша, – сказала Евгенушка.

– Погоди…

Таня взялась за скобу, потянула на себя. Дверь скрипнула и тоскливо завизжала на ржавых петлях. Таня переступила порог и отшатнулась, прислонившись спиной к дверному косяку. В лицо ей пахнуло холодной пустотой. По углам и на потолке висела запыленная паутина. Полицаи ничего не оставили в хате, даже стекла в окнах выбили…