Текст книги "Анка"
Автор книги: Василий Дюбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)
Поодаль от толпы стояли жены рыбаков. Они не осмеливались подойти к мужьям и терпеливо ждали, пока кто-нибудь из них, утопая в хмельном угаре, упадет на песок. Его брали за руки, волоком тащили до двора.
Только Дарья – ни на шаг от Григория. Беспрестанно толкала его в спину:
– Гришенька, довольно. Пойдем, кличут тебя.
– Погоди малость…
Он медленно посасывал из кружки водку и, передергиваясь всем телом, повторял:
– Горькая.
Не вытерпел Тимофей:
– Может, потому горькая, что за чужие денежки куплена?
– Горькая. Противная.
– Ну, что ж. Трескай и терпи. Время нонешнее горше водки, а мы же терпим?
Григорий исподлобья взглянул на Тимофея.
– Хватит тебе, Гриша, – вмешалась Дарья.
– Последняя.
Он выпил и сморщился.
– Время горькое? И власть советская, может, не по душе?
– На нас-то и держится она. Сиречь – мы кирпичи социализма.
– Как?
– А так… – Тимофей матерно выругался.
Григорий размахнулся и наотмашь ударил его.
Дарья вцепилась в мужа. Егоров сбросил с плеча ремень гармошки, Тимофея заслонил:
– Это за то, стало быть, что Николаич весь хутор из нужды вызволяет?
– За власть… Я кровью умывался за нее. А он…
Не досказал Григорий. Отшатнулся назад, разбросал руки и распятьем упал к ногам Дарьи. Перевернулся на брюхо, сплюнул сукровицей, пополз к обрыву.
– Братцы! Чего же вы глядите? Лупи подгорных!
Один рыбак подножкой сбил Егорова, навалился на него грудью. По песку скользнул кованый сапог, рыбака по скуле хряснул. Тот кувырнулся, тяжело застонал. Подбежал еще один, пустой бутылкой замахнулся:
– Куманек! И за что же ты свояка моего угробить пожелал?
Не успел куманек и словом обмолвиться, как бутылка звонко стукнулась об его голову, разлетелась вдребезги.
– Братцы! Верховые подгорных убивают!
Небольшая группа рыбаков бросилась к хутору, другая, развернувшись, пересекла им дорогу. Озверело бросались друг на друга, дрались кулаками, бутылками, в обнимку катались по песку, до крови искусывали лицо и руки. Одного рослого парня ударили ножом под лопатку. Он свернулся в кольцо и, загребая под себя руками, вскрикнул:
– Урезали! Ох, загубили! Предайте земле!..
Люди закружились, затопали, взревели.
Вдоль обрыва уходил Тимофей, вырываясь из рук Григория. Он был без картуза и винцарады. Ветер хлопал по телу ошметками разорванной рубахи. На повороте к вешалам споткнулся, упал на руки. Григорий поймал его за штанину.
– Стой, а то руль отобью. Власть, говоришь, поганая?
Тимофей сильным ударом ноги оттолкнул Григория, побежал в хутор. Григорий перевернулся, сполз к обрыву, полетел головой вниз. За ним покатились еще трое, зазвенели бутылки. Над обрывом взлетела кем-то брошенная гармошка. Слышно было, как она глухо ударилась о песчаный берег и замерла в последнем вздохе разбившихся голосовых переборов…
В конце обрыва Павел и Анка повстречали Дарью. Она тяжело поднималась в гору, обхватив поперек Григория. Он едва ковылял, обвисая в ее руках.
– Да иди же, иди. Совсем скапустился. Как теперь ответ будешь держать перед людьми? Совесть-то твоя где? Ведь спросят.
– Ничего… Совесть моя при мне…
– Пропил ты ее.
– Нет, – он замотал головой и стал оседать.
Дарья опустила его на песок.
– Не могу. Все силы вымотал. Паша! Помоги! – попросила она.
Павел взвалил Григория на спину и легко понес. По дороге Григорий вырывался, колотил Павла по голове, норовил укусить, но тот крутил ему руки и спокойно шагал по улице. В коридоре совета поставил его на ноги, открыл дверь и втолкнул в комнату. На пороге Григорий споткнулся, грохнулся на пол.
– Где это он налимонился? – спросил Кострюков.
– На берегу.
– На каких радостях.
– Атамана выбирали.
– Кто угощал?
– Мой отец, – сказал Павел, поднимая Григория.
Кострюков рванул шпингалет и открыл окно. С берега донеслась растрепанная ветром песня:
– «Ворон»… «Ворон»… чернокры-и-и-лый…
«Во-о-рон»… «Вор…он…»
VI
Издавна, от дедов и прадедов, пьяно шаталась по хутору беспросветная, израненная поножовщиной жизнь бронзокосцев. Вихрем кружилась в диких разгулах, чудовищем вздымалась над обрывом и, отравленная хмельным угаром, падала на землю с помутившимся разумом. Блекла, увядала, порастая горькой полынью и куриной слепотой. Вырвать бы этот бурьян, обрубить корни и сбросить под обрыв… Да не поднять одному, не осилить…
…В сельсовете шло собрание. За окном брезжил пепельный рассвет. Бледной вспышкой моргнула лампа и погасла.
– В совете – я. В парторганизации – я, и везде – один, – говорил Кострюков. – Руками и ногами заткнул прорехи. Осталось еще головой в какую-нибудь дыру ткнуться. А дыр-то немало. Видите? – указал он на Григория. – Коммунист лежит. С кем же работать? Ведь нас и без того на триста человек семь коммунистов да пять комсомольцев. Без того, говорю, мало, а мы что делаем? То пьянствуем, то рожать собираемся, то в море бежим топиться, по любовной причине, стало быть.
Евгенушка стыдливо опустила голову, подняла плечи. Загорелись щеки. Вскочила – и к двери.
– Куда ты? – задержал Кострюков. – Сиди. Не тебя касаюсь я. Знаю, что работаешь хорошо, и от учеников жалоб на тебя нет. Я вот кого, – он повернулся к Дубову. – Кто комсомольцами руководит.
– А что я? – и на Кострюкова уставились спокойные серые глаза с припухшими красными веками.
– А то, что два года буравишь любовью ухо Евгенушке, а сказал ты ей что-нибудь дельное? Толковал о комсомоле? Вовлек в свою организацию?
– Не все ж политикой заниматься. Ты-то не любил?
– Но дело не страдало. А у вас… Вон на хуторе сколько молодежи, хоть отбавляй. И ни один не в комсомоле; лоботрясничают. А все оттого, что никакой работы среди них не ведете.
Дубов нервно взъерошил шевелюру, досадливо бросил:
– На хуторе, кроме молодежи, и пожилых в достатке. А парторганизация тоже не гуще нас народом.
– Потому что один я. Один. С кем же работать? Кто помогает мне?
Возле Дубова заерзал на скамейке Зотов, выставил вперед скуластое сонное лицо.
– Ты нас пробираешь за любовные дела или за другое что, а вот Анке никогда не скажешь…
– Не цепляйся за Анку, – перебил его Кострюков.
– А толк-то от нее какой? – не переставал Зотов. – Тоже, кроме «крути-любовь», ничем не занимается.
– Тебе, что ли, тягаться с нею в работе?
– А чего ж ему не потягаться? – вставила Дарья. – Ногами выкручивает под гармонь здорово. Клуб ходуном ходит.
– А ты и на это неспособна.
– Хватит! – Кострюков встал, прошел к двери, толкнул ее ногой. В комнату ворвалась предутренняя морская свежесть. Он жадно открыл рот и уперся головой в косяк. – Евгенушка, покличь Душина! – И пошел обратно к столу. Посреди комнаты остановился, подергал себя за нос. – Жизнь обгоняет нас. Далеко ушла, чуть парусом маячит. А мы без паруса, без руля, на ветшалом баркасике кружимся на месте. Без бабаек. Руками гребем, – и, сцепив пальцы, прижал руки к груди. – Руками. Руками. Налетит шквал – килем в небо упремся и как один пойдем к чертовой бабушке в гости. Понимаете вы, что хутор в водке утопает?.. – и, опустившись на скамейку, добавил: – Хоть и клуб имеется… очагом культурным зовется.
Зотова подхватило со скамьи:
– А что же я, на канате должен тянуть народ в клуб?
– Без каната обойтись можно. Заведите шашки, книжки интересные прочитайте, в газетке кое-кого протяните, – а прежде всего о себе прописать надо; пьески полезные покажите или другое что. А ты только и знаешь, что фортели ногами выкидывать да девчат хороводить под гармошку. Культура это? В том-то и беда вся, что народ мимо проходит. Только пьяные к ограде тулются, когда «за малым» потребно сходить.
– Он сам стаканчиком не брезгует.
– Ты, Анка, обманом людей не путай. Пьяным меня никогда не встречала. В отместку, что ли? Милиционер… Всегда из-за тебя собрания срываются.
– Так ли?
– Не знаю. Известно только, что рыбаки под носом у тебя водку глушат, драки учиняют, а собрания пустуют.
– А ты прямо в клубе заливаешься.
– Врешь.
– А третьего дня кто девчат до крику щипал? Забыл?
Зотов заерзал на скамейке и сердито проговорил:
– Не виноват же я, что тебе Пашка Белгородцев синяки наставляет.
– Ну ты! – руки Кострюкова запрыгали по столу. – Латрыга. Выгоню!.. – и круто повернул голову. – Товарищ! А товарищ!..
Представитель треста открыл глаза, посмотрел вокруг. Поднял с пола портфель, приблизился к Кострюкову.
– Давайте все к столу, а то заснете там.
В комнате заскрипели расшатанные скамейки, и над столом склонились красные косынки и взлохмаченные чубы.
– Я коротко, – сказал Кострюков и на минуту задумался. – Вчера рыбаки не пришли. Не являются и нынче. А еще хуже – могут выйти в море. Чего ж, атамана уже выбрали, ставь парус и отчаливай… Так вот. Сейчас же надобно обойти все дворы и объявить, что рыбалить будут те, кто договором с представителем треста заручится. А так в море не пустим. Не дозволим воровать у государства рыбу. Станем на берегу и не пустим. Есть?
Над столом еще ниже склонились головы.
– А вы, товарищ, непременно доставьте сюда сорочо́к и нитки. Без них рыбак в море не выйдет и даже хвоста от рыбы не сдаст вам, хоть и договор будет. Тайком перекупщику сплавит.
– Первыми же автомобилями, которые придут за рыбой, все будет доставлено, – заверил представитель треста.
– Ладно, если так. – Кострюков увидел на пороге Евгенушку. – Ну?
– Нет его.
– Где ж ему быть?
– Не знаю, – и тихо добавила: – Видать, позвали куда-нибудь…
Кострюков сокрушенно покачал головой.
– Помощник… Хоть в юбку наряжай его да в три шеи из совета… Зотов! Пиши! – и ткнул пальцем в стол. – «С нынешней весны объявляется запрет на самовольный лов рыбы в государственных водоемах. А потому всем рыбакам надо непременно явиться в совет для подписания договора на сдачу за деньги всего улова представителю рыбного треста. Кто пойдет супротив и не пожелает заручиться правом на лов, в море пущать не будем. Милиции и членам сельсовета строго блюсти порядок».
Кострюков внимательно просмотрел написанное, показал представителю треста. Тот кивнул головой.
– Хватит. Подробнее я буду пояснять устно.
Бумажка качнулась в воздухе, мягко легла на стол.
– Еще сорок штук таких, и жарьте по дворам. А ты, Анка, за берегом приглядывай. В море выпускать только с договорами. Воровать не дозволим, – и вышел из-за стола.
По улице прогремели дроги, послышались голоса. Хутор пробуждался. Заворочался и Григорий, перевернулся на спину. Видимо, ему приснилась гулянка; он, зевнув и уставившись полуоткрытыми глазами в стену, невнятно пробормотал:
– Глоточек один… Только глоточек… что ж вы… позабыли обо мне?
Кострюков взял его за волосы, приподнял голову.
– Нет, не забыли. На очередном партсобрании будем говорить о тебе, – и вышел во двор.
Словно веслом по голове ахнули, вышибли хмель. Шире открыл глаза, на локтях приподнялся. Возле Дарья сидит, гневом дышит на него.
– Когда за разум возьмешься, Григорий?..
Никогда не видел Дарью такой злой. Не узнал ее. Отвел глаза в сторону и ни слова в ответ. А она ниже гнет голову, сильнее обжигает дыханием.
– Стыдно тебе… А мне? А товарищам твоим каково перед людьми?
Григорий закусил губу, отвернулся…
Раннее утро полоскало улицы свежестью, бодрило людей. А Кострюкову было душно, прошибало по́том. Он снял картуз, пиджак и расстегнул ворот рубахи. Косматая голова то ложилась на плечо, то клонилась на грудь. И казалось ему, что под ним тонким льдом гнется земля, ускользает из-под ног. Люди смотрели ему вслед, переговаривались:
– Досиделся в совете, что ни голова, ни ноги не слушаются.
– Похоже на то. Видать, с тайной гулянки ковыляет.
Кострюков слышал и понимал, что говорят о нем, но не обращал внимания и ускорял шаг. Возле обрыва остановился, море глазом обнял. Внизу скучающе стояла покосившаяся родная халупа, прислушиваясь к шелесту воды.
«Не грусти. Пришел!» – хотелось крикнуть, как живому существу, махнуть картузом, но помешал долетевший знакомый кашель. Обернулся и увидел Душина на пороге крайней хижины. Он сидел на корточках, дымя цигаркой, и напряженно смотрел в полуоткрытую дверь.
Кострюков хотел окликнуть его, но Душин торопливо поднялся и скрылся за дверью.
«Прячется», – подумал Кострюков и, повернув к хижине, заглянул в открытое окно. На кровати стонала роженица, билась в судорогах. Возле хлопотали женщины, а у печи стояли Душин к муж роженицы.
– Рассыпается, – тихо сказала одна из женщин и поманила Душина к кровати.
Душин подошел к отцу, близко поднес к его лицу ребенка.
– Сын…
У рыбака радостно засияли глаза.
– Да ты завсегда сынов принимаешь. Руки золотые у тебя.
Кострюков осторожно постучал по стеклу. Увидев председателя, Душин растерялся, забегал с ребенком по комнате, не зная, куда положить его. Сунул в руки отцу, схватил аптечку и – во двор. У ворот напоролся на сердитый глаз Кострюкова, остановился. Переложил аптечку под мышку другой руки, глаза – в землю.
– Больше не буду. Бабы жалостным плачем доняли.
– Иди в совет… Работой займись.
Душин вышел на улицу и, не взглянув на Кострюкова, направился в совет.
– Погоди… В последний раз говорю, а ты хорошенько запомни: если не бросишь – прогоню. Мне нужен работник в совете, а не бабка повивальная. Ступай…
VII
Море вздувалось закипавшим крутым варевом, шумело, косматилось и тревожно билось о берег бугристыми волнами.
Бурунился негодованием и хутор, взбудораженный новыми порядками лова. Три недели праздно шатались по улицам бронзокосцы, не выходили в море. Пили водку, без толку кричали у совета и ни с чем расходились по домам. А рыба шла густыми косяками и уходила далеко вверх, в теплые заповедные воды Дона.
Душин сидел перед раскрытой папкой и рылся в бумагах, покусывая кончик карандаша. Представитель треста вяло щелкал замком портфеля. Ссутулясь, по комнате нервно ходил Кострюков, потрясая длинными волосатыми руками.
– Рыба идет. Табунами проходит мимо, а что мы имеем?
– Пока ничего, – вздохнул представитель треста. – А что будете иметь, пожалуй, и знать не хотелось бы.
Кострюков остановился.
– Осудят?
– Премию дадут, – съязвил председатель треста. – Ведь подумать стыдно, что апрель на исходе, а план ни на один процент не выполнен. Это преступление.
– Тяжкое… – вставил Душин. Отвернувшись к окну, добавил: – Рыбаки наши и поныне сидят дома, а рыбка уходит.
– Да. За такие дела по голове не погладят… – сказал Кострюков и нахмурился. – Ну, а как же быть?
– Арестовать Белгородцева и Урина. Выселить их из хутора.
Кострюков отмахнулся:
– Нельзя. Причины нужны.
– Можно. И причины есть.
– Нет. Не могу так.
– Раскисаешь?
Кострюков промолчал. Выпрямившись, сверкнул на окно глазом. По улице шли рыбаки, шумели. Душин ткнул через плечо большим пальцем.
– Идут. И опять бунтуются.
Рыбаки приближались к совету. Впереди Егоров. Он то и дело оборачивался назад, бил себя кулаком в грудь, возвышал голос:
– Не сдавайся, ребята! Пущай рыба уходит, пущай голодать будем, но в море не выходи!
– Эх-ха-ха… – вздохнул какой-то рыбак. – Для хлебороба – земля, а для нас оно… море… Давно кличет, кормилец наш. А мы?..
– Срамота да и только, – отозвался другой. – Чего ждем?
У Егорова задрожала челюсть.
– В ярмо пожелали?
– Так сказывай, что делать?
– Кто кормить нас будет?
– Он. Егоров. Да Белгородцев с Уриным, – раздался насмешливый голос Кострюкова.
Рыбаки обернулись к совету. У раскрытого окна стоял председатель. Егоров вцепился в него глазами, даже вперед весь подался:
– Правильно! Они кормили народ и кормят. Опроси хутор. При всякой беде помогают. А вы чем похвалитесь?
– Никому чести своей не продаем.
– Дело известное, что вы только покупаете. Но мы-то не продадимся вам. Сети порвем, баркасы потопим…
– И без того перед судом будете ответ держать, – перебил его Кострюков.
Егоров шагнул к окну, вскинул голову:
– За что?
– За срыв путины.
– Сам срываешь. Зачем на берегу нас держишь?
– А договоренность с трестом… имеется?
– Сказано уже, что в ярмо не полезем.
– И мною объявлено всем, что воровать рыбу не дозволю. Не допущу! – и Кострюков захлопнул окно. Постоял в глубоком раздумьи, направился к столу, тяжело оседая на ноги. Мысли теснились в голове. Он цеплялся за них в поисках выхода, но они быстро таяли, как зажатые в горячей ладони снежинки. «Или разрешить выход? Ведь время уходит… Сорвется путина». И сказал вслух:
– Как же быть? Где же выход?
– Выход один: в море, – отозвался Душин, без нужды перебирая заготовленные для рыбаков договоры.
– Верно, Душин, сказываешь, – поддержал Панюхай, переступая порог.
За ним несмело вошли двое рыбаков. Панюхай повел носом, приблизился к председателю, поправляя на голове платок.
– Измаялись рыбаки, от безделья бесются. Спокон веков таких порядков не видывали. Эх, зря народ баламутите.
Душин дернул его за рукав, посадил рядом.
– Болтать зря тут нечего. Говори, зачем пришел. Договор подписать?
Понюхай посмотрел на него удивленно.
– На кой хрен он мне? Что ж я, чебак не курица, руками буду ловить? Вы нитку дали? Спасибо, Тимофей Николаич уважил… А дочка вернула ему, выдра окаянная. – Он закусил конец платка, другой потянул рукой, приподняв бороду, и кивнул на рыбаков: – Им-то, гляди, и надобно, а мне…
Рыбаки топтались у порога, мяли в руках картузы.
«Видать, сдаются», – подумал Кострюков и сказал вслух:
– Вы, братцы, ко мне?
Те подошли ближе, заговорили наперебой:
– Отпусти в море.
– Замучились на берегу.
– Тоска всю кровушку высосала.
Кострюков взял два договора.
– Это ваши. Подписывайте и нынче же отчаливайте.
Рыбаки внимательно просмотрели бумагу, переглянулись.
– Скостить бы надобно. По двести пудов многовато. Не управимся.
– Будет плохой улов – скостим, а сейчас нельзя.
– Зря! – сказал Панюхай и вышел.
Рыбаки стояли в нерешительности, шевелили морщинами на лбу, сворачивали и разглаживали руками договоры. Душин макал в чернила перо, протягивал им ручку. Представитель треста обратился к рыбакам:
– Государство обижать вас не станет. Оно будет выплачивать вам за кило селедки пятьдесят восемь копеек, за сулу – шестнадцать, за чебак – восемнадцать. Сверх того на каждые сто рублей будет выдавать полтора пуда муки, фунт табаку, сахар и другие продукты. А кто перевыполнит задание, премировать будем зимней и летней одеждой. Ну?
– Так оно, как будто, все ничего, а вот красная рыба по шесть-десять копеек дешево обозначена.
– Молочная, а икряная по девяносто. Это не дешево. Подписывайте, ребятки, и час добрый вам.
Рыбак взял ручку, еще раз прощупал глазами каждую букву договора, обмакнул перо и тяжело налег грудью на стол.
На улице их встретили молчаливо. Взгляды жадно устремились к рукам, в которых были крепко зажаты договоры. Потом кто-то крикнул, нарушив молчание:
– Заручились бумагой?
– Да! – бултыхнулось в толпу, словно в застоявшуюся воду, твердое, как кремень, слово и всколыхнуло ее. Всплеснулись голоса, вспыхнул возбужденный разговор. Рыбаки шумно обсуждали, как поступить, и не находили ответа. Одни предлагали подписать договоры, другие советовали повременить. Стоящий все время поодаль сутуловатый старичок порылся пальцами в короткой бородке, взошел на крыльцо совета и поднял вровень с головой руки.
– Ребята! Время новое, и порядки другие. Без договоренности в море выходить теперь не дозволяется, а оно кличет…
И все повернули головы туда, где шумело вспененное море, манило к себе.
– Кличет, говорю… А мы что делаем? Эх-ма… Такой срамоты наш хутор еще не видывал. Поступайте, как желается вам, а я… – он толкнул ногой дверь и вошел в совет.
Истосковавшиеся по морю рыбаки один за другим потянулись вслед за стариком. Видя, как быстро тает толпа, Егоров сжал кулаки, отошел за угол и рысью побежал на окраину хутора, откуда доносились разгульные песни подгорной бедноты и сухопайщиков. Из дворов выкатывались на улицу собаки, кружились, кувыркались, хватали его за ноги, но он не чувствовал их укусов и не слышал оглушительного лая. В конце улицы повернул вправо и ринулся прямиком вниз, по глинистому крутому косогору. Ветер срывал с его головы картуз, лохматил волосы, хлопал широкими полами винцарады, и Егоров напоминал огромную подпрыгивающую по земле раненую птицу. Внизу остановился, сбросил с мокрых плеч винцараду.
На него вопросительно уставились пьяные глаза. Он перевел дух и глухо проговорил:
– Верховые сдались…
– Так и знал… – прохрипел Тимофей, швыряя стакан с водкой.
У Урина кровью налилась шея, искривились губы.
– Вот до чего довели людей, что они грабить себя дозволяют. Порядки… – зло усмехнулся он и посмотрел на Тимофея. – Я и то дороже принимал рыбу. По совести. – Он подпер щеку рукой, безнадежно уставившись в небо. Перед глазами низко бежали плотные облака, и он чувствовал, что вот так же, как проплывают мимо облака, из-под его ног ускользает земля. «Сколько денег ухлопал, разбазарил нитку, а толку, видать, никакого не будет», – подумал он.
– Нынче или завтра, а выезжать надо, – сказал Тимофей.
– Давно пора. Душе удержу нету, – вздохнул молодой рыбак, глядя на море.
– О том и говорю. А как же теперь будем счеты вести? Ведь сетки, почитай, мои да Урина, а договоренность с государством будете иметь.
– Пустое дело. Рассчитаемся. Да так, что и знать никто не будет.
– Правильно, Егоров. Поглядим – кто кого за нос проведет.
К Тимофею подошел один из сухопайщиков:
– Ты, Николаич, кормилец наш, не кручинься. Выбрали атаманом, так бери нас и веди в море. А желаешь, и на край света пойдем. За тебя головы своей не пожалеем. Эх, ты… как отец родной! – он обнял его, потянул на себя и ткнулся губами в колючую бороду.
Рыбаки пошумели, распили остаток водки и с песнями направились к совету. Тимофей и Урин спустились к морю, пошли берегом. Тимофей шел молча, понурив голову, а Урин забегал вперед, заглядывал ему в лицо, повторял:
– Как же так? Что же делать? Ведь разор. Понимаешь, разор да и только.
– Еще не разор и беда невеликая, – спокойно ответил Тимофей. – А чтобы не разориться вконец, тебе надобно «умереть».
– ?!..
– Умереть для хутора. Смыться.
– Да ты что, спьяна или сдуру?
– Не понимаешь?
Увидев на обрыве Павла и Анку, Тимофей наклонился к Урину, сказал на ухо:
– Поезжай в город к Филатову, скажи, какие порядки у нас. Договорись с ним насчет приемки и место изберите, куда подвозить рыбу. А тут я один управлюсь.
– А как же с домом?
Тимофей нахмурился.
– Бросить все. Лучше дом потерять, чем последних штанов лишиться. Хватит, не место здесь толковать о таких делах, – и повернулся к сыну.
Павел хотел уйти, но Анка удержала его:
– Боишься?
– Нет, – и выдернул руку.
Тимофей подошел вплотную, криво улыбаясь. «Сука», – поглядел он на Анку, а вслух сказал:
– Довольно праздновать, отгулялись, голуби. Ступай, сынок, в совет, договор подпиши. Нынче выходим в море…
Перед вечером бронзокосцы всем хутором вышли на берег. Рыбаки грузили подчалки сетями, бочонками с пресной водой, продуктами и отвозили к баркасам, стоящим неподалеку на якорях.
Тимофей перекрестился, обнял мать:
– Пора, – и пошел к подчалку.
Павел наскоро поцеловал бабку, украдкой взглянул на Анку и широко зашагал вслед за отцом. Он был в новых высоких сапогах с отворотами. Широкий красный пояс пятью накрутами обхватывал его стан. Прыгнув в подчалок, Павел снял широкую шляпу, помахал в сторону берега, улыбнулся. Над головой Анки затрепетала красная косынка. Тимофей высадил сына на меньший баркас и причалил к «Черному ворону».
Панюхай щурился на море, ворчал:
– Людям разгул да воля, а тебе каторга на берегу. Уважил человек ниткой, так нет же, поганка, отнесла.
Анка улыбнулась, обняла отца за плечи, намереваясь утешить его, но Кострюков толкнул ее в бок, заторопил:
– Удержи его. Не пущай. И себя и баркас погубит… Скорей, а то отчалит…
На берегу, возле подчалка, раскачивался на нетвердых ногах пьяный рыбак. Возле него всхлипывала жена, тянула за полу:
– Да куда же ты?.. Погоди… Грех может случиться…
Рыбак мотал головой, ронял картуз.
– Ни-и-икакого греха… Ни-и-икак…
Задрал к небу голову, запел:
– Ты, баркас-с-сишка,
Натянутый парус…
Вези туда-а нас,
Где ры-и-бий ярус…
Потеряв равновесие, пошатнулся, упал спиной на руки жены. Потом, сделав усилие, рванулся вперед, заковылял к подчалку, споткнулся. Анка подхватила его.
– Назад. Домой ступай.
Рыбак выкатил глаза, зубами заскрипел.
– Баба! – взревел он. – Уйди! – Крепко выругался, ткнул Анку кулаком в грудь и, пятясь, повалился в воду.
Товарищи вытащили его за ноги и, бросив в подчалок, отъехали от берега. Он покрутил головой, отфыркнулся и опять хрипло затянул:
– Ты баркас-с-си-шка,
Распу-у-щены гиты —
Вези туда-а-а нас,
Где сетки поги и-и-бли…
Кострюков сошел вниз.
– Стой! Велю всем на берег возвернуться на поверку. Пьяных не пущу. Не пущу!
Вскипел Тимофей. Загреб в рот бороду, не разжует никак, стал на корму, поднял руки, вращая вокруг глазами:
– Братцы!..
Рыбаки смолкли. Настороженно притих берег.
– Где мы? На берегу или на воде?
– На воде-э-э-э!
– Кто ваш ловецкий атаман?
– Ты-и-и-и!
– Кому вы должны повиноваться?
– Тебе, Тимофей Николаич!
– Ставь паруса! – приказал Тимофей, снимая с головы картуз.
Глухо заскрипела рея, взметнула просмоленный парус. Судорожно затрепетал у носовой части кливер, выпукло вздулся и замер. Качнувшись, «Черный ворон» круто лег на бок. Его подхватили волны, увлекая вдаль.
– С богом! – перекрестился Тимофей, стоя у руля.
Вслед «Черному ворону» дружно замахали крыльями парусов остальные баркасы.
Кострюков сердито посмотрел на Анку.
– Что же ты глядела? – упрекнул он ее и пошел наверх.
Навстречу ему бежала в сапогах и брюках Дарья. Она сунула под платок выбившиеся волосы, тревожно проговорила:
– Что теперь делать? Григорий опять натрескался. Не добудишься его.
Кострюков обвернулся и только теперь заметил одиноко дремавший у берега баркас Васильева. Усмехнулся невесело, покачал головой:
– Опять…
– Я одна пойду в море, – решительно сказала Дарья.
– Погоди, – остановила Анка. – Отец! Поезжай с Дарьей. Григорий заболел.
Панюхай повел носом:
– Не желаю на чужом. Мы к своему привыкшие.
На берегу топтался, с сумкой на спине, отставший сухопайщик. Он дымил глиняной трубкой и с досадой поглядывал вслед уходившим в море баркасам.
– Отстал, что ли? – окликнул его Кострюков.
– Малость задержался, и вот… Теперь Тимофей Николаич в обиде будет на меня.
– Желаешь в море?
– Да как же не желать…
– Езжай с Дарьей. Свою долю получишь сполна.
Сухопайщик, обрадовавшись, прыгнул в подчалок…
…Проснувшись, Григорий окликнул Дарью. Вышел во двор, заглянул в сарай. Ни Дарьи, ни сеток. До крови прикусил губу, бросился к берегу. В конце улицы, на повороте, столкнулся с Кострюковым. Скользнул растерянным взглядом по сторонам, сгорбился и стыдливо опустил голову.
– Поздно… Не догонишь… – холодно бросил на ходу Кострюков.
Григорий поднял глаза. Последний луч солнца упал на воду, и его захлестнуло волной. Баркасы уплывали к синеющему горизонту.
VIII
Плотные весенние сумерки мягко ложились на воду.
Щекотной свежестью струился с востока Грега, будоражил море. Волны шумно табунились вокруг баркаса, звонко шлепались о борта.
Дарья налегала на румпелек, выпрямляла баркас. Оборачиваясь, подолгу смотрела тоскующими глазами на бледные огоньки хутора, мерцавшие вдали.
«Сгубился человек. Дурной болезнью захворал…» Перед глазами маятником качается мокрое, с перекошенным слюнявым ртом лицо Григория, от которого несет хмельным перегаром. Она чувствует тошнотворный запах водки, содрогается. Полынной горечью сушит сердце обида, подкатывает к горлу. «Всегда были вместе… Теперь одна… Зачем же так?» Она опять оборачивается, щуря полные слез глаза. Пьяно качаются едва видимые огоньки, тонут в густеющей сумеречи.
Дарья вздохнула. «Что поделаешь… Придется самой», и к сухопайщику:
– Засвети фонарь. Смерклось.
– Погоди! – отозвался он, роясь в сумке и звеня посудой. – Ветерок свежает, продрог малость.
Дарья насторожилась.
– Ты что делаешь?
– Греюсь, – спокойно ответил сухопайщик.
Бросив руль, метнулась к нему:
– Не смей пить водку!
– Чего боишься? – Он отстранил ее. – Рыбачкой прозываешься, а порядка не знаешь. Наш брат и до ветру с водочкой ходит, а как же в море без нее обойтись? Эх, ты… – и потянул из горлышка.
Дарья вырвала литровку, швырнула в море.
– Не смей, говорю тебе! А то к берегу поверну, – и села у руля.
От неожиданности сухопайщик на мгновение растерялся. Развел длинными руками и ни слова не промолвил, но глубоко затаил обиду. Надел винцараду, зажег фонарь, прикрепив его у носовой части баркаса, задымил трубкой. В неярких ее вспышках Дарья видела, как зло горели припухшие глаза, сверлом вгрызались в нее, – и чувствовала зябкую, передергивающую тело дрожь.
«Или вправду к берегу поворотить?» – колебалась Дарья, поглядывая на молчаливого спутника. Но, заметив, что неподалеку лучисто заморгали огоньки, приободрилась, крепко налегла на руль, крикнула:
– Наши!..
Баркас вскинул носом, нырком врезался в волну и, подпрыгивая, быстрее устремился вперед. Огоньки плыли навстречу, становились ярче. Казалось, они неподвижно висели в воздухе вровень с мачтой баркаса. Глазами и мыслями цеплялась за них Дарья, подгоняемая желанием скорей добраться до ватаги рыбаков, поставить сети. Молчание и сверкавшие злостью маленькие хорьковые глаза сухопайщика породили в ней тревогу, ей не хотелось оставаться с ним наедине в открытом море. Ходили о нем недобрые слухи, будто не раз преследовал он девушек и женщин и будто подгорные рыбаки не раз сильно избивали его за это. Чувство одиночества острой болью сжало сердце. Вдруг вскинула голову, застыла в испуге. Впереди отрывисто взревела сирена, шумно заплескалась вода, послышался равномерный перестук машины. Огни брызнули ослепительным светом; Дарья круто повернула руль, с отчаянием крикнула:
– Брасуй парус! Живо!.. – и кувыркнулась к ногам сухопайщика.
Вздуваясь, парус перемахнул на другую сторону. Баркас накренился, рванулся вправо. Сильный удар волны в борт едва не опрокинул его. С парохода донесся свисток капитана, засуетились матросы, на борту повисли любопытные пассажиры. Смолкла машина, и запыхавшийся пароход остановился.
– Эй, кто там! Без урона обошлось?
– С благополучием! – откликнулась Дарья, облегченно вздыхая.
Через минуту пароход со свистом выдохнул пар и зашлепал по воде широкими лопастями веерных колес…
К полуночи ветер стих. Застрявшая где-то в темноте туча густо сеяла по морю теплые водяные зерна. После долгих поисков рыбачьей ватаги усталая и промокшая до озноба Дарья решила остаться одна. Измерив шестом глубину, надела на кочеты весла, опустилась на сиделку, поставив возле себя фонарь.
– Брюляй парус и сыпь сетки. Видать, не найти наших ребят, – вполголоса сказала она.
Сухопайщик повалил рею, собрал парус, закрепил гитами. Дарья повела баркас на веслах, временами останавливаясь, а сухопайщик осторожно, но быстро перебирал сети, переносил за борт и грузилами опускал в воду. За кормой баркаса наборным поясом тянулся шмат. Сухопайщик скользил, путался ногами в сетях и, падая, грудью наваливался на борт. Дарья упиралась веслами в воду, задерживала баркас. Кряхтя и кашляя, рыбак становился на ноги, молча продолжал работу. И лишь после того, как поставил последнюю перетягу и посадил на якорь буек, глухо проговорил:
