Текст книги "Анка"

Автор книги: Василий Дюбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 42 страниц)

– Кто есть эта борода? – спросил офицер.

Тимофей достал из-под подушки документы. Девица пробежала глазами справку, объяснила офицеру по-немецки:

– Бывший заключенный. Освобожден после отбытия десятилетнего срока наказания…

– О-о! – перебил офицер переводчицу, сочувственно качая головой.

– … в июне месяце, – закончила переводчица.

– Пострадавший от большевизмы, – вставил Тимофей.

– О-о! Большевики? Тюрьма? О-о, борода… – и он легонько похлопал Тимофея по плечу. Мол, свой человек.

Три месяца немецкий врач лечил Тимофея. Наконец ноги его настолько окрепли, что он выписался из больницы и отправился в путь. Через двое суток – где поездом, а где на попутной машине – Тимофей добрался до Мариуполя. Посмотрел на море, раздувая ноздри, вдохнул соленый йодистый его запах, и впервые за все десять лет ссылки радостно засветились его глаза.

– Вот оно… родное…

А почерневшее море сердито шипело, точно было недовольно возвращением Тимофея.

– Вот теперь свободно порыбалит вольный казак. Сызнова атаманствовать буду. Держись, голытьба. У Тимофея Белгородцева кулак еще крепкий…

Снег валил крупными хлопьями. Шквальный ветер крапивой обжигал лицо. Море штормило, но уже начинало замерзать у берега. Глядя на ледовый припай, Тимофей потирал руки, думал:

«Скоро на подледный лов пойдем. Уж поатаманю всласть… А как там без батьки хозяйнует Пашка? Эх, сукин сын… Отца родного упек… Погоди, я из тебя вытряхну твою поганую душонку», – и он, забросив на спину котомку и опираясь на железную трость, пустился в хутор пешком.

Пройдя километров пять, Тимофей остановился, посмотрел на мутное небо. Начиналась метель.

«А что, ежели снегом занесет? Разве воротиться?» – и Тимофей обернулся, услышав позади себя шум мотора. По дороге бежала грузовая автомашина.

«Как раз в мою сторону», – обрадовался Белгородцев и поднял руку.

Машина даже не замедлила хода, промчалась мимо.

«Надо было бы в городе договориться, – подумал Тимофей, – вот и подъехал бы, – потом решительно махнул рукой: – Э, дойду пешком. Места не чужие, с детства знакомые».

Но вскоре подвернулась вторая машина, шофер оказался сговорчивым, и через час Тимофей уже стоял на пригорке, смотрел вниз на хутор и не узнавал его: от множества новых построек – Дома культуры, школы, медпункта, помещения сельсовета и конторы правления колхоза, добротных куреней – рябило в глазах. А на хуторской площади, дрожа под порывами ветра, тянулись вверх оголенные молодые деревца акации, тополя, карагача, эвкалипта.

Тимофей усмехнулся.

«Что ж, благодарствуем, колхознички, за старание. Теперь можно будет хутор в станицу преобразовать. А кому же быть станичным атаманом, как не мне?»

С такими радужными мыслями вошел Тимофей в хутор и направился прямо к своему куреню.

«Цел ли?..»

Рубленый курень на высоком кирпичном фундаменте был цел. Стояли на месте и тесовые массивные ворота. Тимофей открыл калитку, окинул жадным взглядом двор. Все было в порядке. Только вместо дрог под сараем стояла рессорная пролетка.

Тимофей, с трудом подымая отяжелевшие ноги, медленно взошел по ступенькам на крыльцо. И только занес руку, чтобы перекреститься перед тем как войти в курень, распахнулась дверь, на пороге встал вислоухий полицай. Из-за его спины выглядывал другой, дымя цигаркой.

– Поворачивай оглобли, – сказал вислоухий. – При новом порядке милостыню просить не разрешается.

– О какой милостыни ты гутаришь?

– А что тебе надо тут?

– А чего ты здесь ищешь? Я в свой курень пришел.

– Что-о-о?

– В свой курень, говорю, пришел, – повторил Тимофей.

Вислоухий переглянулся с приятелем, и оба разразились неудержимым хохотом.

– Хозя-а-а-ин сыскался. Ох, уморил!..

– Чего зубоскалишь? А ну, отойди в сторону, – рассердился Тимофей.

– Да у тебя того… – полицай постучал согнутым пальцем по лбу… – не того?

– Ты мне брось эти дурацкие штучки. А то я тебе покажу и «того» и «не того». Пусти в курень.

– Ты, папаша, поскорее уноси ноги отсюда. Нагрянет атаман, не обрадуешься.

– Какой такой атаман?

– Обыкновенный. Он тут живет.

– Кто такой?

– Пойди в правление, узнаешь.

– А ты кто такой? – спросил другой полицай.

– Хозяин я этого куреня, вот кто!

Полицаи опять захохотали.

– Вот потеха!

– Да чего с ним возжаться. Спусти его вниз головой.

– Это меня-то? Хозяина? Да я вас, сукиных сынов… – Тимофей замахнулся тростью, но ударить не успел.

Полицай поймал его руку, зажал в своей медвежьей лапе, крутанул, дал пинка в спину, и Тимофей загремел по ступенькам, прижимая к груди трость и котомку. Полицаи сошли с крыльца, подхватили Тимофея, подвели к калитке и вытолкали на улицу.

– Еще раз сунешься покой наш нарушать, знай, за штаны на акации подвесим.

В груди у Тимофея что-то клокотало, в горле булькало и хрипело. Он не мог говорить. Гнев душил его, он захлебывался от ярости и злобы.

«Что же это такое, боже мой! При Советах голоса лишили… на край света упекли… имущества решили… И при „новом порядке“ в свой курень не моги взойтить. Ладно, я вам покажу порядки…»

Он оглянулся. На улице ни души. Хуторяне редко выходили за ворота, больше отсиживались по домам. Наконец Тимофей увидел мальчонку, спросил, где правление.

– Вон в том новом помещении, – показал мальчонка, – где был сельсовет.

Павел и лейтенант сидели в кабинете и составляли список очередной группы жителей для отправки в Германию. Перебирая в памяти хуторян, Павел называл фамилии, а лейтенант записывал. Первыми заносились в список те, кто, по доносу Бирюка, был недоволен «новым порядком».

– Сколько? – спросил Павел.

– Двадцать три, – ответил лейтенант.

– Пожалуй, больше некого записывать. Остались больные, калеки да старая рухлядь.

– Такой товар не имеет спроса на рынках великой Германии. Пока хватит этих. Шеф будет доволен. Ставлю точку.

В дверь постучали.

– Заходи! – крикнул Павел.

Вошел полицай.

– Какой-то старик хочет видеть атамана.

– А за каким чертом старику сюда понадобилось? Ну, да уж ладно, впусти.

У Тимофея зашевелились волосы на голове. Он узнал голос сына. «Неужели?» Хотел рвануться вперед, чтобы скорее убедиться своими глазами, действительно ли сын его там, за дверью? Но, как назло, ноги точно свинцом налились, и он никак не мог сдвинуть их с места. Полицай помог. Он толкнул его в спину, сказал:

– Давай, давай, чего жевалку открыл и губу свесил, старый мерин. Проходи, атаман ждет.

Тимофей вошел в кабинет, взглянул на сына и, если бы не трость, на которую он опирался, упал бы на пол.

– Пашка?..

– О-о, батя! – с удивлением произнес Павел. Он не выразил ни малейшего восторга, никаких порывов сыновней радости. – Вернулся домой, значит? Поздравляю.

Тимофей нахмурился.

– Домой, сказываешь?.. А кого впустил ты в мой курень?.. Головорезов?..

– Тише, батя, тише. Это мои верные помощники. Они такие же бывшие арестанты, как и ты…

– А кто предал меня советскому суду?

– Ты, батя, лучше не шуми.

– Отец? – спросил лейтенант. – Не буду мешать вашему любезному разговору, – и удалился.

Тимофей сел на стул и застучал тростью об пол.

– Нынче же очистить курень! Я не собака, чтоб у подворотни валяться.

– Русским тебе, батя, языком говорю, угомонись. А не то связать прикажу.

– Что-о? – побагровел Тимофей, срываясь со стула.

– А то. Про курень и думать забудь. Он мой. Советую по-хорошему, занимай флигель во дворе у меня. А не хочешь, на хуторе много новых куреней пустует. В любом поселяйся.

– Сукин сын… Да ить и флигель, и курень, и все подворье – мое кровное. Все мое! Как ты смеешь, щенок…

– Поаккуратнее, батя, выражайся. Не оскорбляй атамана при исполнении им служебных обязанностей. Беду наживешь.

– Недолго будешь атаманствовать!

– Сказал тебе, не кричи, а то холодную ванну примешь.

– Буду кричать. Я тебя выведу на чистую воду. Большевикам служил, а теперь немцам задницы лижешь? Вот пойду и все им выложу. Они тебя завтра же повесят, басурмана.

– Тише, батя, А то я добрый, добрый, но и злючий бываю, весь в тебя.

– Тьфу! – плюнул Тимофей. – Ублюдок ты, а не сын мой!

– Батя! – вскричал Павел, и лицо его налилось кровью. – Много лишнего говоришь. Берегись, ежели зло меня возьмет.

– Грозишь? На погибель послал меня, а теперь грозишь? – Тимофей ударил тростью по столу. – Изничтожу поганца!

Павел метнулся в угол, крикнул:

– Соколы!

Полицаев будто вихрем внесло в кабинет.

– Связать! – приказал Павел.

Через какие-нибудь две-три минуты Тимофей лежал связанным на полу и в бессильной ярости скрежетал зубами. Павел подошел к нему, покачал головой:

– Эх, батя, батя… Говорил тебе, давай по-хорошему. Нет, руку поднял на атамана, всем народом избранного. Прошло то время, батя, когда ты мог меня, уже взрослого, пороть или обворовывать, на погибель толкать. Прошло и не возвратится.

– Изыди с глаз моих, нечестивец, – прохрипел Тимофей.

– Теперь – продолжал Павел, не слушая отца, – я могу положить тебя под ноготь и… как гниду…

– Погоди, сукин сын, я тебе покажу, как ногтями гнид давят. Погоди…

– Хотел я, батя, холодную ванну тебе устроить, да передумал. Так и быть, не стану омрачать светлый день твоего возвращения.

Тимофей замычал, натужился, но прочные веревки только сильнее впились в тело. Под кожей щек старика буграми ходили желваки, на руках вздулись вены.

– Крепкий, чертяка, – прищелкнул языком полицай. – Оглоблю кулаком может перешибить, – и провел ладонью по скуле, которую ему чуть было не своротил Тимофей.

XXVII

Анку не покидала мысль о побеге. Днем и ночью она думала об этом. Но к какому бы она ни приходила решению, каким бы удачным ни был план, он неизбежно разбивался о непреодолимое препятствие… Убежать, скрыться Анка могла в любое время. Но дочка?! Как быть с нею? Оставить в хуторе? Нет, на это Анка никогда не согласилась бы. Взять – значит подвергнуть ребенка вместе с собой смертельной опасности, риску замерзнуть где-нибудь в степи.

– А может, так и сделать? – однажды с холодным отчаянием сказала Анка Акимовне. – Смерть легкая. Говорят, когда человек замерзает, он не чувствует ни холода, ни боли. Наоборот, становится тепло, даже жарко, и он сладко засыпает…

– Не дури! – оборвала ее Акимовна. – Ишь, додумалась… себя и ребенка насмерть заморозить!

– Да уж лучше смерть, чем такая жизнь. Ежели бы вы знали, Акимовна, что со мной делается, когда он приходит. Видеть его не могу. Ненавижу. Так и хочется схватить со стола нож и проткнуть его гадючье сердце. Но… – Анка беспомощно развела руками, – я должна выслушивать его любовные бредни. Терпеть, когда он сажает к себе на колени Валю, угощает ее шоколадом. Господи, я готова руки на себя наложить!.. Ведь всякому терпению бывает конец.

– Не дури, говорю, слышишь? – сурово прикрикнула Акимовна и, помолчав, спросила:

– Когда приходит, не обижает?

– Нет. Вежливый, даже ласковый. Поиграет с Валей и уйдет. А мне от этого еще, тошней. Ведь все это притворство. Какую же надо иметь черную душу, чтобы поднять руку на вас? Отправить на германскую каторгу не только взрослых хуторян, но и подростков? Повесить старика Силыча? А отца как он встретил? Весь хутор об этом гудит.

– Страшный человек! – согласилась Акимовна. – Он мог бы и родную мать казнить. Слава богу, что она померла. Но надо вытерпеть. Обдумать, как быть… Вместе обдумаем, Аннушка.

– Голова как чугунная стала от этих дум.

– Потерпи, голубонька. По всему видно, что он замышляет что-то недоброе. Но, бог даст, его черные замыслы пойдут прахом.

– На бога надейся, Акимовна, а сам не плошай.

– Вот-вот, не плошай. Крепись, дочка.

Бирюк изредка, чтобы не навлечь на себя подозрение, навещал Акимовну. Он всячески поносил Павла, изощрялся в оскорбительных прозвищах, на чем свет стоит ругал немцев и «новый порядок». Но ничего у Акимовны выпытать так и не смог. Она не доверяла ему, терпеливо выслушивала и молчала.

Бирюк ворчал про себя:

«Нудное дело – в чужих душах ковыряться. Вышибать из них души, как вышибли из моего батьки, вот это стоящая, веселая работенка».

Как-то в хутор приехал Зальцбург. В разговоре с ним Павел упомянул о Бирюке.

– Загрустил что-то он, господин обер-лейтенант.

– Почему же?

– Работа, говорит, не по душе – скучная, мелкая.

Зальцбург задумался, посасывая сигару.

– Что ж, он, пожалуй, прав. Бирюку здесь уже нечего делать. Мы подыщем ему другое дело. Пускай полицаи доставят его сегодня ночью в город.

– Будет исполнено, господин обер-лейтенант.

…Близилась полночь, когда Зальцбург и Бирюк подымались по широкой лестнице на второй этаж. Их беспрепятственно пропустили в кабинет полковника – человека с оловянными немигающими глазами. Возле кресла полковника, как это было и прежде, когда Зальцбург приводил Павла, стоял майор Шродер. После приветственных церемоний Зальцбург проводил Бирюка к столу. Оберст вперил в него холодный немигающий взгляд, от которого у многих, побывавших в этом кабинете, мороз по коже подирал.

Но Бирюк выдержал этот взгляд. Мало того, он вскинул на лоб мохнатые брови, и все увидели колючие, по-волчьи сверкающие юркие глаза. Оберст еще с минуту смотрел на Бирюка, потом откинулся на спинку кресла и спросил:

– Он есть шесни слюжак на великий Германия?

В знак подтверждения Шродер и Зальцбург слегка склонили головы.

– Карашо, – и еще что-то произнес по-немецки.

Шродер объяснил:

– Полковнику ты понравился. Он хочет дать тебе очень важное секретное поручение. Согласен?

– Да! – не задумываясь, ответил Бирюк.

– Он верит, что ты справишься с поручением. Не подведешь?

– Можете на меня положиться.

– Мы дали тебе хорошую характеристику, поэтому шеф так благосклонно отнесся к тебе.

– Благодарствую.

– Потом будешь благодарить, когда выполнишь поручение полковника и получишь солидное денежное вознаграждение, а может, и орден.

«Деньгу и орден!» – у Бирюка гулко заколотилось сердце, перехватило дыхание.

Шродер пододвинул на край стола бумагу и авторучку.

– Тут написано, что ты добровольно соглашаешься сотрудничать с нами и клянешься сохранить это в глубокой тайне. В случае нарушения клятвы – смерть.

– Клятву не нарушу, – сказал Бирюк. – Умру, но никому ни слова.

– Молодец, мы так и думали о тебе.

«Деньга́ и орден! Ну, теперь держись, Пашка, мы еще с тобой потягаемся, сопливый атаман».

– Подпиши, – сказал Шродер.

Бирюк без колебаний поставил под текстом свою подпись.

– Теперь слушай, – продолжал майор, подходя к карте. – С этого побережья рыбаки ушли к краснодарскому берегу. Наша армия за Таганрогом, скоро войдет в Ростов. От Ростова она двинется на Новороссийск, берегом Каспийского моря на Баку, через перевалы на Туапсе и Сочи и по Военно-Грузинской дороге на Тифлис. Чем же займутся рыбаки, лишенные возможности ловить рыбу в Азовском море, – ведь на краснодарском берегу утвердимся мы? Не будем обращаться к давней истории, в этом нет необходимости, а зададим себе такой вопрос: что делается сейчас в лесах Белоруссии, в Западной Украине, то есть в тылу нашей армии? Там бесчинствуют красные партизаны. Они нарушают наши коммуникации, громят штабы, взрывают мосты, нападают на гарнизоны, убивают наших солдат и офицеров, пускают под откос эшелоны, чем тормозят победоносное продвижение наших армий к Москве и Ленинграду. Теперь тебе ясно, чем будут заниматься рыбаки, когда немецкие солдаты начнут штурмовать высоты Кавказского хребта?

– Ясно, – прогудел Бирюк. – В партизаны подадутся.

– Совершенно верно. И будут всячески вредить нам. Перед тобой ставиться такая задача: ты уйдешь по льду к краснодарскому берегу. Разыщешь своих рыбаков. Скажешь им, что бежал из-под расстрела. Когда мы двинемся от Ростова, рыбаки вынуждены будут уйти в предгорье. Там им есть где укрыться. Иди и ты с ними. При всяком удобном случае уничтожай командиров и комиссаров. Но действовать ты обязан крайне осторожно. Партизанские отряды всегда поддерживают между собою связь. Постарайся стать разведчиком. Это очень важно. Ты будто идешь в разведку, а на самом деле пробираешься к нам и доставляешь нашему командованию сведения о дислоцировании партизанских отрядов.

– А как же я сунусь к немецким солдатам?.. Они ж меня как партизана тут же шлепнут.

– А на этот случай существует пароль, условный знак. Помаши белым платком, и в тебя не станут стрелять. Но обязательно доставят к офицеру. Ты скажешь ему только два слова: фюрер-ост. Запомни.

– Фюрер-ост, – повторил Бирюк.

– Правильно. Все наши офицеры предупреждены. Любой из них сейчас же сообщит нам о том, что на таком-то участке появился наш сотрудник.

– Сюда сообщат? В Мариуполь?

– Туда, где мы будем находиться, следуя за нашей армией. Еще запомни: ни наш лейтенант, что на Косе, ни ваш атаман об этом поручении знать не должны. Лейтенант сегодня же получит инструкцию незаметно выпроводить тебя из хутора. А перед этим полицаи немного помнут тебе бока.

– А зачем? – недоумевал Бирюк.

– Так надо. Для видимости. Надо все предусмотреть. В жизни бывают всякие непредвиденные случайности. А вдруг кто-нибудь из ваших хуторских неведомыми судьбами проникнет на тот берег? Он же сразу разоблачит тебя. А битый при всем народе, избежавший смертной казни будет у партизан вне подозрений.

– Ладно, – согласился Бирюк, – пускай немного вздуют. Стерплю для такого дела.

Полковник что-то сказал. Майор перевел.

– Господин оберст говорит, что когда наша армия перешагнет через Кавказские горы, а в предгорье будут ликвидированы партизанские отряды, ты получишь и деньги, и орден, и полную свободу. Поедешь, куда пожелаешь. Так что уж постарайся.

– Не сомневайтесь. Сработаю чисто.

– Верим, – майор посмотрел на часы и обратился к Зальцбургу: – Подкиньте его к хутору на машине.

– Здесь атаманская пролетка. Его на ней полицай привез.

– Нет, нет. Только на машине. Всего три часа осталось до рассвета.

– Будет исполнено. Ну, идем, – и Зальцбург шагнул к двери.

Бирюк последовал за ним, слегка прихрамывая и почти не опираясь на палку.

Бронзокосцы стояли перед помещением правления, окруженные солдатами. День был солнечный, морозный. Холод пронизывал до костей, но уйти никто не осмеливался, надо было ждать появления атамана. А он тем временем сидел у лейтенанта и пил чай с коньяком.

– Куда же это Бирюка командируют? – допытывался Павел.

– Не знаю. Тайна, – пожал плечами лейтенант. – Мне известно только, что твои полицаи должны немного «поколотить» его, ночью он поступает от тебя ко мне, я обеспечиваю ему свободный выход из хутора, а твои помощники должны распустить слух о том, что Бирюк бежал от грозившей ему виселицы.

– Нет, я уж сам вкачу ему оплеуху. Моим чертям доверять нельзя, могут вовсе прикончить.

– Ну, вот и все, пожалуй, что мне известно. Но это надо хранить в секрете. Смотри, не проболтайся.

– Что ты! Разве я не понимаю? Проболтаться, значит себе же самому навредить.

– Идем, а то твои подданные в сосульки превратятся.

– Черт с ними, не жалко, – сказал Павел, вставая. – Я бы их всех в прорубь головой.

– И зеленоглазую Анку?

– Скоро и с ней сведу счеты. Только надо придумать для нее такую казнь, чтобы мертвые в гробу перевернулись.

– Ты, атаман, решительный человек. Не зря уважает тебя шеф.

Закоченевшие на холоде люди встретили атамана и лейтенанта хмурыми, ненавидящими взглядами. Павел поздоровался. Толпа безмолствовала.

– Скоты… Стадо баранов… – процедил сквозь зубы Павел и повысил голос: – Кого буду выкликать, отходи в сторону! – достал из кармана список, продолжал: – Марфа Яицкова!.. Фиен Краснов!.. Настасья Карпова!..

Двадцать три фамилии назвал Павел. Четырнадцать подростков, шесть женщин и трое мужчин отделились от толпы, сгрудились в сторонке. Кто-то заплакал, в толпе зарыдала женщина.

– Это что же, атаман, опять на каторгу? – загудел Бирюк, насупившись.

– Что, что? – впился в него злыми глазами Павел.

– Не для того избирали тебя атаманом, чтобы ты над народом измывался. Видать, хочешь весь хутор в Германию перекинуть?

– Я и тебя перекинул бы, да не заслуживаешь ты такой чести, сельсоветчик.

– Немецкая каторга – невелика честь!..

– Да помолчал бы ты… – зашептал кто-то сзади Бирюка.

– Что-о-о? – Павел подошел к Бирюку. Тут же подскочили к нему и полицаи. – Что ты сказал, холуй большевистский? Я предупреждал тебя, гадина, что, ежели ты еще раз… Вот тебе каторга! – и он, по-боксерски выбросив вперед кулак, ударил. Бирюка в лицо. – Обещал я на перекладину тебя вздернуть? Ну так я выполню обещание!..

Из носа Бирюка брызнула кровь. Он взмахнул руками и упал навзничь. Полицаи подняли его.

– Прикажете повесить?

– Ладно. Я добрый атаман. Даю ему двадцать четыре часа на замаливание грехов. А завтра, в тот же час, чтоб этот большевистский холуй уже болтался на перекладине. В подвал его!

Полицаи поволокли Бирюка во двор правления. В толпе послышались сочувствующие голоса женщин:

– Пропал Бирюк…

– Дурень, молчал бы…

– Вот так и Силыч за народ на висилицу пошел..

– Эх, горе-горюшко…

К Дому культуры подъехала машина. Солдаты помогли подросткам и женщинам взобраться в кузов. Мужчины поднялись на машину сами. Невольникам приказали сесть, по углам кузова встали четверо автоматчиков, и грузовик умчался.

– А вы чего ждете? – гаркнул Павел на хуторян. – Бирюка будем вешать завтра. Марш по домам!

… На лице Бирюка засыхала размазанная им кровь. Лейтенант посмотрел на него, усмехнулся.

– Умылся бы.

– Нельзя. Так убедительнее. Однако же и кулачок у Павла Тимофеевича аспидский.

– Возьми вот флягу со шнапсом и бутерброды. Пойдешь к пирсу. Там между семью и восемью часами ни одна ракета не вспыхнет. Это твой коридор, – лейтенант взглянул на часы. – Пора. Давай сматывайся.

– Сейчас, – Бирюк повесил флягу на пояс под пальто, застегнулся, рассовал по карманам бутерброды и вышел.

Вдруг он на улице остановился. Его осенила мысль:

«Анка… черт возьми! А что, ежели взять ее с собой? Да ведь какое доверие мне будет!..»

Возле куреня Анки замедлил шаги. «А ежели там Пашка?» – от этой мысли его даже в пот бросило. Он на цыпочках подошел к окну, прислушался. Ни из прихожей, ни из горницы не доносилось ни звука.

«Спит…»

Потрогал дверь и нащупал замок. Догадался:

«У Акимовны».

Приход Бирюка настолько ошеломил обеих женщин, что они только переглядывались, не в состоянии вымолвить ни звука. А он торопливо шептал сдавленным голосом:

– Анна Софроновна, он убьет вас, изничтожит, испепелит, и прах развеет. Бегим скорей. Забирайте дочку и айда к тому берегу.

– Да как же ты на воле очутился? – наконец спросила Акимовна, все еще с недоверием поглядывая на него.

– Они перепились, аспиды, в стельку, хоть самих души.

– Вот и надо было, уходя, прикончить их.

– Что ты, Акимовна, опомнись, – замахал руками Бирюк. – Завтра немцы весь хутор с лица земли стерли бы. Я-то махнул на тот берег и был таков, а хуторянам каково? И без того несчастных людей, как скотину на убой, на каторгу германскую угоняют. Анна Софроновна, бегим.

– Да куда же мне с ребенком? – растерялась она.

Заметив, что в глазах Анки затеплилась надежда на спасение, Бирюк решил про себя: «Надо ковать железо, пока горячо». Он повалился на колени, вскричал умоляюще:

– Побей меня бог, он вас казнит. Отца родного чуть не прихлопнул. Это же не человек, а изверг, аспид. Анна Софроновна, вот святой крест, помогу вам ребенка нести.

– С больной ногой?

– Когда человек от смерти бежит, он ни о каких болезнях не помнит. Анна Софроновна, одевайтесь, пока не поздно.

Анка взглянула на Акимовну, но та опустила глаза. Поступай, мол, как знаешь.

«Да, бежать… Пусть будет, что будет, только бы бежать из этого ада», – решила Анка и бросилась к кровати, на которой спала Валя.

Бирюк заторопил:

– Скорей, Анна Софроновна. Каждая минута дорога.

Анка протянула руки к дочери, чтобы осторожно разбудить ее, но они вдруг повисли в воздухе.

«А если провокация?.. Ловушка?..»

Она медленно повернулась к Бирюку:

– Никуда я не пойду.

– Анна Софроновна!.. – в непритворном ужасе отшатнулся Бирюк. Из рук его ускользал великолепнейший козырь.

– Никуда, Харитон, я из родного хутора не пойду.

– Такого случая больше не подвернется. Эх, Анна Софроновна, пожалеете вы, да будет поздно. Жаль мне и вас и Валю от души. Не цените вы доброту мою… Ну, да воля ваша. Бог с вами. А мне пора. Прощайте! – и он, с трудом подавляя в душе злобу, поспешно удалился.

Утром по хутору из уст в уста передавалась весть о побеге Бирюка. Сердобольные женщины крестились, радуясь в душе:

– Слава богу. Почитай, почти что из петли вырвался.

Когда эти слухи дошли до Анки, она упала на лавку, беспомощно уронила руки и разрыдалась.

* * *

– Нет, соседушка, ты загляни мне в душу… В душу загляни да подивись, что в ней деется… Мало было ему родного батьку своего в тюрьму определить. Теперь он еще и в морду мне плюнул… И негде сыскать управу на него… Везде одно и то же ответствуют: атаману, мол, жалуйся… А что же мне делать, на Пашку да Пашке же жалобу подавать? Эх, жизня, мать ее… Господи, прости меня грешного.

Сосед, чахлый и немощный старичок, без всякой охоты слушал Тимофея, отвернувшись к окну. Когда-то Тимофей пренебрегал его соседством, нос воротил, не замечал бедного рыбака даже тогда, когда тот надрывался в его ватаге, даровым трудом помогая атаману копить богатство. За все прожитые бок о бок долгие годы нога Тимофея ни разу не ступила во двор к соседу. А теперь, гляди-ка, сам, без зова, пожаловал в курень, поручковался и вот уже который час сидит на деревянной, червями источенной скамейке, горе свое изливает перед соседом, слезу утирает.

– Знать бы, что тут такое светопреставление, остался б там… Ить предлагали мне любую работу по вольному найму. Так нет же, отказался, дурак… А чем же там плохо было?.. Сиди себе в сторожке да у печки грейся. Кругом лес стеной стоит… Дров вволю… Оленьего мяса лопай от пуза… Должность у меня была наилучшая… Струменты выдавал заключенным. А жил в лесу волей вольной… отъелся на казенных хлебах, силов набрался… Чего бы мне, кажись… Ан нет. Думал: вот на хутор явлюсь, кликну свою ватагу, поставим паруса да так тряхнем стариной на родном морском просторе, что чертям тошно станет. Не думал, не гадал, что такая напасть ждет дома. Любо приветил сынок, веревками спеленал меня… Не-е-т! – захрипел Тимофей. – Не стерплю. Не снесу такой обиды. Убью! Ныне же прикончу его, басурмана!..

– Да ты потише, Тимофей Николаевич, – попросил хозяин. – Люди могут подумать, что я душегубством занимаюсь.

– И то верно. Эх, все-то во мне развинтилось, рассупонилось.

– А ты возьмись этак-то, – старик вытянул сухие жилистые руки, сжал кулаки, потянул их на себя, – за вожжи и попридерживай себя. Ты, видать, еще мощный, а с собою совладать не можешь.

– Во внутрях у меня клокочет, словно шторм бушует… Мысленное ли дело? Свой курень имею, а хуже бездомной собаки. По чужим базам скитаюсь. Эх, жизня!.. Давай, соседушка, еще по единой, – сказал захмелевший Тимофей, наливая в кружки самогон.

– Да уж придется, – согласился старик, облизывая губы.– От такого добра грех по нонешним временам отказываться, – он поднес ко рту кружку, и, прежде чем пригубить, сказал, вздыхая: – Дай-то бог, чтоб не последняя.

Анка часто уходила к Акимовне, иногда оставались у нее ночевать. Поэтому Павел пришел к ней с вечера. Он сильно недолюбливал Акимовну, чувствуя, что старуха ненавидела и презирала его. Анка как раз купала Валю. Павел вернулся на крыльцо, закурил. По небу низко бежали темные тучи, густо валил снег, порывами налетал шквальный ветер.

«Пожалуй, метель разыграется», – подумал Павел, перегнувшись через перила крыльца и поглядывая на молочную муть неба.

Он докуривал третью папиросу, прошло уже около часа, но Анка не звала его. Павел нервничал, начинал сердиться.

«До чего же упрямая гордячка. В моих руках и надо мной же издевается… Нет, девка, пора кончать с тобой. Ежели и нынче не покоришься, поставлю точку. Я тебе устрою то, что Таньке Зотовой. А может, и похлестче».

Анка искупала Валю, уложила ее в постель, притворила в горницу дверь и принялась за уборку в прихожей. Когда Павел открыл дверь, она заканчивала мыть полы.

– Можно?

– Хозяин хутора может в любой курень входить без спросу.

– Воспитание не позволяет.

– Где же это ты получил воспитание? В немецкой школе?

– В советской.

– Нет, – мотнула головой Анка, выжимая тряпку. – В тебе ни советского, ни человеческого ничего нету. Пустота одна.

Павел прошел к столу, сел на стул.

– Сразу видно хорошее воспитание: в калошах, в шубе и в шапке за стол, – уязвила его Анка, моя руки.

– Жду, когда хозяйка предложит раздеться.

Анка не ответила. Она сходила в горницу, вернулась с книгой и села у печи. Павел разделся, повесил на гвоздь шубу и шапку, снял калоши.

– Валя спит?

– Спит.

– Что читаешь?

– Житие святых, – бросила Анка, раскрывая небольшой томик басен Крылова.

Павел подошел к столу, ухмыльнулся:

– А разве такие книги позволительно читать коммунистам?

– Позволительно, – не отрывая глаз от книги, однотонно проговорила Анка.

– Та-ак… Значит, при советской власти Маркса изучали, а при немцах за святых угодников цепляетесь. Выходит, служим и вашим и нашим?

– О других по себе не суди.

– Что мне до других. Наплевать на них… Ты вот что скажи мне: надумала что-нибудь?

– Я ни о чем не думаю.

– Совсем ни о чем?

– Нет… О дочери думаю, о ее судьбе.

– Судьбу Вали может устроить только отец.

– У нее нет отца.

– А я?

– Ты давным-давно отрекся от нее.

Павел засопел. Анка знала, что это служило признаком раздражения, и замолчала. Она не боялась вызвать в нем гнев и ярость, но не хотела его крика, от которого могла проснуться Валя. Павел курил одну папиросу за другой, исподлобья смотрел на Анку, сидевшую не шевелясь у печи с раскрытой книгой. Он не понимал, как тяжело было ей сознавать свою обреченность!

– Скажи, Анка… – Павел прикурил от дымящегося окурка новую папиросу, сделал несколько глубоких затяжек: – Скажи, ты любила меня когда-нибудь?

– Ты знаешь об этом.

– А теперь любишь?

– Нет.

– Полюбишь?

– Нет.

– Никогда?

– Никогда.

– Тогда я тебя… у-ни-что-жу, суку.

Анка вскочила со стула, выпрямилась и прямо посмотрела ему в глаза.

– Можешь убить, но не смей оскорблять. Слышишь, тупое животное…

– Я сожгу тебя в этом курене. Живьем. Нынче же.

На крыльце кто-то затопал ногами. В дверь постучали.

– Заходи, соколы! – крикнул Павел.

В прихожую вошли запорошенные снегом полицаи. Вислоухий поставил на стол полуведерный чайник, другой полицай выложил газетный сверток.

– Ну и закрутило, – сказал полицай. – Настоящая буря начинается.

– Чай не остыл? – спросил Павел.

– Горяч. Первак. Спирту-ректификату не уступит.

– Давай чаевничать, коли так.

– Хозяюшка, Анна Софроновна, просим на чашку чаю, – пригласил полицай.

Анка отвернулась.

– Она непьющая, – насмешливо бросил Павел.

В чайнике был самогон, в свертке – хлеб, соленые огурцы и сало. Павел и полицаи пили самогон кружками, задыхаясь, кашляли, запивали водой. Захмелевший полицай, кивая на Анку, спросил Павла: