Текст книги "Анка"

Автор книги: Василий Дюбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

– Каким образом?

– Пойду на перекомиссию.

– Если докажете, я с радостью приму вас в свой полк. А пока надо вам хорошенько отдохнуть.

– Непременно в свой родной полк вернусь. Верно, старшина?

– Так точно, – отчеканил старшина.

– А больше не будете присуждать мне девушек?

– Смотря по обстоятельствам, – хитровато улыбнулся старшина.

– Ну, нам пора на аэродром, – сказал полковник. – Вот что… в этом чемодане все ваше имущество: и парадный костюм, и ордена, и все, все. А это, – вынул он из кармана гимнастерки партбилет, – от секретаря партбюро, просил передать вам в собственные руки…

– Спасибо, товарищ полковник, за вашу заботу.

– Ладно, ладно. А нашу встречу и расставание мы сейчас немножечко вспрыснем. Старшина!

Тот мгновенно развернул газету, и перед однополчанами появились бутылка коньяку, бутерброды с ветчиной, шоколад, три алюминиевые стопки.

Старшина ловко откупорил бутылку, налил в стопки коньяку.

– За скорую нашу победу! – провозгласил полковник тост.

Выпили. Закусывая шоколадом, полковник сказал:

– Мне вести самолет. Я больше ни грамма, а вы пейте, вам даже полезно.

Из разговора с полковником Орлов узнал, что полк давно перебазировался, и теперь летчики ночами бомбят гитлеровцев на Крымском полуострове, доставляют в горы нашим партизанам продукты и медикаменты.

– Скоро будем базироваться на Крым, – сказал полковник и встал. – Пора в дорогу.

Орлов, загадочно улыбаясь, сказал старшине:

– А хотели бы вы взглянуть на ту самую Ирину, которую вы присудили мне?

– Как это… взглянуть?

– А так, глазами. Ирина работает в этом госпитале.

– Ишь ты, какое дело! – изумился старшина.

– Ее кровь спасла меня.

– Смотрите, какое совпадение, – оживленно промолвил полковник. – Так она и сейчас здесь?

– Здесь. Идемте. Познакомлю вас.

* * *

Провожать Анку и Орлова профессор и Ирина приехали на вокзал. Ирина без умолку говорила, смеялась, но срывавшийся голос выдавал ее. Раздался второй звонок. На перроне засуетились. Пассажиры поднимались в вагоны. Лицо Ирины побледнело. Попрощались. Ирина поцеловала Анку:

– Пиши, не забывай.

– Обязательно. Кончится война, приезжай, Иринушка, к нам на море. Хорошо там, у нас. Тебе понравится!

Орлов и Анка вошли в вагон. Паровоз дал гудок, плавно тронулся с места состав. Перестук колес удалявшегося поезда становился все глуше и глуше… Ирина отвернулась, скрывая слезы, но плечи ее вздрагивали.

– Полно, Иринушка. Зачем же плакать?

– Сердцу не прикажешь, Виталий Вениаминович…

XL

Красная Армия наступала, отбрасывая гитлеровцев на запад. Сумятица и нервозность царили в немецких тылах. Паническое настроение охватывало и штабных работников, и гестаповцев, и жандармерию.

Бои шли еще под Таганрогом, а лейтенант, не попрощавшись с атаманом, под покровом ночи снялся с якоря и увел из хутора свой гарнизон. Сбежали и два полицая. Оставались пока при атамане вислоухий и его неизменный напарник по уголовным делам и тюремным камерам.

Павел утратил атаманскую осанку, ходил осунувшийся и хмурый, вбирая голову в плечи и по-волчьи озираясь. Он видел, как в глазах у хуторян светилась надежда на скорое освобождение, и это злило его, приводило в бешенство.

– Приготовьте побольше керосину. Когда будем уходить, со всех сторон подпалим хутор, – говорил он, косо посматривая на своих помощников. После побега двух полицаев Павел стал с недоверием относиться к вислоухому и его приятелю.

До хутора доносился едва уловимый гул. Это севернее Косы Советская Армия взламывала немецкую оборону. А по-над морем от Миусского лимана на Мариуполь двигался батальон советских пехотинцев, «прочесывая» побережье. Но в приморских рыбацких поселках уже не было ни одного вражеского солдата. Боясь быть отрезанными, гитлеровцы заблаговременно удрали с побережья к Мелитополю. Атаманам и старостам они говорили, что уходят на фронт.

Всю ночь не смолкала отдаленная канонада. С полуночи до утра «трудились» и полицаи в курене Павла. У них еще оставался мешок сахару, и они варили самогон в дорогу. У крыльца стояли наготове впряженные в пролетку лошади. Смоченные в керосине тряпки кучей лежали в задке. По замыслу Павла, перед тем как покинуть хутор, они промчатся по улицам и подожгут несколько куреней и сараев, используя для этого пропитанные керосином тряпки.

Самогон пили горячим, отчего быстро пьянели. После каждого стакана Павел вскакивал, бегал по комнатам, ломал стулья, бил посуду, опрокидывал столы.

– Заканчивайте. Уже утро, солнце скоро взойдет! – бешено округляя глаза, орал он.

– Айн момент, господин бывший атаман, – успокаивал его вислоухий, глядя на струившийся из трубки аппарата самогон. – Разве можно бросать такое добро?

Павел снова глотнул самогону и с яростью швырнул стакан на пол.

– Неужели я больше не атаман? – взревел он, дико вращая обезумевшими глазами. – Неужели моя звезда закатилась?

– Чудишь все, Павел Тимофеевич, – засмеялся пьяный вислоухий. – И черт с ней, с твоей звездой. Нашел о чем жалеть. Она была такой малой величины, что восход и закат ее никто и не заметил!

Павел резко обернулся к нему.

– Злорадствуешь, сволочь?.. Я тебя, гада, из тюрьмы вызволил… а ты, фальшивомонетчик!..

– Но, но! – оборвал его вислоухий. – Ты, бывший атаман, того… осторожнее на поворотах. Выбирай выражения. Воспитание у меня хотя и тюремное, но я не сволочь и не гад.

– Значит, я бывший? Вот как? Предатели! Те негодяи смылись и вы… предаете меня! Эх, ты, гадина! – Павел выхватил из кармана пистолет и выстрелил в вислоухого.

Другой полицай отшатнулся к стене, сорвал висевший на гвозде автомат.

– Так и знал, что вы предадите меня, собаки, – и Павел двумя выстрелами уложил второго полицая. – Без вас обойдусь, падаль…

На исходе ночи батальон проследовал через поселок Светличный и ранним утром, еще до восхода солнца, подошел к хутору Бронзовая Коса.

Первой увидела солдат, у которых на пилотках горели красные звездочки, двенадцатилетняя Лушка – дочь вдовы Матрены, жившей на окраине хутора. Она вбежала в курень вся сияющая. Заикаясь, крикнула:

– Мама!.. Там… идут!..

– Что с тобой? – спросила удивленная мать. – Кто идет?

– Наши… наши идут!

– Где? – Матрена выронила из рук ухват.

– Погляди сама… Идут!

Женщина выскочила из куреня. К хутору подходили советские бойцы.

– Боже мой! – всплеснула Матрена руками и побежала по улице. – Настасея!.. Фиён!.. Агаша!.. Выходите, Красная Армия пришла!.. Пантелей!.. Ольга!.. Встречайте! Наше спасение пришло!..

Захлопали двери куреней, заметались по улицам люди, послышались ликующие возгласы:

– Родные!

– Милые!

– Желанные!

– Сынки наши!

– Братики!..

– Сколько ж мы вас выглядали!..

Бойцов и офицеров обнимали, целовали, припадали лицами к запыленным, пахнущим потом и пороховым дымом гимнастеркам; кто-то весело смеялся, кто-то плакал, дав волю прорвавшимся слезам радости.

Всходило солнце. Стремительные лучи, дробясь о деревья и оконные стекла, золотыми теплыми брызгами окропили оживленные улицы и счастливые лица бронзокосцев. Казалось, будто хутор пробудился от долгого кошмарного забытья. Навсегда ушла с Косы длинная страшная ночь вслед за откатившейся на запад мутной волной гитлеровцев…

Кто-то крикнул:

– Смотрите, солнце!

Все обернулись к востоку.

– Солнце!.. Солнце!.. – ликовали бронзокосцы, будто впервые увидели его.

Необычный многоголосый шум, доносившийся из центра хутора, услышала Акимовна.

«Что бы это могло значить?» – обеспокоенно подумала она и поспешила за ворота.

За хутором, по косогору, двигались в сторону Мариуполя цепи бойцов. За ними следовали на конной тяге пушки, минометчики несли на себе трубы и плиты, пулеметчики тянули за дуги свои «максимы», посаженные на станки с маленькими колесами. Шествие замыкали повозки с боепитанием и походные кухни.

Акимовна не могла оторвать глаз от этой радостной картины. Лицо ее просветлело, потеплели глаза, учащенно застучало в груди сердце.

– Дождались… Слава тебе, господи! Дождались светлого дня… – Вдруг она нахмурилась, лицо помрачнело. – А может, эти пьянчуги еще тут?.. Ведь убегут!.. Убегут, проклятые ироды…

Акимовна, спохватившись, кинулась в сарай. Через несколько минут она появилась оттуда с берданкой и вышла на улицу. Акимовна знала, что Павел и полицаи часто гнали самогон, напивались до зеленого змия и подолгу зоревали в постели. Внезапное появление советских войск натолкнуло ее на мысль, что, может, Павел и полицаи еще не успели уехать из хутора. Надо было не упустить их. Да и уехать теперь они не могли бы – хутор был отрезан. Но тут в голове ее мелькнула мысль:

– «Моторка!..»

Акимовна повернула к тропинке, сбегавшей по крутому склону к берегу. Моторная лодка, подаренная шефом Павлу, стояла на приколе у пирса. Акимовна вздохнула с облегчением, вернулась назад. На окраине хутора ее остановили пистолетные выстрелы. Стреляли совсем рядом, в тесном проулке. Щелкнув затвором берданки, Акимовна дошла до проулка, выглянула из-за угла. Там, отстреливаясь, пятился, отступая, Павел. Образуя полукольцо, на него редкой цепочкой наступали старики с длинными дубинами и веслами в руках.

«Облава на волка», – сказала про себя Акимовна, вышла из-за угла и преградила Павлу дорогу.

Расправившись с полицаями, Павел взял бутыль с самогоном и вышел из куреня. На ступеньках крыльца он зажмурился. Первые лучи солнца, поднимавшегося из-за далекого горизонта, ударили ему в глаза, на мгновение ослепили. В ту же секунду Павла хлестнул по ушам ликующий шум людских голосов, похожий на грозный прибой. Нога Павла, не успев коснуться следующей ступеньки, повисла в воздухе. Он понял, что это катится по улице людская волна…

«Такого шума на хуторе еще не бывало… Отчего же это народ так взбунтовался?..» Но когда через дощатый забор Павел увидел пилотки с красными звездочками, брюхастая бутыль с самогоном выпала из рук и со звоном разбилась у его ног.

«Красные…» – похолодел он.

Резкий, требовательный стук в калитку заставил Павла очнуться от оцепенения. Стук, настойчивый и частый, повторился.

«К морю… На моторку… Пролетка теперь мне без надобности… К морю! На берег!» – и Павел, согнувшись, будто удары сыпались на него, бросился через базы́ к морю.

Со всех концов взбудораженного хутора к центру спешили женщины, старики, ребятишки. Павел бежал – где во весь рост, где сгибаясь в три погибели, а где и ползком на брюхе, прячась за невысокими плетнями.

– Атаман удирает! Держите немецкую собаку! – закричал дед Фиён, заметив крадущегося Павла.

– Атама-а-а-на!.. Соба-а-а-ку! Ату его!.. – разнеслись по улицам крики босоногих ребятишек.

Со всех дворов выбегали старые рыбаки, вооруженные кто веслом, кто дубовой колотушкой, кто багром, отрезая пути атаману. Павел, отстреливаясь, метнулся в проулок. Рыбаки напористо наседали на него. Пятясь, как рак, Павел держал в вытянутой руке пистолет, но не стрелял. Патроны кончились, и он показывал рыбакам пистолет для острастки, стараясь не подпускать их близко к себе.

У самого крайнего куреня Павел сделал крутой поворот, намереваясь, видно, шмыгнуть за угол, но предупредительный окрик Акимовны «Стой!..» пригвоздил его к месту. Из руки Павла выскользнул пистолет, глухо стукнулся о пыльную дорогу. Под суровым взглядом Акимовны, не сулившим «атаману» ничего хорошего, Павел сгорбился, опустил голову. Как затравленный волк, он посматривал исподлобья то на черный кружок ружейного дула, то на указательный палец Акимовны, лежавший на спусковом крючке берданки. Позади него затихли гулкие шаги и только слышалось тяжелое дыхание стариков.

– Ну, атаман?.. – голос Акимовны был ровным, спокойным, но Павла он словно бритвой резанул. – Что же ты молчишь?.. Или в час расплаты язык отнялся?..

– Стрельни в него, Акимовна!

– Чего с таким христопродавцем разговаривать.

– Убей!

– Бешеных собак стреляют!

– Грохни из самопала!

– Убей!

– Стрельни, слышь, а то я его веслом пришибу! – волновались старики.

Павел упал на колени, стукнулся лбом в землю, глухо застонал:

– Акимовна, спаси, помилуй… Люди добрые, христиане… Проклятий немец попутал… Не губите… Народ православный, как перед богом, так и перед вами… Дьявол помутил мой разум, на грех толкнул… – он ползал по пыльной дороге, всхлипывая и размазывая слезы. – Я буду целовать ваши ноги, только не губите молодую жизнь… Не губите, родные… Пощадите…

– А сколько наших людей отправил ты в Германию на каторгу, душегуб?

– Людоед!

– Мразь!..

Акимовна толкнула его прикладом берданки, сказала повелительно:

– Встань!

Павел медленно поднялся. С мундира и шаровар осыпалась пыль.

– Тебя, ирода, – продолжала Акимовна, – следовало бы вздернуть на той же акации, на которой ты повесил безвинного Силыча. Но мы передадим тебя нашим властям, пускай они и решают твою судьбу.

– Акимовна, я виноват… грешен… но пощадите меня, – и Павел молитвенно сложил перед собой руки. – Каюсь, люди добрые… Не губите…

– Поздно каешься. Говорила тебе, разбудите в народе гнев, заштормит он сильнее морской бури и смоет всю нечисть с родной земли. Так оно и вышло. А ты чем ответил мне на это?.. Щенок, ты ударил меня… Не забыл?

Павел молчал.

– Иди! – приказала Акимовна.

– Куда?

– Посадим тебя в кутузку, пока подойдут власти. Иди.

Павел замотал головой:

– Не пойду… Вы повесите меня… Не пойду… Вы не судьи… не имеете права…

– Иди! – повысила голос Акимовна.

И тут случилось такое, чего никто не ожидал. Павел вдруг весь напрягся, изо всей силы толкнул в грудь Акимовну, видимо, рассчитывая сбить ее с ног, и бросился бежать. Акимовна пошатнулась, но устояла. Павел не успел отмерить и десяти шагов, как вслед ему грянул выстрел, и «атаман» оборвал свой бег… Покачнулся на слабеющих ногах, обернулся, прохрипел в бессильной злобе, хватая ртом воздух:

– Ненавижу… презираю вас… Не-на-ви-жу… – и упал навзничь.

Акимовна подошла к Павлу и долго смотрела ему в лицо. Оно и теперь было красивым и злым.

Из-за угла показались офицер с бойцами и женщины в сопровождении ребятишек.

– Что случилось, мамаша? – спросил офицер, подходя к Акимовне.

– Ничего особенного, сынок. Мать стоит на своем посту, – сурово ответила Акимовна, опираясь на берданку.

Офицер взглянул на мундир Павла, на его пыльные шаровары с красными лампасами, понимающе кивнул, повернулся к солдатам:

– Тут все в порядке. За мной, товарищи! – и они ушли дальше, вперед.

Женщины окружили Акимовну, заговорили, невольно понижая голоса:

– Смотри… Атаман.

– Акимовна стрельнула по нем.

– Казнить бы его, изверга.

– Добесился, проклятый живодер…

Какой-то старик растолкал женщин, пробился на середину круга, зацепил багром за ворот мундира и поволок Павла по улице.

– Ты куда его? – спросила Акимовна.

– Туда, куда собак дохлых кидаем…

Акимовна махнула рукой:

– По заслугам и честь.

XLI

Анка и Орлов ехали поездом до Старо-Щербиновской. Там они сели на попутную автомашину, и шофер через два часа высадил их на проселочной дороге неподалеку от Кумушкина Рая.

С перекинутыми через плечо шинелями, с чемоданами в руках Анка и Орлов шли колхозным полем. Вокруг кипела работа. Комбайнеры убирали подсолнечник и кукурузу, трактористы подымали зябь. Длинные ленты жирного кубанского чернозема, тянувшиеся за плугом, матово лоснились на солнце. По глубокой борозде хозяйственно вышагивали грачи, склевывая червей.

Вдруг Анка остановилась, указала рукой:

– Смотри, Яшенька, море! Как здесь хорошо! Отдохнем немножко?

– Отдохнем.

Они сделали привал метрах в пятидесяти от полевого стана, откуда доносился веселый девичий смех. Был обеденный перерыв. Анка и Орлов, сидя на чемоданах, видели, как со всех сторон к вагончику собирались трактористы, комбайнеры и шумно умывались возле бочки. На многих были гимнастерки и брюки военного образца.

«Бывшие фронтовики, – догадалась Анка. – Тоже, наверное, имеют инвалидные группы…»

Моторы тракторов заглохли, и в поле воцарилась тишина. Анка полной грудью вдыхала в себя терпкий запах земли, смешанный с солоноватым морским воздухом. Она то смотрела задумчиво вдаль, то поднимала глаза вверх. Голубое небо, очищенное от вражеских самолетов, стало как будто прозрачнее и выше. И небо, и море, и поле – все вокруг дышало миром и спокойствием. Казалось, что давно смолкло последнее эхо жестоких боев и что на всей советской земле прочно установилась пора мирного труда.

Но когда на полевом стане гармонист, сидя в кругу товарищей, растянул меха баяна и зазвучали первые грустные аккорды, оборвались и девичий смех, и шутки. Гармонист играл фронтовую песню, его товарищи тихо подпевали. Нежные, с мягкими переливами, неторопливые звуки баяна, близкие сердцу слова песни и страстные, дышавшие глубоким чувством голоса бывших фронтовиков будили в душе Анки недавнее прошлое… В памяти оживали поход в предгорье и схватки с гитлеровцами, густые леса с опадающей бронзовой листвой и снежные бураны, срывающиеся с горных вершин, завьюженные ущелья, колючие зимние ветры и ласковые очаги в пещерах, в кругу боевых товарищей…

Анка тряхнула головой: рано предаваться воспоминаниям. Война все еще продолжается, днем и ночью не затихают ожесточенные бои на огромном протяжении фронта от Ледовитого океана до Черного моря.

– Тебе нездоровится? – обеспокоенно спросил Орлов. Он заметил, что глаза Анки потускнели, лицо стало печальным.

– Нет, Яшенька, я здорова… Песня навеяла грустные воспоминания… – Анка встала. – Пойдем-ка лучше, в дороге и грусть развеется…

С пригорка показался поселок. На месте разрушенных и сожженных бомбежкой жилищ рыбаков поднимались из руин и пепла новые хаты. Кумураевцы залечивали раны, нанесенные поселку войной. Жизнь возрождалась и на берегу, и в море. Там уже разгуливали по синему простору рыбацкие баркасы, приветливо покачивали косыми парусами.

На высотке, усеянной пустыми патронными гильзами, позеленевшими от времени, Анка задержалась.

– Здесь наш отряд принял боевое крещение… На этой высотке оборвалась жизнь отважного дедушки Кондогура… У того куста был смертельно ранен Кострюков. Он сразу же скончался… А вот в той лощине фельдшер Душин склонился над раненым, да так и умер с бинтом в руке… Не успел перевязать раненого.

– И все это дело грязных рук Бирюка, – проговорил Орлов, окидывая взглядом лощину.

– Его, паразита…

Анка и Орлов спустились с пригорка в поселок. Кумураевцы встречали и провожали их любопытными взглядами. В центре поселка они постояли несколько минут над братской могилой, где были похоронены Кострюков и Душин. Потом Орлов надел фуражку, и они направились к хате, в которой Анка квартировала. Хозяйка, узнав Анку, встретила ее со смешанным чувством испуга и радости.

– А наши-то рыбаки, которые возвернулись из отряда, сказывали, будто ты одного там, в горах, стрельнула, другого ножом пырнула и к немцам перекинулась. Своим, гляди, и не поверила бы, а то и ваши бронзокосцы о том же поговаривали.

– Я заколола ножом одного немецкого наймита, это правда. А тот летчик, что я будто бы застрелила…

– Ага, ага, именно летчик, сказывают.

– Так этот летчик стоит перед вами.

– Батюшки! – всплеснула руками хозяйка. – Это он, значит, сердешный и есть? Ничегошеньки понять не могу. А ну, выкладывайте все по порядку. Садитесь.

– Потом, хозяюшка, потом, – Анка очень волновалась. – Здесь оставалась моя девочка, отец… Что с ними?

– Живы, голубка… Все живы. И дочка ваша, и отец, и Евгенушка, и Дарья. Васильев и Краснов заезжали за ними. Давно уже дома. А вот вас-то, надо полагать, и не ждут.

– Ждут. Я писала им. Ох! – Анка прижала к груди руку.

Орлов взял ее за плечи, повернул лицом к себе.

– Что с тобой, Аня? Не надо так волноваться…

Она посмотрела на Орлова влажными глазами, припала головой к его груди, горячо прошептала:

– Яшенька, они живы… Родные мои… Живы!..

– Вот видишь, все будет хорошо. Успокойся.

…С вечера стали сходиться в хату рыбаки, которые были вместе с Анкой в отряде. Они вспоминали партизанские будни, с затаенным дыханием слушали рассказ Анки о том, как был разоблачен, судим и расстрелян Бирюк. Расходились уже в полночь, Анка тронула за рукав знакомого рыбака, спросила:

– Не знаете, когда отправляется поезд из Ейска на Ростов?

– А зачем вам, сестрица? – и рыбак, к удивлению Анки, засмеялся. – Понимаете ли… по старой привычке все сестрицей зову. Я тоже был ранен. Помните, вы ухаживали за мной, рану перевязывали?

– Такими братьями, как вы, можно только гордиться.

– Так зачем вам поезд? – переспросил рыбак.

– Домой добираться. Хочется поскорее к родному берегу причалить.

– Скорее меня никакой поезд не доставит вас до дому. Первое – поездом круг большой давать надо. Второе – на узловых станциях пересадки. Да к тому же в вагонах тесно, душно. А я вас на своем баркасе вмиг перекину на тот берег. И не жарко, и не пыльно, и воздух чистый, для здоровья пользительный.

– Спасибо вам большое. Только совестно столько беспокойства вам доставлять, – сказала Анка.

– Сестрица, мы вам в горах куда больше доставляли хлопот. А это что – прогулка! Словом, дело решенное. Спокойно отдыхайте. Завтра на зорьке разбужу. Пойдем под парусом, за милую душу, морским воздухом подышите. Покойной ночи.

На рассвете рыбак поднял старый в заплатах парус, и баркас отчалил от берега. Орлов и Анка сидели на банке и смотрели на шаловливые волны, вперегонки бежавшие за бортом. Баркас, разрезая грудью волны и покачиваясь, мчался быстро и легко, подгоняемый попутным ветром. Анка, очутившись на просторе родной стихии, вся преобразилась. Лицо ее зарумянилось, глаза засветились радостью.

– Яшенька, правда хорошо на море?

Орлов утвердительно качнул головой.

– Лучше, чем в пустом поднебесье? – лукаво спросила она.

Он улыбнулся и неопределенно пожал плечами.

– Ничего, – утешала его Анка, – привыкнешь. Еще как полюбишь море. Оно любого покорит…

С восходом солнца порывы ветра усилились, волны закурчавились белыми барашками. Баркас то взмывал носом кверху, то, вскидывая кормой, падал между бурунами, будто намереваясь нырнуть в морскую пучину. Соленые брызги обдавали лицо. Орлов поморщился. Анка засмеялась.

– Страшно?

– Нет.

– А чего ты так пугливо смотришь по сторонам?

– Просто немного мутит.

– Это без привычки.

Орлов вытер платком лицо, сказал:

– Нет, Аня, в воздухе, пожалуй, безопаснее. Там, в случае аварии самолета, кувыркнулся за борт, развернул парашют и спокойненько приземлился. А тут попробуй за бортом очутиться… бррр!.. Сразу волной тебя захлестнет.

Анка весело хохотала:

– Где же твоя отвага, Яшенька? А еще солдаты присудили тебе такую замечательную девушку как Ирина.

– Смейся, смейся. Вернусь на самолет, подниму тебя выше облаков и посмотрю, как ты будешь смеяться.

– А что? И полечу. С тобой я не боюсь никакой высоты.

Орлов хотел сказать ей что-то, но тут рыбак, указывая рукой, удивленно воскликнул:

– Пароход?! Наверно, ночью прошел из Таганрога на Ейск.

Судя по направлению, пароход шел на Бронзовую Косу. Из его широкой трубы валил густой дым.

– Да ведь это ж «Тамань»! – радостно закричала Анка.

– Похоже, что она, – подтвердил рыбак. – Давно не было видно старушки.

– Вот бы пересесть на пароход! – вырвалось у Орлова.

Через несколько минут «Тамань» усердно и часто хлюпая широкими плицами, поравнялась с баркасом. Анка вскочила, замахала пилоткой. Она узнала стоявшего на капитанском мостике Лебзяка.

– Сергей Васильевич! – крикнула Анка, поднеся ко рту сложенные рупором ладони. – Товарищ Лебзя-а-ак! – и еще энергичнее замахала пилоткой.

Поднял над головой фуражку и Орлов. «Тамань» замедлила ход, колеса перестали вращаться. Баркас подошел к борту парохода.

– Сергей Васильевич! Куда держите курс?

Лебзяк не сразу узнал Анку. Он никогда не видел ее в военном костюме. Перегнувшись через борт, пристально всмотрелся и наконец пробасил:

– А-а-а, председательница Бронзокосского сельсовета?

– Я, Сергей Васильевич! Куда идете?

– На Бронзовую Косу.

– И я домой возвращаюсь. В госпитале почти девять месяцев провалялась.

– Как же ты туда попала?

– Из партизанского отряда.

– Вот как! – и, обернувшись, Лебзяк приказал: – Спустить штормтрап!

Матросы в одно мгновение спустили по борту к баркасу веревочную лестницу с деревянными ступенями. Через две-три минуты Орлов с Анкой были уже на палубе. Пароход тронулся.

– Спасибо, товарищ! – крикнул рыбаку Орлов.

– А вам счастливого плавания! – он, брасуя парусом, развернулся и однокрылой птицей помчался обратно к своему берегу.

– Как же уцелела «Тамань»? – спросил Орлов.

– Я выбросил ее на мель возле Кагальника, под Азовом. Механик произвел некоторую порчу в машинном отделении. Жители рассказывали, что немцы осмотрели «Тамань» и махнули на нее рукой. Старая, мол, рухлядь. А мы ее подремонтировали и вот, как видите, вышли в море. «Тамань» еще сослужит нам службу! – с гордостью заключил капитан.

– Да! – спохватилась Анка. – Знакомьтесь, Сергей Васильевич Орлов, бывший летчик авиации специального назначения. Он разведывал с воздуха рыбные косяки.

– До войны я почти каждый день видел ваш самолет над взморьем и побережьем, – сказал Лебзяк.

– И я часто встречал «Тамань» в открытом море и в портах, но с ее капитаном мне ни разу не пришлось обменяться рукопожатием.

Летчик протянул руку.

– Орлов Яков Макарович.

– Лебзяк Сергей Васильевич. Ну, а теперь как? Опять на самолет?

– Обязательно! Я непременно…

– Не верьте ему, Сергей Васильевич, – перебила Анка. – Он уже отлетал свое. Комиссия признала его инвалидом третьей группы…

– Разве это инвалидность? – усмехнулся Орлов. – Третью группу дают для передышки. А там – перекомиссия и снова в воздух.

– Пожалуй, вы правы, – согласился Лебзяк, бросая зоркий взгляд вперед. – А вот и ваш берег плывет навстречу. Скоро будете дома, – улыбнулся Анке капитан и пошел на мостик.

Очертания извилистого с горбатинами побережья заметно проступали сквозь мглистую дымку утреннего тумана. Его уже разгоняли лучи восходящего солнца. Анка и Орлов перешли на носовую часть палубы, сели на решетчатую скамейку, прислоненную спинкой к передней мачте. В машинном отделении гулко стучали двигатели, и от этого весь корпус парохода содрогался. «Тамань» шла полным ходом, оставляя позади себя две белые кружевные ленты шипящей пены. За пароходом неотступно следовали чайки. Они то падали вниз, скрываясь между гребнями волн, то взмывали вверх и оглашали воздух резким писклявым криком. Орлов с интересом наблюдал за легким, изящным полетом белокрылых птиц, а вся преобразившаяся Анка не отводила блестящих глаз от родного берега, который все четче вырисовывался, будто действительно сам плыл, покачиваясь, навстречу «Тамани».

Густая облачность, затянувшая восточный небосклон и разрываемая ветром, раздвинулась вдруг, и показавшееся солнце ослепительно засияло над побережьем. Узкая песчаная полоса отмели, далеко врезавшаяся в море, отливала на солнце золотистым блеском, напоминая огромную, старательно начищенную бронзовую стрелу. Засверкали белизной стен знакомые курени хутора. Анка узнала школу, Дом культуры, медпункт, сельсовет, контору правления колхоза.

– Смотри, Яшенька, все в хуторе на месте. И холодильник цел, стоит на берегу.

– Надо полагать, фрицы драпали сломя голову и не успели ничего разрушить.

– Интересно… – начала было Анка, но внезапно смолкла.

Орлов вопросительно взглянул на нее:

– Ну, ну? Что ты хотела сказать?

– Успел ли удрать… «атаман»?

– Конечно, он не дожидался прихода тех, кто должен был бы повесить его, – засмеялся Орлов.

– Да, этого немецкого палача сами хуторяне повесили бы.

Гудок «Тамани», продолжительный и торжественный, прервал их разговор. Анка и Орлов видели, как на улицах и в проулках хутора заметались женщины, старики и дети. Они группами спешили к берегу. Взрослые оставались наверху, а дети кубарем скатывались по крутому склону к пирсу, у которого стояла на приколе окрашенная белой краской моторка «Чайка», когда-то принадлежавшая «атаману».

– Видишь, Аня? Тебя всем хутором встречают, – сказал Орлов.

– Да никто ж не знает, что я на борту. Это они вышли встречать «Тамань». Она ведь в первый раз после изгнания немцев идет сюда.

Над слабо дымившей трубой «Тамани» снова забелели клубы вырвавшегося на волю пара, и мощные звуки сирены огласили усеянный людьми берег. Бронзокосцы отвечали на гудки «Тамани» взмахами рук, широкополых шляп и разноцветных платков. От пирса отошла «Чайка» и устремилась в море. Ныряя в бурунах и переваливаясь с боку на бок, «Чайка» промчалась слева по борту «Тамани», вспенивая воду, развернулась, догнала пароход и пошла рядом у правого борта. За рулем моторки сидел Сашка Сазонов. Он приветливо махал бескозыркой с развевающимися черными лентами. На нем была полосатая тельняшка, в зубах торчала неизменная трубка. Анка сразу узнала его.

– Яша, да ведь это Сазонов… наш моторист… – она перегнулась через бортовые поручни, крикнула:

– Сашок! Здравствуй!..

– Анка!? – изо рта Сашки выпала трубка, рассыпая ему на колени искры. – Товарищ Орлов? Вот так-так! Эх-те… А вас оттуда, из Мариуполя, ждут. Думали, поездом приедете.

– Значит, письмо мое получили?

– Васильев всему хутору на собрании читал. Бирюк-то каким гадом оказался, а?

– Он получил по заслугам – с облегчением вздохнула Анка. – А ты почему не на фронте, Сашок?

– Отвоевался. По чистой вышел. Эх-те!.. Я птицей, Анка, на торпедном катере летал. Да вот… потерял ступню правой ноги. Только два фашистских судна и успел пустить ко дну, – с горечью сказал он.

– Не так уж мало! – одобрил Орлов.

– Про Жукова ничего не слышно? – спросила Анка.

– Как же, Андрей Андреевич еще в сорок первом году попал под бомбежку, когда скот помогал угонять. Лечился где-то в приволжском городе. Там работал, жену разыскал. Теперь опять в Белужьем. С августа работает секретарем райкома.

– Вот радость-то какая! А на Косу приезжал?

Но Сашка не услышал ее. Взревел мотор, и «Чайка», рассекая буруны, вырвалась вперед. Вот она причалила к пирсу. Сашка сказал что-то ребятишкам, и они побежали вперегонки наверх, где стояла толпа бронзокосцев. Анка заметила, как какая-то полная женщина, держа за руки двух девочек, стала торопливо спускаться вниз по крутой тропке. За ней шли еще две женщины.

Анка ухватила Орлова за руку, а сама не отрывала глаз от берега:

– Яшенька, узнаешь, кто спускается к пирсу?

– Нет, не узнаю.

– Евгенушка!.. А с нею Галочка и моя Валюша… И Акимовну и Дарью Васильеву не узнаешь?

– Нет.

– Да какой же ты, право… Ну, смотри, смотри… – показывала она рукой, но сама уже ничего не различала – хлынувшие из глаз слезы радости заслонили перед ней берег…

На берегу, у пирса, гудела толпа. Впереди всех были Евгенушка, Дарья и Акимовна, около них стояли Валя и Галя. Все они хорошо видели стоявшую на палубе Анку. А она нетерпеливо ждала той минуты, когда пришвартуется пароход. Никогда еще не испытывала она такого сладостного волнения, причаливая к родному берегу. Секунды казались Анке долгими часами, а бойкие проворные матросы – неуклюжими и медлительными.