Текст книги "Анка"

Автор книги: Василий Дюбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)

– Будь ты проклято, змеиное зелье!..

Скосив глаза и выставив ухо, Тимофей сидел на старом ведре, медленно перебирал пальцами бороду, по клочку запихивая в рот. Возле него ковырял пальцем в ухе Панюхай. Платок его был сдвинут на затылок. Вокруг них, кто сидя, кто полулежа, разместились по двору рыбаки, громко переговаривались. Кострюков, стуча карандашом по столу, водворял порядок. В задних рядах умышленно повышали голос. Жуков будто не замечал происходившего и, подавляя в себе нараставшую злобу, спокойно говорил:

– …Рыба в рабочем снабжении имеет огромное значение как продукт питания. Она заменяет восемьдесят процентов мяса. И теперь, когда в мясе временно ощущается недостаток, рыбный продукт в питании трудящихся нашей страны занимает первое место. Поэтому, чтобы обеспечить рыбой промышленные центры, для каждого рыбацкого колхоза, товарищества, артели…

– Вон куда загибает, – выплеснулось из толпы. – Так и знали…

…и единоличника-контрактанта устанавливается определенное задание по вылову рыбы на каждый месяц или квартал. Как же работает ваш хутор? Позорно. Постыдно. С большим опозданием вышли в море, работали с прохладцей, с водочкой, отчего происходили частые аварии с человеческими жертвами…

– Надо казенку закрыть, словами не убедишь! – крикнула Евгенушка.

– Заткни глотку. Ишь ты. А в море кто пойдет без водки?

– Да это она в свою пользу. Ее кобель часто нажирается и за жабры таскает! – захохотал Егоров, откинувшись к ногам Тимофея.

Евгенушка, оглушенная злорадным хохотом рыбаков, вобрала голову в плечи. Дубов рванулся к Егорову, вскинул кулак…

– Не смей! – вовремя удержал его Кострюков. – Комсомолец… – И к рыбакам: – Тише! А то собрание распущу.

– Сами разбегёмся. Напугал…

Жуков выждал затишье, скользнул взглядом по толпе, порывисто выбросил вперед руку:

– Вы и сейчас пьяны. Не постыдились явиться в таком виде на собрание. Позволяете себе хулиганить. Хорошо это? Хорошо? За стакан водки вы готовы продать честь и совесть свою. Вас спаивают, вас обманывают, вас грабят.

– Кто грабит? – приподнялся Егоров.

– По глупому порядку, который выдумал себе на руку ваш же враг, вы прекратили лов, когда рыбу можно ловить круглый год.

– А-а-а-а! разноголосо простонала толпа. Кто-то ехидно засмеялся.

– Если он такой молодец, пущай заставит из стрехи капать водку и нальет мне в рот, – съязвил Белгородцев.

– Большого ума речь, Тимофей Николаич, – поддержал Панюхай и к Жукову: – Ты что ж это, братец, на берегу надысь одно говорил, а тут супротив того?

Жуков удивленно посмотрел на Панюхая. Сидевшая в президиуме Анка пояснила:

– Это мой отец. Вы как-то говорили с ним. Ну, а он вообще немножко странный человек. Он не знает о вашей контузии и решил, что вы с ним тогда соглашались.

Жуков вспомнил разговор на берегу, и его губы чуть шевельнула улыбка. Панюхай хитро посмотрел на него, затряс бородкой.

– Ловко, а? Мы тоже, чебак не курица, подсекать могём, – и удовлетворенно засмеялся. – Тоже рыбалки…

– Братцы! – вырос над толпой Егоров. – Пущай же он докажет, кто спаивает и грабит нас?

– Вот кто. Вот! – Жуков ткнул пальцем в сторону Тимофея. – Он спаивает. Он баламутит хутор. Он грабит вас.

– Ка-а-ак это так?

– Я предлагаю выселить его…

– Кого? Того, кто кормит нас?

– Кто умышленно не выполняет план и срывает путину. Посмотрите в сводку, и вы увидите, на сколько он выполнил задание. На десять процентов. Где же рыба? Где?

– Видать, к спекулянтам уплывает.

Павел поймал взгляд Анки и, думая, что слова ее относятся к нему, покраснел.

– Неправда! Я весь улов сдаю, – сказал Павел.

Тимофей поднял руку, попросил слова.

– Братцы!.. Такой обиды и батько мой не видывал. Всю жизнь людям добро творил, в нужде помогал, а теперь? Из хутора прогонять… Что ж я, собака, что ли?

– Никто вас этими словами не обзывал. А вот что вы спаиваете рыбаков, платите бедноте за работу копейки, об этом говорилось. Вот вы не выполнили своего плана, а лов прекратили. И других сбили с толку. Зачем вы это сделали?

Тимофей отвел глаза в сторону.

– При чем тут я?.. Все бросили… Порядок такой… Да и кто в жарковую путину ловит?

– Все, кроме пьяниц и лодырей.

– Попробуй летом половить. Поглядим, что ты поймаешь, – вставил Егоров.

– Будем пробовать все. Завтра в ночь все до одного баркасы выйдут в море. Поеду и я.

– А я не выйду, – с усмешкой сказал Егоров.

– Тогда мы на твоем баркасе пойдем.

– Баркас потоплю.

– Под суд пойдешь, – предупредил его Жуков.

Тимофей дернул Егорова за рубаху:

– Сядь, ты еще… – и глухо проронил: – Никаких порядков тебе.

– Откуда им быть, когда бабы на почетном месте заседают, – хмуро проворчал Егоров.

– Когда нет людей, то и петух – Сулейман-паша.

Панюхай вспыхнул и – обиженно к Тимофею:

– Ты, Николаич, кого это, дочку мою затронул?

Тимофей посмотрел на Панюхая, пожевал бороду и, ничего не ответив, пошел со двора.

– Тимофей Николаич! Погоди, куда же ты? – и, перепрыгивая через лежащих, Егоров поспешил вслед. У ворот задержал Тимофея.

– Чего ты, Николаич? Ежели что, все за тобой пойдем. Ребята! Правильно?

– Правильно!

– Валяй за Николаичем. Делать нам тут нечего! – и рыбаки потянулись к воротам.

Кострюков преградил дорогу:

– Стойте! Собрание не кончилось.

– О чем еще там?

– Об артели потолкуем.

– Не-э-э-эт… – отмахнулся один рыбак. – В кабалу не пойдем.

– Затем и звали нас? – разочарованно сказал другой.

– Напрасно только ноги били, – вздохнул третий.

– Вы вот сейчас находитесь в кабале, – загорячился Жуков. – И когда вам показываешь выход из нее, вы отбрыкиваетесь и головой лезете в петлю.

– Какой же выход?

– Объединиться в артель. Члены артели пользуются всеми льготами и платят только единый ловецкий сбор – шесть процентов от улова. Вам, наверное, это известно? Но неволить никого не станем и толковать об артели больше не будем, раз вы хулиганите и срываете собрание. Скажу одно. Кто за артель, кто за революцию на море, оставайтесь здесь, записывайтесь в боевую дружину и завтра же – в поход за рыбой. Кто против, уходите. Держать не станем. Не станем держать!

Жуков выждал. Через минуту двор был почти пуст. Перед ним стояли пять сухопайщиков, Дубов, Зотов, Евгенушка, четыре бедняка-коммуниста и два комсомольца.

– А какие правила для нас? – спросил один из сухопайщиков.

– Порядок простой. При вступлении в артель батраки платят вступительный взнос пять рублей, а бедняки и середняки от пяти до двадцати рублей.

– Мы не против.

Жуков оглядел присутствующих.

– Будем считать артель в семнадцать человек. Пишите протокол.

И сейчас же от ворот послышалось ядовитое:

– Своя семейка собралась. Голь да моль, да сазан косой.

– Из дешевого мяса все равно не сваришь хорошего супа.

Когда избрали правление, в которое вошли Кострюков, Жуков, Анка и один из сухопайщиков, Анка спросила:

– А кто же председательствовать будет?

– Садись, Жуков, у руля. Станови парус и румпелек в руки.

Жуков молчал, нервно кивая головой.

«Вот и хорошо, что согласился», – подумал Кострюков и вслух Душину:

– Запиши.

Жуков встал, сказал Кострюкову:

– Собери членов сельсовета.

– Для чего?

– Дело есть. Важное дело.

Кострюков предупредил Душина и Анку, и они направились в помещение совета. Когда все уселись за стол и вопросительно уставились на Жукова, он быстро проговорил:

– Сельсовет должен сейчас же поставить перед собой три вопроса, которые требуют немедленного разрешения. Первый: прекратить свалку рыбы в ямы. Сохранить для государства улов до одной рыбешки. Для этого нужно передать в пользование артели пустующие сараи и ледник сбежавшего Урина.

– Правильно! – подхватила Анка. – Давно бы пора.

Кострюков повернулся к Душину:

– Запиши в протокол, – и к Жукову: – Дальше?

– Лишить избирательных прав Белгородцева. Видали, что получилось сегодня на собрании? Надо обломать крылья этому ворону. Вот, читай, – и он передал Душину заявление сухопайщиков. – Читай вслух.

– «…а так как всему хутору известно, что он целый век обирал бедноту, эксплуатировал нас, батраков, и теперь не заплатил нам за работу, мы просим сельсовет лишить избирательных прав Белгородцева как кулака и обложить его налогом».

– Одновременно лишить избирательных прав и его сына Павла, – добавил Жуков.

Все молчали. Анка хотела что-то сказать, но замялась, глядя на Жукова.

– Ну, ну. Чего сказать хотела?

– Да вот, с Павлом как?..

– Это вопрос, – поддержал ее Душин. – Парень на хорошем счету. Исправный и…

– Кострюков! – перебил Жуков. – Поясни членам сельсовета инструкцию по этому вопросу.

– По инструкции… все, проживающие с лишенцами, лишаются избирательных прав. Надо и его…

Душин записал.

– А третий вопрос?

– Просить район об индивидуальном обложении налогом Белгородцева.

– Ну, а уж это непременный вопрос, – сказал Кострюков и к Душину: – Имущественное состояние Белгородцева тебе известно. Составь опись, приложи к протоколу и нарочным – в район.

Жуков хлопнул по плечу Кострюкова.

– Вот так и надо действовать, товарищ председатель!

На второй день о решении сельского совета стало известно всему хутору. Это было так неожиданно, что сторонники Белгородцева не знали, как им быть: горланить ли по-старому, потрясая кулаками, в защиту Белгородцева или выждать немного, присмотреться – как начнут разворачиваться события. Вскипая злобой, Тимофей внешне сохранял спокойствие. Он понимал, что кулаком и горлом ничего не добьешься. И решил: нутром оставаясь все той же хищницей-щукой, поверх себя напялить золотистую шкурку невинного карасика. И когда рыбаки обращались к нему с вопросом «Как быть?», он спокойно отвечал:

– Я, право, и не знаю, как быть. Сами посудите. Вы – народ. Вам виднее – достоин я такой «чести» или нет. Кажись, никого не обижал. Кроме добра… – тут он вздыхал, добавляя: – А последним-то судьей всем нам будет он… – и ткнул пальцем в небо.

– Не кручинься, Николаич. Мы тебя не покинем, – и на том рыбаки расходились.

…В полночь к Григорию постучали. Он открыл дверь и увидел запыхавшегося Павла. Тот стоял с взлохмаченными волосами, мокрый от пота, и держал в руке вырываемую ветром бумагу.

– Чего ты?

Павел опустился на порожек, отдышался и прерывисто заговорил:

– Дядя Гриша… Сам знаешь… Сколько работал с тобой… Да и на хуторе никому ничего дурного… Работаю хорошо… на честность с государством…

– Знаю, что парень ты славный…

– А вот… – Павел вскочил, помолчал минуту и взволнованно прошептал: – Голоса… лишили…

– Не расстраивайся, чего ты?

– Как же так? Ну, пущай отец провинность там имеет какую, а я-то при чем?

– Проживаешь с ним. Парень ты здоровый, работящий. Почему бы самому не жить? Отдельно?

– Куда же сразу кинешься?

Григорий помолчал, подумал.

– А нынче ничего не поделаешь.

Павел протянул ему бумагу.

– Я, дядя, к тебе вот зачем. Подпиши. Уже тридцать человек подписались.

– Что что?

– Заявление в район. Сам поеду. Тут и артельной бедноты подписи имеются, что я никому ничего и завсегда на честность… Заверь…

– Да я сам то теперь… в провинности… неловко как-то…

– Знаю я… но ты, дядя, красный партизан и знаешь обо мне… Заверь…

– А заявление насчет тебя только?

– Да, меня.

Григорий засветил лампу и внимательно посмотрел заявление, под которым, действительно, были подписи и некоторых бедняков и батраков хутора.

– Ну, что ж. Давай карандаш.

…Только что Тимофей завалился в постель, как во дворе послышались подозрительный шорох и скрип калитки. Не одеваясь, выбежал на крыльцо и, увидев за воротами всадника, затопал босыми ногами.

– Кто? Эй, кто там?

– Я, я. Чего ты… – отозвался Павел.

– Пашка, куда?

– В район.

– В район?.. Сынок. В район? Хлопотать, стало быть?.. Сынок. Так ты скажи же там… Слышишь? Паша! Па-а-шка! – Тимофей перегнулся через перила крыльца. – Сукин сын… Ускакал…

На улице разноголосо залаяли собаки.

Тимофей нетерпеливо ожидал возвращения сына. Тот вернулся на третий день. Как только он подъехал ко двору, из калитки вышел Тимофей. Он пытливо посмотрел на Павла и, скрывая любопытство, будто невзначай уронил:

– Ну как, сынок? Новости какие привез?

– Не знаю. Запечатано.

Павел провел в калитку лошадь, хлопнул ее ладонью по крупу, проверил, в картузе ли пакет, и пошел в совет.

– Сукин сын… от батьки морду воротит… – проворчал Тимофей и повел лошадь в конюшню.

Приняв от Павла пакет, Кострюков просмотрел бумагу, подумал, прочел вторично. Район восстановил Павла в избирательных правах, а по остальным пунктам постановление сельсовета утвердил. Председатель спрятал бумагу в стол и, глядя на Павла, сказал:

– Гляди, Павло. Оправдай доверие людей. Район уважил твою просьбу. Гляди, оправдай.

Павел не знал, что ответить председателю. Он помялся, как-то неловко поклонился ему и, круто повернувшись, направился к выходу. На улице встретился с Григорием, крепко сжал ему руку:

– Дядя Гриша… Благодарствую… Вовек не забуду твою доброту… – и побежал домой.

XII

Сила бронзокосцев, что стремительный горный поток в гранитных теснинах, буйствуя и пенясь, рассыпалась на десятки и сотни булькающих ручейков, ослабевала, терялась, бесцельно погибала. Преградить бы путь этой силище, направить ее по новому руслу, выбить из рук бронзокосцев скрипучие дедовские костыли и закрутить колесо новой жизни. Но некому было сделать это…

Виталий Дубов, жених Евгенушки, охваченный бешеной ревностью к Зотову, запил тайком от товарищей, забросил работу и забыл о существовании комсомольской организации. Зотов, упорно добивавшийся любви Евгенушки, целыми днями буравил носками сапог пол, а вечерами показывал молодежи новые коленца, с легкостью птицы перенося свое большое тело из одного конца клубного зала в другой. Девушки восхищались его удалью, заискивающе улыбались ему, а Евгенушка, поглощенная мыслями о Дубове, не обращала на Зотова никакого внимания. Однако он не терял надежды расположить к себе непокорную девушку. Однажды вечером Зотов, без передышки протанцевав около получаса и показав множество замысловатых фигур, ухарски вскинул голову, подбоченился, пустился вприсядку, закружился, завертелся и под несмолкаемый хохот молодежи запрыгал по залу на ягодицах и пятках, поджав согнутые руки. Но Евгенушка отвернулась, вскочила и побежала к двери. Она схватила за руку Дубова и увлекла его за собой:

– Виталий, пойдем… Пойдем, я провожу тебя…

Дубов грубо оттолкнул ее, ступил обратно через порог. Но Евгенушка снова подхватила его под руку, и они ушли.

Гармошку Егорова разбили на гульбище, на пианино играть никто не умел, и клуб опустел. Молодежь без толку шаталась по улицам, коротая скучные вечера. И когда Жуков спросил Дубова:

– Ну как?

Тот заморгал ресницами и смутился.

– Работаем с молодежью?

Дубов неопределенно качнул головой, залился румянцем и неуверенно проговорил:

– Да… работаем…

– Надо, надо… Дела на хуторе – хоть тревогу бей. Плохи дела. И силы молодые зря гибнут. Работать непременно надо. А то комсомольцев у вас, – он поднес к лицу Дубова ладонь, – одной руки хватит для счета. Старайся, паренек. Шевели ребят. Непременно надо смыть позор. Ликвидировать прорыв, ударить по врагу, прекратить хищение рыбы, повести борьбу с хулиганством, пьянками и… Понятно, а?

Дубов не задумываясь ответил:

– Да.

– Вот. Старайся, шевели ребят.

В мае Евгенушка распустила на летние каникулы детей и занялась неграмотными взрослыми. Редко встречая ее с тех пор, как молодежь перестала посещать клуб, Зотов затосковал и отправился в школу. У порога с минуту помедлил, оглянулся по сторонам, несмело постучал. Вышла Евгенушка. Сердито взглянув на Зотова, сказала резко:

– Не мешай! – и хотела захлопнуть дверь. – Уйди. А то Виталию пожалуюсь.

В классе одиноко сидел молодой парень с тупым добродушным лицом. Оторвавшись от тетради, закусив зубами кончик карандаша, с любопытством наблюдал за ними.

– Уйди, – настаивала Евгенушка. – Не мешай!

Зотов хитро прищурил глаз, кивнул головой на парня и сказал тихо, чтоб тот не расслышал:

– Другим, стало быть, можно, а мне… – не договорил и, отшатнувшись назад, схватился за ушибленный лоб. Вскинул кулаки, хотел обрушить свой гнев на закрытую дверь, но сдержался. Отвернулся и выругался про себя.

…Дубов слышал, как вошел в комнату Зотов, но не пошевельнулся, продолжая лежать ничком на кровати. Зотов медленно приблизился.

– Все… дрыхнешь?

– Убирайся к черту! – Дубов дрыгнул ногой.

Зотов помолчал, наклонился к нему.

– Дрыхнешь, спрашиваю?

– К черту ступай!

– И то ладно, – и пошел в свою комнату.

Дубов блеснул из-под руки глазом, вскочил с кровати.

– Ну?

Зотов остановился.

– Если что имеешь, говори…

– Зачем говорить, когда не веришь мне.

– Опять про нее?

– А про кого же еще? Говорил тебе, что всех подгорных кобелей за собой водит.

– Зотов! – крикнул Дубов и, прыжком очутившись возле стола, схватил нож. – Я же убить тебя могу!

Зотов стиснул ему руку, и нож со звоном упал на пол.

– Не туда нацелился… дурак. В школу загляни… Может, там…

Дубов ударил ногой в дверь и побежал к школе. Столкнувшись на пороге с парнем, пропустил его и рванулся внутрь. Как всегда, Евгенушка встретила его с сияющим лицом.

– Неуспевающий у меня есть. Задерживаюсь с ним. Но скоро догонит…

– Су-у-у-ка! – прервал Дубов и рывком шагнул к ней, будто кто толкнул его в спину.

Евгенушка вскинула брови, розовое лицо ее посерело.

– Виталий… Вит…талий… Ты опять пьян?.. Когда же хоть раз…

– Сука! – повторил он и, давясь матерщиной, ударил ее по лицу кулаком, а потом еще раз наотмашь.

Евгенушка прижалась к стене, закрыла лицо руками, громко заплакала. Дубов долго смотрел на нее, сказал с сожалением:

– Прости… Не буду…

Евгенушка не отвечала.

– Прости… – он потянулся к ее лицу. – Поцелую дай.

– Противен ты мне. Ненавижу тебя. Ненавижу! – Она толкнула его в грудь и выбежала. Возле совета ей встретились Анка, Жуков и Кострюков. Заметив на глазах у девушки слезы, Жуков спросил:

– Плачешь, а?

Евгенушка отрицательно замотала головой.

– Неправда, плачешь. Отчего? – допытывалась Анка.

– Да нет же… так…

– Наверно, Дубов или Зотов…

– Да нет же, нет… – перебила она Анку.

– Скажи правду: Дубов обидел? Ну? Чего ты молчишь? Говори… – настаивала Анка.

Евгенушка умоляюще посмотрела на нее, опустила глаза.

– Не ладит с ним. Дружили ладно, а теперь обижать стал. Ревнует понапрасну, – сказал Кострюков.

– Позвать его ко мне.

– Его Зотов с толку сбивает. Наговорами мутит… – поспешила объяснить Анка Жукову.

– Ну, обоих позвать.

Первым явился Дубов. Увидев Евгенушку, сел в углу и спрятал под нависшей шевелюрой глаза. Через минуту вошел Зотов. Бросив на девушку насмешливый взгляд, горделиво откинул голову и прислонился к дверному косяку.

От его вызывающей позы Евгенушку покоробило, и она отвернулась. У Жукова шевельнулись брови, извилисто поползли к переносице, столкнулись, разошлись и застыли на изломе. Он неестественно, нехотя кашлянул и обратился к Дубову.

– Ну, как?

Дубов молчал.

– Работаем с молодежью?

Ни звука в ответ.

– Да! – Жуков закивал головой. – Да! Обрабатываем. Стараемся. Молодежи – хоть пруд пруди, а в вашей организации пусто. Пусто, товарищ, Дубов. Отчего так? Любовь разум помутила? Взгреем. Делом заниматься надо и не отбивать от себя юношей и девушек. – И к Евгенушке: – Кто обидел тебя? Дубов?

– Нет, нет, – вступилась Евгенушка. – Он ничего. Так, немножко повздорили.

– А кто же? Зотов?

– Тоже ничего… Только скажите ему… Скажите, чтоб не приходил в школу… Не надоедал… Работать мешает… – и заплакала.

Дубов тряхнул шевелюрой, подался к Зотову. Тот оторвался от дверей, шагнул к Евгенушке, избегая взгляда Дубова.

– Врешь! Что я?

– А то, что обманом мутишь парня и лодыря гнешь! – ответила за Евгенушку Анка. – Почему у тебя клуб пустует?

– Музыканта дайте. Пианино есть, а играть на нем некому.

– На танцульки ты дюжий, а вот до работы… – Кострюков безнадежно махнул рукой. – Культурник…

Зотов обиженно хмыкнул, подбежал к столу и, оправдываясь, затараторил так, что никто не мог разобрать ни одного слова. Жуков прикрикнул:

– Довольно! Не на колокольне же ты… – и тише добавил: – Не забудь, что завтра выходим в море.

– Как? – изумился Зотов. – А клубная работа?

– Евгенушке поручим. – И к Дубову: – Подтянись, парень. А то… душа из тебя винтом…

Кострюков посмотрел на Зотова. Тот стоял с разведенными руками и полуоткрытым ртом, блуждая по комнате растерянным взглядом.

– Достукался… Говорил же столько раз… Эх, ты… – Кострюков отвернулся и сердито добавил:

– Меделян.

При выходе из совета Жуков задержал Анку:

– Останься, потолковать надо.

Анка вернулась и, усевшись на подоконник, приготовилась слушать. Как только из помещения последним вышел Кострюков, Жуков спросил:

– Давно в комсомоле?

– Год.

– А милиционером?

– Шестой месяц. Но… не управляюсь…

– Вижу. И понимаю, что трудно тебе, молодой девушке, справляться с этими разгульными буреломами. Но ничего, и ребята обломаются, и ты пообвыкнешь…

Жуков подошел к окну и опустился на скамейку возле Анки.

– Я вот о чем хочу поговорить с тобой… по душам.

«Уж не о любви ли?» – подумала Анка, невольно отодвигаясь на подоконнике.

Жуков, словно угадав ее мысль, кивнул головой и, улыбнувшись, сказал:

– О любовных делах хочу потолковать…

«Так и есть»… – Анка хотела встать.

Но Жуков остановил ее:

– Сиди и слушай. Не горячись… Так вот… Трудно тебе справляться с рыбаками. Гулянки, матерщина, непослушание. Больше того – срыв путины. Жизнь идет по старой дорожке, по дедовской. Кто же их толкает на это?

– Белгородцев…

– Нет, ты уж не церемонься с ним и говори прямо: враг… Ведь рыбаки наши – люди одной с нами крови. И если бы не Белгородцевы, то они не бузили бы на собраниях, не срывали бы путину и давно свернули бы с поросшей чертополохом дедовской тропочки. И кто же должен быть первым помощником партии в деле их перевоспитания и переделки их психологии? Кто? Комсомол… Значит, быть комсомольцем – дело высокой чести. А дорожат этой честью ваши ребята?.. – Он помолчал и добавил: – Если Дубов еще раз провинится, то ясно, что мы его исключим из комсомола. А кем заменим? Кем? В район обратимся или тебя посадим на его место? Тебя, мало-мальски крепкую комсомолку?.. Но ведь и ты скрутила себя любовными путами…

Анка молчала.

– Любишь Павла?

– Люблю…

– Я заметил это в сельсовете, когда коснулись вопроса о лишении его права голоса.

– Но он совсем на отца не похож. Правда, скрытный какой-то, но смирный и уважительный. А отец всегда колотит его…

– Смирный? – перебил ее Жуков. – Помни, что в тихом болоте черти водятся, а в море акулы плавают… Он, может быть, потому смирный и уважительный, что заодно с отцом работает. Видел, как он защищал от сухопайщиков отца, который не заплатил им за работу. Да… Любить никому не запретно. Но надо знать – кого любить. И тебе, Анка, не следует забывать, что Павел сын кулака… Врага… Вот и все… Помни, что я просто предостерег тебя… что я говорил с тобой как старший товарищ…

– Благодарю за добрую беседу.

– И еще помни, что враги всегда носят за пазухой петлю для нашей шеи. Гляди, остерегайся…

Анка крепко пожала ему руку и вышла.

XIII

С утра, ослепительно сверкая на солнце, море было величаво спокойным; оно казалось застывшей темно-синей стеклянной массой. В полдень с запада подул свежий ветер, закружился над морем, обхватил его, закачал, и оно, расплескав миллионы улыбок переливчатой зыби, задрожало, взволновалось, побежало бугристыми перекатами к берегам и шумно заметалось у обрыва.

С утра дышал спокойствием и хутор. А с полудня взбудоражились сонные улицы, взволнованно зашумели. Рыбаки собирались кучками, таинственно перешептывались, задумчиво сосали трубки и, покачивая головами, остервенело растаптывали плевки. И только Егоров, привыкший говорить так, чтобы его было слышно на околице хутора, долбил себя в грудь кулаками, бросал по сторонам:

– Братцы! Как можно выходить в море, когда собрались Тюха да Матюха да брат с Колупаем и орудуют… Нынче у Урина сарай с ледником забрали, завтра у Тимофея Николаича курень отберут, а вернувшись с моря, гляди, и мы чего-нибудь не досчитаемся.

– Было хорошо прежде, а вот как появился ноздряк сипатый, так и пошло все верходонить. Видать, на крючке был, что ноздри порваны, а вот сорвался же, – намекнул кто-то многозначительно на Жукова.

– А что ноздряк? Наскочит, не сорвется. Под ребро подсеку! – Егоров потряс здоровенным кулаком. – Пущай только насильно заставят выходить в море. Баркасы ко дну, а сами на берег. Вер-р-рно?

Как только он начинал говорить лишнее, хитрый, спокойный и тонко расчетливый Тимофей ловил его за руку и резко обрывал:

– Не дури!

Егоров успокаивался, но говорить не переставал.

– Не дури! – повторял Тимофей. – Ко всякому делу думу приложить надо, а дурить не следует.

На него устремлялись десятки покорных глаз.

– Ладно, атаман. На твою голову положиться – дело верное, – соглашались рыбаки.

По окончании описи орудий лова у артельных оказалось пять небольших баркасов, четыре перетяги крючковой снасти и восемь перетяг сетей. Весь имеющийся у представителя треста запас ниток, сорочка́, крючков, грузил и шмата был по настоянию Жукова передан артели. Вязание сетей взяли на себя жены артельных.

Получив наряд, Анка забежала домой и положила его на стол.

– Что это? – поинтересовался Панюхай, упершись бородой в угол стола.

– По этой бумажке получишь нитку и сорочо́к. Сети свяжешь.

– А-а-а! – протянул Панюхай, отрываясь от стола. – Без надобности.

– Почему?

– Я ж не артельный.

– Так я состою.

– А мне-то какая польза от того! – и независимо пожал плечами.

– Как хочешь. Без тебя управимся.

Панюхай вздрогнул, обернулся. Он думал, что Анка забрала, наряд, но серенькая бумажка с чернильными строчками, дающая право на получение ниток, лежала на том же месте. И когда Анка скрылась за дверью, Панюхай приблизился к столу, повертел в руках наряд, положил в карман, сказал вслух:

– Окаянная девка. Хоть не желаешь, да возьмешь, – и пошел на пункт к представителю треста.

Управившись с делами, Жуков созвал в совет артельных, разбил на две бригады, повел к баркасам. К их общему изумлению, растянувшись от обрыва по косогору, стояли единоличники в полной готовности к выходу в море.

«Струсили», – подумал Жуков и молча прошел мимо.

Но еще больше удивились они, заметив на берегу Григория, которой до этого дня нигде не показывался. Он стоял с опущенной головой, перекинув через плечо сумку, и, видимо, не чувствовал, как волны секли его по ногам. Увидев Жукова, несмело подошел к нему, помялся немного и сказал дрогнувшим голосом:

– С вами желаю…

Жуков переглянулся с товарищами, подумал, закивал головой.

– Ладно, работу твою будем оплачивать как положено, но членом артели считать пока не будем. Согласен?.. Садись…

Подняли паруса, и пять крохотных артельных баркасов сплыли вглубь. «Черный ворон» рванулся вслед, вздыбился, загремел якорной цепью.

– В море просится. Наскучал! – заметил кто-то, и все рыбаки, словно по команде, вопросительно уставились на Тимофея.

– Ну, как? – спросил Егоров. – Решай.

Тимофей снял шляпу, размашисто перекрестился.

– Станови парус и с богом, братцы.

– С богом, атаман!

И рыбаки сошли вниз, к подчалкам.

С Жуковым на баркасе находились два человека: хозяин баркаса, маленький тщедушный старичок, и сухопайщик лет тридцати пяти, высокого роста, с широкими покатыми плечами. Хозяин молча сидел у руля, а сухопайщик, управляя парусом, напевал грустную песню:

 
– Вот уж неделя, как плаваем в море,
В нашем баркасе вода.
Кругом одна смерть, везде одно горе,
Вот она, жизнь рыбака.
 

Ветер был встречный, и баркас, скатываясь с хребтины буруна, глубоко нырял в яму, подпрыгивал на следующий гребень и снова нырял, высоко бросая кормой. Жуков, надламываясь в поясе, плавно качался на сиделке, вцепившись в нее руками. У него колко зябло тело, немели руки и ноги. Впереди и по сторонам, кипя и пенясь, вздымались высокие волны. Обернулся назад – в глазах закачался черный берег, поплыл в противоположную сторону. Взглянул на небо, – и оно качается. Ему стало не по себе, и он, поджав ноги, опустил голову. А тут еще песня холодком обволакивает сердце, и оно падает, замирает. Так и хочется крикнуть: «Перестань!» Но сдерживает себя, сжимает кулаками виски… Наконец оборвалась песня, и сухопайщик окликнул его:

– Муторно, а?

– Что?

– Муторно, говорю?

– Да. Немножко мутит.

– Пройде-о-о-от! Первый раз?

– На баркасе – да. А на пароходе много раз.

– Пройде-о-о-от! – повторил сухопайщик. – А не страшно?

– Нет, – вымученно улыбнулся Жуков и быстро добавил: – Немножко есть, – а у самого нутро выворачивается.

– Вижу, вижу, – сухопайщик добродушно засмеялся.

– А ты не боишься?

– Го-го-о-о! – не по-человечески взревел он, брасуя парус. – Разве есть чего бояться? Нам подавай бурю! – и взмахнул рукой. – Да такую, чтоб дно морское к небу прыгало. Чтобы баркас лихоманкой затрусило и через море перекинуло. Во! А это что? Го-го-о-о! – еще громче заорал он. – Погоди. Ночью либо на рассвете потрусит.

– Разве? – Жуков дернулся, будто на что-то накололся.

– А как же. Примета верная! – и показал на догорающий закат. – Красная зорька – рыбаку горько.

Жукова охватила тошнота. Чтобы не выказать своей слабости перед рыбаками, он стал напевать что-то про себя. Это его немного развлекло. Пел вполголоса, обхватив руками коленки и зажмурив глаза.

Как ни вслушивался сухопайщик, не мог уловить ни слов, ни мотива.

Не выдержал, спросил:

– Как называется?

Пойманный врасплох, Жуков ответил не сразу. Подумал и опять неестественно улыбнулся.

– Без названия. А что, нравится?

– Люблю жалобные песни.

– Сам сочинил.

– Вижу. Вижу…

Жуков поднялся и, пошатываясь, осмотрелся. С невидимого берега подплывали на волнах сумерки. Наперегонки с ними быстро парусили баркасы единоличников. Вот они все ближе и ближе, поравнялись, стали опережать. Впереди шел «Черный ворон», горделиво приподняв кованую грудь, подминал под себя разрубленные волны. Обогнав артельных на четверть километра, баркасы тускло заморгали фонарями, повернули вправо и вскоре потонули в темноте. Артельные прошли еще два километра, остановились. Три баркаса, которые были с сетями, отчалили вправо, а два, с крючковыми снастями, остались на месте. Старик бросил румпелек, снял пиджак, зажег фонарь.

– Ну, посыпем?

– Давай, – отозвался сухопайщик.

Бросив якорь, старик сухо рассмеялся, похлопал Жукова по спине:

– Иди на корму да приглядывайся, как и что, а то мешаешь работе. Раньше научись, а потом помогать будешь… И зачем ты поехал?

Жуков пошел на корму, прилег на брезент. Море становилось спокойнее, баркас слегка покачивало, и Жукова стала одолевать дремота. Но он перемогал себя, крепился, двигал руками и ногами, чтобы разогнать сон, наблюдал за рыбаками. Разбирая снасть, старик сгибал с угла на угол белые квадратики, потом складывал еще раз пополам, углами нанизывал на крючки, а сухопайщик грузил перетягу в воду.