Текст книги "Анка"

Автор книги: Василий Дюбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)

– Ребятки! – хрипло вскрикнул Панюхай. – Нас обгоняют! Подъем! За дело, соколики!

Бородатые соколики, разменявшие кто седьмой, а кто восьмой десяток, вставали медленно, зевая и почесывая грудь, кряхтели протирали глаза.

– Живо, братцы, живо, – торопил их Панюхай. – Ить обгоняют нас…

Проснулись рыбаки и на втором баркасе, подняли якорь. Ветер набирал силу. Лениво, будто нехотя, заколыхалось море, раскачивая баркасы. После умывания прохладной морской водой рыбаки взбодрились, стали расторопней. Рыбу выбирали с двух концов, подтягивая к баркасам невод. Леща и судака было мало, в это время их густые косяки уходят в Таганрогский залив и к гирлам Дона. Редко попадались севрюга и осетр, крупная рыба больше гуляет в глуби моря. Однако баркасы постепенно погружались в воду, наполняясь и лещом, и судаком, и красной рыбой.

По мере сближения баркасов остаток невода образовывал в воде коридор, который становился все уже и короче. И тут Панюхай заметил, как между цепочками поплавков запузырилась и вскипела вода.

– Мама двоеродная, – с дрожью в голосе произнес Панюхай: – Да ить это ж она… Она, голубонька, бунтуется.

Скользя и пошатываясь, весь в рыбьей чешуе, он пробрался на чердак, держа в руке дубовую колотушку. Рыбаки медленно подтягивали невод. И когда у самого баркаса зашелестела вода, а из жемчужной пены на миг показалась голова белуги, Панюхай замахнулся колотушкой, но… поскользнувшись, потерял равновесие, выронил из рук колотушку и плюхнулся в кипевшую воду. Фиён метнулся на чердак.

В ту же минуту в шипящей пене показалась голова Панюхая. Он только успел крикнуть: «Ратуйте, братцы!..» В этот момент белуга взмахнула хвостом и сильно ударила им по воде. Панюхая вновь захлестнуло волной.

Рыбаки, понатужившись, дружнее потянули невод. Панюхай барахтался в воде, а возле него, извиваясь упругим телом, билась полутораметровая белуга, пытаясь прорвать сеть. Фиён изловчился и огрел белугу колотушкой по голове, и она сразу затихла… Говорят, что утопающий цепляется за соломинку, а обезумевший от страха Панюхай мертвой хваткой вцепился в белугу, обвив руками ее скользкую тушу. Так и втащили на баркас Панюхая в обнимку с оглушенной белугой. Фиён с трудом разжал его пальцы.

– Не очнулся еще, – заметил напарник Фиёна. – Дай ему опамятоваться.

Панюхай пришел в себя на борту «Медузы», когда возвращались к берегу. Он сидел на палубе молчаливый и хмурый, ни на кого не глядя. К нему подсел Фиён, закурил и сказал:

– Вот как оно получается, Кузьмич… То, что ты про меня сказал, выдумка. А то, что я тебя из беды выручил, быль-матушка. Стало быть, не ты мой, а я твой душеспаситель, а?

– И охота тебе шутки шутковать, когда я сердцем зашелся, – смущенно пробормотал Панюхай и потянул носом воздух. – Зря это ты, Фиёнушка, зря…

Ирина обычно питалась в кооперативной столовой. В выходные же дни она с утра приходила к Анке и оставалась у нее до позднего вечера. Такая между ними была договоренность. Но со временем Ирина стала пропускать то завтрак, то обед, то ужин. А сегодня она совсем решила не пойти к Анке и обедала в столовой.

Просторный светлый зал давно опустел, а Ирина и Акимовна все еще сидели за столом и тихо беседовали. Ирина задумчиво смотрела в окно, за которым виднелось сверкающее море. Ветер гнал к берегу перекатные игривые волны. Словоохотливая Акимовна рассказывала ей о прошлой каторжной жизни рыбаков, о том, как погибли в шторм ее муж и сын, как организовался на Косе колхоз, о бесчинствах гитлеровского приспешника Павла Белгородцева, грозившего Анке лютой смертью.

– Да, вовремя утекла Анка с дочкой к тому берегу.

– Она рассказывала мне, – кивнула головой Ирина, не отрывая взгляда от окна. – А что… Павел… жив?

– Бог его, супостата, знает. И поминать его поганое имя не надо.

– Нет, нет… Это я так… между прочим спросила.

– Теперь она, моя голубонька, счастливая. Добрый муженек ей повстречался.

– Да, Акимовна, – вздохнула Ирина. – Яков Макарович замечательный человек.

Акимовна пристально посмотрела на Ирину и сказала:

– По твоим глазам примечаю: лежит на твоем сердце тоска-печаль неутешная. Отчего бы это, а?

Ирина насильно засмеялась:

– Влюблена.

– За чем же остановка? Такой как ты красавице в девках-вековушках сидеть? Замуж снаряжайся.

Ирина горько усмехнулась, покачала головой:

– Это невозможно.

– Почему?

– Он женат.

– Милая ты моя, да в женатых и влюбляться-то грех.

– Согласна. Но я влюбилась в него, когда он был свободным. Я отдала ему свою кровь… он был тяжело ранен… Ухаживала за ним… А когда выходила его, то узнала, что у него невеста есть.

– Так, так… – в раздумье проговорила Акимовна. – Значит, ты спасла ему жизнь и уступила его другой?

– Та, другая, имела на него больше прав. И ее я так же сильно люблю, как и его…

После минутной паузы Акимовна сказала:

– Мне все ясно… Я все поняла… А скажи… он или она знают об этом?

– Нет. И о моих чувствах никто не узнает. Я их запрятала глубоко в сердце. Может быть, все это забудется. Ведь я впервые в жизни так горячо и так серьезно полюбила человека… Через ход я уеду в медицинский институт учиться и…

Девушка смолкла, и за нее договорила Акимовна:

– …И все забудется, моя умница, добрая душа.

В столовую шумно вошли Анка и Таня.

– Видала, Танюша, где ее надо искать? – и Анка направилась к Ирине: – Что же это ты, подруженька, и глаз не кажешь? К завтраку не дождались и к обеду не пришла. А сегодня у тебя выходной.

– Да вот, – оправдывалась Ирина смущенно, – с Акимовной заболталась.

– Пошли, пошли, – взяла ее за руку Анка. – Меня за тобой Яша послал. Сегодня пойдем к морю, искупаемся, потом отдохнем у нас, а вечером будем ужинать и чай пить, – и она увела Ирину.

Оставшись наедине с Акимовной, Таня сказала:

– Виталий телеграмму прислал. Сегодня из Москвы выехал.

– И слава богу. Вот и Пронька Краснов нынче до дому возвернулся. Хватит проклятой войне людей пожирать.

– Да я… – замялась Таня, – хочу вас спросить.

– Попытка не пытка, спрос не беда. Говори.

– Я хочу к вам перейти жить. Возьмете?

– Возьму. А почему тебе забажалось у меня жить?

– Не могу же я с Виталием под одной крышей дневать и ночевать? Знаете, какие могут пойти по хутору разговоры?

– Рассужденье твое мне по душе. Хорошо, переходи ко мне.

– Спасибо, Акимовна!

И Таня поцеловала ее.

«Тамань» пошла на слом, больше никакие пароходы не заходили на Косу, и надо было полагать, что Виталий Дубов будет добираться из города до хутора сухопутьем. Галя и Валя два дня просидели с утра до вечера за хутором у дороги, глотая пыль, поднимаемую пробегавшими машинами. И только на третьи сутки в полдень девочки увидели, как военный с орденами и медалями на груди сошел с попутной машины и направился к ним широким шагом, держа в правой руке чемодан. Галя сразу узнала отца и бросилась к нему с радостными восклицаниями:

– Папка!.. Мой родной папка!.. Приехал, папка!..

Виталий поставил на землю чемодан, положил на него шинель, и Галя с разбегу повисла на руках отца.

– Папка… родненький… И мамка жила бы… если бы не похоронная.

Виталий целовал льняные, как у покойной жены, мягкие шелковистые волосы, пахнувшие родным морем, и взволнованно, с трудом выговаривал:

– Моя дорогая девочка… Доченька моя…

Валя дергала Дубова за рукав гимнастерки, тихо лепетала:

– Дяденька Виталий… Дяденька Виталий…

– А-а-а, Валюша! – обернулся к ней Дубов. – Ну, здравствуй, милая, – и он поцеловал ее в щеку. – Выросли, поздоровели и по-прежнему дружите. Это хорошо. – Он снял фуражку, повел возбужденным взглядом и с жаром выдохнул: – Вот и родной берег… родное море… Пошли, доченька. Валя, шагай с нами в ногу.

– Шагай, подружка, – и Галя потянула ее за руку.

Виталия хуторяне заметили, когда он спускался с девочками с пригорка. И когда он вошел в хату, в ней уже было полно народу. Его пришли поздравить с возвращением Орлов и Анка, Кавун с женой, Григорий Васильев с Дарьей, Сашка Сазонов, Михаил Краснов с сыном Пронькой, Акимовна с Таней, Панюхай с Фиёном и другие рыбаки. Не было только Ирины, она отказалась идти в дом к незнакомому человеку, как ни упрашивали ее Орлов и Анка. На столе стояли бутылки с вином и водкой, лежали горками пучки зеленого лука, редиски, жареная рыба, консервы, сыр и масло. После первой же рюмки все разговорились. Одни рассказывали о том, как воевали, другие о трудовых буднях. Дед Панюхай через каждые пять минут вынимал из нагрудного кармана кителя золотые часы и наконец напомнил:

– Гостьюшки, пора и по домам.

– Служивому отдохнуть надобно, – поддержал его Фиён.

Гости стали расходиться. Васильев, пожимая Виталию руку, спросил:

– Когда прикажешь сдать тебе обратно партийное хозяйство?

– Хоть завтра утром приму, если коммунисты изберут.

– Дайте человеку отдышаться, – Акимовна с укором посмотрела на Васильева.

– Ничего, Акимовна, я хорошо отлежался в госпитале, даже обленился, – встал на защиту председателя колхоза Виталий. – А лучший отдых на путине. Вечером пойду с рыбаками в море.

– Решено и подписано, – хлопнул его по руке Васильев.

– Вот неугомонные, – покачала головой Акимовна и вышла из хаты.

Таня хотела было последовать за Акимовной, но Виталий задержал ее.

– Спасибо тебе, Татьяна, за материнские заботы о моей дочке.

– На моем месте, Виталий, каждая женщина, дружившая с детских лет с Евгенушкой, поступила бы так же.

– А почему ты покинула Галочку и ушла к Акимовне?

– Неужели ты не понимаешь?

– Догадываюсь… Бытовое разложение… и прочая чепуха?

– Это не чепуха, Виталий…

– Чепуха! – раздраженно перебил Виталий. – Тебе и дочке спальня, мне – прихожая. Какое же тут разложение? И ребенок промеж нас…

– Однако мы не муж и жена, а будем жить под одной крышей. Что же люди скажут?

– Умные ничего не скажут, а на дураков нечего и внимания обращать.

– Нет, Виталий, дураки опаснее умных. Я тоже привыкла к Галочке как к родной дочери…

– Так будь же ей матерью! Хотя бы в память моей Гены, а твоей подруги.

– Так сразу?.. Это невозможно… Но я обещаю тебе, Виталий… Когда ты будешь надолго уходить в море, я не оставлю Галинку… Мы будем с ней вместе и днем и ночью… Как мать и дочь… Как дочь и мать… Я обещаю тебе…

– Что ж, Татьяна, спасибо и на этом, – и он крепко пожал ей руку.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XIII

Летом сорок третьего года Олеся Минько, временно проживавшая в Туапсе, куда она эвакуировалась из города Южнобугска в сорок первом году, получила извещение о смерти брата Николая. В похоронной сообщалось, что рядовой энского подразделения Минько Николай Григорьевич 1921 года рождения пал смертью храбрых в бою с немецко-фашистскими захватчиками и похоронен в братской могиле на северо-западном побережье Азовского моря близ рыбацкого поселка Светличный.

Николай был у Олеси единственным родным человеком, с детских лет заменившим ей отца и мать. Их родители погибли от руки кулака в двадцать девятом году, когда Олесе исполнилось четыре года, а Николаю шел восьмой год. Односельчане отвезли сирот в город Южнобугск и определили в детский дом.

Через десять лет Николай вступил на путь самостоятельной жизни – он уже работал мастером в парикмахерской, взял из детдома сестренку и обучал ее полюбившейся им обоим профессии.

Осенью тридцать девятого года Николая призвали на военную службу. Ему оставалось три-четыре месяца до демобилизации, но тут внезапно разразилась война…

За день до эвакуации Олеся получила от брата письмо с новым адресом, а прибыв в Туапсе, она послала ему свой адрес. Так и продолжалась между ними регулярная переписка до лета сорок третьего года, пока не прервала ее смерть Николая…

Получив похоронную, Олеся очень убивалась:

– Четырех лет я лишилась отца и матери… А теперь, когда мне только исполнилось восемнадцать, я потеряла старшего брата… Родного и единственного… Так мало прожила, а уже дважды осиротела…

Утрата для Олеси была тяжелой. Но с кем было разделить эту безмерную гнетущую боль? У Олеси не было даже дальних родственников.

«Не одна я в таком горе… Надо высушить слезы и крепиться… Наши слезы только врагу на руку… Крепись, девушка, крепись, крепись… Ты же комсомолка!..» – ободряла себя Олеся.

Через полгода Олеся получила письмо. Дрожащими руками она развернула сложенный треугольником листок и прочла:

«Дорогая сестрица!.. (Вы позволите мне называть вас сестрой? Думаю, что – да. Вы же называйте меня братом.) Так вот, милая Олеся… С вашим братом Колей, а с моим тезкой и однофамильцем, я служил в одной роте автоматчиков. Мы всегда были вместе, пока смерть не разлучила нас… Коля часто рассказывал мне о себе и о вас. Боже мой! Как удивительно схожи наши судьбы! Я тоже рано лишился родителей и воспитывался в детском доме. Потом рыбачил, работал на большом заводе токарем. И вот война нарушила нашу светлую мирную жизнь.

Олеся! Ваш брат был смелым и отважным воином, командование гордилось им. А я гордился тем, что Колю все бойцы называли моим младшим братом. Умер он на моих руках, перед смертью просил меня написать вам о том, что честно выполнил свой долг перед Родиной. Если вздумаете написать мне, буду рад. Извините, что задержался на целых полгода с письмом. Днем и ночью бои, и никак время не выберешь.

Желаю Вам счастья в жизни. С фронтовым приветом.

Николай».

Казалось, что самой судьбе так было угодно, чтобы имя любимого брата продолжало жить в другом человеке. Это успокаивающе подействовало на Олесю, и она в тот же день послала на фронт незнакомцу теплое письмо, называя его братом.

В действительности же однофамилец Николая Минько не знал брата Олеси и вместе с ним не воевал. А любопытная история его письма к Олесе была такова…

Штурмовые подразделения советских воинских частей, освободив летом сорок третьего года Таганрог, обошли Миусский лиман и устремились северо-западным побережьем Азовского моря на Мариуполь. В районе хутора Бронзовая Коса и поселка Светличный гитлеровцы оказали упорное сопротивление.

Всю ночь штурмовали наши подразделения оборону противника, и к утру враг был разгромлен. Битва была кровопролитной. Бригада санитаров фронтового похоронного бюро не успела за День убрать все трупы. Утром следующего дня санитары подобрали на поле боя раненого солдата, который то приходил в сознание, то снова впадал в беспамятство. Солдат был в брюках, но без гимнастерки и без головного убора. Обут в кирзовые сапоги. Лежал ничком, разбросав руки. На нательной рубахе чернело кровавое пятно. Санитары подняли раненого, усадили на холмик, напоили водой из фляги.

– Спасибо, товарищи, – поблагодарил раненый. – Так легко мне стало… Дайте еще воды испить.

– Благодари бога, что мы тебя в могилу не захоронили, – сказал один санитар. – Совсем на мертвяка похож. Бледность у тебя с подсинькой. Чем же тебя шарахнуло?

– Осколком в спину… Думаю, что осколком… И здорово сконтузило меня… Память отшибло…

– А ну-ка, дай взгляну, – и санитар осторожно стал закатывать на спине рубашку. – Нет, дальше не пускает. Присохла. Придется рывком снять. Так меньше страданий…

– Не надо, – возразил другой санитар. – Это дело врачей… Да вон какая-то медицина пылит по дороге. Либо санбат, либо полевой госпиталь. Сейчас мы определим тебя, – и он побежал к дороге, наперерез колонне автомашин, груженных каким-то имуществом.

Санитар поднял руку. Колонна остановилась. Из кабины первой машины вышел майор медицинской службы. Санитар переговорил с ним и замахал рукой:

– Давай его сюда! Давай!

Раненому солдату помогли встать и, поддерживая его под руку, повели к машине.

– А где же твоя гимнастерка? – спросил сопровождавший его санитар.

– Не знаю.

Они подошли к автоколонне.

Это был Отдельный санитарный батальон гвардейской танковой бригады. Солдата посадили на последнюю машину, в которой ехали легкораненые танкисты, и колонна двинулась дальше. В полдень она остановилась у небольшой рощицы. Санитары разгрузили машины и стали разбивать между деревьями палатки.

Тем временем медицинская сестра, сидя за походным столиком, приготовилась занести в историю болезни необходимые сведения о раненом солдате, подобранном на побережье.

– Фамилия, имя, отчество? – спросила она солдата.

– Да вот… – и солдат, вынув из кармана красноармейскую книжку, положил на столик.

– Та-а-ак… – развернула книжку сестра. – Минько Николай Григорьевич?

– Не совсем так, сестрица… моего отца звали Георгием.

– Что ж, исправим эту ошибку… – и она поставила в графе «отчество» – «Георгиевич». – Двадцать первого года рождения?

– Да неужели и тут ошибка? – и солдат заглянул в книжку. – Так и есть… Ох, уж эти писаря – вечные путаники. Тысяча девятьсот двенадцатого года я рождения. Надо после девятки единицу, потом двойку поставить, а писарь шиворот-навыворот сделал. Эх, ворона! А я и не доглядел.

– Значит, вы двенадцатого года рождения?

– Точно.

– Исправим и эту ошибку, товарищ Минько…

…Осколок сидел неглубоко между ребрами, и хирург санбата быстро извлек его. Он подбросил на ладони почерневший от крови кусочек металла и удивленно вскинул на лоб густые брови.

– Эта вещица больше похожа на охотничью картечь, нежели на осколок снаряда или мины.

– От фашистов всяких сюрпризов можно ожидать, – сказал его помощник.

– И то верно, – и хирург бросил осколок в таз с окровавленными бинтами.

Минько часто вынимал из-под подушки пачку писем и перечитывал их. По обратным адресам было видно, что одни письма были из Южнобугска, другие из Туапсе, но на всех конвертах адреса были написаны одним почерком.

– Надо полагать, от возлюбленной эти послания? – спросил техник-лейтенант, лежавший на койке рядом с Минько.

– От сестры.

– Где же она теперь?

– В Туапсе… Эвакуировалась туда еще в сорок первом.

– Откуда?

– Из родного Южнобугска.

– Ничего, скоро освободим всю южную Украину и твоя сестра вернется домой…

Так свела судьба Минько с техником-лейтенантом в санбате, где они и подружились. Узнав, что Минько токарь высокого разряда, лейтенант обрадованно сказал:

– Это замечательно! Наши походные мастерские фрицы немного тряхнули с воздуха под Ростовом. Два товарища погибли, меня легко ранило. Знаешь, как ты пригодишься нам? Хочешь к нам в мастерские? Устрою. Что твоя пехота?.. То ли дело – танковая бригада! Да в свою часть ты и не попадешь. Согласен?

– С удовольствием! – обрадовался Минько. – Я привык иметь дело с металлом.

– Зашито и заштопано, – заключил лейтенант.

Они выписались в один день и вместе отправились в распоряжение начальника мастерских гвардейской танковой бригады.

…Шесть месяцев раздумывал Минько над письмами Олеси и наконец решился написать ей. Их переписка не прекращалась до окончания войны. Олеся просила его приехать в Южнобугск повидаться, а если будет у него желание остаться в этом чудесном городе, то и работа для него найдется. Минько обещал приехать и, демобилизовавшись, приехал в Южнобугск.

Олеся встретила Николая на вокзале. Она сразу узнала его, как только он показался в тамбуре. Николай писал ей еще из Чехословакии, что у него черная кудрявая бородка, а на груди две медали «За отвагу», третья «За боевые заслуги» и гвардейский значок. В последнем письме Олеся предупреждала его, что если они разминутся на вокзале, то он должен будет отправиться по ее адресу. Телеграмму Николай дал из Днепропетровска, и Олеся пришла на вокзал за час до прихода поезда. Прохаживалась по перрону и то и дело нетерпеливо поглядывала в сторону семафора.

Наконец-то послышался свисток, показался паровоз, и через минуту с грохотом и лязгом состав подкатил к вокзалу. Сходя по ступенькам на перрон, Николай заметил спешившую к его вагону рыжеволосую девушку с букетом цветов. Он так залюбовался ее стройной фигурой, что задержался на последней ступеньке. Кто-то толкнул его в спину.

– Да сходите же наконец…

Он ступил на перрон в ту минуту, когда к нему подошла девушка. В ее светло-карих глазах светилась радость.

«Чертовски симпатичная…» – только и успел Минько отметить про себя.

– Коля?.. – робко окликнула девушка.

– Олеся?..

Они минуту разглядывали друг друга, не проронив ни слова. Николай поставил у ног чемодан, протянул руку.

– Ну, здравствуй, сестрица.

– Здравствуй, братику, – и Олеся, вручив ему цветы, порывисто обняла его, три раза поцеловала.

И опять минуту стояли молча, любуясь друг другом.

– Так вот ты какая… рыжуха, – улыбнулся Николай.

– А ты бородатый, – засмеялась Олеся и потрогала пальцами завитушки черной бороды.

– Бороду можно сбрить, – сказал Николай.

– Что ты! – сразу посерьезнела Олеся. – Не надо. Она тебе так к лицу. Очень к лицу. Молодое лицо… Черные глаза и… пушистая с завитками смоляная бородка. Да ведь это же оригинально! – и перрон огласился ее звонким заразительным смехом. – А чего же мы на перроне торчим? – спохватилась она. – Домой, домой…

Кто-то сказал им вслед:

– Вот и дождалась муженька. Счастливица…

Олеся обернулась и сказала громко:

– Не муженька, а брата.

Олеся жила в центре города в двухэтажном доме на главной улице. Ее квартира, состоящая из маленькой уютной комнаты и кухоньки, находилась на втором этаже. Соседом Олеси был пятидесятилетний вдовец Семен Семенович Сергеев, мастер судостроительной верфи. Его жена погибла в сорок первом году, когда фашисты бомбили Южнобугск, и теперь он жил один в двухкомнатной квартире. Семен Семенович не носил бороды, брил и голову, зато берег и холил гусарские, тронутые сединой усы. Он был добродушным и общительным человеком. Услышав, как Олеся вошла с гостем в свою комнату, Семен Семенович тут же явился к соседке.

– Так это он и есть? – кивнул Семен Семенович на Николая.

– Он и есть, – ответила Олеся. – Мой брат.

– Что ж, борода, давай знакомиться… Надо полагать, будем чай пить?

– Обязательно, я сейчас все приготовлю. Вы побеседуйте, а я на кухню…

– Погоди, Леся, – остановил ее Семен Семенович, – погоди, дочка. У тебя тесновато, а у меня посвободнее будет. Пошли ко мне.

И он увел их в свою квартиру.

Семен Семенович поставил на стол графинчик с водкой, маленькие рюмки и бутылку мадеры. Николай сходил в комнату Олеси и принес сахар, консервы и сало, полученные им в Днепропетровске по продуктовым талонам.

За чаем разговорились.

– Ну, как, борода, понравился тебе наш город? – спросил Семен Семенович.

– Я почти не знаком с ним. Но то, что успел увидеть, понравилось, – ответил Николай. – Хороша река у вас, широкая и полноводная. И море близко.

– Любишь море?

– Как же его не любить! Одно время я рыбачил на Азовье.

– Где?

– По всему побережью. Было такое время, когда я бродяжничал.

– А теперь где думаешь приземлиться?

– Пока не знаю.

– Здесь останется, – сказала Олеся. – Я никуда не пущу его. Он у меня единственный братик.

– А ты у меня единственная сестрица, – и Николай нежно посмотрел на Олесю.

Семен Семенович погладил пальцами усы, прищурил один глаз и легонько толкнул локтем Николая в бок.

– А сестра нравится тебе, борода?

– Очень.

– Тогда приземляйся в нашем городе. Не пожалеешь. Хочешь, пойдем ко мне на верфь работать. Или определю тебя на завод. А если ты любишь море да есть у тебя желание плавать, через год на поисковое судно устрою. Оно уже на стапелях заложено.

– А что это за судно? – спросил Николай.

– Поисковое. Будет искать в море рыбные косяки и радировать рыбакам, когда обнаружит скопление рыбы. На этом судне будет и киноустановка. Так что рыбакам будут даваться ночью киносеансы в открытом море. А вообще-то судно будет иметь поисково-вспомогательное назначение. На нем будут запасы горючего и ремонтный материал, передвижной буфет. Ведь рыбаки неделями не видят берега.

– Здорово! – с восхищением воскликнул Николай.

– Еще как здорово! – хлопнул его по плечу Семен Семенович. – Но это только начало… Мы уже приступили к строительству десяти быстроходных сейнеров для рыбаков. На них будут установлены двигатели в сто пятьдесят лошадиных сил.

– А силовая мощность двигателя поисково-вспомогательного судна? – спросил Николай.

– Почти в два раза больше.

– Вот на таком судне поплавать бы.

– Можно. Только не раньше как через год. А пока надо будет поработать на заводе или на верфи. Согласен?

– Согласен, – не раздумывая ответил Николай.

Олеся улыбнулась, захлопала в ладоши:

– Молодец, братик.

Семен Семенович порылся в ящиках комода, нашел ключ от внутреннего замка дверей квартиры и положил его на стол перед Николаем.

– Тебе, борода. Им пользовалась моя покойная жена. Не останешься же ты с девушкой в одной комнате? Будешь жить у меня. Вот тебе диван на первый случай. Неси свои вещи сюда. Возьми ключ и располагайся как у себя дома.

– Спасибо, Семен Семенович… – поблагодарил старика Николай, но в его голосе прозвучала плохо скрытая досада.

Олеся поцеловала Семена Семеновича в щеку и сказала:

– Вы добрый-добрый.

XIV

Запыленная, изрядно потрепанная за годы войны «эмка» остановилась возле медпункта. Из нее вышел Жуков, сказал шоферу:

– Поставь машину возле конторы МРС и пойди искупайся в море. А я туда пешком прогуляюсь, – и скрылся за дверью медпункта.

В приемной сидел на табурете спиной к двери Васильев. Он не видел вошедшего Жукова. Ирина стояла возле Васильева. Она вскрывала скальпелем фурункул на шее Васильева. Васильев кряхтел и дергался.

– А говорят, что рыбаки народ крепкий, – засмеялся Жуков, снял соломенную шляпу и прикладывал к бритой голове носовой платок.

– Андрей! – обрадовался Васильев, узнав Жукова по голосу, и хотел было повернуться, но Ирина строго проговорила:

– Не вертитесь, больной.

– Больной? – и Жуков добродушно расхохотался. – Да его дубовой колотушкой, которой глушат белуг, не доймешь. От какой же такой хворобы занедужил председатель?

– А ты подойди и подивись, какая разболючая пакость присосалась ко мне. Поневоле белугой взревешь.

– Это не по моей части, товарищ председатель. Я в медицине не силен.

– Вот почти и все, – сказала Ирина и подошла к рукомойнику. – Сейчас обработаем ранку, наложим повязку и – гуляй, рыбак.

Жуков подошел к Васильеву, толкнул его в спину:

– Ты что же не представишь нас друг другу? – и к Ирине: – Вы – Ирина Петровна?

– Да. А вы секретарь райкома?

– Угадали. Здравствуйте. Давно хотел познакомиться с вами.

– По всему видно, что хотел, – уязвил его Васильев. – С апреля не был у нас.

– Время не мог выбрать. Пора-то самая жаркая сейчас. Полевые работы – не путина.

Ирина накладывала Васильеву повязку. Тем временем Жуков заглянул во вторую комнату, где стояли две койки с белоснежным постельным бельем, еще раз осмотрел приемную.

– Все так же, как было при наркомздраве Душине… Все так же… Ирина Петровна, вы слыхали о Душине? Вашем предшественнике?

– А как же!

– Золотой был человек. Он и акушерским ремеслом владел в совершенстве. Роженицы боготворили его.

– Знаю, – улыбнулась Ирина. – Мне много о нем рассказывали… Вот теперь все, – сказала она Васильеву. – Завтра покажитесь мне.

– Добро, – поднялся Васильев с табурета и усмехнулся.

– Что это за загадочная улыбка прячется под твоими усами? – спросил его Жуков.

– Да вспомнил… как влетало Душину от Кострюкова за то, что он работу секретаря сельсовета совмещал с повивальным делом.

– Хорошие были товарищи, – вздохнул Жуков. – В сорок втором году погибли в бою… Лежат на краснодарском берегу в братской могиле…

– И об этом знаю, – сказала Ирина. – Погибли-то они от руки предателя Бирюка?

– От него, паразита, – кивнул головой Васильев и, болезненно сморщив лицо, схватился за шею.

– Ну, болящий, ты готов? Пошли.

– Идем, идем, наш редкий гость.

Прощаясь с Ириной, Жуков задержал ее руку в своей.

– Могу порадовать вас, Ирина Петровна. Лестные слухи о вас дошли до района. Вас полюбили на Косе за чуткость и добросердечность.

– Не смущайте меня, Андрей Андреевич.

– Вот, вот! И за вашу скромность. Слыхал я краешком уха в райздраве, что вас намереваются забрать в районную больницу. Там в таких опытных работниках нужда большая.

– Я не согласна.

– Почему? – удивился Жуков.

– Во-первых, я тоже полюбила здешний народ. Рыбаки и их жены – душевные люди. Я как в родной семье.

– Спасибо, Петровна! – заулыбался Васильев.

– Погоди, Григорий, – отмахнулся рукой Жуков. – То, что вы сказали, Ирина Петровна, приятно слышать. Бронзокосцы и мне большая родня. Бог связал нас одной веревочкой еще в тридцатом году… Ну, а во-вторых?

– Во-вторых, через год я еду учиться в медицинский институт.

– Это похвально. Желаю вам удачи во всех делах ваших.

– Спасибо.

У порога Жуков обернулся и сказал:

– А все же… нашим рыбакам будет жаль расставаться с вами, Ирина Петровна.

Жуков и Васильев вышли на улицу. Косые лучи заходившего солнца ломко дробились на волнах, золотили белогривые волны. Жуков посмотрел на море, спросил:

– Рыбаки в море?

– Да. Пошли невода ставить.

– С ночевкой на воде?

– Как водится.

– А море не разгуляется?

– Нет, шторма не будет. Это оно играет.

Вдруг Жуков остановился и хлопнул Васильева по плечу.

– Григорий. А ведь я привез тебе радостную весть. Магарыч будет?

– Тише, ты… – и Васильев повел вокруг настороженным взглядом.

– А что? – непонимающе посмотрел на него Жуков.

– Подслушать могут… Скажут, что секретарь райкома вымогательством занимается.

Жуков раскатисто захохотал.

– Ах ты, идол чирийный… Купил… Чтоб тебе фурункулы эйное место осыпали… Поймал на удочку, а?..

– Не будь таким прытким на клев. Ну, говори, какая у тебя весточка?

– А магарыч?

– Надо же знать, за что ставить его.

– Хорошо. Ты помнишь, на какую сумму ваш колхоз сдал имущества моторо-рыболовецкой станции при ее создании?

– Считая и флотилию?

– Все, все.

– На один миллион двести тысяч рублей.

– А теперь идем в контору МРС. Там расскажу.

Кавун и бухгалтер сидели за столом и рассматривали подшитые в папке бумаги. Вдруг Кавун радостно вскрикнул:

– Ось вона!

– Да не вона, а воны, – поправил входивший в комнату Жуков. – Нас двое, и мы рода мужского.

– А-а-а, дорогой наш гостюшка! – поднялся Кавун, по привычке дергая себя за усы-сосульки. – Здорово був!

– Здравствуй, Юхим Тарасович.

– Таки приихав, а?

– Соскучился и приехал.

– Добре. Сидай и выкладывай новости.

– Новость одна… Ты получил указание свыше – возвратить колхозу «Заветы Ильича» полную стоимость имущества, которое было передано им МРС при ее создании?

– Получил. Нынче. Вот и цюю бумагу раскопав, – ткнул он пальцем в приемо-сдаточную ведомость. – На мильён двисти тысяч карбованцев.

Васильев подскочил на стуле.

– Так вот какая весточка! Чего же ты, Андрей, сразу не сказал…

Кавун протянул ему пухлую руку:

– Поздравляю, голова колгоспу.

Жуков молча улыбался. Васильев взволнованно проговорил:

– Погоди, Юхим Тарасович… Не поспешай… Уж не думаешь ли ты поздравлениями отделаться?.. Гони прежде колхозу деньги, а потом и поздравления будем принимать.

Все засмеялись. Жуков сказал:

– И ты, Григорий, не торопись. Деньги колхоз получит. Вопрос решен.