Текст книги "Анка"
Автор книги: Василий Дюбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)
Панюхай догнал рыбаков в тесном переулке, ведущем к обрывистому берегу, поздоровался, заговорил взволнованно:
– Грохает родимое морюшко… ровно из пушек палит…
Это оно весне салютует, – сказал председатель колхоза Васильев.
Панюхай присмотрелся к нему и только теперь в сумраке по голосу узнал председателя и легонько толкнул его в бок:
– И тебе, Григорий Афанасьевич, не стерпелось?
– Не стерпелось, Кузьмич.
– А ежели, – Панюхай понизил голос, – тем моментом кто-нибудь к тепленькой постельке причалит… Гляди – и грех случится. Дарьюшка-то у тебя соблазнительная… Магнит! Так и притягивает.
– Да кто же ее соблазном опутает? – засмеялся Васильев. – В хуторе остались только такие, как ты, а из вас давно уже песок сыплется.
– Но, но! – запротестовал Панюхай. – Старая гвардия в любом деле – огонь!
– И по женской части?
– А что же, – петушился Панюхай. – И по бабьей линии промашку не дадим.
– Однако, – в шутку заметил Васильев, – сколько лет ты за Акимовной увиваешься, а вот никак не обкрутишь ее. Выходит, промашка? Куда уж вам до молодых.
– Я-то? – рассыпался хриплым смехом Панюхай. – Я увиваюсь?.. Это она гоняется за мной на всех парусах, да никак не словит.
– Какой уж там огонь, Кузьмич! Он давно потух, только пепел один, – продолжал смеяться Васильев.
– Ты погоди, Афанасыч, пеплом глаза мне засорять, – оборонялся Панюхай. – Ты мне морского порядка не ломай, а слухай.
– Слушаю.
Панюхай потянул носом воздух, помолчал минуту и сказал:
– Ежели ты, чебак не курица, Акимовну помянул, то тут выходит иная статья. Давно мы с ней поженились бы…
– И что же мешает?
– Боюсь.
– Кого?
– Акимовну.
– Почему?
– Да ить… по породе своей я такой человек… Люблю за молодухой приударить, а она старуха строгая и мощная… От ревности и пришибить меня может…
Рыбаки, молчавшие до этой минуты, разразились хохотом и прерывистым сухим кашлем.
– Вот тебе и дед Панюхай…
– Седьмой десяток разменял, а все еще за молодухами приударивает.
– Повадки морского волка…
– Одним словом, жених на выданье, только без приданого.
Панюхай остановился. Пропуская мимо себя рыбаков, спросил:
– Кто сказал, что я бесприданник?.. Кто?..
– Я, – добродушно усмехнулся старый рыбак.
– А это что? – и Панюхай поднес к его лицу руки со скрюченными пальцами и мозолистыми ладонями. – Вот мое приданое.
– Знаю, Кузьмич, что у тебя золотые руки.
– Тады зачем языком ляскаешь?
– Шуткую, как и ты… На душе весело… Весна, скоро в море пойдем… Слышишь?..
Над морским простором пронесся раскатистый гул. У берега, напирая одна на другую, с треском ломались льдины. Приглушенно громыхало где-то вдали, за горизонтом. Было похоже, что с юга движется на Косу грозовая туча, готовая вот-вот ослепить рыбаков вспышками молний и разразиться мощными потоками ливня… Но прояснившееся небо было чистое. На хутор налетал южный ветер, теплый и ласковый. На востоке медленно всплывала иссиня-голубая волна, смывая с неба черноту ночи. Блекла и гасла на небосводе звездная россыпь, захлестываемая широкой волной наступавшего рассвета.
Рыбаки остановились над обрывом. Отсюда, с десятиметровой высоты, открывался широкий простор моря, пробудившегося от зимней спячки. Огромные льдины, похожие на гигантских перламутровых черепах, яростно бились, налетая одна на другую, с треском раскалывались на несколько меньших льдин и расходились в разные стороны с тем, чтобы снова столкнуться, взметая на воздух соленые брызги. Вдруг льдины остановились, будто замерли, потом закружились на месте. Это с севера, развернув крылья мутных туч, налетел свирепый Тримунтан, чтобы помериться силой с Зюйдом. Ветровые удары с юга и с севера будоражили косяки льдин, сгоняли их в кучи, кружили и снова разметывали в разные стороны. Но теплое весеннее дыхание южных широт наполняло Зюйд богатырской силой, обессиленный Тримунтан сдался, начал отступать, роняя белое оперенье последних снежинок… Теперь льдины шли в одном направлении – на Бронзовую Косу. Рыбьими косяками с глухим ропотом и шорохом теснились у берега, с разгона вползали на песчаную стрелку, скользили, становились на ребро, подбивая одна другую, и от ударов и трения превращались в алмазное крошево. Мелкие льдинки звенели битым стеклом…
Мутные тучи остановились над взморьем, пораздумали и потянулись обратно на север. Всходило солнце, огромное, янтарно-пунцевое. Первые его лучи разбрызгали над гулким морем искрящуюся позолоту. И тут же шквальными порывами дал о себе знать Грега – восточный ветер, раскачивая на волнах сверкающие бирюзовым блеском льдины.
– Грега проснулся, – кивнул на море Панюхай.
– Быстро он входит в силу, – сказал Васильев, наблюдая за тем, как всполошились, заметались косяки льдин и сплошной массой, подталкиваемые Грегой, устремились на юго-запад.
– Теперь он эти крыги погонит до самого Керченского пролива, – махнул рукой Панюхай вслед уходившим льдинам.
– Грега – ветер крылатый, сильный, – заметил один рыбак. – Вмиг очистит море. К вечеру ни одной крыги не останется на воде.
– Что ж, это нам на руку, – отозвался другой рыбак, – в море за добычей пойдем.
Панюхай стоял с опущенными глазами. Он неотрывно смотрел вниз. Там, у самого берега, вспенивая воду, все еще теснились густые косяки небольших льдинок. И когда большая льдина врезалась в косяк, несколько плоских льдинок, похожих на лещей, сверкнув серебром на солнце, выплескивались на песок. Это напоминало знакомую рыбакам картину, когда мелкая рыба, преследуемая крупной и охваченная полукольцом, не видя другого выхода, выбрасывается на берег. Так поступает черноморская кефаль, спасаясь от прожорливой хищницы – паламиды.
Но не эта картина приковала пристальный и настороженный взгляд Панюхая. Он заметил что-то темное и бесформенное, время от времени показывавшееся из-под воды у самого берега. Мелькнула догадка:
«Утопленник?..»
Панюхай выждал, когда темное пятно снова показалось на поверхности воды, толкнул Васильева и показал рукой вниз:
– Гляди, председатель… Как думаешь, не человек ли то, водой захлебнутый?
– Может, и так быть, – ответил Васильев.
– У тебя глаз острее, приглядись.
– А чего приглядываться, пошли вниз.
– Багор бы прихватить, – посоветовал один рыбак.
– У Акимовны спросим, – сказал Панюхай. – Айдати.
Белостенная, с веселыми окнами хата Акимовны была почти рядом, она стояла крайней перед крутым спуском к морю. Панюхай вошел во двор, постучал в окно:
– Акимовна! Голубонька!
Дверь открылась, и на пороге показалась уже одетая хозяйка – она только что собралась идти в столовую.
– Чего это тебе, Кузьмич, приспичило в такую рань?
– Багор у тебя есть?
– В сарае погляди.
Через три минуты Панюхай вышел из сарая с багром и торопливо направился к воротам.
– А зачем тебе багор понадобился? – поинтересовалась Акимовна.
– Там, – махнул он рукой на берег, – кажется утопленник, – и хлопнул калиткой.
– У-то-плен-ник? – удивленно протянула Акимовна и последовала за Панюхаем.
Пока она осторожно спускалась по крутой тропинке вниз, рыбаки вытащили багром из воды темно-синие широкие шаровары с красными лампасами, на которых от морской соли был серо-пепельный налет. На правой пустой штанине тесемки не было, на левой, вздутой, тесемка сохранилась. Сверху, в поясе, шаровары были собраны и туго затянуты ременным кушаком.
Акимовна подошла к рыбакам в тот момент, когда Васильев, развязав тесемку, вынул из левой штанины свернутый стального цвета мундир. Акимовна, всплеснув руками, удивленно воскликнула:
– Батюшки-светы! Да ведь это облаченье Пашки Белгородцева… Атамана гитлеровского… – Она осмотрела мундир, нашла дыру и просунула в нее палец. – Вот… я же его в спину картечиной из берданки саданула… А ты, Фиён, – взглянула она на рыбака с редкой рыженькой бородкой, – зацепил его багром, к обрыву поволок и в море кинул. Кажись, ты?
– Я, – кивнул головой Фиён. – То было в позапрошлом годе.
– Как же так? – развел руками Васильев, недоумевая. – Застрелили гаденыша… в море кинули… В шароварах мундир… а где же он?… Рыбы его слопали, что ли?
– Такую дрянь рыба не потребляет, – сказала Акимовна.
– Загадочка, – покачал головой Васильев.
Рыбаки молча обменивались удивленными взглядами. Это они, вооружившись баграми и дубовыми колотушками, летом сорок третьего года обложили, как волка, атамана, отрезав ему все пути к бегству из хутора. Они были свидетелями тому, как Акимовна застрелила предателя. Фиён сбросил эту дохлятину с обрыва. И вот перед ними лежит атаманова одежда, выброшенная морем, а где он сам?..
– За-га-доч-ка… – повторил Васильев, пощипывая ус.
Панюхай взял под мышку отяжелевшие мундир и шаровары, с которых срывались капли соленой воды, и сказал рассудительно:
– Анка – председательница сельсовета. Она власть на хуторе. Ей и разгадывать сею загадку, – и он зашагал к пирсу, от которого вела к хутору менее крутая тропинка.
Васильев, Акимовна и рыбаки молча двинулись вслед за Панюхаем. В хуторе они разошлись в разные стороны. Прощаясь с Васильевым, Акимовна сказала:
– Вот этими руками налила в проклятого выродка. При всем народе срезала его наповал. Фиён кинул мертвяка с обрыва. А теперь тень его всплыла…
– Тень не страшна, Акимовна. И мертвяки безвредные. Вопрос вот в чем: где же атаманские косточки? Может, они и поныне обрастают живым мясом?
Акимовна не поняла намека Васильева и сказала:
– За Анку болею. Растревожится она…
– Пустяки, – махнул рукой Васильев. – Анка не хлюпкая, она сильной натуры человек.
– Так-то оно так, Гриша, но… – Акимовна вздохнула, покачала головой и направилась в столовую, мысленно решив. «Потом зайду к Анке».
Сквозь плотно прикрытые ставни свет не проникал, и в спальне было темно. Анка и Яков проснулись от шороха, шепота и какой-то суетливой возни, происходившей в соседней комнате. Время от времени оттуда доносился сдавленный придушенный смех.
– Валя! – окликнула дочку Анка. – Что ты там возишься?
– А мы не возимся, мамка, – отозвалась Валя.
– Кто это – мы?
– Я и Галя.
– Надо же дедушке покой дать. Потише вы там.
– А дедушки нет дома.
– Где же он?
– Не знаю. Когда я проснулась, его уже не было.
– А-а-а… – догадаларь Анка. – Разбой льда начался, теперь все рыбаки там, на берегу… А куда это вы собрались спозаранку? Да еще в выходной день.
– Спозаранку? – Валя открыла дверь, и в спальню хлынул яркий свет, вытеснив темноту. – Уже солнышко всходит.
– И все же еще рано. Куда это вы торопитесь?
– В школу, газету делать.
– Да вы же позавчера до полуночи корпели над стенгазетой, – приподнялась Анка да так и осталась сидеть в постели.
– То была общешкольная, а теперь мы будем помогать делать комсомольскую. Мы же с Галей в активе состоим, и через неделю нас будут принимать в комсомол.
– Дело нужное и важное, – сказал Яков.
– А мамка что скажет?..
Валя стояла в проходе открытой двери, освещенная первыми лучами солнца, и улыбалась. Яков посмотрел на Валю и перевел взгляд на Анку.
– Чего уставился? – и Анка потеребила за орлиный с горбинкой нос мужа, потом запустила пальцы в его пушистые темно-каштановые волосы. – Ну, отвечай!
– Да вот думаю… Когда Валюша еще немного возмужает… ну, подрастет… тогда нельзя будет отличить ее от тебя. До чего же вы похожи одна на другую! Никакой разницы.
– Разница есть, – как-то нехотя проговорила Анка, опустив глаза.
– Нет, – стоял на своем Яков.
Он был прав. У Вали, как и у матери, было смуглое лицо, тонкие, плотно сжатые губы, прямой нос, светло-пепельные, похожие на острые плавники краснорыбицы, брови и зеленые с просинью жаркие глаза. Разница между матерью и дочерью состояла только в том, что Анка была шатенкой, а Валя носила на своей голове черные, как смоль, вьющиеся волосы, напоминавшие о Павле Белгородцеве и тем самым причинявшие Анке немало тягостных и неприятных минут. Все это видел и понимал Яков, поэтому даже и не напоминал об этом, наоборот, всегда утверждал, что между Анкой и Валей нет никакой разницы.
– Жалеешь меня, Яшенька?.. Не надо, – вздохнула Анка и позвала подружку Вали.
Розоволицая, с гладко причесанными льняными волосами, Галя подошла к двери, остановилась возле Вали.
– С добрым утром! – Галя улыбнулась голубыми с искоркой глазами.
– Вот полюбуйся: вылитая Евгенушка, – сказала Анка, все еще ласково теребя за волосы мужа.
– Что вы, тетя Аня! – засмеялась Галя. – Я тоненькая, как жердочка, а мамка… – и захохотала. – Она же тяжеловесная…
– В молодости такой же была и твоя мамка. Она тоже не ходила, а все бегала, как и ты. Бывало, не угонишься за нею.
– Нет, – мотнула головой Галя, – я такой не буду.
– Посмотрим.
– Так что же скажет мамка? – напомнила Валя.
– Отец же сказал, что это дело нужное и важное. Идите, активистки. Да не забудь, Валя, прийти к завтраку.
– Хорошо, мамка.
Панюхай явился домой в ту минуту, когда Анка только что принялась готовить завтрак, а Яков разложил перед зеркалом на столе бритвенные принадлежности. Панюхай бросил на пол мокрые шаровары и мундир и сказал:
– Вот оно какое дело-то, а?
– Что это? – спросила Анка.
– Атаманская шкурка… Пашкино добро.
Анка вздрогнула, будто от толчка. У нее запершило в горле, и она шепотом спросила:
– Где взял?
– К берегу прибило. Видать, и море тошнило от его замаранных портков, оно и выплюнуло их…
Анка и Яков взглянули друг на друга и ни слова не промолвили. Эта новость ошеломила их. А Панюхай продолжал:
– Мои думки такие: ежели в левой штанине был мундир, этаким манером свернутый и засунутый, то в правой – песок насыпанный. Тесемка оборвалась, песок вода высосала… А ежели оно не золото, стал-быть, и всплыло.
– Вот что, отец… – глаза Анки наполнились гневом, лицо потемнело, – отнеси это дерьмо туда, где оно было.
– Погоди, дочка. Раз уж ты власть на хуторе, тебе же, чебак не курица, и следственность навести надобно. А может он, волчий сын, живехонек?
– Не мое это дело! – вскрикнула Анка и брезгливо поморщилась. – Выбрось эту гадость в море.
– Доченька, но море-то не принимает, – развел руками Панюхай.
Анка тяжело опустилась на стул и едва слышно проговорила:
– Вот напасть проклятая… Он и мертвым не дает мне покоя.
– А ежели он жив, этот пакостник? – не унимался Панюхай. – Надо следственность навести.
– Отец, – вмешался Яков, – Аня права. Это не ее дело. Заверни-ка в какую-нибудь дерюгу это барахло, а я сейчас вернусь.
– Куда ты? – спросила Анка.
– За машиной. Я поеду к Жукову…
Через час Орлов был в Белужьем. Секретаря райкома он застал дома.
– А-а-а, Яков Макарович! – радостно встретил Орлова Жуков. – Как раз поспел к завтраку. Мой руки и к столу. Глаша, по такому случаю подавай графинчик.
– Не до завтрака, Андрей Андреевич… Вот, – и он вывалил из мешка на пол мундир и шаровары.
Жуков вопросительно посмотрел на Орлова, и тот рассказал ему, где и как была обнаружена атаманская амуниция. Секретарь райкома задумался, нервно барабаня пальцами по столу. Глафира Спиридоновна прервала его мысли:
– Андрюша, надо полагать, что он жив?
– Все может быть, Глаша… Все может быть… Случай весьма загадочный… Мертвые не воскресают… Однако… – и решительно: – Это дело касается следственных органов. Я передам все это прокурору. А ты, Макарович, садись с нами завтракать.
Во время завтрака Жуков опять собрал на лбу морщины и задумчиво произнес:
– Неужели он жив?..
VI
Март был на исходе. Стояли теплые безветренные дни. На высоком голубом небе ни облачка. Ослепительно сверкавшее море изредка покрывалось мелкими морщинками легкой, зыби.
Шла вторая неделя с того дня, как пюре совершенно очистилось ото льда. Наступила самая жаркая пора весенней путины. Лещ и судак густыми косяками проходили мимо Косы, устремляясь к гирлам Дона. Брать бы эту драгоценную добычу, днем и ночью черпать из ближайших водоемов сотнями центнеров, десятками тонн, да нечем было…
За это время рыбаки только два раза выходили в море и возвращались к берегу с небогатыми уловами. Они сдавали на приемный пункт по два-три центнера рыбы. В третий раз не пошли, отказались наотрез.
– Баркасы протекают, сети рвутся. Ни то, ни другое чинить нечем, – сказал Панюхай, организатор старой гвардии. – Такая ловля нашей погибелью кончится.
Старые рыбаки поддержали Панюхая, согласились с ним, председатель колхоза Васильев и директор моторо-рыболовецкой станции Кавун.
– Что же делать? – спросил замполит Орлов. – Нельзя же сидеть, сложа руки?
– А то… – шевельнул густыми бровями Кавун и задумчиво провел ладонью по бритой голове, тронутой легким загаром. – Поидемо в город и тряхнем рыбаксоюз. Может, чего и вытрусим.
– Дело говоришь, Юхим Тарасович, – сказал Васильев. – Попытка не пытка, спрос не беда. Едемте.
Поездка их была не напрасной. Хоть и немного, но все же они привезли несколько связок пеньковой бечевы, центнер смолы и мотки хлопчатобумажных и капроновых ниток.
– Вот тебе подарок, старогвардеец, – порадовал Васильев Панюхая, передавая ему бечеву и нитки. – Кому баркасы конопатить, а тебе, Кузьмич, сети чинить и новый невод вязать.
Панюхай, поглаживая мотки ниток, от удовольствия расплылся в улыбке.
– До чего ж ты меня, Афанасыч, возрадовал. Побей меня бог, возрадовал. Хорош подарок, да маловато добра этого.
– Спасибо рыбаксоюзу и за это. Время-то какое тяжкое… война.
– И то верно… Ну, теперь я кликну бабонек да за работу, – приговаривал Панюхай, перебирая мотки. Положив на ладонь легкий светло-золотистого цвета моток ниток, он с удивлением посмотрел на Васильева. – Афанасыч… В жизни не видывал такого… Что это за нитка?
– Капроновая. Она, Кузьмич, прочнее хлопчатобумажной. В воде не размокает и в дезинфекции не нуждается.
– Диво-дивное! – изумился Панюхай, любуясь тончайшей, как паутинка, ниткой.
– Так вот, – продолжал Васильев, – сеть для невода свяжешь из хлопчатобумажных ниток, а мешок – из капроновых.
– Для чего?
– Для поддержки углов, чтобы не порвать мотню. Так сказали нам специалисты в рыбаксоюзе. Капроновые мешки к неводам уже испытаны рыбаками на Черноморье и Дальнем Востоке. Попробуем и мы.
– Вразумительно, – покачал головой довольный Панюхай.
На второй день на берегу задымили костры. В закопченных котлах, подвешенных на железных треногах, булькало смоляное варево. Рыбаки суетились возле опрокинутых баркасов, перестукивались деревянными молотками, заделывая щели пеньковыми жгутами и заливая, прокопченные места кипящей смолой. Рыбаки были преклонного возраста, но на время войны они отказались от пенсии и теперь работали усердно, с огоньком, нетерпеливо поглядывая на море, которое звало и манило их на свои голубые просторы.
А на колхозном дворе шумно гомонили женщины. Тут были и Анка, и Евгенушка, и Дарья Васильева, и жена Кавуна. Они чинили старые сети. Пришли на помощь колхозникам и комсомольцы, их привели Валя и Галя. Юношей не было. Павел Белгородцев еще в сорок первом году всех мальчиков-подростков отправил в гитлеровскую Германию, и о их судьбе ничего не было известно. Правда, комсомолок было всего семеро, но помощь от их молодых проворных рук была большая. Они быстро находили порывы и затягивали дыры новыми ячеями, искусно орудуя деревянными челноками.
Панюхай работал в сторонке – он вязал невод. Старик искоса взглядывал на женщин, недовольно хмурился. Особенно шумно вела себя Дарья Васильева. Она что-то рассказывала женщинам и время от времени заливалась таким веселым заразительным смехом, что вызывала взрыв хохота среди женщин.
Не выдержал Панюхай, крикнул:
– Дарья! Гляди, не умокрились бы.
– Ничего, на солнышке посушимся, – сквозь смех ответила Дарья.
– Ах, казнительница! Да ты ж поспешную работу гальмуешь, а море ждет, рыбаков кличет.
– Поспешишь – людей насмешишь, – и она снова захохотала так, что на ее пухлых щеках светились ямочки.
– Хватит дурить, а то штрафом накажу.
– Ох, Кузьмич! – с притворным испугом вскрикнула Дарья. – До чего же ты строгий начальник.
– В каждом деле строгость надобна.
– Может, и песен петь нельзя?
– Вот липучка мухоморная, – отмахнулся Панюхай и снова принялся за работу.
Но не прошло и минуты, как на улице послышался чихающий рокот мотора. Панюхай поднял голову и увидел остановившуюся у ворот, сбитых из толстых жердей, потрепанную и запыленную «эмку». Из автомашины вылез низкорослый седоусый мужчина и вошел во двор. Панюхай встал и, с прищуром посмотрев на приезжего, отметил про себя:
«Видать, не нашинский…»
Приезжий был в сером костюме и в сдвинутой на затылок серой шляпе. На левой руке у него висел темно-синий прорезиненный плащ, в правой он держал пухлый кожаный портфель.
«Ежели судить по портфелю, – догадывался Панюхай, – стал-быть, к нам залетела важнеющая птица», – и приосанившись, крикнул строго: – Бабоньки и девоньки! Довольно зубы скалить! Делу – время, потехе – час.
– Здравствуйте! – мягко сказал приезжий, приветливо взглянув на Панюхая ласковыми глазами.
Слава богу здравствуем, и вам наше почтение, – с достоинством ответил Панюхай. – Откель будете?
– Из Москвы.
– Далековато заехали.
– Служба.
– Оно, конечно… Служба – не мама двоеродная, а чебак – не курица. – Панюхаю было приятно продлить разговор со столичным человеком, и он, потянув носом воздух и покосясь на портфель приезжего, спросил: – А как же вас, мил человек, во чину-званию величать?
– Величать? – добродушно улыбнулся приезжий. – Хорошо. Величайте меня Петром Петровичем. А по чину я – инспектор по рыбному надзору. Имею поручение Наркома ознакомиться с положением дел азовских рыбаков. Выяснить их нужды…
– От самого Анастас Ивановича? – перебил инспектора Панюхай.
– От него лично.
– Душевный он человек… – с сердечной искренностью проговорил Панюхай, и глаза его озарились теплым внутренним светом. – Завсегда заботится о нас.
– Он любит рыбаков. А любовь Наркома вы заслужили своим трудом… Да! – вспомнил инспектор. – Как же вас величать?
– Софрон Кузьмич Бегунков, бригадир.
– Это ваша бригада? – кивнул инспектор на притихших женщин.
– Упаси бог! Хочь я и стар, но жизня мне не надоела.
– Что, тяжело с ними? – едва заметно улыбнулся инспектор.
– Одним словом – казнительницы.
Из глубины двора, где на реях были развешаны старые сети, донесся сдавленный смешок. Панюхай кивнул в сторону женщин:
– Слыхали, Петрович? Это все она, растреклятая пересмешница Дарья. Жена председателя колхоза.
– Злая женщина?
– Не-э-эт! Добрая. Работящая. То я пошутковал малость.
– А где же ваша бригада?
– На берегу. Под моим началом старая гвардия. Пенсионеры. Как забрали молодую силу на фронт, так вот мы, старики, и рыбачим с начала войны. А бабами командую, когда сети надо чинить. Я же и научил их этому ремеслу.
Инспектор взглянул на помещение конторы, спросил:
– Председатель колхоза у себя?
– Он тоже на берегу. Проводить вас?
– Мне бы с дороги умыться…
– В коридоре рукомойник есть. Идемте.
Возле рукомойника висело не первой свежести полотенце. В жестяной коробке лежал кусок хозяйственного мыла.
– Тут все причиндалы имеются для тувалета, – сказал Панюхай.. – Пользуйтесь, мил человек.
– Меня жена снабдила в дорогу всем необходимым, – улыбнулся инспектор, раскрывая портфель.
Панюхай слушал инспектора с открытым ртом, удивленно поглядывая на свертки, от которых вздулся портфель.
– А я-то поначалу подумал так, что ваш портфель от бумаг вздулся, – с хитринкой улыбнулся Панюхай.
– Кроме блокнота, паспорта и командировочного удостоверения, никаких бумаг при себе не имею.
– Это поначалу мне так почудилось, – поспешил объясниться Панюхай. – А когда пригляделся к вам, по обличию догадался: нет, думаю, у этого человека не бумажная душа. Глаз у меня вострый… морской.
По дороге к берегу Панюхай коротко, но обо всем рассказал инспектору. Жаловался, что нет ниток и сети старые, рвутся. Нет моторных судов, а баркасы, сколько их ни чини, дают течь. Даже паруса не из чего выкроить, на веслах ходят в море. А если шторм налетит? Гибель неминуемая.
– Все будет, Софрон Кузьмич, надо еще немного потерпеть, – сказал инспектор. – Наши войска уже на Одере стоят, скоро и войне будет конец. Тогда рыбаков снова посадим на моторы и добротные сетеснасти дадим.
– Терпим, Петрович, терпим. Хоть бы скорей этого сатаидола Гитлера прикончили.
Они остановились возле сбегающей вниз тропинки. На берегу смоляной копотью дышали черные котлы. Рыбаки хлопотали у котлов и баркасов.
– Вот моя гвардейская бригада. Баркасы конопатит. А вон и председатель… – и Панюхай окликнул председателя: – Афанасыч!
Васильев обернулся, посмотрев вверх.
– К тебе! – и ткнул пальцем в инспектора. – Из Москвы человек к тебе приехал!.. Ну, спускайтесь, – сказал он гостю.
– А вы не со мной?
– Мне надо на колхозный двор. Видали, сколько делов у меня там? За бабами догляд нужен.
– Тогда попрощаемся.
– Нынче уедете, что ли?
– Да, сегодня. Мне же надо объехать все побережье.
Панюхай пожал ему руку.
– Счастливо… – и потянулся к уху инспектора: – Анастас Иванычу – поклон. От всей старой гвардии.
– Передам, Кузьмич. Непременно, – и гость осторожно стал спускаться по тропинке вниз.
Навстречу ему шел Васильев.
Четыре часа провел инспектор в конторе МРС, беседуя с Кавуном, Орловым и Васильевым. За это время шофер успел выспаться на мягком теплом песке и умыться в море. Когда инспектор вышел из конторы, шофер уже сидел за рулем. Прощаясь с Кавуном, Орловым и Васильевым, инспектор сказал:
– В рыбаксоюзе есть моторный бот. Он вам очень пригодился бы на первое время. Правда, старенький, и мотор поизношенный, однако он вам лучше послужит, чем эта «Чайка», – кивнул он на моторную лодку, покачивавшуюся на волнах у пирса. – Она предназначена только для прогулок в тихую погоду. Сделайте обмен.
– Да мы с радостью отдали бы «Чайку» в обмен, на моторный бот, – сказал Орлов. – Согласится ли рыбаксоюз?
Инспектор вынул из кармана блокнот, написал что-то, вырвал листок, подал Кавуну:
– Вот мое письменное ходатайство.
– Добре, – сказал Кавун. – Попытаемось.
– И еще: возможно, что Нарком вызовет к себе на прием делегацию от вашего колхоза. Это почти наверняка. Так вы заранее наметьте человека три-четыре, чтобы люди были наготове.
– За этим дело не станет, – весело кивнул Васильев.
И уже сидя в машине, инспектор сказал:
– Не забудьте включить в состав делегации Софрона Кузьмича. Старик достоин такой чести, – и к шоферу: – Поехали…
А вечером, за ужином, Орлов спросил Панюхая:
– Отец, чем ты обворожил московского гостя? Он очень лестно отзывался о тебе.
– Как чем? Встретил его по всем статьям морского порядка. С деликатностью спросил его, откель, мол, в каких чинах-званиях ходите… Ну, и ответствовал ему, кто я есть и какие ранги на меня возложены. Нужду-горемыку нашу поведал ему, но сказал, что терпим и еще потерпим, покуда аспида Гитлера не прикончат. Проводил его до председателя и со всей вежливостью распрощался с ним.
– Ну так будь наготове. Инспектор сказал, что тебя, наверно, вызовут в Москву на прием к Наркому.
Старик хотел что-то ответить, но поперхнулся и, кашляя, поспешно вышел на крыльцо.
– Это правда, Яшенька? – спросила Анка.
– Правда, Аннушка, правда. Сам инспектор сказал, чтобы нашего отца включили в состав делегации, которая поедет в Москву.
VII
Всякое напоминание о Павле Белгородцеве вызывало у Анки чувство гадливости и раздражительность, давило холодным камнем на сердце.
Время – лучшее лекарство от всех душевных переживаний. Прошло немногим более полутора лет, как Акимовна застрелила гитлеровского прислужника Павла, а дед Фиён сбросил его с обрыва в море, и бронзокосцы забыли о Павле. Но в один из мартовских дней сорок пятого года, когда начался ледоход, море снова напомнило о нем. Прокурор на всякий случай организовал розыск Павла, сообщив во все республиканские органы милиции необходимые сведения о нем. Но поиски пока были тщетны, и прокуратура молчала. Бронзокосцы, уважавшие свою председательницу сельсовета, тоже помалкивали, нигде ни словом не поминая о Павле. И у Анки отлегло от сердца. Она опять обрела покой, с каждым днем становилась жизнерадостней, в глазах ее, как и прежде, переливами играли зеленые искорки.
Как-то Панюхай сказал Орлову:
– Видал, зятек? Как перестали гомонеть на хуторе о Павле, так и наша девка повеселела. А я-то, старый дурень, атаманские лохмындрики домой приволок.
– Помалкивай, отец, – предупредил его Орлов. – Не нагоняй ты ей тошноту.
– Да уж молчу я, молчу…
Апрель вступил в свои права жаркими днями. С юга изредка набегал горячий ветерок и рябил сверкающее на солнце море. От Керченского пролива шла берегом тучными косяками жирная сельдь. В полукилометре от Косы проходили огромными семьями лещ и судак, посреди моря играла красная рыба, направляясь к Таганрогскому заливу.
В колхозе было только четыре старых отремонтированных баркаса. Панюхай и Краснов поделили их поровну. Бригада Панюхая, состоявшая из престарелых рыбаков, промышляла сельдь. Им было сподручнее и легче рыбачить вблизи берега. Краснов с более крепкими рыбаками уходил на двух баркасах в открытое море, где выставлял новый невод с капроновым мешком и перетягу из трех старых сетей.
Рыбаки ходили на веслах, они даже парусов не имели. Тогда Сашка Сазонов пришел к ним на помощь. Обычно рыбаки выходят в море вечером и на ночь выставляют орудия лова, а утром выбирают из сетей и невода улов. Сашка садился на «Чайку», брал на буксир баркасы, выводил их в море и возвращался к берегу. На следующий день, завидев на горизонте бригаду Краснова, он, вспенивая воду, устремлялся навстречу, и «Чайка» снова впрягалась в работу, буксируя баркасы, наполненные рыбой.
«Чайка» была слабосильным моторным суденышком, однако она в какой-то мере облегчала рыбацкий труд. Напрягаясь, ворча сердитым рокотом мотора, отстреливаясь автоматными очередями выхлопной трубы, покачиваясь и вихляя кормой, «Чайка» с усердием тянула за собой баркасы к причалу. Рыбаки, работая в полсилы, медленно гребли веслами, дымили трубками, попеременно отдыхая.
– Молодец, Сашко! – хвалили рыбаки моториста.
А Сашка, противник всяких восхвалений, каждый раз, ставя на прикол «Чайку», делал вид, будто не слышал их. Однако ему было приятно сознавать, что моторка по мере своих сил добросовестно несет почетную предмайскую трудовую вахту. Но «Чайке» пришлось потрудиться только три дня. На четвертый директор МРС Кавун сказал Сашке, когда тот пришвартовался к причалу:
– Ну, Сашко, прощайся с «Чайкой». Завтра утром поведешь ее в город. Рыбаксоюз согласился взять ее в обмен на моторный бот.
Сашка быстро замигал ресницами и недоумевающе уперся в Кавуна озорными васильковыми глазами. Он было раскрыл рот, но не промолвил ни слова, только шевелил губами, будто у него отнялся язык. Наконец, облизав губы, горячо выпалил:
– Как же это так, Юхим Тарасович!
– А так, як було сказано, – пересыпая русскую речь украинскими словами, ответил Кавун. – Меняем на бот.
