Текст книги "Анка"
Автор книги: Василий Дюбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)
Кавун нагнулся, шепнул:
– Дюже озяб?
– Захолонил я, Тарасович, – и старик передернулся всем телом. – Весь захолонил. Треклятая карусель закружила нас.
– Может… за горилкой послать?
– Нет, нет, – возразил Орлов. – Мы его дома погреем. Аня целый графинчик припасла.
– Верно, дочка?
– Припасла, – улыбнулась Анка. – Идемте.
– Тады я дома, – сказал Панюхай. – Дома оно деликатнее. Ежели, скажем, назюзюкаешься и скиснешь, так постель тут же, под боком. А за уважение благодарствую, Тарасович. – Он повязал на шею шарф, застегнул полушубок, молодецки кинул на голову шапку. – Ну, дети, до дому.
Орлов и Анка встали. Поднялся и Васильев:
– И я с вами. Пошли вместе.
Было три часа дня, а над хутором стоял полумрак и выла злая вьюга, раскидывая свое белое покрывало по всему оледеневшему морю.
III
Был воскресный день. Анка, Орлов и дед Панюхай ждали Акимовну. Они пригласили ее на чай с лимоном.
– А где же вы такое добро раздобыли? – удивилась Акимовна.
– Яша из города привез, – ответила Анка.
– Много?
– Десять штук. Крупные, золотистые.
Этот короткий разговор произошел утром в кооперативной столовой, где Акимовна работала шеф-поваром и куда зашла Анка по пути из магазина домой.
– Придете? – уходя, еще раз спросила Анка. – Отец и Яша ждут вас. Всей семьей просим пожаловать к нам.
– А чего пытаешь меня? – улыбнулась Акимовна. – Знаешь же, что чай с лимоном – страсть моя. Приду. Вот дам команду поварам и приду.
Акимовна никогда не заставляла долго ждать себя. Она пришла почти вслед за Анкой. Стол уже был накрыт. В одной вазе красовались лимоны, в другой горкой было наложено домашнее печенье. Переступив порог, Акимовна поклонилась:
– Здравствуйте вам!
– И вам доброго здоровья, – ответил Орлов, помогая ей раздеться.
– Ты, Акимовна, живо к столу, а то чай охолонит, – торопил ее Панюхай.
– Охолонит – не велика беда, подогреть можно. Не так ли, Аннушка?
– Да уж так, Акимовна. Садитесь. Только вот с посудой у нас дела плохи. И когда эта война проклятая кончится? Все пожирает.
– Война уже на исходе, – заметил Орлов, – скоро кончится.
У Анки было всего два стакана с блюдцами, и она поставила их перед Акимовной и отцом. Себе и мужу налила чаю в алюминиевые кружки.
– Мы с Яшенькой по-фронтовому.
Старики пили из блюдец. Они ставили их на растопыренные пальцы, сдували пар, отчего у них пузырились щеки, а потом медленно, со звучным присосом тянули из блюдец ароматную жидкость. Анка положила в стакан Акимовны еще один кружочек лимона и сказала:
– Помни́те ложечкой, вкуснее будет, Акимовна запротестовала:
– Лимон не яблоко и его не жуют, для приятного духа его назначение.
– Не жевать, помять его надо, и чай будет ароматнее.
– Ох, и транжирка ты, Аннушка, – покачала головой Акимовна.
– Уважь дочку, уважь, – вмешался Панюхай.
– Уважу, – и она стала разминать ложечкой в стакане ломтик лимона.
– Тогда и меня уважьте, Акимовна, – и Орлов подал ей на ложечке еще один ломтик.
– Ах, казнители вы мои! – всплеснула руками Акимовна, а сама от удовольствия даже прикрыла глаза.
В разгар чаепития в комнату вплыла раздобревшая Евгенушка и как всегда затараторила быстро и с одышкой, позабыв сказать «здравствуйте»:
– Ой, подруженька!.. Дядя Софрон!.. Акимовна, милая!.. Да какую новость я вам принесла.
– А мне? – поднялся со стула Орлов.
– Ой, Макарович! Да вы же ее не знаете…
Анка прервала подругу:
– Яша, помоги раздеться этой толстушке и веди ее к столу, а я ей чаю налью.
– С лимоном, – пояснила Акимовна.
Усевшись за стол, Евгенушка сказала:
– Ой, подруга, дай отдышаться… – и тут же продолжала: – Таня жива… Таня Зотова… Она домой скоро приедет… Оттуда, из Германии.
– Таня! – разом воскликнули Анка, Панюхай и Акимовна.
– Я помню ее, – сказал Орлов. – У нее голубые глаза. А муж ее такой… скуластый.
– Хотя, правда… вы должны ее помнить, – согласилась Евгенушка.
– Откуда у тебя такая новость? – спросила Анка.
– Виталий написал. Вот… – она вынула из сумочки сложенное треугольником письмо, развернула его дрожащими от волнения пальцами и стала читать…
Виталий Дубов, муж Евгенушки, писал:
«…и вот мы от самой Варшавы без остановки гоним гитлеровских людоедов, днем и ночью ведем ожесточенные бои. Скоро подойдем к Одеру, а за ним недалеко и Берлин. Очень тороплюсь. Заканчиваю приятной для тебя весточкой: вчера мы освободили из концлагеря женщин и девушек, среди них была и Таня Зотова. Вернее, не Таня, а ее тень. Мы не узнали бы ее, но она узнала нас… Не верится? Да, трудно поверить в такую встречу. Митя взял Таню на руки, как пушинку, и залился слезами. Многие воины плакали. Таня до сих пор не может забыть того, как издевался над ней Пашка Белгородцев, когда атаманствовал при фашистах на Бронзовой Косе, а потом продал ее в рабство. Хорошо сделала Акимовна, что пристрелила эту бешеную собаку…
Все освобожденные из концлагеря взяты под медицинский надзор и скоро будут отправлены на родину. Таня расскажет вам все подробно. Целуй дочку.
Виталий…»
– Ну, приятная новость? – спросила Евгенушка, пряча письмо в сумочку.
Но все сидели безмолвными… Акимовна вздохнула и заговорила первой:
– Да-а-а… Много бед причинил этот выродок. Силыча повесил… Аннушку три месяца в погребе держал… Тоже была тень-тенью…
У Анки шевельнулись тонкие брови, и она закусила губу. Тяжело было вспоминать все это. Орлов взял руку жены и нежно погладил ее.
– А сколько он наших людей в Германию отправил?.. Подростков не жалел, душегубил… – продолжала Акимовна. – И над Таней издевался, все принуждал ее, да кукишом подавился… Не таковская Таня… И меня облаял, щенок слюнявый… два зуба вышиб… Молодец Силыч! – и она стукнула ладонью по столу. – При всем народе в морду атаману плюнул. И лютой смерти не побоялся.
– А вы, Акимовна, молодец, что застрелили этого гада, – сказала Евгенушка.
– Это я научил ее из берданки палить, – и Панюхай с важностью погладил рыжеватую бородку. – Дроби не было, так я в патроны волчьи картечины запыжевал.
– Будто знали, отец, что из того дробовика придется по волку стрелять? – посмотрел Орлов на Панюхая.
– По бешеному волку, – уточнила Акимовна. – И батько его, шкуродер, был волком.
Анка заметно нервничала. Ей были неприятны эти разговоры. Она нахмурилась и резко произнесла:
– И охота вам вспоминать о всякой дряни…
– И то правда, голубонька, – согласилась Акимовна, отодвигая стакан. – Спасибо за угощенье, пойду. Мне пора в столовую.
– И мне, – заторопился Панюхай.
– А ты куда, отец? – спросила Анка.
– Сети чинить. Скоро в море пойдем.
– Какое там скоро, когда еще февраль не кончился, – урезонила его Акимовна.
– Э-э-э, мама двоеродная. Сани готовь летом, а дроги зимой.
Акимовна покачала головой:
– Неугомонный ты, Кузьмич. А ну, подай мне пальто. Поухаживай, что ли. А то сколько годов моим женихом прозываешься, а сватов не засылаешь.
– Никак не насмелюсь, Акимовна.
– То-то, – и добродушное ее лицо расплылось в улыбке.
Орлов взял с вазы два лимона и вложил их в руки Акимовны.
– Это вам наш подарок.
– Так много? – запротестовала Акимовна.
– Всего только два, – засмеялся Орлов.
– Берите, берите, – настаивала Анка. – Вы же любите чай с лимоном.
– Благодарствую, родимые, – растроганно проговорила Акимовна.
Панюхай помог Акимовне одеться, и они ушли.
Евгенушка, вздыхая, поглядывала то на Анку, то на Орлова. Анка усмехнулась, спросила подругу:
– Ты чего мнешься? Если что-нибудь сказать хочешь, говори.
– Да вот… хочу с тобой посекретничать. Вы не обидетесь, Яков Макарович?
– Нет, нет. Секретничайте.
– Яшенька у меня не охотник до бабьих сплетен. Идем. – Они перешли в другую комнату. – Ну, что там у тебя?
Евгенушка таинственно прошептала.
– Ты это с каким Иваном переписывашься?
Анка замотала головой:
– Я тебя не понимаю. Откуда ты взяла?
– А вот откуда, – и Евгенушка вынула из сумки конверт. – Я у письмоносца перехватила. Не дай бог мужу в руки попало бы. Читай обратный адрес: Иван Снежкович.
– Что, что?.. – Анка выхватила из ее руки письмо, прочла обратный адрес и расхохоталась. – Яша! Яшенька!
В дверях появился Орлов.
– Что случилось?
– Ты никогда не видел Иванушку-глупыша? – и ткнула пальцем в грудь Евгенушки: – Любуйся! – и снова залилась неудержимым смехом.
– Да что случилось? – недоумевал Орлов.
– Ирина Снежкович прислала мне ответное письмо, а моя подруженька заподозрила меня в измене тебе.
Евгенушка стояла растерянная и обескураженная. Анка вскрыла конверт, быстро пробежала глазами строки короткого письма и сказала:
– Жаль… Ирина приедет только в мае.
– Не велика беда, – беспечно произнес Орлов.
Анка вздрогнула и потемнела в лице.
– Неблагодарный… – по ее щеке скатилась слеза.
Встревоженный Орлов бросился к жене.
– Ты плачешь?.. Почему?..
– Потому, что ты не хочешь, чтобы она приехала сюда.
– Что ты говоришь! – удивился Орлов. – Ирина мне как родная сестра. Ее кровь спасла мне жизнь. Сейчас же напиши ей: ждем, ждем, ждем.
Анка пристально посмотрела в его открытое лицо и улыбнулась.
– Нет, ты добрый, Яшенька.
– А ты? – спросила Евгенушка.
– Не знаю…
– Тоже добрая, хорошая моя, – сказал Орлов, целуя Анку.
IV
В Мариуполь гитлеровцы согнали из прибрежных поселков сотни женщины, девушек и девочек-подростков. Тут же были мужчины и юноши, которые не успели в свое время эвакуироваться и теперь попали к немцам в лапы. Их еще утром построили в колонны и под конвоем повели за город.
– На убой погнали… – скорбно проговорила одна женщина, провожая печальным взглядом уходившие колонны.
К ней подошла стройная, круглолицая девушка с живыми серыми глазами и мотнула головой:
– Нет. Здоровых и молодых они не убивают.
– А куда же их?
– У нас и у них, – кивнула девушка вслед колоннам, – дорога одна: в Германию, на каторгу.
– Спаси их господь, – перекрестилась сердобольная женщина.
– Не люблю гнусавых богомолок, – брезгливо скривила губы девушка и отошла в сторону, оправляя на себе пестрое ситцевое платье. Вдруг ее цепкие, будто ищущие что-то, глаза остановились на Тане Зотовой, и она подсела к ней.
Таня, сложив руки на коленях, неотрывно смотрела на сверкающее море, охваченная воспоминаниями… Одиннадцать лет назад они, молодежь только что организованного колхоза, выходили в море на лов красной рыбы. Это был бурный и незабываемый год коллективизации. Бывалые рыбаки пока еще ходили за добычей на парусных баркасах, а молодежная бригада бороздила морской простор на быстроходном моторном баркасе «Зуйс», конфискованном у турецкого контрабандиста и переименованном в «Комсомолец». Тогда же, в открытом море, под влиянием Мити Зотова и написала Таня заявление в комсомол. Потом Таня вышла за Митю замуж, и зажили они счастливо. Одно огорчало счастливцев: не было детей…
В скором времени на Бронзовой Косе была создана моторо-рыболовецкая станция. Все рыбацкие бригады были посажены на моторные суда. И вот в самый расцвет колхозной жизни грянула война… Митя с товарищами ушел на фронт… А через два месяца к Косе прихлынула мутная фашистская волна… Объявился и Павел… Немцы назначили его атаманом… Павел не смог склонить Таню к сожительству и внес ее в список первой же группы хуторян, предназначенной к отправке в Германию.
«Что же меня ожидает там, на далекой ненавистной чужбине?..» – тяжело вздохнула Таня, прощаясь с морем, с родным краем, и беззвучно заплакала, уронив голову на грудь.
Девушка тронула ее за плечо. Таня вздрогнула и косо посмотрела на подсевшую к ней незнакомку.
– Чего пугаешься? – смелый взгляд девушки выражал непокорность и решимость. – Не съем… А вот нюни распускаешь зря. Наши слезы только на радость им. Крепись, молодуха, и надейся на лучшее. Им все равно не осилить нас.
Мимо проходил немецкий автоматчик. Девушка замолчала. И когда автоматчик удалился, продолжала:
– Как зовут тебя?
– Таней.
– А меня Соней. Откуда?
– С Бронзовой Косы… Вот так по берегу, – показала Таня, – километров пятьдесят будет.
– Эх, ты… – покачала головой Соня. – Жила у самого моря и не могла удрать, а?
Таня рассказала ей, что она с женами рыбаков работала в районе, помогала колхозу убирать хлеб. Их бомбили немецкие летчики. А когда она добралась до хутора, все моторные суда и баркасы ушли к краснодарскому берегу.
– Дня два в хуторе было тихо и спокойно, – продолжала Таня. – А как появился этот змееныш… кулацкий отпрыск… Пашка Белгородцев… его немцы в атаманы возвели… ну и…
– Издевался?
– Всего было: и полицаями травил народ, и плетьми сек, и вешал… Все Анку с дочкой требовал…
– А кто она?
– Его прежняя любовь. Дочка у нее от него. Она тоже работала со мной в колхозе, да там под бомбами и потерялись мы. А старуха Акимовна говорила мне, что Анка с дочкой тоже вернулась на Косу и ушла в соседний поселок…
– Что же Анка-то… не жила с Пашкой?
– Нет. Как родила дочку, так и прогнала его. А дочке уже одиннадцатый год пошел.
– За что прогнала? – допытывалась Соня.
– Стоил того! Да что можно было ожидать от кулацкой сволочи?.. Попадись ему сейчас Анка, в клочья разорвет. Да и немцы не пощадят ее. Она же была председательницей сельсовета… коммунистка.
– А ты?
Таня не ответила.
– Не бойся, – зашептала Соня, оглядываясь, но вокруг них сидели на узлах женщины, угрюмые и безразличные. – Я…– и еще тише – тоже комсомолка.
«А не шпионка?..» – едва не сорвалось с языка у Тани, ее светлые голубые глаза подернулись холодной дымкой и стали непроницаемыми. Соня сразу почувствовала отчужденность Тани и, схватив ее за руку, заговорила приглушенно, взволнованно:
– Милая моя Танюша… не подумай обо мне плохо… Правду говорю, что я уже три года состою в комсомоле. Хочешь знать, как я попала сюда, в одно с вами пекло?.. Слушай… Я из Курска… По городу прошел слух, что в Приазовье можно на вещи выменять муку и вяленую рыбу. А у соседей квартирует один немецкий офицер. Он все заигрывал со мной. Я же окончила десятилетку с золотой медалью, по немецкому языку у меня были одни пятерки, и я свободно объясняюсь с этими колбасниками. Вот я и попросила офицера достать мне в комендатуре пропуск. Он достал. Мама и моя младшая сестренка собрали кое-какие шмутки, и я, дуреха, отправилась в Мариуполь. И видишь, чем все кончилось?.. Пропуск уничтожили, а меня под конвоем сюда пригнали. Ясно, что мама не дождется меня… – вдруг ее голос дрогнул и оборвался. После небольшой паузы она с трудом произнесла – что же тогда с нею будет?
Заметив на ее затуманившихся глазах слезы, Таня сказала:
– Я верю тебе, Соня. Верю.
С полчаса они сидели молча, занятые каждая своими тяжелыми мрачными думами. Наконец Соня заговорила первой, только теперь разглядев на Тане разорванную белую шелковую блузку:
– Кто это тебя так облатал?
– Атаман… Пашка. Домогался, да обрезался.
– Не далась?
Таня отрицательно покачала головой.
– Молодец! С виду ты тихоня, а когда надо постоять за себя…
– Кусаюсь, – вставила Таня.
– Правильно. Надо в горло им вгрызаться.
– Я и атамановых кобелей одурачила. Пашка же отдал меня полицаям на ночь, чтобы те поглумились над мной. А я сказала им, что у меня дурная болезнь.
– И что же?
– Не дотронулись. Хоть и пьяные были, а испугались, паразиты…
Послышались гортанные выкрики конвоиров. Невольницы завздыхали, закряхтели, зашевелились. Соня быстро развязала свой узел, извлекла из него зеленую вязаную кофточку, сунула в руки Тане:
– На вот.
– Что ты, Соня…
– Наряжайся, говорю. Все равно эти поганцы отберут. Быстренько…
Через несколько минут длинная колонна невольниц, миновав пристань, направилась к станции, где их ожидал состав товарных вагонов с открытыми, но затянутыми колючей проволкой окошками.
Две недели томились невольницы в душных и смрадных вагонах. Казалось, что этому изнурительному пути, этой страшной пытке не будет конца. Люди страдали от голода и жажды. Их кормили заплесневелыми сухарями, сырой свеклой и выдавали по глотку мутной теплой жижицы, вызывавшей тошноту. Когда эшелон достиг последней остановки, когда распахнулись двери вагонов и невольницы бросились к солнцу, к свежему воздуху, в вагонах еще оставались больные. Истощенные и обессиленные, они стонали от режущей боли в желудках. Их пристрелили там же, в вагонах, и состав погнали на запасный путь.
Невольниц построили в колонну и повели по главной улице чужого города. Это был Франкфурт. Колонна вступила на мост, под которым текла угрюмая река Одер. И все вокруг было чужим и нелюдимым: и город, и река, и дома, и горожане с мрачными лицами, и озорные ребятишки, бросавшие в невольниц гнилые овощи. И даже солнце, казалось, светило здесь неярко, тускло, и холодные лучи его не источали столько животворного тепла и горячей ласки, как там, на далекой Родине…
Колонну вывели за город, остановили на берегу Одера и приказали невольницам раздеться. Это было неслыханным глумлением над живым человеком, над его достоинством. Невольниц раздели донага, и самодовольные немцы и немки начали осматривать их со всех сторон: ощупывали их мускулы, постукивали тросточками по ногам и спинам, заглядывали в рот каждой невольнице – целы и крепки ли зубы?
– Как на скотской ярмарке… – прошептала Таня, вся сгорая от стыда и позора.
– Это чудовищно! – бросила в лицо скуластой с утиным носом пожилой немке Соня на немецком языке. – Такое и во сне не приснится нормальному человеку.
– О-о-о! – прогундосила немка, прищурив маленькие хорьковые глаза. – Ты говоришь по-немецки?
– Да, фрау. Но скажите: как вы можете, вы, женщина… принимать участие в таком постыдном надругательстве над людьми?..
Немка, не слушая ее, кивнула на Таню:
– Твоя подружка?
– Да.
– Я покупаю вас обеих. Можете одеться.
Таня, не поднимая опущенных глаз, спросила Соню.
– О чем она бормотала? Что ей, суке, надо? И когда же кончится это позорище?
– Для нас кончилось. Мы уже проданы. Одевайся.
Быстро одеваясь, Таня заметила, как немка с утиным носом, вынув из сумки марки, расплачивалась с работорговцами.
Господские дворы гнездились на голой безотрадной земле. Дома с хозяйственными службами находились один от другого на расстоянии пятисот-восьмисот метров. Вокруг ни деревца, ни кустика. По обеим сторонам шоссейной дороги стояли жалкие, старые и уродливые липы.
– Ах, Танюшка! – хмурясь, говорила Соня. – Смертельная тоска источит, как червь, мое сердце… Как я ненавижу эту чумную страну!.. То ли дело наши бескрайние поля и заливные луга… Леса и рощи… Вишневые сады и лунные соловьиные ночи… А голубое небо?.. Нет, я задохнусь в этой проклятой неволе… – и слезы бежали по ее щекам.
– Чего раскисаешь? – упрекала ее Таня. – Меня поучала крепиться, не радовать их нашими слезами, а сама…
– Не буду, не буду, – с раздражением отвечала Соня.
Они жили на чердаке в маленькой комнате для прислуги, спали на одной койке. Вставали рано, ложились поздно. Надо было убирать комнаты, стирать белье, в течение дня три раза кормить и два раза доить десять коров, ухаживать за дюжиной свиней, смотреть за домашней птицей. Хозяйка была вдовой. Ее единственный сын воевал в России. Он присылал матери целыми тюками мужские и женские пальто, костюмы, шелк и бархат и даже мебель. Гитлеровцы обложили Ленинград, стояли под Москвой, прорвались на Северный Кавказ, катились к Волге, и хозяйка, фрау Штюве, ликовала, относилась к своим рабыням сравнительно сносно. А когда 6-я армия Паулюса была окружена и уничтожена под Сталинградом, когда вся фашистская Германия по приказу Гитлера оделась в траур, фрау резко изменила свое отношение к Тане и Соне: она истязала их, морила голодом. Но подруги подкрепляли свои силы тем, что украдкой утром и вечером пили прямо из-под коров парное молоко.
В феврале сорок третьего года фрау Штюве получила извещение о том, что ее сын Роберт погиб на восточном фронте. Когда Соня вошла в кухню, где истошно выла хозяйка, фрау Штюве в дикой ярости бросилась к девушке и, осыпая ее ударами по лицу, кричала как обезумевшая:
– Это они!.. Твои братья, русские свиньи, погубили моего бедного мальчика!.. Вас надо всех жечь!.. Вешать!.. Истреблять!.. Живыми в землю вас!.. О мой Роберт!..
– Фрау! – в гневе вскрикнула Соня и грубо оттолкнула хозяйку. В ту минуту в кухню вбежала Таня. – Кто звал твоего сына в Россию? И не он ли жег наши города и села, вешал наших людей, – наступала разъяренная Соня на хозяйку, – живыми закапывал в землю наших детей? Как же тогда не дрогнуло твое материнское сердце?
– Как ты смеешь, мерзкая?
– А как ты смеешь!..
Развязка была короткой и трагичной… Хозяйка схватила с плиты кастрюлю с кипящим молоком и выплеснула его в лицо Сони. Девушка охнула и схватилась руками за глаза.
– Гадина! – метнула Таня на хозяйку ненавидящий взгляд, обняла Соню и поспешно увела ее на чердак.
Соне не была оказана медицинская помощь, и она ослепла… Таня, лежа с ней в постели, тихо всхлипывала. Соня сердилась:
– Не смей хныкать.
– Да как же, Сонюшка…
– Не смей говорю.
– Такая красивая была… и вот теперь слепая. Лицо изуродовано…
– Но им ничем не изуродовать красоту и гордость русской души!
Через неделю фрау Штюве привезла из Франкфурта-на-Одере двух новых девушек. Соню она отправила к матери в Курск, а Таню – в концлагерь.
– Это ест тибе за слово гадин, – сказала фрау Тане на прощанье, ядовито улыбаясь.
– И черт с тобой, подлюка-гадюка, – не осталась в долгу и Таня.
Женский концлагерь находился возле небольшой сосновой рощи в нескольких километрах от города Ландсберга. Огромное круглое помещение, сколоченное из старых досок, служило бараком для невольниц. Двадцатиметровое пространство между бараком и высокой изгородью, перевитой колючей проволокой, образовывало круглый двор. У ворот и на четырех вышках днем и ночью дежурили автоматчики. Офицеры и солдаты-охранники жили в роще в благоустроенных казармах. Оттуда в летнее время до слуха пленниц доносились звуки охрипших патефонов и песни пьяных офицеров.
В двух километрах от лагеря сооружался подземный завод. Невольниц гоняли туда на земляные работы. Труд был каторжным, а кормежка отвратительная: эрзац-хлеб с опилками, сырой кормовой бурак и вареная без соли картофельная кожура…
Таня пробыла в лагере с февраля сорок третьего года по январь сорок пятого. Сколько за это время умерло на ее глазах женщин и девушек, она и счет потеряла. Но количество невольниц не уменьшалось. Взамен умерших гитлеровцы пригоняли новых.
В конце сорок четвертого года подземные работы были прекращены и невольниц стали гонять на другой участок, где возводились оборонительные сооружения. Там они копали противотанковый ров.
У Тани иссякали силы. Возвращаясь с работы в казарму, она, пошатываясь, останавливалась. Женщины и девушки нового пополнения, еще не истратившие свои силы, подхватывали Таню под руки, шептали:
– Ты всегда держись нас… Поможем… А то если упадешь, пристрелят.
– А мне только и осталось смертью утешиться…
– Не говори глупостей. Слышишь, грохает? Это наши идут.
– Да когда же они придут?.. – голос Тани звучал отчаянной безнадежностью.
– Скоро, скоро, – подбадривали ее женщины.
Это было на исходе января. До лагеря все явственнее доносилась орудийная канонада. Видно было по всему, что с востока надвигалась ничем не отвратимая гроза: офицеры нервничали, солдаты испуганно поглядывали на небо, где армада за армадой проплывали на Берлин советские бомбардировщики. А потом по шоссе потянулись бесконечными вереницами обозы немецких беженцев. Догонявшие их грузовые автомашины, переполненные офицерами и солдатами, с ходу врезались в обозы, подминая людей, опрокидывая повозки, и мчались дальше. Сбежала и охрана концлагеря. Одна из женщин, войдя в барак, хотела сказать что-то, но, обхватив столб, зарыдала. К ней подошла девушка, спросила:
– Что с тобой?
– Какая радость… – сквозь слезы проговорила она… – Удрали наши мучители… Мы свободны… Боже мой!.. Какая радость…
– Замолчи! – и девушка закрыла ей рот ладонью. – Ни звука! – обратилась ко всем: – Фашисты бегут. Они злые, как черти, и могут пострелять нас. Никто не должен выходить из барака. Ложитесь и не шевелитесь. Будем ждать наших.
Так они и пролежали остаток дня и всю ночь на земляном полу, зарывшись в лохмотья и прелую солому. Гитлеровцам, спасавшим свою шкуру паническим бегством, было не до них…
Стояла оттепель. Утро было хмурое, серое. Откуда-то доносились орудийные выстрелы и глухая трескотня автоматных очередей. Потом возник неясный отдаленный шум. С каждой минутой он усиливался и приближался, словно накатывались морские валы в штормовую погоду. И вот… задрожала земля, затрясся ветхий барак. Грохочущий лязг металла и рев мощных моторов пронесся бушующим ураганом мимо рощи, удаляясь на запад и затихая. По казарме прокатился легким шорохом шепот невольниц:
– Танки прошли…
– Да ведь это наши…
– Чего же мы…
Девушка погрозила пальцем и, скосив глаза на дверь, затаила дыхание. Судя по топоту ног, к казарме шло несколько человек. И когда девушка услышала только три слова на родном русском языке: «Мертво… Угнали, сволочи…» – она крикнула:
– Здесь мы! Здесь! – бросилась к двери, распахнула ее и упала на руки красноармейцу.
В это хмурое, зябкое утро всем невольницам казалось, что советские воины принесли с собой яркий солнечный свет и теплое дыхание Родины. Изнуренные каторжной работой, истощенные голодом, женщины и девушки наконец-то покинули ненавистную казарму и вышли из-за колючей проволоки на волю.
По неглубокому мокрому снегу шагали усталые, но с бодрыми лицами и веселыми глазами солдаты и офицеры. За ними следовали минометы и пушки, обозы и походные кухни.
Женщины и девушки молчали. Они словно онемели от радости, такой внезапной и огромной, какой не может вместить в себя человеческое сердце. И только одна девочка-подросток, посиневшее тело которой едва прикрывала рваная одежонка, лохмотьями свисавшая с нее, монотонно произносила одно и то же:
– Брательнички родненькие, дайте хлебца нам… – Она потрогала за руку Таню и спросила: – А ты чего молчишь, тетенька? Хлебца проси…
Но Таня, поглощенная своими мыслями, пристально вглядывалась в артиллерийских офицеров, шагавших впереди пушек. Вдруг она почувствовала такую слабость в ногах, что зашаталась, вцепилась в острое плечо девочки и промолвила едва слышным голосом:
– Миленькая… прошу тебя… покричи: Зотов!.. Дубов!
– Сродственники? – поинтересовалась девочка.
– Да, да… Кричи же…
– Зотов! Дубов!..
Офицеры остановились.
– Кажется, тебя кто-то окликнул, – сказал Дубов.
– И тебя, Виталий… – Зотов повел взглядом и увидел кричавшую девочку, а возле нее стояла женщина и махала рукой, с трудом поднимая ее.
– Да ведь это же Таня, – догадался Дубов.
– Она… – быстро заморгал Зотов. – Она! – вырвалось из его груди, и он кинулся к жене.
Дубов последовал за ним, приказав командирам орудий:
– Продолжайте марш, мы догоним вас.
Зотов подбежал к Тане, подхватил ее на руки, присел на снег и заплакал:
– Таня… Танюшенька… Как они извели тебя, людоеды…
Таня, прижимаясь к нему, шелестела пересохшими губами:
– Милый… родной ты мой… Не сон ли это?
– Явь, Танюша, явь, – сказал Дубов, беря ее за руку. – Мы знали, что атаман отправил тебя в Германию. Жена писала мне.
Мимо проезжала грузовая машина. В кузове сидело несколько солдат в танкистской форме. Вдруг в глазах Тани засветились гневные огоньки, и она вся задрожала.
– Ты озябла, ласточка моя? – спросил Зотов.
– Он!.. Митенька, это он!..
– Кто?
– Пашка, с черной бородкой… в кузове… Это он… Задержите машину… Я узнала его… Задержите…
Дубов погладил ее руку и сказал:
– Почудилось тебе. Акимовна еще в сорок третьем году прихлопнула его из берданки. Вот… – он достал из планшета письмо, – почитай, что пишет Евгенушка.
Таня, запрокинув голову, молчала. Зотов испуганно посмотрел в мертвенное иссиня-бледное лицо жены и затормошил ее:
– Таня!.. Таня!.. Да отзовись же, Танюша…
В эту минуту к ним подошел майор медицинской службы. Это был командир гвардейского санбата. Нагнувшись, он потрогал за плечо Зотова:
– Лейтенант, что вы делаете? Вы же растрясете ее.
– Это моя жена… Вот… встретились и… она… кажется… по… мер…ла… – с трудом выдавил из себя последнее страшное слово Зотов.
– Ну, ну, – закивал майор, щупая пульс у Тани. – Рано вы отправляете ее на тот свет.
– Жива? – спросил Зотов.
– Жива. И теперь уж долго будет жить.
– А что с ней?
– Обморок…
– Бедная моя Танюша, – прошептал Зотов, сдерживая рыдания. – Ей супу… хлеба дать бы.
– Нельзя, – строго сказал майор. – Организм истощен до предела, ей нужна строгая диета. Вы уж, лейтенант, поручите вашу жену нашим заботам, и все будет в порядке, – и он поднял руку, останавливая проходившую мимо санитарную машину.
– Вы отправите ее в госпиталь? – спросил Зотов.
– В глубокий тыл. Там определят ее в больницу, – ответил майор и добавил, окинув взглядом истощенных, с землистым цветом лиц женщин, девушек и подростков: – Всех отправим. Они все нуждаются в специальной диете и лечении.
Зотов вырвал из блокнота листок бумаги, написал на нем номер полевой почты, вручил майору:
– Когда очнется, передайте ей мой адрес, – и он, еще раз поцеловав жену, побежал вслед за Дубовым догонять батарею.
V
С моря, закованного ледяным панцирем, время от времени доносился грохочущий и резкий гул, похожий то на отдаленные орудийные залпы, то на трескучие разрывы шрапнели.
Перед рассветом, когда темнота сгущается плотнее, раскатистые громовые удары подняли деда Панюхая с постели. Он, свесив босые ноги с кровати, несколько минут сидел не шевелясь, напряженно прислушиваясь к гулкой канонаде, и мысленно произносил:
«Лед тронулся… Пошел в разбой… Вот и в море скоро запарусим…»
За окнами таяла черная мартовская ночь. В комнате было темно. Панюхай, чтобы не разбудить внучку и Анку с мужем, ощупью нашел сапоги, одежду, потом накинул на плечи парусиновую винцараду и бесшумно вышел, тихо притворив за собой дверь.
Хутор просыпался. Кое-где в хатах замигали первые огоньки, послышались стук дверей и хлопанье калиток, на улицах в полумраке загомонили людские голоса.
«Не спится людям, море кличет…» – подумал Панюхай и прибавил шагу, догоняя впереди идущих рыбаков.
Самая тяжелая и самая бедная по добыче рыбы путина – зимняя. Толщина льда достигает метра. Беспрестанно дуют то северные, то восточные свирепые ветры. Беснуются на стылом морском просторе снежные бураны. Нужны неимоверные усилия, чтобы врубиться в толщу льда, а потом установить в прорубях сети. Спасаясь от лютых морозов в шалашах и обогреваясь у костров, люди дни и ночи проводят на завьюженном ледяном поле, не теряя надежд на то, что подойдет косяк рыбы к выставленным сетям и что их труды не пропадут даром.
Но редко бывают удачи. В большинстве случаев ловцы выбирают из сетей по нескольку рыбин или сети оказываются совсем пустыми… Вот почему, когда начинается разбой льда, всех рыбаков охватывает радостное чувство, они испытывают предпраздничное настроение. А первый день весенней путины, богатой и обильной, день выхода в море, они считают большим праздником.
