Текст книги "Анка"

Автор книги: Василий Дюбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 42 страниц)

Анка вошла в поселок, нерешительно остановилась у крайней хаты. И здесь никаких признаков жизни. Стояла в раздумье, не зная, что ей предпринять? К кому постучаться? Вдруг в доме рядом скрипнула дверь. Анка обернулась и увидела на крыльце средних лет женщину.

– Вы кого ищете? – спросила она приветливо.

– Курбатовых, – ответила Анка.

– На тот берег на баркасах ушли. Еще позавчерась. Он же был партийным секретарем в колхозе «Октябрь».

– Вот горе-то какое… – и Анка беспомощно оглянулась.

Женщина сошла с крыльца, пристально посмотрела на Анку.

– Скажите, вы работали на уборке хлеба в колхозе «Заря»?

– Работала, – кивнула головой Анка, смутно припоминая лицо женщины.

– Я вас по девочке признала. Я тоже была там. Вернулась, а… мужа не застала. С рыбаками к Ейску на баркасах ушел. Теперь вот я одна-одинешенька. А вам Курбатовы кем приходятся?

– Просто знакомые. Хотела у них временно остановиться.

– Да заходите ко мне… Нынче оставаться долго на улице небезопасно. Прошу до куреня.

Сердечность этой незнакомой женщины так тронула сердце, что Анка не сдержала себя, бросилась ей на шею и навзрыд заплакала.

– Успокойся, голубка… – говорила взволнованная женщина. – В случае чего, я тебя за свою двоюродную сестру выдам. Ох, и времечко ж лютое настало… Вон как людей разметало.

– Да вы больше, чем родная сестра.

– Ну, идем. Идем, – и она повела их к себе.

Анка ушла из хутора вовремя. На следующий день на Бронзовую Косу прибыло два грузовика с автоматчиками. Зальцбург и Павел прикатили на сверкающем лаком «оппель-капитане». Немецкий офицер выскочил из кабины грузовика и что-то пролаял. Автоматчики посыпались из кузова и разбежались по улицам. Вскоре послышались гулкие удары в ворота, ставни, двери изб и гортанные выкрики:

– Ходи Совет шмель, бистро! Собраний!

Зальцбург подозвал офицера, наставительно сказал:

– По домам не расквартировываться. Займите Дом культуры. Так будет безопаснее.

– Я тоже об этом думал, – ответил по-русски офицер. – Распылять солдат по квартирам было бы большой глупостью. Могут всех поодиночке перерезать.

– На моем хуторе я этого не дозволю, – важно заявил Павел.

– Атаман, – улыбнулся Зальцбург, – ваша опора, лейтенант.

– Я думаю, что мы с атаманом будем большими друзьями, – сказал офицер.

– Непременно, – кивнул Павел, помахивая перед лицом шляпой. – Жарко, однако. Зайдемте в помещение.

Шоферам не стоило большого труда сбить с дверей замок, и все трое вошли в прохладную приемную сельсовета. Павел попросил одного из шоферов попробовать открыть дверь кабинета Анки, запертого на внутренний замок. И это было сделано в мгновение ока. Войдя в кабинет, Павел торжествующе подумал:

«Вот тут ты снимала с меня чешую, Анка… Осрамила… Выгнала… Теперь настал мой черед взять тебя за жабры. Небось, не думаешь и не гадаешь, что я уже на хуторе, рядышком?..»

Грохот колес прервал его мысли. У сельсовета остановилась пара горячих взмыленных лошадей вороной масти, впряженных в рессорную пролетку – подарок шефа атаману. В пролетке сидело четверо верзил с белыми нарукавными повязками. На животе у каждого висел немецкий автомат. Это были уголовники, освобожденные из городской тюрьмы и завербованные в помощь атаману. Павел посмотрел в окно, сказал Зальцбургу:

– Мои полицаи прискакали. Ну и орлы!

– Хорошему атаману плохих ребят мы не дадим.

Павел дернул за шпингалеты, распахнул створки окна, крикнул полицаям:

– А ну, помогите солдатам скликать в правление всех хуторян! Живо!

Полицаи исчезли.

Через два часа толпа хуторян, окруженная автоматчиками, стояла перед помещением сельсовета. Тут были в основном старики, старухи, женщины и дети.

С крылечка сельсовета Зальцбург держал речь. Слева и справа от него стояли полицаи, а за их спинами – Павел и лейтенант. Павел через плечо полицая жадно всматривался в толпу, выискивая Анку, но не находил ее.

«Где же она?.. Неужели Бирюк сбрехал?.. Ну, тогда держись, кобель хромоногий…»

Зальцбург говорил:

– …Православный русский народ! Двадцать с лишним лет вы страдали под гнетом большевиков. Но этому наступил конец. Великая Германия подала вам руку помощи и освободила вас от цепей рабства. На штыках непобедимой своей армии принесла она новый порядок. Всех, кто будет его соблюдать, великая Германия вознаградит по заслугам. Тех же, кто попытается мешать водворению нового порядка, ожидает суровое наказание.

– Русские люди! – продолжал он. – Не жалейте о тех, которые ушли с большевиками. Они предатели родной земли. Живите счастливо и мирно, трудитесь спокойно. Изберите себе атамана и дайте ему наказ, чтобы он заботился о вас и следил бы на хуторе за соблюдением нового порядка. Скажите, кого бы вы хотели себе в атаманы?..

Молчали хуторяне, никто ни слова не вымолвил.

– Выдвигайте кандидатуры!

Толпа не шелохнулась.

– Я думаю, вам лучше избрать своего человека…

Люди по-прежнему хранили гробовое молчание.

– Если вы затрудняетесь в выборе или среди вас нет подходящей, кандидатуры, тогда мы предлагаем свою кандидатуру.

Зальцбург немного посторонился, лейтенант подтолкнул Павла в спину, и тот вышел вперед.

– Вот он. Ваш же хуторянин, – указал Зальцбург на Павла.

– Пашка… – ахнул кто-то; по толпе прошло движение, и она вновь замерла, точно окаменела.

– Так что же, проголосуем, хуторяне?

– Да хрен с ним, – махнул рукой старый рыбак, с хитрецой улыбнулся беззубым ртом, – Пашка так Пашка, – и он оперся руками и грудью на сучковатую палку.

– Нет, – возразил Зальцбург, – так нельзя. Надо соблюдать порядок. У кого есть возражение против Павла Белгородцева?

В ответ – ни звука.

– Вот теперь законно. Единогласно. Поздравляю, – и Зальцбург пожал Павлу руку. – Скажи что-нибудь народу.

Павел снял шляпу и окинул толпу надменным взглядом.

– Ну, что я могу сказать? Благодарение богу за то, – и он перекрестился, – что он послал нам спасительницу в лице Германии. Хватит, поцарствовали большевики, поизмывались над народом. Этому больше не бывать. И мы должны теперь верой и правдой служить великой Германии. Она наша мать, наша избавительница. Верно говорю, хуторяне?

Никто не ответил новоиспеченному атаману.

Павел нахмурился, нервно смял в руке шляпу, сердито проворчал:

– Молчите?.. Атаман вам не по душе?.. Погодите, я вышибу из ваших дубовых голов думки о Советах… – злобно пообещал он. – Дурачье!.. Вы должны молиться на спасителей своих… Перед вами офицеры и солдаты непобедимой армии… Шапки долой! – вдруг в исступлении взвизгнул Павел. Помимо враждебного молчания хуторян, его прямо-таки бесило то, что среди женщин не видно было Анки. – Шапки долой! Атаман я вам или хвост собачий?! Избрали, так подчиняйтесь! Не то вздерну на сук каждого десятого, а курени спалю. И детей не пожалею. Шапки долой!.. – бушевал Павел, потрясая кулаками.

У него помутилось в глазах, и он уже не видел, как старики обнажили седые лысые головы и женщины ради издевки над атаманом потянули со своих голов косынки и платки.

Зальцбург дернул Павла за руку. Это прикосновение сразу отрезвило его.

– А теперь, – махнул рукой Павел, понизив голос, – с богом по домам.

– Спасибо на добром слове, атаман, – напяливая на голову соломенную шляпу, сказал старик и, опираясь на палку, заковылял прочь.

Молча, подавленные и оскорбленные, растекались по улицам бронзокосцы.

XIX

Дед Кондогур сидел на завалинке возле своей хаты и задумчиво смотрел на синеющее у горизонта море. Он перекладывал из рук в руку глиняную трубку и, причмокивая, со смаком посасывал черешневый чубук. В трубке скворчало так, будто на сковородке жарилась яичница. А Кондугуру казалось, что это не трубка хрипит, а в его груди всхлипывает стариковское сердце. И было отчего.

Не то что слезами – кровью обливалось сердце у каждого при взгляде на родной хутор. Половина рыбацкого поселка Кумушкин Рай лежала в руинах. Причал разрушен. Флотилия вся уничтожена. Из воды торчит то корма моторного судна, то покосившаяся мачта, то покореженный борт… А сколько разумного труда, человеческих усилий надо было приложить, чтобы на месте земляных хижин выросли опрятные белые домики с палисадниками, радующими глаз яркими цветами мальв, душистым любистком, веселыми желтыми огоньками крокуса и настурций, чтобы на бывшем пустыре поднялось красивое каменное здание клуба с библиотекой и киноустановкой, чтобы по широкому морскому простору вместо неуклюжих парусно-гребных баркасов заскользили быстроходные моторные суда…

Два дня назад девять «юнкерсов» обрушили на мирный поселок страшный бомбовой удар. А вслед за тем «мессершмитты» с бреющего полета принялись поливать свинцовым дождем метавшихся в ужасе людей. Погибла половина жителей поселка. Сразила насмерть разбойничья пуля и старуху Кондогура.

Восемьдесят долгих лет прожил Кондогур. За все эти годы он ни разу не хворал, ни на что не жаловался. Могучий, как дуб, никогда не гнулся рыбак в схватках с морскими бурями. А после гибели жены сразу осунулся, сгорбился. Потеря верного друга жизни тяжелым камнем придавила его.

Море облегчило бы горе старого рыбака. Вот оно зовет к себе, обещает утешение. Да с чем пойдешь на его зов? Ни снастей, ни баркаса…

Дымит трубкой старый Кондогур, смотрит в морскую даль, и только наболевшее сердце тревожится. В груди его закипает гнев:

«Кто же вас выплодил, змеиное отродье? Какая гадина пустила вас по белу свету?»

Вдруг старик замер с открытым ртом, выронил чубук, прищурился. На взморье дымил пароход. Слева от него шла в кильватерной колонне флотилия моторных судов. Пароход нагнали три самолета. Вот один из них ринулся вниз, видно, нацеливаясь на пароход, да так и не вышел из пике. Волоча за собой длинный шлейф черного дыма, самолет врезался в море.

– Так его, бандюгу! – вскрикнул Кондогур, сжимая кулаки.

Остальные самолеты повернули обратно.

– Ага, удираете. Это вам не баб да детишек стрелять, – старик в возбуждении поднялся со скамейки.

Глиняная трубка, стиснутая жилистым кулаком, с хрустом треснула. Раскаленный горящий табак обжигал ладонь и пальцы, но Кондогур не чувствовал боли и торжествующе выкрикивал:

– Ага!.. Так!.. Так их, душегубов!.. – Потускневшие стариковские глаза вновь молодо засияли, лицо преобразилось. Кондогур распрямил свою крепкую спину и с облегчением произнес:

– Одним коршуном меньше стало. Слава тебе господи, аж от сердца отлегло.

«Тамань» шла на Ейск. Моторные суда, образуя редкую цепочку, приближались к пологому берегу Кумушкина Рая. Все уцелевшие жители поселка высыпали на берег. Они стояли полукругом позади Кондогура и не отрывали глаз от стройной колонны рыболовецкой флотилии.

– Такие же суда были и у нас, – вырвалось, как стон, из чьей-то груди.

– На одной верфи строили их.

– Были да сплыли…

Последние слова больно ударили по сердцу Кондогура. Он обернулся, коротко бросил:

– Помолчали бы, а?

«Буревестник» осторожно обогнул торчавшую из воды мачту, подошел к берегу и бросил якорь. Его примеру последовали и другие суда, держась друг от друга на расстоянии не менее ста метров. И опять послышались в толпе легкие всплески голосов:

– Дельно.

– С разумом.

– Не кучкуются.

– Будь наши суда на таких интервалах, не разбомбить бы их немцу.

Не оборачиваясь, Кондогур громко повторил:

– Да помолчите вы!

От «Буревестника» отошел подчалок, перегруженный людьми. Он первым ткнулся носом в песчаный берег и завилял кормой. Один за другим с него сошли Васильев, дед Панюхай, Душин, Евгенушка с дочкой, жена Васильева, Кострюков, Кавун с женой. Кондогур, подняв длинные, как весла, руки, воскликнул:

– Батюшки мои! Бронзокосцы пожаловали… Дарьюшка, голубка! – радостно всплеснул руками Кондогур.

– Здоровеньки дневали, дедушка.

– Хорошего жениха я тебе выбрал?

– Спасибо за то, что присватали мне хорошую жену, – сказал Васильев. – Мою покойную Дарью заменила.

– И дружок мой давний тут?… – Кондогур крепко обнял Панюхая. – Чего такой пасмурный?

Панюхай вытер кулаком слезившиеся глаза, глухо проговорил:

– Дочку Анку… и внучку… фашист бомбой накрыл…

– Ах, горе-то какое превеликое! И что делают душегубы. Ну, не уйти им от кары. Все равно раздавим фашиста, как гадюку ядовитую.

– Здравствуйте, дедушка! – подошла к нему Евгенушка.

Кондогур взглянул на женщину, прищурился по привычке, размышляя, сказал:

– Погодь, девка, погодь… – и опустил глаза. – Ишь ты! А ить вспомнил. Вспомнил! Ершистая комсомолия! Старика в соревновании обогнали.

– Да какая же я комсомолия – баба!

– Ну, ну! Не глотай ерша с хвоста. Помню!.. как не помнить!

– Всех помнит, всех признал, только меня позабыл, – засмеялся Кострюков.

– И меня не приметил, – сказал Душин.

– Всех приметил, всех, и рад вам, от души рад, – пожимая им руки, говорил Кондогур. – А вот его, – посмотрел на Кавуна, – первый раз вижу.

– Директор нашей моторо-рыболовецкой станции Юхим Тарасович Кавун, – сказал Кострюков.

– Что ж, милости просим.

– Та нас богато, бачите ось скильки? – показал Кавун на подходившие к берегу подчалки.

– Всем найдем место. Хоть нас фашист и тряхнул немножко, половину поселка спалил, а место найдем. Располагайтесь, вы у своих друзей, – и обернулся к колхозникам: – Разбирайте гостей по хатам. Вот тех, что к берегу причаливают. А этих я сам определю.

Евгенушку с дочкой и жену Кавуна сразу увела к себе Дарья. Мужчины окружили Кондогура. Он с горечью рассказывал, что колхозники без флота и сетеснастей остались не у дел.

– Слоняются, как неприкаянные, не знают, куда себя девать. Кличет нас море – кормилец наш, волной бьет в берег, надрывается, а мы сиднем сидим, выйти не на чем… Сейчас бы осетра брать – так его же голыми руками не возьмешь. Вот и сидим… прокуриваемся, – тут он остановился, посмотрел на руки – трубки ни в той, ни в другой не оказалось. Ощупал карманы – тоже нет. Вспомнил, как выбросил черепки, только черешневый чубук остался. Сунул его в рот, покачал головой: – Эх, водяной тебя забери… Такую самонужнейшую вещь загубить.

– А что случилось? – спросил Кострюков.

– Да вгорячах трубку раздавил. Вроде слегка сжал кулак – ан от нее, от сердешной, одни черепки остались. Трубка-то глиняная.

– Не горюйте, – успокоил его Душин. – Я не курящий, но такую слеплю вам трубку, что все рыбаки будут завидовать.

– То-то и видать, что ты, милок, некурящий. В трубке самое дорогое – нагар, а я в ней одиннадцать лет табак жег. А трубка была добрая, вот такая, – и он поднял здоровенный кулак, от которого Душин невольно отшатнулся. – Да делать нечего, чем-нибудь услужу и тебе. Лепи. Вот чубук от нее.

За разговорами незаметно дошли до нового, на высоком фундаменте дома.

– Стоп. Вот и мой курень, – не без гордости сказал Кондогур.

– Когда-то на этом месте стояла вросшая в землю подслеповатая избушка, – вспомнил Васильев. – А теперь, гляди, настоящий дворец с видом на море.

– Дворец не дворец, – скромно сказал Кондогур, – а хата добрая. Не стыдно и гостей пригласить.

– Откуда ты знаешь, что здесь раньше было? – поинтересовался у Васильева Кавун.

– Дело давнее. Меня и Пашку Белгородцева на крыге по морю носило. А под конец на этот берег швырнуло.

– А я к себе забрал их, – сказал Кондогур. – Помнишь, как водочкой отогревал?

– Как не помнить? Такое не забывается, – живо откликнулся Васильев.

– Теперь с тебя, братец, магарыч, – тут он посмотрел на остальных бронзокосцев, приближавшихся в сопровождении кумураевских колхозников. – А тот самый Пашка промеж вас? Ведь я его два раза спасал.

– Его нет.

– Что… Никак с немцем остался?

– Он давно бросил рыбацкое дело. На заводе токарем работает. Вернее – работал. А где теперь… – Душин пожал плечами.

– Хрен цена такому рыбаку, – махнул рукой Кондогур. – Настоящего рыбака никакой силой от моря не отдерешь… Вот твоя дочка, – кивнул он Панюхаю, – любому рыбаку, бывало, не уступит. Трудно с нею было тягаться. Ежели бы своими глазами не видал, не поверил бы. Помню, когда мы соревновались…

– Не придется уж моей доченьке в море выйти, – горестно вздохнул Панюхай.

– Чтоб ему, вражине, утра не дождаться! И нас бомбил, германец проклятый, – посуровел Кондогур. – Видал? Флот по боку. Половина поселка в пепел. И… – голос его дрогнул. – Мою-то бабку… насмерть.

– Неужто? – скорбно посмотрел на него Панюхай.

– Позавчерась схоронил… А плакать не будем. Пущай в нас злость дюжее закипает. Скорей и концы ему будут… Ну, рыбаки, – обратился он к своим, – ведите гостей по домам. Людям отдых надобен.

Кумураевцы и бронзокосцы стали расходиться по хатам.

– А кто туточки голова колгоспу? – спросил Кондогура Кавун.

– Пока я. С тридцатого года, с самого начала.

– Значит, такое дело… к тому берегу нам пока не можно возвернуться. Отож будем ходить в море вместе.

– И ваши рыбаки на каждом судне будут чувствовать себя среди своих друзей, – сказал Кострюков.

– Ясно? – пожал Васильев жесткую, шероховатую от мозолей руку Кондогура. – Вот и план летней путины общими усилиями вытянем.

Растроганный Кондогур только кивал головой и с благодарностью смотрел на бронзокосцев.

XX

Все побережье от Геническа и Бирючьего острова до Таганрога освещалось ракетами. Немецкий гарнизон, расположившийся в хуторе Бронзовая Коса, тоже не дремал. Солдаты сидели в окопчиках с навесами и время от времени запускали в темное небо ракеты, вглядываясь в чернеющие прибрежные воды.

– Бояться, вояки, наших, – поговаривали хуторяне. – А то, гляди, подплывут в темноте, высадятся на берег – несдобровать тогда немчуре.

Зато днем отсыпался весь гарнизон. Достаточно было одного наблюдателя – с высокого берега море просматривалось до самого горизонта.

Ночь была тихой. Не слышалось ни малейшего шороха, ни всплеска. А с утра разгулялся ветер, море вспенилось, зашумело, покрылось белыми гребешками. Волны гулко били в обрывистый берег, накатывались на песчаную косу, будто норовили перемахнуть через нее и взбудоражить вечно спокойные воды залива.

Бирюк сидел в своей избе и смотрел в мутноватое оконце на море, мозг его неотступно сверлила черная дума.

«Доносчик… Пашку, значит, в атаманы, а меня наушником… Где же справедливость?.. О таком ли деле мечтал я? Нет, надобно Пашку переплюнуть… Приедет немчура – потолкую с ним. Пашка дурак. До моей башки ему далеко…»

Во двор вошли два полицая. Бирюк отшатнулся от оконца. Не стучась, те двое распахнули дверь, осмотрелись.

– Егоров?

– Я, – поднялся Бирюк.

– Айда в правление, к атаману.

Увидев прихрамывающего Бирюка в сопровождении полицаев, в куренях зашептали:

– Повели…

– Арестовали…

– Досиделся…

– Эх, дурень…

В кабинете остались вдвоем, с глазу на глаз. Полицаи ждали в приемной.

– Что же ты?.. – сердито покосился на Бирюка Павел.

– Досказывай, – угрюмо прогудел Бирюк. – Нам незачем в жмурки играть.

– Потише, разгуделся, – Павел понизил голос. – Где же она?

– У старой щуки спроси, у Акимовны. Я своими глазами видел, как она туда шла. И дочку на руках несла.

– Спрашивал.

– Ну?

– Говорит, в поле погибла, под бомбежкой.

– Брешет. Спрятала она Анку. Обыскать надо.

– Обыскивали.

– Весь хутор обшарить…

– Обшарили. Сидишь, как настоящий бирюк, в своей берлоге и ничего не знаешь. Лейтенант со своими солдатами и моими полицаями все курени, кроме твоей хибары, все сараи и погреба вверх дном перевернули.

– Почему ж у меня не обыскивали? Еще, чего доброго, под подозрение попаду, – забеспокоился Бирюк.

– А где у тебя искать? Ни сарая, ни погреба, ни чердака, ни закутка. Хоромы твои, как голый пуп, все на виду. Я, конечно, тебе верю. Но где же она?

– Да! – вспомнил Бирюк. – На хуторе говорили, что Танька Зотова тоже была бомбой пришиблена насмерть, а она-то живехонька. Вместе с Анкой работала в колхозе. Поприжми-ка ее, может, она знает?

– Ладно.

– И еще забыл сказать тебе: эта старая хрычовка Акимовна последние дни ночами сторожила мастерские МРС.

– Ну и что же?

– С берданкой. Панюхай учил ее стрелять. Вот тебе и зацепочка: где оружие? Почему, мол, не сдала властям?

– Это мысль дельная… – задумчиво произнес Павел. – А как по-твоему, где может скрываться Анка?

– На хуторе ее, говоришь, нет?

– Нету.

– В Белужье она не сунется, далеко. Значит, или в «Октябре» или в «Красном партизане». «Октябрь» ближе, не иначе как туда подалась.

– Вот черт. Не может же она сразу в нескольких местах быть, – сказал Павел, ероша пальцами волосы.

– Ничего, я разнюхаю это дело.

– У тебя и верно нюх собачий.

– Договорись со старостой «Красного партизана» и ночью свези меня к нему. Ежели ее там не окажется, в «Октябрь» перебросишь.

– Хорошо. Только ты начисто забудь этих «Красных партизанов», «Октябрей», а то немцы живо на перекладину вздернут.

– Привычка.

– Называй поселки как они есть: Мартыновка и Светличный. О колхозах больше не поминай. Капут им навеки.

– Не жалкую.

– Ну, вот… Хуторяне видели, как тебя полицаи вели в правление. Что ты скажешь, если кто спросит?

– Будь покоен. Скажу, об Анке спрашивал. А я, мол, откуда знаю? Посадить хотел, да передумал, стыдно стало с калекой связываться.

– Хорош калека, – засмеялся Павел. – Белугу удавишь… Ну а то, что я у тебя на постое был, когда в отпуск приезжал, как объяснить?

– Так все ж на хуторе знают, что будто бы мы поругались и я выгнал тебя. За отца, за то, что ты его в тюрьму упек.

– Иди, чертов лисовин, скажи Таньке Зотовой и Акимовне, чтоб немедля явились в правление. Скажи, что я хотел тебя прихлопнуть.

– Знаю, не учи ученого, – и Бирюк вышел.

Зотовой дома не оказалось. По словам соседки, к Акимовне отправилась.

«Видно, советуются, как половчее следы Анкины замести», – решил Бирюк и заковылял к Акимовне.

Он застал обеих женщин в ту минуту, когда Таня заканчивала рассказ о том, как во время бомбежки спаслась тем, что бросилась под полевой вагончик, как потом добиралась до хутора. Анку она так и не видела.

– Может, и она убита… – вздохнула Таня, и ее голубые глаза затуманились слезами.

Дверь была открыта, и Акимовна краешком глаза заметила прижавшегося к притолоке Бирюка. Она тоже вздохнула и сказала:

– Убита, голубка. И дитя погибло. Дарья Васильевна видела.

«Ловко брешешь, старая карга. Будто я не видал, как Анка к тебе шла?» – усмехнулся про себя Бирюк и, кашлянув, переступил порог.

– Доброго здоровья, – прогудел он.

Таня всплеснула руками:

– А мы думали, ты уж не вернешься?

– И сам еще не верю, что вернулся, – приглушенно молвил Бирюк, качая головой и опустив глаза, и без того скрытые косматыми нависшими бровями. – Прихлопнуть меня хотел, да раздумал. Неохота, говорит, об тебя, калеку, руки марать, разговоров, мол, потом не оберешься. Эх! – и Бирюк сжал кулаки. – Ежели бы не полицаи, я бы его, мигом дело, за глотку и – поминай как звали. Потом и смерть была бы не страшна.

– Ругается? – робко спросила Таня.

– Дерется, аспид. Так звезданул, что и сейчас в ухе звенит. Подавай ему Анку, хоть лопни. Да где же я ее возьму, когда она бомбами в куски разорвана. А если бы и знал, не сказал бы. Анна Софроновна пригрела меня, сироту. Можно сказать, кормилицей мне была…

Акимовна, внимательно следившая за Бирюком, спросила:

– Это что же, он так отплатил за твое гостеприимство недавнее?

– Как раз тогда поругался я с ним за моего отца, ну и вытурил его к чертям. Ночью он отчалил на «Тамани». И вот, гляди же ты, не забыл обиду, злопамятный аспид. Эх, податься некуда, а в хуторе не житье мне.

– Море широкое, а степь и того шире, – заметила Акимовна, заправляя под платок выбившиеся седые волосы.

– Без документа ходу нет, – тяжело вздохнул Бирюк, – а то смылся бы… Да! – спохватился он. – Идите в правление. Вот, заговорился и забыл. Наказал Тане и вам, Акимовна, чтоб немедля пришли к нему.

– А чего же он полицая не прислал? – пристально взглянула на Бирюка Акимовна.

– Откуда же мне знать?.. – развел он руками. – Идите. Да не злите его, будь он трижды неладный… А я домой. Так болит, что головы не могу повернуть…

Бирюк, прикрыв ладонью ухо и состроив страдальческую гримасу, медленно вышел из комнаты.

– Не верю я ему, – сказала Акимовна. – И ты, Танюша, не верь. Иуда он, чует мое сердце…

Павел стоял посреди приемной и о чем-то рассказывал полицаям, а те, слушая его, надрывались от хохота. Когда вошли Акимовна и Таня, один из полицаев слегка толкнул Павла в бок:

– К вам, господин атаман.

Павел посмотрел через плечо, помолчал и сердито бросил:

– Заставляете себя ждать… – отворил дверь кабинета, кивнул Тане: – Заходи, старуха подождет.

Таня вошла в кабинет с тяжелым предчувствием. Когда за пей захлопнулась дверь, она вздрогнула. Ей показалось, что она отсюда больше не выйдет. У нее сразу так ослабели ноги, что она не могла стоять и пошатнулась.

– Садись, садись, Танюша. – Павел усадил ее на стул. – Да не дрожи. Не бойся. Не чужак же я какой-нибудь, на одном ведь хуторе родились Вместе босиком бегали. Помнишь?.. И ты, и Генка, и Митька, и Виталий, и я, и… – он не договорил, но Таня догадалась, кого он хотел назвать, – Анку.

– Ты была в колхозе на уборке хлеба? – вдруг спросил он.

– Была.

– Вместе с Анкой?

– Да.

– Скажи, Таня, правду: где Анка?

Таня пожала худенькими плечами.

– Не знаю.

– Как же так? Была вместе и не знаешь.

– Правда не знаю… Там все растерялись… Ух, как он бомбил!.. Я под вагончик забилась… А его как тряхнуло, он похилился, но не упал…

– А чего ты глаза от меня хоронишь? Вон они у тебя какие голубые. Но у Анки красивше. Как синь-море… – мечтательно протянул он. И вдруг жестко заговорил: – Слышишь? Где она? Я хочу посмотреть в ее глаза.

Таня сидела молча, понурив голову, и перебирала тонкими пальцами стеклянные пуговицы на белой шелковой блузке. Светлые подстриженные волосы прикрывали уши и пылающие щеки.

– Ну, смотри на меня, – уже спокойнее сказал Павел.

Таня отняла руки от пуговиц, поправила волосы и взглянула на Павла:

– Чего ты… от меня хочешь? – голос Тани дрожал, срывался. – Я же тебе правду…

– Врешь! – грубо перебил Павел. – Скажи, где Анка?

– Павлуша… я же тебе… по-честному…

– Не верю я в твою честность, – зло цедил сквозь зубы Павел, но голоса не повышал. – Честная девушка, а коммунисту на шею бросилась. Да еще сама в комсомол записалась.

– Не… – она замотала головой. – Мне родители не разрешали.

– Пусть так. Разве порядочная женщина жила бы с коммунистом. Кто твой Митя?

– Мой муж – честный человек.

– А где он сейчас? Против нас воюет?.. «Хорошенькая бабенка, – подумал. – И такому скуластому черту досталась», – и вслух: – Так что не верю я тебе. Не верю. Позови сюда Акимовну, а сама в приемной подожди.

Таня вышла пошатываясь. Акимовна, переступая порог кабинета, сказала:

– Ты что же это, атаман, за Бирюком двух послов наряжаешь, а нам этой чести не оказываешь?

– У моих полицаев ноги не собачьи.

– Я тоже не собака, а человек. Пригласил бы сесть, что ли…

– Ты хуже собаки! – Павел с такой силой ударил по столу кулаком, что чернильница, подпрыгнув, свалилась на пол. – Стоять будешь!

– Что ж, постою, – Акимовна посмотрела в окно и спокойно продолжала: – Я-то думала-гадала, отчего это нынче море так штормит? Ан, оказывается, атаман беснуется.

– Не умничай, а то я тебе быстро мозги вправлю… Не посмотрю, что старуха. Говори: куда запрятала Анку и мою дочку?

– Спроси у немецких летчиков.

– Ладно. Черт с ней, с Анкой. Куда запрятала Валю? Где моя дочь?

– Я не была нянькой у твоей дочери.

– Брешешь, скажешь, – и он разразился дикой, отвратительной руганью.

У Акимовны побелели губы.

– Я знала твою мать. У нее было доброе сердце и чистая душа. Как же могла родиться от нее такая гадина?

– А я знаю другое: когда немецкие танки рано утром давили на улицах хутора большевиков, Анка с дочкой укрылась у тебя.

Акимовна молчала.

Павел вышел из-за стола, остановился перед Акимовной.

– И то неправда, что ты, старая ведьма, охраняла мастерские МРС?

– Это правда.

– А где берданка?

– Сдала.

– Кому?

– Кострюкову.

– И тут брешешь.

Акимовна покачала головой:

– Словно кроты слепые, носами тычутся, правду ищут. Эх, вы… тля. Хочешь, я скажу тебе одну правду, самую главную?

Павел исподлобья посмотрел на Акимовну:

– Говори. Сбрешешь, на перекладине за ноги повешу у самого моря. Пускай мартыны глаза тебе выклюют.

– Не пугай, а слушай. Знаешь, что я не из робких. Видишь? – показала она на окно. – Что там вдали?

– Море.

Павел криво усмехнулся.

– А что оно делает?

– Штормит.

– Вот-вот… Разбудите вы гнев народный, а он сильнее шторма, страшнее морской бури. Поднимется грозным валом народный гнев и смоет с родной земли всю падаль…

Акимовна не договорила. Павел ударом в лицо сбил ее с ног. Падая, она ушиблась головой об угол стола и потеряла сознание. Из рассеченной губы тонкой струйкой стекала на подбородок кровь.

– Эй, орлы! – крикнул Павел.

Вбежали полицаи.

– Уберите эту развалину. Пошлите сюда Зотову.

Акимовну вынесли. Вошла Таня. Она вся дрожала, как в лихорадке. Павел усадил ее на диван, сел рядом.

– Послушай, Таня. Я злой как черт. На старуху злой. Но тебе ничего плохого не сделаю. – Он вынул из кармана какую-то бумагу. – Вот список бронзокосских коммунистов. В нем и Анка, и Евгенка, и Таня Зотова. Но мы с тобой друзья детства, и я не выдам тебя. Скажи правду: где Анка?

– Не знаю.

– Таня, – он обнял ее левой рукой, правой сдавил грудь. – Скажи…

– Ничего я не знаю. Пусти меня!..

– Таня!

– Павел… ты с ума сошел!

– Приходи сегодня вечером ко мне… – Павел обдал ее лицо горячим дыханием. – Приходи и все, все расскажи. Я живу в отцовском доме. Помни, я не выдам тебя немцам.

– Пусти! – она рванулась, на ней затрещала блузка, на пол посыпались стеклянные пуговицы.

Таня бросилась к двери, ударом ноги распахнула ее и тут же отшатнулась, прикрывая руками полуобнаженную грудь. За дверью, преградив дорогу, стояли полицаи.

XXI

«Буревестник» шел на север. На его борту, помимо членов бригады, находились Кавун, Кострюков, Васильев, Панюхай и Кондогур. На объединенном собрании бронзокосских и кумураевских колхозников, по предложению Васильева, было принято решение: выходить в море и днем и ночью; работать в две смены; выделить из состава флотилии судно «Темрюк» для буксировки в Ейск байд с уловом.

Михаил Краснов, отец Проньки, принявший в первый день войны от Зотова «Темрюк», прямо в море забирал выловленную рыбу и доставлял ее на приемный пункт.

Вышло в море с первой бригадой и все начальство: Кавун, Кострюков, Васильев и Кондогур. Проньке было и приятно и как-то неловко. Это заметил Кондогур, сказал ему:

– Ты, Прокопий Михайлович, не смущайся. В море, на борту «Буревестника», мы такие же рыбаки, как и все остальные. А ты, бригадир, руководи, командуй.

– И я самоличным желанием под твое начало пошел, – кивнул ему Панюхай. – Командуй, потому как ты есть самоглавнейшее начальство.

После ухода на фронт Дубова и Сашки Сазонова Проньке трудновато было выполнять обязанности бригадира и моториста. Но в Кумушкином Раю нашелся человек, хорошо знающий мотор, и Пронька облегченно вздохнул. Теперь он все время находился на палубе среди рыбаков, командовал и руководил по-своему: первым брался за дело, когда ставили сети или выбирали из них рыбу, увлекая за собой всю бригаду.