Текст книги "Анка"

Автор книги: Василий Дюбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 42 страниц)

– Что это? – спросил Жуков.

– Наживка.

– Приманка, – вставил сухопайщик.

– Из чего?

– Из бязи. А то есть из белой клеенки. Те получше.

– Почему?

– Крепче, не размокают. На ракушку смахивают. Вот она, белуга или осетр, и хватает.

– И большие попадаются?

– Пудов в пять, а то и больше.

– Го-го-о-о! – сухопайщик обернулся к Жукову. – В двадцать четвертом году вот на этом месте в семьдесят пудов белугу засекли.

– В семьдесят? – изумился Жуков.

– Как один фунт, – подтвердил старик. – Но это редко бывает. За свой век два таких случая помню.

– А как же берут ее? – допытывался Жуков.

– Го-го-о-о! Легче, чем малую. Малая губой засекается, и супротиву у нее, как у быка, а большая глотает. А раз глотнула – крышка. Куда желаешь веди, хоть на шнурочке, хоть на нитке.

– За желудок цепляет?

– Мало важности. Пущай за печенку или селезенку, все равно как милая пойдет.

Жуков опустил голову, помолчал и сонно спросил:

– Как по-вашему… рыба сейчас… идет?

– Частиковая навряд, а красная гуляет: как раз пора для нее жаркая. Всегда с двадцатого мая красноловье начинается.

– А почему не выходили в море?

– С чем? – старик выставил руки, увешанные крючками. – Вот с этим дерьмом? Да и этого нету. Хорошо, что трест немного прислал, а то хоть бросай рыбалить и головой с обрыва…

Наживляя крючки, он продолжал говорить, но Жуков, хоть и слышал, понимал плохо. У него все сильнее немели руки и ноги, а потом он совсем перестал их чувствовать. Услышав, как басисто, нараспев сказал сухопайщик: «Притаилось море. Видать, перед бедой»… – Жуков хотел подняться, но не смог. Небо заморгало потухающими звездами, мягко упало на него, придавило, залило темью глаза, и он забылся…

…Проснулся Жуков от сильного толчка. Баркас так накренило и бросило в сторону, что Жуков, падая с кормы, едва не свалился в воду. Вскочил и снова повалился через сиделку. Море было похоже на огромный кипящий котел. Оно то замирало на мгновенье, то снова буйствовало в дикой пляске и, обезумев от ярости, бросалось вверх, будто хотело подпрыгнуть к облакам. Цепляясь за мачту, Жуков поднялся, взглянул и невольно зажмурился. Рядом кружился баркас и никак не мог подойти к борту. У руля шатался Григорий, до хрипоты кричал сухопайщику:

– Наши ушли. Вон уже и атаманцы сплыли. Чего же вы ждете? Сплывай.

– Как у вас? – проявляя хладнокровие, спросил Жуков Григория.

– Пудов двадцать сулы натрусили. Ребята повезли.

– А как же нам?

– Бросай все. Станови парус. Ветер попутный. Донесет. А то… – и махнул рукой.

Обхватив мачту, Жуков смотрел по сторонам и ничего не понимал. Он так испугался спросонок, что сразу не мог прийти в себя.

– Попробуем? – спросил сухопайщик.

Увидев, как на втором артельном баркасе с большими трудностями извлекали крупных осетров, старик загорелся и ответил:

– Давай! – и бросился к рулю.

Сухопайщик перегнулся через борт, ловко подхватил шмат, вцепился в хребтину и изо всех сил потянул на себя. На поверхность всплыл осетр, взметнул хвостом и скрылся. Баркас рывком подался вперед, и сухопайщик выронил хребтину. У обоих рыбаков не то радостью, не то злобой загорелись глаза. Они хотели повернуть обратно, но Жуков запротестовал:

– К берегу!.. Держи к берегу!..

– Жалко же… Добро погибает.

– К берегу! – закричал он. – Станови парус!

– Где там. Перекинет с парусом. Теперь – куда вывезет, – и старик обеми руками сжал румпелек.

Баркас встряхнуло, подбросило, стремительно понесло туда, куда катились огромные буруны, по пути вдребезги разбиваясь один о другой. Жуков скользнул руками по мачте, упал на мосток и, качаясь на четвереньках, фонтаном пустил изо рта вчерашний обед и ужин. Потом опрокинулся на спину, зевнул и уснул с раскрытым ртом.

Рыбаки ожидали большой бури, но, к их удивлению, море неожиданно утихло, можно было без всякого опасения ставить паруса. Второй артельный баркас с крючковой снастью, перегруженный осетром, наскочил на бугор и глубоко врезался килем в песок. Заметив сигнал о помощи, Павел повернул свой баркас, покидая «Черного ворона», на котором находился отец. Рассвирепевший Тимофей, потрясая кулаками, закричал вслед:

– Пашка! Куда пошел?

– Помощь нужна. Люди гибнут.

– Сукин сын! Какое тебе дело до артельных? Возвернись!

Но Павел не вернулся. С другой стороны спешил на помощь Григорий. Боясь столкнуться, Павел так круто повернул баркас, что он лег на бок, врезался бортом в набежавший бурун, будто нарочито хотел зачерпнуть его, шлепнулся парусом на воду и стал тонуть. Павел бросил румпелек и прыгнул. Это произошло с такой быстротой, что Тимофей, почти не спускавший глаз с сына, не заметил, как затонул баркас, а находившиеся с Павлом трое рыбаков, не успев спрыгнуть, придавленные тяжестью баркаса, пошли ко дну. Григорий поспешно размотал веревку, бросил Павлу и направил к нему баркас. Веревка потонула, и Павел, захлебываясь, беспомощно барахтался в воде, выбиваясь из сил. Приблизившись, Григорий спустил ему якорь и с помощью товарищей переволок через борт.

– Как же это ты? – спросил Григорий, снимая с него одежду. Павел непонимающе смотрел на Григория и молчал. Ему казалось, что все это происходит во сне, что баркас цел и люди не утонули.

И даже тогда он не поверил в явь, когда увидел подошедшего вплотную «Черного ворона» и на нем отца, который рвал на себе волосы, топал ногами и вопил:

– Разор… Разор… Сукин сын… Зимой кобылу и сетку угробил, а теперь? Разор… Разор…

Берег был густо усеян людьми. Все с тревогой ждали возвращения рыбаков. С приближением баркасов над толпой затрепыхались платки, картузы, руки. Узнавали своих. А те, кто еще не опознал мужа, отца или брата, пересчитывали баркасы и ощупывали их глазами, в которых не угасала надежда. И как только баркасы стали на якоря, а от берега оттолкнулись подчалки, толпа хлынула вниз. Дети бросались к отцам с протянутыми ручонками, висли на шее, цеплялись за ноги. Жены, счастливые и довольные, принимали у мужей походные вещи, шли рядом, засматривали в глаза. Но вот, когда все сошли на берег, одна пожилая женщина, вытирая концами платка глаза, цеплялась за каждого рыбака, жалобно всхлипывала:

– Мишенька… Миш… Голубчик ты мой!

– Другой я… Чужой! – и, вырываясь, рыбак уходил.

Она повернулась к морю и, вся поникнув, беспрестанно шептала:

– Мишенька… Соколик ты мой!..

К женщине подошел Панюхай, неловко потоптался на месте, сказал несмело, но ласково:

– Акимовна… милая… не убивайся так, не надо, голубушка. Этим горю не поможешь… а в расстройство себя произведешь…

– Да как же не убиваться, Кузьмич… и мужа, а теперь и сына… кормильца мово… море поглотило.

– Эх, сердешная! Сколь оно наших рыбаков поглотило – несть числа… А ты, милая, поуспокойся…

– Теперь одна я осталась… горемычная. Одна.

– А мы?.. Рази ж мы оставим тебя в беде?.. Мир не без добрых людей… Ну, поуспокойся, Акимовна, поуспокойся, душенька, – и он погладил ее руку.

Акимовна всхлипнула к сквозь слезы проговорила:

– Тяжко мне, Кузьмич… Ох, как тяжко!

Оседая на короткую ногу, Жуков подошел к Кострюкову, поздоровался.

– С крещением тебя. Ну, как? – спросил Кострюков.

Жуков снял картуз, провел им по лбу.

– Каторжная работа, – вздохнул он.

Проходивший мимо Панюхай остановился.

– Вот и артель. А чем вы лучше других? Новины какие в работе показали, либо что? Народ только мордуете, чебак не курица. Эх, зря…

– Погоди, старина, – отозвался Жуков, – окрепнем немного, покажем. Вот мотор приобретем…

– Ишь ты! – перебил его Панюхай. – На моторе и я окажусь большим мастаком… А вы вот на баркасишках покажите народу диковину какую, либо чудо-расчудесное. Вот это да-а-а. А то – мото-о-ор…

– На них, старина, на баркасишках-то и будем чудо показывать, Руки-то у наших артельных ребят покрепче весел дубовых – что тебе слитки бронзовые. Ударь прутом, и зазвенят. И воля есть. А мотор нам нужен для того, чтобы он труд рыбаку облегчал. Мы и на баркасишках мастаки на большие дела. Погоди. Еще увидишь.

– Море завоюете, либо что? Или бурю за глотку возьмете, товарищи большаки? Эх!..

– Да еще как возьмем.

– Хвалилась синица, – усмехнулся Панюхай и ушел.

– Упрямый старик, – кивнул ему вслед Жуков. – Ни во что не верит. По его выходит так: родился человек, ну и вали сейчас на его плечи груз, да чудеса в работе показывай. Погоди. Дай подрасти да костям окрепнуть. А там посадим рыбака на мотор, и тогда попробуйте догнать его. Да…

Кострюков подергал себя за нос, подумал и сказал:

– Видал я, брат, у городских артельных ребят моторы. Большая подмога от них в работе. Ну, а где же нам взять мотор?

– Найдем. Есть на примете парусно-моторное судно. Оно конфисковано у одного турка за контрабанду. На днях буду в городе, загляну куда следует и разузнаю. Нужно будет на первый случай собрать с рыбаков немного денег на задаток. А там уже я проверну это дело. Добьюсь рассрочки. Да. Без мотора каторга. Гибнут люди, пропадает труд. А люди крепкие. С ними многое можно сделать.

– Люди прочные, – подтвердил Кострюков.

– Но для борьбы со стихией мотор необходим. Тогда такого у нас не будет, – Жуков указал на Акимовну, которая все еще стояла на берегу и выкликала из моря своего сына.

Предложение Жукова о приобретении мотора артель приняла единодушно. Собрание прошло без лишних слов и пререканий. И через три дня сборщики денег – Анка и Евгенушка – вручили Жукову первый задаток на мотор. Жуков приложил к ним свои четыре червонца и спрятал деньги в бумажник.

XIV

Сетчатые мелкие облака, прозрачно-белые, как хлопья сверкающей пены, неводами затянули небо. На северо-востоке, разрывая мягкие, тающие ячеи, запутавшимся сомом трепетало длиннохвостое черное облачко. С запада из-за горизонта вынырнули более крупные, с белыми брюшками, черноспинные тучи, белужьим косяком проплыли низом, будто разыскивая нерестилище, постояли, пораздумали и ушли на север.

Павел держал у раскрытых ворот запряженную лошадь, над которой роились надоедливые мухи. Он тоскующими глазами проводил проплывший мимо облачной сети косяк тучек и с искренней досадой, будто из рук его выскользнула живая рыба, сказал вслух:

– Эх, не зацепились. Жалко…

Красноловье было в разгаре. Шел осетр, шла севрюга, изредка попадалась белуга. Рыбаки дни и ночи проводили в море, а Павел тосковал на берегу, изнывал от безделья. С того дня, когда случилась с его баркасом авария, отец запретил ему выходить в море. В последнюю декаду, самую горячую по вылову красной рыбы, Тимофей, жалуясь на сердце, ни разу не вышел в море, поручая «Черного ворона» Егорову, и три раза куда-то отлучался из дому, наказывая Павлу:

– Кто спросит, скажешь: в город к доктору поехал.

Лязгнула щеколда. Павел обернулся и увидел на крыльце отца и Егорова. Тимофей сказал что-то на ухо Егорову, пригрозил пальцем. Тот кивнул, и они стали спускаться с крыльца. Перекрестившись, Тимофей сел на дроги, выехал со двора. Егоров торопливо направился к морю. Не закрывая ворот, Павел прислонился спиной к столбу и задумчиво уставился в небо. Облачная снасть спуталась, скомкалась и, обвисая бледно-оливковой бахромой, уплывала за горизонт. Очистившаяся от туч и облаков величаво-спокойная синеющая заводь неба казалась ему отдыхающим в мертвом штиле морем после долгого шторма.

Странное поведение отца рождало в голове Павла множество догадок, и, путаясь в них, он искал и не находил ответа на вопрос: «Почему Егоров, а не я? Почему?» Вспоминая «Черного ворона», на котором хвастливо разгуливал по морю Егоров, он выпрямлял крепкие руки, сжимал кулаки, гневно шептал:

– Почему?.. Почему?..

Не заметил Павел, как мимо прошла Анка. А увидев, оторвался от столба, окликнул ее.

– Некогда. В море выхожу, – не останавливаясь, ответила Анка, но, пройдя немного, обернулась. – Все на небо поглядываешь, мартынов считаешь? Почему дома, а не в море?

– Домоседю… Бабка захворала.

– Смотри, договор на тебя сделан, ты и отвечать будешь. Егоров туго сдает рыбу, а улов-то нынче богатый. Эх, ты… Размазня. А я-то думала… – и она ушла.

Павел вбежал в курень, рванул с вешалки винцараду, сунул в карман кусок хлеба и пустился к берегу, обогнав Анку.

Баркасы снимались с якорей, готовые к выходу в море. Павел прыгнул в подчалок и закричал стоявшему на корме «Черного ворона» Егорову:

– Погоди отчаливать!

– А что тебе?

– Я выхожу в море.

– Как?..

– Отец послал…

– Брешешь. Он уехал и наказал мне…

– А я говорю – отцом велено. Чего тебе? Баркас чей?

«Черный ворон» захлопал парусом, выставил грудь, оседая на корму, и прыгнул через бурун, с шумом врезавшись в воду. Тогда Павел взобрался на баркас Егорова, кивнул сухопайщикам:

– Валяй, ребята!

– Слезь, тогда сплывем! – запротестовали сухопайщики.

Павел поднялся во весь рост, повторил настойчивее:

– Валяй, ребята!

– А ты что за указ нам? Убирайся с баркаса!

Павел схватил обоих сухопайщиков за шиворот, сердито потряс:

– Или выкину на берег и один отчалю, или станови парус, – и сел у руля.

Когда Егоров оглянулся, он увидел пустой подчалок, подталкиваемый волнами к берегу, а следом за «Черным вороном» кувыркался его баркас. «Черный ворон», круто повернув назад, подлетел к баркасу. Егоров и Павел сцепились глазами, в руках заскрипели румпельки.

– Пусти на мой баркас! – потребовал Павел.

Егоров перебросил взгляд на сухопайщиков. Те молчали. Задыхаясь от гнева, тыча рукой в сторону Павла, закричал:

– Зачем? Зачем взяли его? Кто вам велел?

– Нахрапом влез, – оправдывались сухопайщики. – Ну, что мы?..

– Пусти, – настаивал Павел.

Но Егоров будто не слышал его и обрушил поток ругательств на сухопайщиков. Потом стих, бросил вполголоса:

– Переберете мои перетяги, а я поеду, снасти дяди Тимофея погляжу.

С угрозой посмотрел на них, покачал головой:

– Подлецы, подлецы! – и, опережая их, устремился в море.

Попутный ветер крепчал, и «Черный ворон» шел с такой легкостью и быстротой, что, казалось, не плыл, а низко летел над водой огромной однокрылой птицей, задевая брюхом гребни волн. Встречные рыбаки махали картузами и шляпами, думая, что на баркасе Тимофей, но, распознав Егорова, разочарованно спускали руки, завистливо ворчали:

– Родной сын такого почета не удостоился. Гляди, чего доброго, в наследники попадет. Везет парню, а?

А Егоров, подражая Тимофею, важно раскланивался с ними, выпячивая грудь. Миновав третью группу рыбаков, он козырьком приложил ко лбу ладонь, всмотрелся и повернул туда, где вдали виднелся одинокий баркас.

Согнувшись на сиделке и низко опустив голову, рыбак крепко спал и не слышал, как подчалил «Черный ворон». Егоров тихо окликнул его – раз, другой, третий… Потом взял связку бечевки, кинул ему на голову. Рыбак вздрогнул, испуганно отбросил бечевку и, облегченно вздохнув, улыбнулся.

– Не бунтует? – спросил Егоров.

– Нет. Когда пароход проходил, немного побаловалась, а теперь утихомирилась.

– Дай-ка поводец! – Егоров перегнулся через высокий борт.

Поводец натянулся, задрожал и, быстро слабея, упал на воду.

– Дошла, – сказал Егоров и к рыбаку: – Снимай буек и подавай к нам.

Осторожно выбрали крючковую снасть, перенесли через борт «Черного ворона», оставив в воде один поводец, и сняли буек.

– Дошла, – повторил Егоров. – Видать, глубоко проглотила.

– А мне как быть?

– Поезжай туда, где мои перетяги, и скажи ребятам, чтоб до завтрашнего вечера держались на воде. А Егоров, мол, ушел дальше косяк искать, тут улова нету.

– Зачем? – удивился рыбак.

– Пашка с ними увязался.

– А-а-а… Понятно.

Поставив парус, рыбак снялся с якоря.

«Черный ворон» пошел в другую сторону, где маячил в полуденном зное крутоспинный берег. С правой стороны папахой великана высился курган. Прямо – кручей нависал над морем берег, разрезанный зеленеющей балкой, а слева наклонно бежала покатость, заканчивающаяся у самой воды плоскодоньем. Вскоре Егоров увидел стоявшие на взгорье дроги. Рядом с ними паслась лошадь, а внизу неспокойно сидел Тимофей, разминая руками песок. Он вставал, топтался на месте, садился и опять вставал, сдвигая картуз то на затылок, то на лоб, то снимая его, то снова надевая на голову. Чем ближе подходил баркас, тем нетерпеливей становился Тимофей. Но вот «Черный ворон» замедлил ход, и якорь нырнул в воду. Егоров привязал поводец к бечевке, а к другому концу ее прикрепил железную трехкрючковую кошку, помахал в воздухе и бросил Тимофею. Три сухопайщика разделись донага, спустились в воду, поплыли к берегу. Тимофей взял поводец, тихонько потянул, вдавливая ногой кошку в песок. Поводец рванулся и ослаб. Тимофея бросило в дрожь. Он отпустил поводец и обеими ногами придавил кошку.

– Глубокий заглот. Покорно шла?

– Не противилась.

– Ну, как же, а? – Тимофей оглянулся, будто разыскивая что-то. – Как же мы?.. Егоров, багор есть?

– Вот он! – Егоров поднял выше головы острый железный крюк, набитый на короткий, толщиною в два пальца, шест с длинной бечевкой. – Тяни!

Егоров привязал к бечевке вторую кошку, взял багор и, замахнувшись, жадно уставился на воду.

– Тяни. Спуску не давать. Все время держите натянутым поводец. А то хвост покажет. Обманет. Ну? Давай!

Поводец судорожно затрепетал в руках, замер натянутым проводом и, вздергиваясь, стал подаваться вперед. Не отрывая от воды глаз, Егоров, пригибаясь, махал на берег рукой, едва сдерживая готовый сорваться крик: «Да тяните живей! Что вы там?» С берега дружно тянули. Вода помутнела, всколыхнулась, качнула баркас. Приседая, Егоров быстро заморгал ресницами, перестал дышать. И как только впереди баркаса под водой проглянуло что-то продолговатое, похожее на черный вороненый слиток, с чердака «Ворона» метнулся багор и чавкнул об воду.

– Тяни. Не давай спуску! – Егоров швырнул на берег кошку. – Держи багор!

У баркаса закипела, вспенилась мутная вода, буруном побежала к берегу, выплеснув на отмель огромную белугу.

Сняв сапоги и бросив Тимофею топор, Егоров в одежде бултыхнулся в воду. Сухопайщики торопливо наматывали на руки бечевку от багра, а Тимофей, упершись ногами в песок, держал натянутый поводец, проглоченный с крючком белугой. Она лежала, опрокинувшись на бок, с широко раскрытым ртом, покачиваемая волнами. Видимо, глубоко засел крючок – при малейшей натяжке поводца белуга почти не сопротивлялась и подавалась вперед, избегая боли. Егоров вышел из воды, взял топор, крадучись приблизился к белуге, перекрестился, тихо сказал:

– Потяни сильней. Пущай ее тошнотой замутит! – и одним взмахом размозжил белуге голову.

Тимофей расстегнул рубаху, рукавом смахнул с лица пот и осмотрел белугу, перерезав топором у рта поводец.

– Хороший заглот. Куда там!

– Как выручим ее? Пудов на сорок, а то и пятьдесят потянет.

– Было бы чего. Ребята, давай коня! Бечевку прихватите, на дрогах лежит. Волоком потянем.

– Не осилим, – покачал головой Егоров. – Еще одного бы коня.

– Нам только до дрог дотянуть, а там ровная дорожка.

Бечевку кольцом завязали у хвоста, протянули к голове, провели под поджаберные плавники, обкрутили вокруг головы, протянули обратно к хвосту и закрепили конец. К головному кольцу привязали бечевки, идущие от гужей хомута.

– Давай! – крикнул Егоров, и Тимофей повел лошадь.

Из воды белуга тронулась легко и незаметно, а на суше сразу отяжелела, потянула на себя бечевки. Рыбаки обливались потом, шатались и, наступая друг другу на ноги, падали. Спотыкаясь, падала и лошадь, выбившаяся из сил. Еще труднее оказалось погрузить белугу на дроги. Тащили ее через задок, опустив доски и протянув между оглоблями бечевки. Дроги катились вперед, доски падали, а за ними и белуга.

– Держи дроги. Раззявы! – злился Тимофей и вымещал свое раздражение на неповинной лошади, стегая ее кнутовищем по голове.

Двое забежали наперед, уперлись грудью в дроги. У обессиленной вконец лошади подломились передние ноги, и она ткнулась головой в землю.

– Бросай! – Тимофей сплюнул. – Отдохнем.

Он присел на дроги, потянулся рукой к картузу, но не снял его, а рука так и застыла в воздухе. Протер глаза, всмотрелся и перевел на Егорова недоуменный взгляд. Держа на руке винцараду, снизу подымался к ним Павел, а возле «Черного ворона» качался на волнах баркас Егорова.

Вытягивая из воды белугу, они не заметили, как показался на море баркас и подошел к берегу, а Егоров в суматохе забыл сказать Тимофею, что произошло у него с Павлом. Сухопайщики не вышли на берег, видимо, боялись Егорова и сигналили руками с баркаса, а о чем – никто не мог понять. Грузно оседая на ноги и покачивая плечами, Павел подошел к отцу, посмотрел на взмыленную лошадь, перебросил взгляд на белугу, долго, ощупывал ее глазами и, наконец, глубоко вздохнул, будто от самого берега шел с затаенным дыханием.

– Ну, что? Помощь нужна?

Никто не отозвался, ожидая, что скажет Тимофей.

– Батя! Помощь нужна? – повысил голос Павел, и глаза его загорелись недобрым блеском. – Это так ты к доктору ездишь?..

И опять ни звука в ответ. Бросив винцараду, Павел положил доски, уцепился за головное кольцо.

– Берись, что ли? А то протухнет. Зря пропадет.

Тимофей встал, прошел к лошади. Молча взялись за веревки и кольца остальные.

– Давай, батя.

Тимофей потянул за поводья. Белуга вздыбилась, поползла и легла на дроги так, что хвост ее остался на земле. Увязав ее бечевками, Павел взял у отца поводья, запряг лошадь. Тимофей пожевал бороду, приблизился к Павлу.

– Поймал-то ее Егоров. Не наша…

– Знаю, – ответил Павел.

Тимофей помолчал и громче:

– Ведь я батька твой…

– Знаю, – голос Павла дрогнул.

– Казак ты… или…

– Батя! Пойди к той вон круче и сигани головой вниз со своим казачеством. А мне оно без надобности, – он задрожал всем телом, словно долго стоял босыми ногами на снегу. – Ты меня учил… – он застучал зубами. – Ты меня… – и, глотая слюни, с трудом выдавил: – А теперь сына обкрадываешь?..

Егоров вступился было за Тимофея, но тот оттолкнул его:

– Не мешайся! – Качнулся к дрогам, упал на белугу, простонал: – Не дам… Не дам… Пашка… Не дам…

– Чего ты распоряжаешься! – вскипел Егоров.

– Не приставай, а то… – Павел сжал кулаки. – Сомну!

Поднял отца, отвел в сторону и тронул лошадь.

– Пашка! Куда ты?.. Пашка… Ведь ты же кровь мою… пьешь… соломинкой… – захныкал Тимофей. Он надломился в пояснице, сел на траву и поник головой.

– Кровь мою… соломинкой… кровь…

Павел обернулся, не переставая погонять лошадь.

– Нет, батя, ты мою кровь пил соломинкой. Ты. А теперь дудки. Дай и мне похозяйновать. Довольно мне штаны латать за Анку. А то – ишь, взял к себе Егорова… А я что ж, чужой тебе?

Он натянул вожжи и, посвистывая в воздухе кнутом, всеми мыслями устремился в хутор. «Пущай теперь скажет Анка, что я размазня… Вон, батьку не пожалел… И пущай знает, что я ради нее ничего не пожалею… Ишь, какое добро отнял… Пущай поглядит да знает наперед, каков я есть…» – и вслух – лошади:

– Но, но, Буланый! До хутора поскорей. Или счастью моему не рад?.. Н-но, милый…

Выгнув спину дугой, Буланый усердно копытил дорогу.

У двора Урина Павел собрал большую толпу народа. Больше всего было детей, которые по дороге липли к нему, становились на хвост белуги, кувыркались и снова бежали вдогонку. Обхаживая белугу со всех сторон и тыча в нее пальцами, рыбаки выказывали свое удивление, спрашивали, как засеклась она.

– Как надо ей было, так и засеклась, – отвечал Павел.

И только один Панюхай стоял в сторонке, нюхал воздух и с невозмутимым спокойствием говорил:

– Это еще не диковина. Не таких, чебак не курица, подсекали.

Представитель треста раскрыл ворота, впустил Павла во двор, забегал у сарая.

– Куда мы ее? – и он прикинул на глаз белугу. – Центнеров восемь, а?

Павел поспешно вынул из кармана бумагу, сунул ему в руку.

– Что это?

– Договор.

– Зачем?

– Делай отметину.

– Нет, погоди. Так нельзя. Свезем в город, взвесим, тогда.

– Вали чохом, – посоветовал кто-то.

– Ладно, – согласился Павел. – Давай на глаз.

– Не могу так. Надо указать в пометке точный вес. Не беспокойся, не обманем. Ну, ребята. Берись. Давайте в ледник ее снесем.

Панюхай усмехнулся:

– И брать нечего. Разве таких мы подсекали? Скажите, диковина какая… – и пошел со двора.

…В клубе не рыдала жалобной песней гармошка, не заливалась голосистым «страданьем», не рассыпалась веселыми переборами, от которых и у молодых, и у стариков ноги сами в пляс пускаются… Знали все, что была гармошка и не стало ее. Не стало слышно по вечерам и веселья. Клуб опустел, затих. Но сегодня со всех сторон хутора сходились к нему люди. Шли медленно рыбаки, покачивая саженными плечами, торопились любопытные женщины, бежали вперегонки ребятишки. После долгого раздумья пошел и Тимофей, сгорая от любопытства: «Какую же отметину получит сукин сын?»

Войдя в ограду, по привычке снял картуз, но не перекрестился и занес на ступеньку ногу. Словно ладаном, курился махорочным дымом шумный клуб. Люди беспокойно ерзали на скамейках, вставали, переходили с места на место, громко разговаривали.

В глубине за столом, покрытым красной материей, сидели Кострюков, Анка, Жуков и представитель треста.

К ним в одиночку подходили рыбаки, получали какие-то свертки и со смущенно-радостными лицами возвращались на место.

Тимофей оттопырил ухо, вслушался.

– Костин. Восемьдесят четыре процента выполнения плана, – громко объявил Жуков.

– Два кило сахару и четыреста граммов табаку, – подхватил представитель треста.

Анка выдавала свертки.

– Шульгин. Девяносто процентов.

– Три кило сахару, пятьсот граммов табаку, два куска мыла.

– Коваленко. Девяносто восемь процентов.

– Тысячу граммов табаку, винцараду и шестнадцать килограммов муки.

У Тимофея упала рука, он брезгливо поморщился: «Покупаем, продаем…»

Незаметно прошел немного вглубь и, увидев надпись из ярких красных букв «За большевистскую путину», остановился.

Возле скучившихся рыбаков топтался Панюхай и, кивая головой в сторону Евгенушки, беспрестанно повторял:

– Ишь ты, держи ее за хвост, какие картинки нарисовала, что глядеть чудно́,– и тут же добавлял: – Анка ей помогала. Дочка моя. Тоже, чебак не курица, мастерица.

Поодаль стоял взволнованный Зотов, дергал за руку Дубова.

– Ты. Ты это все проделал.

– Отстань.

– Чего отстань. По-товарищески это, а? – он показал на стенгазету, где был изображен клуб, а возле него с поднятой рукой человек. Внизу надпись: «Просьба не шуметь и мимо не ходить. Клуб спит». Рядом другой рисунок: Зотов, обливаясь потом, скачет на ягодицах и пятках по полу. И внизу – «Клубная работа по-зотовски».

– При чем я? Люди не идут, – не унимался Зотов.

– Чего ты скрипишь? – рассердился Дубов. Подошел к газете, в соседнюю колонку пальцем ткнул: – Смотри. Не тебя одного протянули.

Комната в разрезе. На столе спит Дубов, упершись ногами в потолок. Дверь, затянутая паутиной, на замке. Маленькая дощечка с надписью: «Комсомольская организация».

– Видишь? Сам от стыда сгораю.

– Но ты же в редколлегии? Не мог это дело…

– Отстань! – и Дубов скрылся.

Панюхай почесал кадык, рассыпал по руке бородку.

– Ага? Допекает? Вот засек, до печенок достает.

– А тебя нешто не допекло? – огрызнулся Зотов.

– Мы людишки махонькие. И почтенье нам не оказано, – хитро подмигнул Панюхай одному из рыбаков.

– Разуй глаза, авось и себя увидишь.

– Что? Ну, ну! – Панюхай недоверчиво посмотрел на Зотова, подошел к газете, ткнул носом, потом бородой, отошел, приблизился и шлепнул ладонью по рисунку. Медленно развел пальцы, заморгал голыми веками, потер ладонью рисунок. Узнал. Себя узнал. У берега плавает корзина, на ней дремлет старичок с удочкой в руке. И борода камышинками торчит, как у него, и рубаха полосатая, поясок шнурковый, и все, все… Даже платок ситцевый на голове, с черными крапинками, и повязан так, что один конец, которым Панюхай глаза протирает, длиннее.

Оторвался от газеты, пощипал бородку, обернулся к Евгенушке, странно шевеля губами. А та думала, что он улыбается ей, и закивала головой.

– Ах ты, сула недоваренная… Распоганая девка… – Панюхай сплюнул и – к Зотову: – А картинка с пропиской какой, а?

– Как же. Вот: «Дед Панюхай на глубьевом лове».

– Ишь ты! А с чем выходить в море? Связал было сетки, так доченька артельным их отдала. Что ж я, чебак не курица, с черевиком или казаном пойду на глубьевый лов? Зря прописали меня. Зря. Я замажу эту картинку. Наплюю и замажу.

Тимофей заметил ему:

– Неразумное затеваешь. Этим горя не замажешь. – Подумал и сказал на ухо: – Если что, приходи. Знаешь меня, всегда помогу.

– А чего ж, и приду. Не погляжу, что безголосый ты… Я ей навяжу сеток! – он погрозил пальцем дочери. – Погоди ты у меня. Артельщица.

Зная, что отец любит поворчать, но никогда не скажет дурного слова и не обидит ничем, Анка улыбнулась и тоже шутливо погрозила ему.

Панюхай нахмурился и отвернулся.

Приподнявшись на носках, Тимофей украдкой, через головы рыбаков, ощупал глазами газету. Пробежал заголовки первой колонки, второй, третьей, а на четвертой остановился, изогнув бровь и прищурив глаза, осел на пятки. Тоже узнал себя. Он, Тимофей Белгородцев, стоит над обрывом, играет на дудке. Возле вприсядку танцует Егоров.

Раздвинул рыбаков, подошел вплотную. «Егоров Петр, потерявший свою гармошку, пляшет под дудочку Тимофея Белгородцева». Скользнул глазами вниз и… еще: приемочный пункт рыбного треста; он, Тимофей, подает представителю треста крошечную тюльку, а за спиной прячет огромного осетра. Подпись: «Как Тимофей Белгородцев выполняет план».

Отступил назад, ударился об кого-то из рыбаков, закусил бороду.

– Обиду какую учинили человеку. Голоса лишили да еще в газетку… Ах-ха-ха! – вздыхает кто-то за его спиной. – И за что? Самый уважительный на всем хуторе.

Тимофей слышит, но не оборачивается… В президиуме продолжают читать список. Фамилии кажутся ему чужими, незнакомыми, сразу забываются. Вдруг Тимофей слышит свою фамилию… Он весь съеживается и вбирает голову в плечи.

– …Павел, – добавляет Жуков. – Сто один процент.

– Ого-о-о! – вздыхает зал.

– Восемьсот граммов табаку, винцараду, сапоги и шаровары.

Клуб замер, только ребятишки шморгали носами да жужжала где-то в паутине муха. Все водили по сторонам глазами, оглядывались, недоумевали.

– Павел! – всколыхнула тишину Анка. – Павел!

В углу заворочались рыбаки, зашептались.

– Ну иди же, иди. Вот дурень.

Павел встал.

– Белгородцев. Подойди к столу! – окликнул Кострюков. – Чего ты?

– Да иди же, дурень! – толкали его в спину.

Павел медленно направился к столу.

– Вот тебе и вторая отметина, – обратился к нему представитель треста. – Получай.

Анка подала ему завернутые в винцараду сапоги, шаровары и табак.

И опять за спиной Тимофея:

– Ах-ха-ха… на самого хозяина, на батька наплевали, а сыну почет какой.

Обернулся Тимофей, но никого не увидел: все вокруг закачалось, поплыло, потонуло в тумане.

– Сынок-то твой, сынок, а? Погляди, с почтениями какими к нему, – щекочет бородкой ухо Панюхай.