Текст книги "Анка"

Автор книги: Василий Дюбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)

Пронька вихрем ворвался к Евгенушке, бросил еще с порога скороговоркой:

– Ждут, ждут, а вас все нет. Орудия за пригорком гукают. Собирайтесь. Пошли скорее.

– Да вот, не знаю, что брать с собой, – беспомощно опустила руки Евгенушка, окидывая взглядом разбросанные на полу вещи.

– Ничего не надо брать. Только дочку. Только Галочку. Больше ничего не берите.

– Нет, нет, нужно же взять Галочкины вещи. Да и себе на смену кое-что…

Галя, только что разбуженная матерью, сидела на стуле и протирала заспанные глаза. Она уже была обута и одета.

– А Валя тоже поплывет с нами? – спросила Галя. – И тетя Аня?

– Все, все поплывут, только идемте скорее, – торопил Пронька.

Евгенушка махнула рукой и сказала:

– Идем.

Пронька подхватил чемодан и выбежал на улицу.

XVI

Первый бомбовый удар вырвал из толпы, хлынувшей в буерак, несколько десятков жизней. Анку с дочерью отбросило воздушной волной в сторону. Девочка даже не вскрикнула, и это удивило Анку. Не разум в таком аду было не до размышлений), а скорее всего инстинкт подсказал Анке, что надо бежать не в ту сторону, куда пикирует самолет, а стремиться навстречу ему. Вскочив на ноги и подняв Валю, она увлекла ее за собой, убегая вверх по буераку.

Следующие бомбы рванули землю позади Анки, угодив в самую гущу обезумевших людей. Со свистом пролетели над головой осколки. Анка пригнулась, не переставая бежать. И хотя Валя не отставала, держась за руку матери, Анка торопила ее:

– Скорей, доченька, скорей…

Вскоре девочка стала ослабевать. Анка остановилась:

– Ты устала, Валюшенька?

Валя не ответила. Руки ее мелко дрожали.

– Ну, присядь… отдохни, моя крошечка.

Они присели на жесткую землю. Быстро сгущались сумерки. «Юнкерсы» улетели, и над степью установилась тишина. Анка, обняв дочку, прижимала ее к себе, целовала в голову.

– Ты не бойся, моя рыбка… Не бойся… С тобой твоя мамуля…

Девочка молчала.

– Почему ты не отвечаешь маме?.. Валюшенька… Чуточка моя ясноглазенькая.

Валя теснее прижалась к матери.

– Спать хочешь? Ну поспи, поспи. Положи сюда головку.

Но Валя, пугливо оглянувшись, вскочила.

– М-м-ма-ма… по-по-бежим… – заикаясь, в страхе заговорила она.

– Да ты не бойся, умница моя. Самолеты ушли. Зачем же нам бежать? Мы пойдем, – Анка встала. – Потихонечку пойдем.

На потемневшем небе густо высыпали звезды, но от них не стало светлее. Две затерявшиеся в степи фигурки обступила плотная тьма. Где-то в стороне рокотали моторы автомашин, пробегавших по степным дорогам.

«Хоть бы кто-нибудь подвез, – с тоской подумала Анка. – Надо выйти на дорогу. А как отыскать ее в такой темноте?»

Они шли уже часа три. Анка часто брала девочку на руки и вконец обессилела.

– Отдохнем, доченька, – проговорила она и устало опустилась на щетинистую колкую стерню.

После короткого привала снова пустились в путь. Рокот моторов все приближался, становился яснее. Еще не были видимы в темноте даже силуэты машин, но Анка, прислушавшись, определила, что они пробегают впереди нее вправо и влево.

«Да ведь это же та дорога, которая ведет мимо нашего хутора в город!» – обрадованно подумала она.

Вскоре Анка пересекла дорогу и стала спускаться по пологому скату, ведущему к морю. Сердце ее забилось учащеннее, она прибавила шагу. Уже ощущалось знакомое живительное дыхание моря.

– Вот и дома скоро будем. Совсем, совсем скоро, – приободряла Анка дочку.

Но Валя, петляя ножками, стала приседать, повисая на материнской руке.

– Еще отдохнуть хочешь? Ну, давай отдохнем. Присядь, – и тут же Анка почувствовала, как у нее самой подломились ноги. Она рада была не только немного посидеть, но и растянуться на жесткой земле, вздремнуть хоть пяток минут…

Таяла короткая летняя ночь. Заметно светлел восточный небосклон, обозначались контуры извилистого побережья. Анка сидела неподалеку от ерика, крутые склоны которого заросли густым кустарником. Когда-то Павел случайно натолкнулся в этом ерике на рыбную коптильню, тайно устроенную его отцом, и заявил в сельсовет. Тогда Анка служила милиционером, и ей пришлось арестовывать главаря шайки расхитителей государственной собственности Тимофея Белгородцева, его сообщников Егорова, Краснова, Урина, городского спекулянта Машкова, а также своего отца Панюхая, сторожившего рыбокоптильню и уснувшего на посту… Анка, погрузившись в воспоминания, не заметила, как властно наступал рассвет и уже стало видно море, подернутое легкой прозрачной дымкой. Со стороны Мариуполя тяжело шла на северо-восток «Тамань». Вдруг лицо Анки преобразилось, глаза заблестели, она порывисто вскочила.

– Море! Доченька, пароход плывет! Наше море!.. – она повела головой влево, и взгляд ее, сразу померкнувший, застыл на багровых клубах дыма, поднимавшегося из-за горбатины высокого на изломе берега, за которым были залив, родной хутор. Тревога, охватившая Анку, сразу погасила в ее сердце вспыхнувшую было радость.

– Вставай, доченька, идем… – заторопилась она. – Хутор уже близко… Вставай.

Валя не пошевельнулась. Она была во власти безмятежного сна. Тогда Анка взяла дочку на руки и пошла, медленно передвигая ноги. Вблизи хутора загремели раскаты орудийных выстрелов. Анка невольно присела, положила на землю дочку, прикрыла ее собой… Стрельба усиливалась, но над головой Анки не пролетали ни снаряды, ни пули, ни осколки. Вокруг было пустынно. Она поднялась и в изумлении открыла рот… В море кильватерной колонной уходила флотилия бронзокосцев… Анка уже не слышала ни орудийной канонады, ни гулких взрывов снарядов, ни автоматной трескотни. Спотыкаясь и пошатываясь, держа на руках дочку, она подошла к высокому обрывистому берегу, который, выгибаясь дугой, образовывал залив. Отсюда она увидела и хутор, и косу, и объятые огнем мастерские МРС. А в море все дальше уходили моторные суда…

Анка поставила на ноги проснувшуюся дочку, схватилась за голову, но на ней не оказалось косынки. Тогда Анка в отчаянии замахала руками, кричать она не могла, спазмы душили ее. Да и кто услышал бы ее голос на таком расстоянии?.. На судах даже не заметили стоявшую над обрывом женщину.

– Ушли.. – с невыразимой горечью прошептала побелевшими губами Анка. – Ушли… – она протянула назад руку и зашевелила пальцами, будто ловила что-то в воздухе. – Идем, доченька… Дай маме ручку.

Но Валя, свернувшись калачиком, лежала на сухом полынке, издававшем горьковатый запах.

– Опять уснула, – Анка склонилась над ней и бережно подняла на руки.

В конце дугообразного крутого берега, где начинался хутор, Анка остановилась, посмотрела вниз. Разгоревшаяся на востоке предутренняя заря золотила песчаную косу и зеленоватые воды моря. Игривые волны бежали к косе, гуляли по заливу, расшивали позолоченное побережье кружевными узорами белоснежной пены. И ласковое море, и голубое небо дышали покоем. Не верилось, что рядом проходит война и вот-вот зальет своей мутной кровавой волной светлый родной берег, озаренный восходящим солнцем.

Раздавшийся поблизости батарейный залп вернул Анку к страшной действительности. На пригорке стояли пушки и вели беглый огонь с открытых позиций. До Анки донесся грохочущий лязг металла. Над пригорком поднялось огромное облако густой ржавой пыли. Потом из-за пригорка, скрежеща гусеницами, выползли танки, как допотопные чудовища, они всей своей тяжестью обрушились на позиции артиллеристов, не прекращавших огня.

Анка бросилась в хутор и скрылась в проулке. Первое время она шла быстро, потом стала замедлять шаги, остановилась, прислонившись спиной к плетню чьего-то двора. Улицы и проулки хутора были безлюдны, окна куреней наглухо закрыты ставнями. А гремящая, изрыгающая огонь волна бронированной стали подкатывалась все ближе, ближе… С трудом добралась Анка до своего куреня. Дверь оказалась на замке.

– Куда же теперь? – прошептала сухими губами Анка. – К Акимовне! Скорее к Акимовне!.. – и, напрягая последние силы, двинулась вдоль улицы. – Не упасть бы… Дойти бы… Только бы не упасть…

Вдогонку ей прозвучал чей-то сердитый голос:

– Какого черта разгуливаешь? Ежели себя не жалко, так хоть ребенка побереги! В погреб! В погреб ступай!

Анка обернулась. Кричал бежавший солдат, держа в руке связку ручных гранат. По улице мчался немецкий танк, вымахнувший из проулка. Солдат остановился и, крикнув: – Вот так умирают за Родину русские люди! – броском метнулся назад под танк. Взрыв встряхнул стальную черепаху, и она разом оборвала свой бег… Ошеломленная Анка, не отрывая застывших глаз от танка, пятясь, свернула за угол и бросилась в улицу, ведущую вниз, к берегу.

Возле куреня Акимовны она пошатнулась и стала медленно оседать. Силы окончательно оставили ее.

Из глаз градом хлынули слезы, и непроницаемая завеса закрыла перед Анкой и ласковое, зовущее к себе море, и дымившую старуху «Тамань», и бронзокосскую флотилию, уходившую к краснодарскому берегу. Неимоверным усилием Анка преодолела вызывавшую тошноту слабость, поднялась и, качаясь, как пьяная, толкнула калитку.

* * *

Проникший через окна рассвет вытеснил из всех уголков горницы ночные тени. Акимовна открыла глаза и вдруг приподнялась на постели. В углу, как всегда, стояла берданка…

– Как же так? Упредить меня упредили, чтоб на пост не ходить, а ружье не взяли? Побегу на мэрэсэ…

Кряхтя и зевая, она встала, натянула на себя платье, взяла берданку и вышла из куреня. Но… было поздно: миновав косу, суда выходили на морской простор. Справа по борту, обрезая нос кильватерной колонне бронзокосской флотилии, шла из Мариуполя «Тамань», перегруженная ранеными воинами. За пароходом высоко в воздухе следовали три «юнкерса». Первый самолет с ходу пошел в пике. «Тамань» ответила частым огнем захлебывающихся зенитных пулеметов. «Юнкерс» задымил, так и не выйдя из пике, ураганом прошумел немного выше мачты и нырнул в море впереди «Тамани». Это отрезвило остальных двух воздушных пиратов. Они сбросили в море бомбовой груз и повернули на запад.

– Так их, проклятых разбойников! Или в море головой или в землю по самую макушку вбивать! – потрясла берданкой Акимовна, увидев, как подбитый «Таманью» «юнкерс» упал в море. Но тут она быстро опустила руку, прислушалась. За хутором, на пригорке, ухали пушки, ревели моторы танков, слышались гулкие взрывы, резкие трескучие очереди автоматов. Акимовна вернулась в курень. Она обмотала чистыми тряпками берданку и патроны, обернула их старой клеенкой, перевязала шпагатом и вышла во двор. Огляделась – никого вокруг – вошла в сарай и там, между простенком и камышовой застрехой, запрятала ружье… Только уже в комнате, опускаясь на табуретку, вздохнула с таким облегчением, будто сбросила с плеч тяжелый груз.

Опустив голову и сложив на коленях праздные теперь руки, она долго сидела – неподвижно и безмолвно. Пушки уже не стреляли, и вокруг стояла тяжелая гнетущая тишина. Но вот до ее слуха донесся какой-то неясный шорох. Нет, не шорох… Кто-то неровными, спотыкающимися шагами прошел по двору и остановился у открытой настежь двери.

«Немец… – как от прикосновения чего-то склизкого, содрогнулась при этой мысли Акимовна. – Да, видно, еще и пьяный… А может наш раненый солдатик?..» – она кинулась к двери.

Опираясь о косяк, в просвете двери стояла женщина с изможденным, покрытым пылью лицом, с растрепанными волосами. На руках она держала спящую девочку. Акимовна прищурилась, потом широко открыла глаза.

– Ты? – она задохнулась. – Ты?.. Голубка ж моя…

Анка, не проронив ни слова и не выпуская из рук ребенка, шагнула через порог и грохнулась на пол.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XVII

С рассветом над обрывом закружились мартыны, вскрикивая пронзительно и дико…

Мартыны, внешне похожие на чаек, но только крупнее их, – хищные морские птицы, прожорливые и ненасытные. Они летают над морем стаями, жадно выслеживая добычу. Их обходят стороной мирные плаксивые чайки.

Заметив буйки и цепочки поплавков, мартыны стремительно бросаются вниз, бьются над водой, выхватывают когтистыми лапами из сетей рыбу, тут же, в воздухе, разрывают ее в куски и мгновенно пожирают. Не брезгуют морские хищники и падалью. А утопленника, всплывшего на поверхность и прибитого волнами к берегу, они обезображивают своими стальными клювами до неузнаваемости.

…Павел открыл глаза, приподнялся на локтях. Он проснулся от доносившихся с берега истошных воплей мартынов.

– У-у, аспиды, погибели на вас нет… – выругался Павел. – Ишь, как горланят, жадюги. И без вас тошно…

Он обвел комнату мутными глазами и увидел на столе пустые бутылки, недоеденные куски ветчины, ломти хлеба. Трещала с похмелья голова. Павел встал с койки, проверил бутылки и стаканы – ни капли коньяку. Выпил кружку воды – стало еще хуже.

– Муторно, черт возьми, будто в килевую качку на море… – он стиснул голову руками и снова лег на койку. – «Как же все это было?… – задумался он, но мысли путались в тяжелой, как чугун, голове. – Так… начнем вот с чего… с завода…» – закрыл глаза и стал смутно припоминать события последних дней.

…Завод спешно эвакуировал оборудование. Городу угрожала опасность. На территорию завода были поданы вагоны. Мастер токарного цеха Зальцман заявил дирекции:

– Мы еще поработаем на оборону. Пускай другие цехи грузят свое имущество и вывозят семьи рабочих. Большинство из нас народ холостой, и мы покинем завод с последним эшелоном.

– Вы настоящий патриот и человеколюб, Моисей Аронович, – говорил растроганный сосед по станку.

В патриотизме Зальцмана никто не мог усомниться: он лучший мастер на заводе, он первым записался в ополчение, заявив при этом: «Враг может переступить через наши трупы, но не победить…»

Последнему эшелону не пришлось отправиться в далекий путь, он застрял на вокзале. Прорвавшие фронт немецкие танки отрезали город. В тот же день высоко в небе появились «юнкерсы» и «хейнкели», охраняемые «мессершмиттами», и на завод, вокзал и порт обрушился бомбовой груз…

«А дальше? – спросил себя Павел, напрягая мысли. – Вспомнил! Все вспомнил…»

Зальцман и Павел сидели в домике на окраине и прислушивались: на подступах к городу шел жаркий бой. Он длился до поздних сумерек. Потом все сразу стихло. Зальцман, поглаживая лысину, загадочно посматривал на Павла. В тусклом свете синей электрической лампочки его глаза светились матовым блеском.

– Не боитесь, Моисей Аронович? – тихо спросил Павел.

– Нет, – помотал тот головой.

– Но ведь они убивают евреев.

– Вранье. Убивают тех, кто сопротивляется. Но щедро вознаграждают всех, кто их ждет, радушно встречает и верно служит им…

На рассвете снова загремели пушки и быстро смолкли. А утром в город вошли немцы. Зальцман весь преобразился. Павлу показалось, что его хозяин даже как-то помолодел. А тот, улыбаясь, положил ему на плечи руки, сказал:

– Все, Павлик. Осталось только кончить войну и на отдых. Теперь я не Моисей Аронович Зальцман, а Ганс Зальцбург. С восемнадцатого года, почти четверть века, носил я чужое имя…

– Почему, Моисей Аронович? – удивленно и растерянно посмотрел на него Павел.

– Так было надо. И не поминай больше Моисея Ароновича.

– Значит… вы не еврей?

– Ганс Зальцбург – ариец! – с высокомерной торжественностью произнес он, вскинув голову. – Чудак! Я принадлежу к высшей расе. Я могу помочь тебе стать большим человеком. Я верю, что ты будешь служить великой Германии душой и сердцем. Так?

– Буду, Моисей Аронович, служить верой и правдой!

– Дурак… – нахмурился Зальцбург. – Сказано тебе, что нет больше Моисея Ароновича, а есть господин обер-лейтенант.

– Прошу прощенья… – смущенно пробормотал Павел. – Запамятовал. В голове все перепуталось.

– Ладно, – смягчился Зальцбург. – Хочешь быть атаманом на Бронзовой Косе?

Это так ошарашило Павла, что он не мог и слова вымолвить. Глотая слюну, только кивал головой в знак согласия и глупо улыбался.

– В хуторах и станицах нам такие атаманы очень нужны.

– Благодарствую… господин обер-лейтенант.

А потом явился официант Жорж, работавший в ресторане «Чайка». Жорж и Зальцбург, вскинув правые руки, приветствовали друг друга громогласным: – Хайль Гитлер!..

Павел тоже, чтобы не ударить лицом в грязь, поднял руку, громко выкрикнул:

– Хай Гитлер!..

Жорж и Зальцбург самодовольно улыбались, хлопали его по плечу… Потом пили коньяк, закусывали салом и ветчиной. Жорж и Зальцбург разговаривали больше на немецком языке. Павел на это не обижался, он был доволен своими хозяевами, которые не чурались его, сидели за одним столом и угощали его тем, что сами пили и ели… Уходя, Зальцбург дал Павлу квадратный листок бумаги, на котором была нарисована свастика, похожая на паука, и сказал:

– Тут написано: «Квартира майора Роберта Шродера и обер-лейтенанта Ганса Зальцбурга». Прибей на калитке. Тебя никто не тронет. Никуда не отлучайся и жди меня.

«Вот тебе и официант… – изумленными глазами посмотрел Павел на Шродера. – Майор!..»

День прошел спокойно. А с вечера у моря защелкали выстрелы. Они то смолкали, то через некоторый промежуток времени возобновлялись.

«Большевиков убивают…» – прислушиваясь к выстрелам, догадался Павел.

И он не ошибся. Гитлеровцы действительно расстреливали пленных советских воинов, добивали тяжелораненых, а трупы сбрасывали с обрыва в море.

Так, с большим трудом, Павел размотал спутанный клубок мыслей и постепенно восстановил в притупившейся памяти все события.

«Неужели я буду атаманом?» – подумал Павел. К сердцу подкатилось что-то приятно-щекочущее, и он сладко потянулся в постели. Потом рывком вскочил с койки, в одних трусах вышел в садик, встал на скамейку. Скрытый густыми ветвями сирени, он посмотрел через забор. На востоке, за далеким морским горизонтом, полыхало пожарищем предутреннее зарево. А над крутым берегом, то падая вниз, то взмывая кверху, оголтело метались мартыны, оглашая воздух голодными криками.

– Так и есть, большевиков стреляли ночью, – вполголоса проговорил Павел. – Вот уж попируют мартыны…

Заслышав тяжелые шаги, повернул голову. По улице шли два немецких автоматчика. Павел пригнулся, соскочил со скамейки. Шаги все ближе, ближе. Вот замерли у калитки. У Павла гулко застучало сердце, он даже перестал дышать. Немцы перекидывались отрывистыми короткими фразами. Павел понял из их разговора только четыре слова: «Роберт Шродер… Ганс Зальцбург…» И когда гулкие шаги стали удаляться, Павел облегченно перевел дух, однако подумал:

«Одни прошли мимо, а другие могут зайти. Увидят, что русский, и вышибут из меня душу…» – он ощутил во всем теле холодный озноб.

Не успел Павел унять дрожь, как снова послышались шаги, быстрые и уверенные. Павел машинально перекрестился, в страхе зашептал:

«Пронеси, господи…»

Кто-то постучал в калитку. Павел вскочил со скамейки. Он хотел метнуться в сторону, укрыться в кустах, но тут же снова опустился на скамейку. Ноги стали словно ватными. Стук повторился: настойчивый, требовательный.

«Не открою – хуже будет… – Но тут блеснула в голове обнадеживающая мысль: – А может, это сам хозяин вернулся?.. – Блеснула и померкла – у Зальцбурга есть ключ от калитки…» Павел поднялся и, едва переставляя ослабевшие ноги, двинулся по дорожке, усыпанной золотистым песком. Когда он, наконец, ставшими вдруг непослушными руками открыл калитку, то чуть не вскрикнул от радости… Перед ним стоял улыбающийся Бирюк.

– Чертяка… – тихо проговорил Павел и схватил его за руку. – Скорее заходи! До смерти напугал, бирючина… – и уже в комнате спросил… – Как же ты пробрался в город?

– На попутной немецкой машине.

– И не побоялся?

– А чего бояться? – прогудел Бирюк. – Только скажи немцам, что ты из тех, которые пострадали от Советской власти, и будешь своим человеком у них.

– А ежели они по-русски не поймут?

– Тогда говори: Советы капут! – и все в порядке! – Бирюк зыркнул из-под мохнатых бровей колючими глазами и расхохотался.

– У-у, черт! – Павел легонько толкнул гостя кулаком в грудь. – Ох, и башка ж у тебя!.. Ну, как там на хуторе?

– А что хутор? Стоит на месте. Только колхозные господа сели на моторы, прихватили все баркасики, подожгли мастерские МРС и подались к краснодарскому берегу.

– Жаль… – Павел сжал кулаки.

– Не горюй, будет тебе над кем потешиться, – и Бирюк плутовато подмигнул. – Сплыли Евгенка да жены Васильева, Краснова и Кавуна. Остальные все на Косе.

– А… Анка?

– Дома.

Павел схватил его за руку, задыхаясь, спросил:

– Не брешешь?

– Побей меня бог, правда.

– Как же это она?..

– Опоздала к отплытию флотилии. В колхозе была на уборке хлеба, вот и прозевала. Когда бой над хутором начался, суда и баркасы уже были в море. Я у окошка сидел. Гляжу, а она, распатланная, по улице насилу ковыляет, дочку на руках тащит, и прямиком к Акимовне.

– С дочкой?.. – Павел заметался по комнате. – Эх, коньяку нету. Угостить бы тебя.

– А я подожду, потом угостишь, – успокоил его Бирюк.

– Непременно. Вот скоро вернется хозяин…

– Какой? – перебил Бирюк.

– Ты что, не знаешь, в чьей хате находишься? Забыл моего хозяина?

– А разве его еще не того? – и Бирюк выразительно провел рукой по горлу.

– Кого?

– Да жида твоего. Кого ж еще? Моисея батьковича.

– Дурак… Он такой еврей, как ты и я. Да что там! Куда нам до него! Немец он – вот кто! Настоящий немец. Ты смотри, не ляпни ему «Моисей Аронович». А то он покажет тебе такого Моисея, что своих не узнаешь.

– А какого ж черта он голову нам морочил?

– Говорит, так надо было. Двадцать три года жил он тут по паспорту Зальцмана. А на самом деле он Ганс Зальцбург.

– Да ну? – изумился Бирюк. – Гляди ты, чудеса какие!

– Это еще что! – захлебывался от восторга Павел. – Тут в ресторане «Чайка» работал один официант Жорж, услужливый такой, любезный… Ну, Жорж и Жорж. И что ты думаешь? Оказывается, это майор Роберт Шродер!.. Вчера у нас был, коньяк распивали. Так ты ж смотри, про Моисея и не заикайся, – вновь напомнил. Павел.

Бирюк посопел носом, раздувая широкие ноздри, и решительно сказал:

– Шпионы. Как бог свят – шпионы.

– И пускай, ну и что ж, – возразил Павел. – Лишь бы нам около них жилось вольготно.

– И заживем, – воодушевился Бирюк. – Только при них нам и можно дышать свободно. Наконец-то заживем в свое удовольствие.

Во дворе послышались шаги.

– Хозяин идет, – засуетился Павел. – У него от калитки ключ есть.

Через минуту в комнату вошел Ганс Зальцбург – побритый, надушенный, в лакированных сапогах и новеньком мундире с погонами обер-лейтенанта. На груди у него были прикреплены гитлеровский орден – железный крест и какой-то замысловатый значок. Даже Павел не сразу узнал бывшего мастера токарного цеха в этом щеголеватом немецком офицере. А о Бирюке и говорить нечего. Тот только таращил в изумлении глаза.

– Дождался? Вот и хорошо. Живо одевайся. Поедем, как говорят русские, по делам службы, – и только тут Зальцбург заметил гостя. – А-а, старый знакомый! Кажется… Бирюк?

Бирюк все еще, как загипнотизированный, смотрел на бывшего Моисея Ароновича, думая про себя: «Ну и оборотень».

– Точно, господин обер-лейтенант, он самый, Бирюк, – ответил за приятеля Павел.

Зальцбург спросил:

– Поди, не узнал меня?

– Как не узнать! Узнал, – заулыбался Бирюк. – Настоящего господина завсегда отличишь, хотя б он и мастеровым стал…

– Вот и хорошо, – просиял польщенный этой грубой лестью немец. – Ну, давай, как говорят русские, поручкуемся… Зачем приехал?

– К вам… по делу.

– Вот как! По какому же такому делу?

– Работенку подходящую просить. Советам теперь капут. Так что можно зажить по-человечески.

Зальцбург засмеялся, а Павел сказал:

– Ну и хитрый же чертов Бирюк.

– Хитрость есть ум, – заметил Зальцбург. – Вот что, Бирюк… – он подумал и продолжал: – Тебя никто не видел, когда в город уезжал?

– Ни одна душа. Я на рассвете вышел на тракт, а там один немецкий шофер взял меня на машину и к городу подкинул.

– Хорошо. Сегодня же поезжай обратно. И чтобы никто не заметил твоего возвращения.

– Это мне – раз плюнуть.

– Слушай внимательно… Для начала тебе будет такое поручение: дай понять хуторянам, что ты, бывший секретарь сельсовета, недоволен новой властью. Но действуй тонко! А тем временем вынюхивай, кто чем дышит, и обо всем этом тайно докладывай новому хозяину хутора. В этом пока и будет заключаться твоя работа.

– Какому хозяину?

– А вот ему, – кивнул Зальцбург на Павла. – Ну, поехали.

Бирюк вскинул на лоб мохнатые брови:

«Вот аспид… Ну и пройдоха… – Но тут же утешил себя: – Ничего, Павел Тимофеевич, Бирюк от тебя не отстанет».

– А где ваши очки? – спросил Павел, садясь в машину.

Зальцбург улыбнулся:

– Выбросил. То ведь были простые стекла.

Зальцбург и Павел подъехали на «оппель-капитане» к двухэтажному зданию, возле которого стояли у входа два автоматчика. Через минуту Зальцбург в сопровождении Павла поднимался по лестнице. Они вошли в просторный светлый кабинет, в глубине которого за массивным столом сидел полковник со множеством орденских колодок на груди. Возле кресла стоял майор Шродер. Едва переступив порог, Зальцбург вскинул руку, щелкнул каблуками, отчеканил:

– Хайль Гитлер!

Павел тоже поднял руку, в волнении прохрипел:

– Хай Гитлер!

От взгляда полковника у Павла запершило в горле. Взгляд был тяжелый. Оловянные, казавшиеся безжизненными глаза были неподвижны. Он слегка приподнял руку, поманил к себе Павла. И когда Павел, неслышно ступая по мягкому ковру, приблизился к столу, полковник вперил в него неподвижный взгляд. Потом открыл ящик с сигарами, пододвинул его на край стола и, улыбаясь, мягко проговорил на ломаном русском языке:

– Кури, бравый атаман…

У Павла на лбу выступил холодный пот.

XVIII

Анка и Валя беспробудно проспали весь день. Пушки отгремели еще утром, шум боя откатывался на восток, и в хуторе воцарилась тишина. Но никто из бронзокосцев не показывался на улице, все сидели в куренях при закрытых ставнях. Пока Анка спала, Акимовна два раза сходила в ее избу и перенесла к себе Анкино пальто, платья, обувь, постель, детскую одежду. Из предосторожности Акимовна пробиралась задворками, чтобы ни с кем не встретиться. В третий раз отправилась уже улицей, постучалась к соседке Евгенушки. Та боязливо выглянула в приоткрытую дверь:

– Ты, Акимовна?..

– Я.

– Чего тебе?

– У Евгенки дверь настежь, а вещи-то почти все тута остались. Ты бы перекинула их к себе. А то ить придут нехристи – расхапают.

– Да что ты, Акимовна! А ежели кто увидит, будет потом говорить, что я грабила.

– Кто там увидит, на улицах одни мертвяки да танки немецкие дохлые. Идем, помогу…

Вернувшись домой, Акимовна села на стул, долго смотрела на спящих Анку и Валю и вдруг залилась неутешными слезами. Она плакала беззвучно, чтобы не разбудить мать и дочку, прикрывая лицо головным платком… Муж и единственный сын Акимовны, как и все в хуторе, были рыбаками. И тот и другой погибли в море. Она стойко перенесла постигшее ее несчастье. А вот глядя на чужое тяжкое горе, не могла сдержать слез.

«Где-то вы теперь, мои родимые? – вспомнила она Кавуна, Васильева, Кострюкова, деда Панюхая, Евгенушку – всех хуторских. – Благополучно ли доплыли вы до другого берега?.. А что ждет впереди тебя, Аннушка, голубонька моя?.. И откуда взялись эти нечестивцы на нашу голову, будь они богом прокляты!..»

Вволю наплакавшись, Акимовна утерла глаза и отправилась в кладовку. Взяла яиц, подсолнечного масла, рису, помидоров, муки, картошки и принялась хлопотать у печи летней кухоньки.

Солнце клонилось за пригорок. Угасал жаркий день. А в хуторе стояла все та же гнетущая тишина. На улицах – ни души. И на притихшем, величаво-спокойном море ни дымка парохода, ни моторки, ни единого паруса. Все точно вымерло вокруг.

Первой проснулась Валя. Она провела рукой по лицу матери, тихо позвала:

– Мама…

Анка открыла глаза. На чистом стекле окна вспыхнул последний луч солнца и мгновенно померк. Но в комнате было еще светло.

– Ма-а…

– Что, Валюшенька? – она приподнялась и, сидя в постели, обняла дочку.

– Я хочу есть.

– Маленькая моя, проголодалась? Ты уже не заикаешься? Это у тебя от испуга случилось. А вот выспалась, успокоилась, и все прошло.

– Есть хочу…

– Кушанье готово, вставайте, – у двери стояла улыбающаяся Акимовна.

Анка окинула комнату взглядом:

– Мои вещи тут? Как они попали к вам, Акимовна? Курень-то был на замке. Сама вчера видела.

– Твой отец мне ключ оставил.

– А-а-а… Ну, спасибо, родная.

– Покушайте, тогда и скажете спасибо. Вставайте.

Когда Анка и Валя умылись, на столе уже пузырилась в сковородке яичница, а в тарелках дымился паром рисовый суп. Акимовна подвела Валю к столу, поцеловала ее в голову, посадила к себе на колени.

– Яишенки откушай, деточка, а потом супу. Ну-ка, подкрепись.

Анка за ужином рассказала, как бомбили полевой стан и как они с Валей добирались до хутора. Акимовна сокрушенно качала головой.

– Звери, звери трижды проклятые.

– Хуже зверей.

– А тебя и дочку на хуторе за упокойников считают. Как плакал Кузьмич, как убивался, бедняга. Дарья Васильевна сказала, что вас бомбой…

– Она жива? – вскинулась Анка.

– Жива. С нашими уплыла.

– А Таня Зотова?

– Не знаю. Сказывала Дарья, что жена Душина убита. Полголовы осколком ей снесло…

Анка вздрогнула, положила ложку.

– Ешь, ешь, не обременяй себя думой черной.

«Значит, и меня считают погибшей?.. Пускай. А я скроюсь, и меня не будут разыскивать…» – и сказала вслух:

– Акимовна… Я уйду в поселок Светличный. Тут недалеко. Оставаться на Косе мне нельзя. А там меня никто не знает. Разыщу семью Курбатовых. Думаю, приютят. Можно бы в Мартыновку, к Жильцовым, но… Светличный ближе.

– Гляди, Аннушка, тебе видней.

– Уйду, пока еще можно. А то придут немцы, тогда поздно будет.

– А кто тебя выдаст? Все свои.

– Все, да не все. А вещи мои пускай у вас останутся. Может, они мне в жизни больше и не пригодятся…

На Анке был серый жакет-блуза с застежкой «молния» и нагрудным карманом. Вдруг она схватилась за карман, отстегнула пуговицу, вынула партбилет.

– Акимовна, у вас найдется кусок клеенки?

– Нет, милая. Была клеенка, да я ее на дело использовала. Коленкору найдем.

– Хорошо, давайте.

– Захоронить хочешь? – кивнула Акимовна на партбилет.

– Да.

Акимовна принесла кусок коленкору и жестяную коробку. Партбилет завернули в коленкор, вложили в коробку и закопали в сарайчике.

– Вот, родная… Если мне не суждено остаться в живых… – голос Анки сорвался, и она на секунду смолкла. – Отдадите нашим, когда возвратятся.

– Обещаю, голубка. Но только ты воротишься. Непременно воротишься.

На рассвете Анка расцеловала Акимовну, взяла за руку Валю и берегом направилась в соседний рыбацкий поселок Светличный. Всходило солнце, когда она подходила к поселку. И тут у причала не было ни одного баркаса, на улицах – ни души. Над небольшим заливом кружились в воздухе две чайки и жалобно стонали. Анка посмотрела на них, с невыразимой тоской проговорила:

– И вы, бедняжки, такие же одинокие, как и мы с доченькой…