Текст книги "Анка"
Автор книги: Василий Дюбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)
– Договорились? Закатим свадьбу, атаман?
– Я ей, видишь ли, не по вкусу.
– Да ну! Шутишь, атаман.
– Спроси ее, суку.
– Быть того не может, Анна Софроновна. Наш атаман – самый первый раскрасавец на всем побережье. А краше вас, нашей атаманши, на всем Азовье не сыщешь. Возьмите в свои драгоценные руки его золотое сердце. Не желаете? Боже мой! Да неужто ж это правда? Анна Софроновна…
– Не трогай ее, – оборвал полицая Павел. – Наливай. Чаевничать будем.
– Не может того быть! – не успокаивался полицай. Он держал в руке кусок сала и рвал его зубами. – Неужто в самом деле отказ? Анна Софроновна, да мы бы вас на пролетке с ветерком катали, на руках носили бы. Шутка ли? Атаманша! Все девки и бабы от зависти полопались бы…
Анку клонило ко сну, но она прикрывала зевки рукой и молча выслушивала грязную похабщину полицаев. Вдруг она насторожилась… На крыльце опять затопали чьи-то тяжелые сапоги, кто-то постучал в дверь. Анка открыла. Вошел человек, весь завьюженный, будто его с ног до головы обложили ватой. Только глаза тускло светились на лице. Если бы не железная трость в руке, Павел не узнал бы отца.
Тимофей снял с головы шапку, отряхнулся от снега, вытер лицо, перекрестился:
– Доброго здоровья, православные християне.
Ему никто не ответил. Тимофея это, кажется, нисколько не тронуло. Он продолжал:
– А я-то сразу и не додумался, где бы мог быть Пашка. Оно-то по народному пословию так и выходит: где сука, там и кобеля ищи.
Полицаи заржали. Анка молча поднялась и вышла в горницу, плотно прикрыла за собой дверь.
– Здо́рово ты, батя, рубанул, – захохотал Павел. – Правду-матку рубанул. Что сука, то сука.
Тимофей посмотрел на чайник и объедки, покосился на Павла.
– Пируем, атаман? Уж не по мне ли поминки справляешь? Рано.
– Что ты, батя. Просто так выпиваем. Хочешь самогону? Налей ему, – кивнул он полицаю.
Тимофей оттолкнул кружку, наполненную самогоном, и она со звоном полетела на пол, лужей растеклась вонючая жидкость.
– Не нуждаюсь в твоем угощении!
– Тише, батя, тихонечко. Я такой же злючий, как и ты. Зачем пришел? Буянить?
– Нет… не затем… – задыхаясь, сказал срывающимся голосом Тимофей, уже не владея собой. – Не затем.
– Говори, зачем?
– Должок тебе отдать… Не могу я… Больше не могу в долгу оставаться.
– Какой должок?
– А вот… – Тимофей с такой быстротой взмахнул тростью и опустил ее на голову Павла, что тот не успел даже и руки поднять, чтобы защититься от удара. – Получай!
– Что же… вы… Стреляйте… – простонал Павел и упал головой на стол.
– Ага, стреляйте, бандиты! – крикнул Тимофей и замахнулся еще раз.
Но добить Павла ему не удалось. Полицай выстрелил в него из пистолета в упор. Тимофей выронил из руки трость, медленно осел на корточки, ткнулся головой в пол и перевернулся на спину. Полицаи подхватили Павла и увели в медпункт к немецкому врачу. Тимофей остался лежать на залитом самогоном и кровью полу, разбросав в стороны руки.
Анка стояла за дверью в горнице и вся дрожала. Ее била нервная лихорадка.
«Ад… кромешный ад…»
– Ма! Мама! Ты меня кликала? – проснулась Валя.
– Нет, доченька, спи… Спи, моя рыбка…
Валя пробормотала что-то и затихла. Анка приоткрыла дверь, выглянула в прихожую. Там коченел мертвый Тимофей. Павла не было. Только от стола до порога тянулся кровавый след. На стене висели шуба и шапка Павла – второпях пьяные полицаи забыли одеть своего атамана. И тут Анка решилась:
«Никаких больше раздумий, никаких колебаний. Бежать! Бежать из этого пекла и сегодня же. Сейчас, сию минуту, покуда не возвратились эти душегубы…»
Она разбудила дочку, одела ее, обула в валенки с калошами, повязала голову теплым платком. Потом оделась сама, завернула в ватное одеяло две подушки, взяла дочку за руку.
– Идем, родная.
– А куда мы? Я спать хочу.
– К бабушке Акимовне. Там поспишь.
В прихожей Валя увидела распластанного на полу Тимофея.
– Дядя спит? – спросила она.
– Спит, детка.
– Он пьяный?
– Пьяный, доченька, пьяный. Идем скорей…
Анка остановилась на мгновенье в раздумье. Потом сорвала с гвоздя шубу на лисьем меху и бросилась вон.
На улице свирепствовала пурга. Анка положила на санки шубу, узел, усадила сверху дочку и поспешно выбралась со двора. Придерживаясь изгородей, она дотащила санки до куреня Акимовны. Старуха спала. Анка разбудила ее. Впустив в курень Анку с ребенком, Акимовна бросила взгляд на узел и шубу Павла, тревожно спросила:
– Или беда какая стряслась?
– Беда, Акимовна… – задыхаясь, говорила Анка. – Тимофей хотел убить Павла… тростью голову ему раскровянил… А полицай застрелил Тимофея… Там, в прихожке, лежит…
– Собаке собачья смерть. Хоть бы и его щенок подох.
– Не могу я больше оставаться в хуторе… Ухожу…
– Да ты что, ополоумела? Куда идти сейчас? На дворе света белого не видно.
– Пойду через море на тот берег… Тридцать километров, как-нибудь одолею.
– А дочка?
– С собой возьму… На санках повезу… Скорее откопайте банку… несите партийный билет… Торопитесь, Акимовна, каждая минута дорога.
– Да как же ты на море выйдешь, когда германцы по берегу ракетами светят?
– За метелью ничего не видно… Скорее…
Акимовна утерла передником слезы.
– Сгубишь ты, голубонька, и себя и дитя.
– Пускай… Зверям на глумление себя и ребенка не отдам… Не медлите, Акимовна, мне пора уходить… А то полицаи могут нагрянуть…
Акимовна взяла коробок спичек, ушла в сарай, вернулась с партбилетом. Из подушек и одеяла они устроили на санках постель, укутали Валю в лисью шубу, положили на санки, закрепили веревками.
– Прощай, Акимовна, родная, – и Анка припала к старухе. – Лучше смерть, чем оставаться дальше на хуторе или быть угнанной с дочкой в германскую каторгу. Прощай, мать моя!
Акимовна сняла с себя пуховый платок, протянула Анке.
– Повяжись. Мне в теплом курене он без надобности.
Акимовна проводила Анку за ворота. Потом, вспомнив о чем-то, шепнула: «Обожди», вернулась в курень и вынесла Анке шерстяные варежки.
Над хутором и окоченевшим взморьем кружилась в дикой пляске метель. Ракеты вспыхивали бледным светом и быстро гасли в снежном вихре. Анка, придерживая санки, стала медленно спускаться к берегу. Акимовна перекрестилась.
– Боже праведный! Если есть ты на свете, помоги им, страдалицам, ибо больше им помочь некому.
Миновав пирс, Анка направилась на юго-восток.
«Лишь бы не сбиться… не свернуть в сторону… А тридцать километров я пройду… Пройду…»
Немцы перестали пускать ракеты. Сейчас они все равно были бесполезны. Видимость не превышала двух-трех метров, ракеты мигали слабыми вспышками. Анка свободно вышла на ледяной простор. Санки на полозьях с железными подрезами скользили легко. И чем дальше уходила от родного берега Анка, тем, казалось, становилась крепче. Снег сек лицо, слепил глаза. Анка жмурилась и ступала наугад. Пусть! Только бы не терять ни одной минуты и безостановочно двигаться вперед, вперед к спасительному берегу.
Часа через два она остановилась, тяжело дыша. Прислушалась. Валя, закутанная в лисью шубу, сладко спала. Анка протерла глаза. Ее окружало снежно-ледяное поле, стеной обступала плотная мутно-белесая пелена.
«Не сбились ли?.. – сжала сердце тревожная мысль. – Ах, все равно куда, только подальше от ставшего смертельно страшным родного хутора», – Анка снова двинулась наугад. Еще примерно через час она опять остановилась, присела на снег. Усталость свинцом разлилась по всему телу. В ногах ломота и неприятный зуд, руки стали вялыми, точно ватные. Хотелось лечь на пуховую снежную перину, вытянуть натруженные ноги и отдохнуть хоть несколько минут.
«Ляжешь, а потом не встанешь… – эта мысль заставила ее мгновенно подхватиться. – Надо идти, двигаться, шагать, шагать, шагать…»
Анка выбивалась из сил, но продолжала тянуть санки. Падала, поднималась и в такт мысли: «шагать… шагать… шагать…» – двигалась вперед.
Сколько времени находилась в пути и сколько километров прошла, Анка не знала. Она заметила только, что пурга начала стихать, раздвигая свои мутно-белесые стены.
«Светает…» – догадалась Анка. Вконец обессиленная, она проползла еще несколько метров, не замечая того, что в руках уже не было веревки и что санки остались позади, ткнулась головой в снег и больше не шевелилась.
– Мама!.. Мама!.. Мне душно!.. – звала мать проснувшаяся Валя.
Но Анка не слышала ее.
В рыбацких поселках Краснодарского побережья и в хуторах от Ейска до Азова были расквартированы подразделения Красной Армии, которые несли сторожевую и разведывательную службу. Четверо бойцов подразделения, находившегося в Кумушкином Раю, возвращаясь из разведки, случайно наткнулись на Анку. Они не заметили бы беглянок, потому что и женщину и ребенка занесло снегом, но услышали отчаянные крики девочки, звавшей мать. Разведчики пошли на голос и вскоре обнаружили санки с ребенком, а метрах в пяти и мать.
Двое повезли санки, на которых лежала девочка, остальные сняли с себя маскировочные белые халаты, положили на них молодую женщину и понесли на руках.
Через час бойцы вошли в поселок. У крайней хаты им встретилась женщина, спросила:
– Кого несете?
– Не знаем, гражданочка. На льду подобрали, во-о-он там. Недалеко отсюда.
– Ах ты, господи, несчастье какое! Скорее давайте ко мне. Может, еще удастся отходить ее.
– Она не одна, с нею девочка. Вот, на санках.
– И девочку несите сюда.
В сенцах бойцы сняли с Анки шубу и валенки, оттерли ей снегом руки и ноги, внесли в хату. Один боец отстегнул от пояса флягу, налил в ладони водки и стал усердно растирать Анке ступни. Другой влил ей немного водки в рот. Анка пошевелила губами, открыла глаза.
Боец обрадованно заговорил:
– Глотайте, это поможет вам. Ишь, бедолага, закоченела как.
Анка пристально посмотрела на бойца. Разглядев на его шапке красную звездочку, приподнялась на локте, жаркий крик радости вырвался из ее груди:
– Свои!..
– Свои, гражданочка, свои. Выпейте.
Анка жадно припала губами к горлышку фляги, но после двух глотков отстранила руку бойца и закашлялась.
– И то хорошо, – сказал боец.
Анка откинулась на подушку.
– Значит, все кошмары… были сном? А дочь? Где дочь? Жива?
– Тут, тут твоя дочь, здоровехонька, – из-за спины бойца наклонилась хозяйка, подталкивая вперед Валю.
Из глаз Анки брызнули слезы, и губы улыбнулись счастливой улыбкой.
– Рыбка моя…
Она обняла девочку, поцеловала в голову.
– Вот мы и на воле. Больше уж не придется нам от зверей прятаться.
Ну, теперь все в порядке, наша помощь уже не понадобится, – бойцы откланялись и, провожаемые словами благодарности спасенной женщины, ушли.
– А откуда вы, миленькая? – спросила хозяйка, хлопоча у плиты.
– С Бронзовой Косы.
– Ай!.. – она выронила ухват.
– Что с вами? – спросила Анка.
Хозяйка, ничего не ответив, выбежала из хаты. Оказывается, что Васильевы и Евгенушка жили с ней по соседству, и хозяйка много раз слышала от них об Анке. Теперь же она опрометью бросилась к ним с ошеломляюще-радостной новостью.
Первыми вбежали в хату Дарья и Григорий. За ними ввалилась полнотелая Евгенушка, отдуваясь и держа за руку Галю.
– Дарьюшка!
– Анка!
– Григорий Афанасьевич!
– Я, я, Анка. Как мы болели за тебя и дочку…
– Га-аля!
– Ва-аля! – звенели детские голоса.
– Генка! – порывисто приподнялась Анка.
– Аня, – и Евгенушка заплакала. Она присела на кровать, и подруги крепко обнялись.
Весть о прибытии Анки в мгновенье ока облетела весь поселок. Пришли Кострюков и Кавун. Юхим Тарасович, пожав Анке руку, приветливо кивнул:
– Добре, дочка, добре. Ось нарешти и ты з намы.– В хату влетел Бирюк, слегка прихрамывая, подошел к кровати:
– Анна Софроновна!
– Харитон?..
– Анна Софроновна… Говорил же я вам, бежим.
– На ошибках учимся, Харитон.
– Как я просил вас… Как не хотелось мне оставлять вас… Анна Софроновна, вы же для меня были всегда вроде старшей сестры… Родной сестры… Ну, вот и хорошо… Как я рад, Анна Софроновна… Как я рад…
Вошли Панюхай, Душин и Михаил Лукич Краснов. Панюхай еще с порога застонал:
– Он, унученька… Ох, доченька моя…
– Дедушка! – Валя бросилась к Панюхаю.
– Родимые…
Панюхай не сдержался, заплакал. Он положил левую руку на плечо внучки, правую протянул вперед и ощупью направился к кровати.
– Анка… – он больше не мог вымолвить ни слова. Его душили слезы.
– Успокойся, отец, – Анка погладила его по лысеющей голове. – Успокойся. Все кончилось хорошо.
Душин приложил ко лбу Анки ладонь, проверил пульс, минуту немигающе смотрел ей в глаза.
– Что скажет наш «наркомздрав»? – спросил Кавун.
– Нуждается в абсолютном покое. Ей необходимо хорошенько отдохнуть. Нервы.
– Нервы?
– Да, Юхим Тарасович. Истощение нервной системы. Она перенесла тяжелое потрясение.
– Ну, выздоравливай, Аннушка, – Кавун помахал рукой и направился к двери. Один за другим тихо выходили из хаты и все остальные. Бирюк остановился у порога, обернулся.
– Анна Софроновна, мы еще вернемся в родной хутор. Выздоравливайте, – и покачал головой: – Эх, Анна Софроновна, сами виноваты…
Когда за ним закрылась дверь, Евгенушка спросила Анку:
– Почему ты тогда не пошла с ним?
– Думала, что провокация. Ловушка.
– Разве он способен на такую подлость?
– Нет. Теперь я убедилась в его искренности.
– Надо уметь разбираться в людях.
– Потом я, конечно, жалела, что не пошла с ним в ту ночь сюда, на этот берег. Так жалела!..
– А про Жукова ничего не слыхала?
– Нет.
– Где-то теперь наш Андрей Андреевич? – вздохнула Евгенушка. – Жив ли?
– Будем надеяться, что жив…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
XXVIII
Суровая зима 1942 года оказалась для рыбаков особенно тяжелой. Никогда еще так не скупилось на рыбу щедрое и в зимние путины Азовское море. В мороз и вьюгу, днем и ночью трудились на ледяном поле рыболовецкие бригады. Вырубали полыньи, ставили сети, загоняя их под лед длинными шестами, мерзли в шалашах, а улов – глядеть не на что. Однако рыбаки не впадали в уныние, ни на один день не прекращали подледный лов. Они не забывали о том, что воинам на фронте приходится еще тяжелее.
Флотилия, скованная льдом, зимовала в затоне. Как-то на Кумушкин Рай опять налетели «юнкерсы», сбросили на поселок и флотилию несколько бомб. Жилища почти не пострадали, но в затоне немцы натворили бед. «Буревестник», «Ейск», «Азов», «Таганрог», «Бердянск» и «Мариуполь» были разбиты в щепы. Невредимыми остались только «Темрюк» и «Керчь».
С болью в сердце глядели колхозники на погубленные суда.
– Это они, чумовые, в отместку за то, что Красная Армия разгромила их под Москвой, – сказал Кострюков.
– И пид Ленинградом далы ему здоровую зуботычину. Ото ж вин и загальмувався, прижух там, – откликнулся Юхим Тарасович.
Кондогур, набивая трубку, сурово, как приговор, произнес:
– Выдохнется, анафема!
Бои на фронтах, сообщения и сводки Совинформбюро были главной темой ежедневных бесед. По-богатырски оборонялся героический Севастополь. Не сдавался блокированный Ленинград, о который гитлеровцы обломали зубы. Орловская битва показала всему миру, на какие славные подвиги способны воины Красной Армии, отстаивающие свободу, честь и независимость своей Родины. Но осатанелый враг, сломя голову, лез напролом. На Дону, в районе станицы Клетской, шли ожесточенные бои. Гитлеровцы рвались к Сталинграду. В районе Таганрога противник сосредоточивал живую силу и технику, нацеливаясь на Ростов, являющийся воротами Северного Кавказа. В Приазовье назревали серьезные события.
Во время одной из бесед Кострюков предложил сформировать отряд ополченцев и обучать рыбаков военному делу.
– Цэ важнэ дило, – сказал Кавун одобрительно.
– Очень нужное, – поддержал Васильев.
– Гад к Ростову подползает, – Кондогур сердито постучал трубкой.
– Так он же намеревается на Кубань прорваться, – вмешался в разговор Краснов.
– Совершенно верно, – согласился Кострюков. – И если гитлеровцам удастся проникнуть в пределы Северного Кавказа, мы уйдем в кубанские плавни. Но уйдем не с дубовой колотушкой, которой глушат белугу, а с винтовкой и автоматом – помогать Красной Армии. Так что, Юхим Тарасович, езжай в Краснодар договариваться. Тебе, старому буденовцу, поручаем это дело всем нашим рыбацким миром.
– Добре.
Формирование отряда было согласовано через Краснодарский крайком партии и военкомат с командованием фронта. Командиром отряда был назначен Юхим Тарасович Кавун, а командирами взводов – Васильев и Кострюков. Отряду дали название «Родина».
В партизаны были зачислены все тридцать два бронзокосских рыбака, в том числе санинструктор Душин и его помощница Анка. Кондогур представил Кавуну список на сорок кумураевцев, где первым значилось его имя. Панюхаю и Евгенушке было отказано в приеме в отряд. Оставались в поселке в случае ухода рыбаков в плавни Дарья и жена Кавуна.
Не выдержал Панюхай и высказал Кострюкову свою обиду.
– Что ж я, чебак не курица, хуже всех, что ли? За какие такие грехи казака к бабьему сословию причисляете?
– Ты, Кузьмич, слов нет, казак, однако ж стар и здоровьем слаб.
– А мой дружок Кондогур? Парубок, что ли? Ему годов, почитай, будет на все восемь десятков.
– Кондогур гвозди кулаком в доску вбивает.
– А ты испытай меня. Может, я кулаком весло перешибу.
Кострюков засмеялся.
– Не веришь? – горячился Панюхай.
– Да не в этом дело, Кузьмич. Анка не сможет взять с собой дочку, а кто же будет присматривать за ней? Евгенушка – человек болезненный, да и у нее дитя тоже. Не годится оставлять ребенка на чужих людей, когда есть родной дедушка.
– С подколочкой, Иван Петрович?
– А зачем мне тебя подкалывать? Правду говорю. К тому же еще и неизвестно, придется ли нам уходить в плавни.
– Сказки сказываешь. Тады зачем в балку ходите, пальбу устраиваете и гранаты бросаете? Кондогур все хвастается, как он из пулемета ловко строчит.
– Да, из него получается хороший пулеметчик.
– Все хороши вояки, один я ниякий. Даже хромой черт, Бирюк этот, в почете.
– Он молодой, смелый. Будет в разведку ходить.
– Ну и лазутчика нашли, – язвительно ухмыльнулся Панюхай. – Зацепится за что-нибудь кривой ногой, а его немцы и накроют. Тогда как?
Будем надеяться, что не накроют.
– Только и осталось на хромоногих надеяться, раз старую гвардию в отставку, – в голосе Панюхая звучала горькая обида.
– А ты, Кузьмич, поговори с Кавуном, он хозяин отряда.
Старик безнадежно махнул рукой.
В хлопотах незаметно для рыбаков нагрянула весна. Немцы терпели поражения. Тогда, оголив остальные участки фронта, они предприняли новое наступление на восток. Ценой огромных потерь гитлеровцы летом овладели Ростовом, форсировали Дон и хлынули на Кубань. Танковый десант, мчавшийся по степной дороге в облаках пыли на Ейск, сбросил неподалеку от Кумушкина Рая роту автоматчиков, видимо, с целью «прочесать» побережье от поселка и до Ейского лимана. Рота красноармейцев, стоявшая в поселке, вступила с гитлеровцами в бой.
– Какое примем решение, Тарасович? – спросил Кострюков.
– Ты, Петрович, готовь суда к отплытию. Погрузи припасы. А я пиду с отрядом роте на подмогу.
Тут подвернулся Бирюк, и Кострюков сказал:
– Я тоже должен быть с отрядом, а это сделает Бирюк.
– Слушаюсь! – прогудел Бирюк, снимая с плеча висевший на ремне карабин.
Кострюков вынул из кармана блокнот, написал приказание, дал подписать Кавуну и вручил Бирюку:
– Передай караульному начальнику. Когда патроны и гранаты будут погружены в трюмы «Керчи» и «Темрюка», доложишь командиру отряда.
– Это я мигом сделаю, – и Бирюк, забыв про свою хромоту, побежал на окраину поселка, где хранились в погребке боеприпасы.
…Вечерело. За поселком не затихал бой. Неумолчно гремели винтовочные выстрелы, ни на минуту не прекращалась резкая трескотня автоматов. Справа, с высоты, короткими очередями бил пулемет.
Рота несла большие потери. Неопытный командир, молодой лейтенант, повел бойцов с ходу в лобовую атаку. Гитлеровцы встретили цепи красноармейцев массированным автоматным огнем, и атака захлебнулась. Больше полуроты вышло из строя. Пулей был сражен насмерть и лейтенант. Кто-то крикнул:
– Пропали мы!.. – и остальные бойцы, впервые принимавшие боевое крещение, в панике бросились бежать, подставляя врагу спины.
Гитлеровцы хладнокровно добивали бегущих красноармейцев. Они надеялись, что, свободно войдут в поселок, но тут подоспели ополченцы. Кавун приказал залечь. И когда десантники приблизились на сто метров, скомандовал:
– Огонь!..
Винтовочные залпы рванули воздух. Гитлеровцы, ошеломленные неожиданным ударом, остановились. Огонь со стороны ополченцев усиливался, цепи противника заметно редели. Опомнившись, гитлеровцы отхлынули назад, залегли и открыли ответный огонь.
Кострюков и Васильев, подымая поочередно своих бойцов, короткими бросками продвигались вперед, идя на сближение с противником. Бирюк, вернувшись с берега, тоже передвигался то перебежками, низко пригнувшись, то ползком на брюхе.
«Значит, правду говорил майор, что немецкая армия на Кавказ прорвется, – радовался Бирюк, прижимаясь к земле. – Немец – силище!.. Вот только ихняя пуля не задела бы меня…»
Бирюк рассчитывал не только избежать немецкой пули, а прикидывал, как бы самому пометче послать смертоносный кусок свинца, но не в немца, а в спины своих земляков.
Вон на левом фланге маячит Анка. Она неотступно следует за взводом Васильева. Пользуясь суматохой боя, Бирюк выстрелил и промахнулся.
«Далековато, черт возьми… И темнеет…»
А вот Душин совсем близко, он перевязывает раненого, стоя на коленях. Второй предательский выстрел – Душин покачнулся и ткнулся головой в грудь раненому бойцу, будто застыл в долгом земном поклоне.
«Пускай кровью исходят, аспиды…»
На высотке усердно строчил пулемет. Бирюк медленно повернул вправо голову, сдвинул косматые брови. За пулеметом сидел красноармеец.
«Надоел ты мне, чертяка…»
Третий выстрел – и пулемет смолк. Бирюк злобно усмехнулся, в глазах его засветились волчьи огоньки. Но вдруг огоньки погасли, будто кто-то задул их. Метрах в ста от него поднялся Кострюков, чтобы совершить со своим взводом очередной бросок. Мгновение – и голова Кострюкова оказалась на мушке. Выстрел. Кострюков замертво упал навзничь. Повалились на землю и только что вскочившие на ноги бойцы. А тут опять отчаянно и яростно длинными очередями застрочил «максим». У Бирюка от злобы перекосилось лицо. И хотя уже начинало темнеть, он узнал Кондогура. Даже разглядел, как у старого рыбака, стоявшего на коленях за щитком пулемета, вздрагивали плечи и тряслась голова. Вот старик перестал стрелять, сорвал с пояса гранату, сдернул кольцо предохранителя, поднял руку. Оказывается, несколько гитлеровцев незаметно проползли лощинкой и обходили высотку, подбираясь к пулемету. Кондогур уже готов был швырнуть в них гранату, но пуля, посланная Бирюком, сразила его.
Кондогур, падая на бок, разжал пальцы, граната выскользнула из рук и взорвалась. На воздух взлетели клочья одежды. В ту же секунду послышался гневный бас Кавуна:
– Бей нимецьку сволоту! Смерть фашистским катам! Вперед, хлопци!
Все вскочили, словно подхваченные вихрем, над побережьем загремело мощное победное «ура!». Гитлеровцы были смяты и в панике откатывались назад.
Кавун в сопровождении двух бойцов приближался к высотке. Бирюк, прихрамывая, поспешил туда же. Возле пулемета лежало двое убитых красноармейцев и Кондогур с развороченным гранатой животом.
– И ты здесь? – взглянул Кавун на Бирюка, стоявшего с опущенной головой и скорбным лицом над трупами красноармейцев и Кондогура.
– Где же мне быть, товарищ командир? – вздохнул Бирюк. – Все мы сыны одной матери-Родины и дорога у нас одна.
– А боеприпасы?
– Погрузили.
– Доставьте на судно этот пулемет. Он еще нам пригодится.
– Есть; товарищ командир!..
В сумерках хоронили убитых товарищей, подбирали раненых и оружие. А ночью снялись с якоря, миновали притихший, погруженный во тьму Ейск, обогнули косу Долгую и взяли курс на Приморско-Ахтарск, куда прибыли утром. Там долго не задерживались. Бои шли в районе станицы Каневской. Через два-три дня немцы могли появиться в Ахтарске. Запаслись горючим, пресной водой и в тот же день вышли из Ахтарского лимана в море. Раненых красноармейцев разместили на «Темрюке» и «Керчи», тяжелых – в кубриках; получившие незначительные ранения находились вместе с бойцами на палубах.
Перед вечером флотилия, состоящая из двух судов, придерживаясь берега, прошла в виду Ачуева, в сумерках миновала рыбацкий поселок Сладковский, а в полночь «Темрюк» и «Керчь» вошли в устье Кубани и пришвартовались к пристани города Темрюк.
– Вот и Кубань, – сказал Кавун, глядя за борт на темные воды реки. – Шо будемо дальше робыты?
– Утро вечера мудренее, – ответил Васильев. – Завтра сдадим в госпиталь раненых и решим, что нам дальше делать…
– Э, ни! – запротестовал Кавун. – Хто знае, що буде утром? Може, бомбы на город и пристань посыплются. Надо зараз же це дило организуваты.
– Пожалуй… ты прав, – согласился Васильев.
Опасения Кавуна оправдались. С рассветом, когда санитарные автомашины госпиталя, приготовившегося к эвакуации в Сочи, забрали с «Темрюка» и «Керчи» раненых, город огласил тревожный вой сирены. Суда бронзокосцев снялись с прикола и полным ходом устремились вверх по Кубани.
Вскоре на судах услышали гул моторов, нараставший с каждой минутой, а потом со стороны Крыма в иссиня-белесом небе показалась девятка «юнкерсов», сопровождаемая истребителями. Самолеты шли на большой высоте. Над Курчанским лиманом девятка распалась на звенья. Первое звено, не меняя курса, шло на восток, второе направилось на северо-восток, а третье повернуло к Темрюкскому заливу. Спустя несколько минут первый самолет третьего звена сделал разворот и пошел в пике, за ним последовали остальные. В Темрюке застучали зенитки, и тут же тяжко содрогнулась земля от бомбовых ударов… Бирюк, стоя на палубе и сжимая в руке карабин, с горячностью кричал:
– Аспиды… Они же госпиталь могут накрыть… Вояки… раненых добивать!
Анка, перебиравшая в сумке медикаменты, не без удивления взглянула на обычно молчаливого Бирюка:
– А ты, однако, злой на них. Это хорошо…
– Анна Софроновна, разве с фашистами можно воевать без злости? Никакой пощады им, аспидам…
Моторы на «Темрюке» и «Керчи» работали с полной нагрузкой. Преодолевая сильное встречное течение бурной Кубани, суда упорно продвигались вперед. Над бескрайними кубанскими просторами стоял непрерывный орудийный гул. Там шли ожесточенные бои. Гитлеровцы, невзирая на огромные потери в живой силе и технике, опьяненные временными победами, рвались к Краснодару.
Кавун и Васильев склонились в кубрике над развернутой картой Краснодарского края. Суда как раз проходили хутор Соболевский.
– Як ты мозгуешь, Афанасьич? – спросил Кавун, бросая на карту карандаш.
– Впереди Троицкая, – Васильев повел пальцем по карте. – Мы можем и отсюда начать наш поход в предгорье. Но посмотри, какой однако, далекий путь!
– Шо же будемо робыть?
– Плыть пока это возможно. Водный путь намного сократит наш переход.
– Хай буде так! – согласился Кавун.
Вечером бросили якорь возле хутора Ольгинский-второй. С востока, со стороны Краснодара, доносилась орудийная канонада. Бирюка высадили на берег для разведки. Но в хуторе не было ни одной воинской части и сами жители находились в полном неведении.
С наступлением темноты орудийный гул смолк. Вокруг разлилась ничем не нарушаемая тишина. Отчетливо было слышно сонное бульканье воды у берега, легкий всплеск рыбы в камышовых зарослях. Извилистая, быстрая Кубань изобиловала водоворотами и отмелями, фарватера реки никто не знал, на бакенах не мерцали предостерегающие огоньки, и Кавун решил заночевать возле Ольгинского.
Анка лежала на палубе и смотрела на ярко горевшие в темном небе звезды. К ней подсел Бирюк, помолчав, спросил:
– Думаете, Анна Софроновна?
– Думаю, Харитон…
– По дочке, небось, скучаете?
– И по дочке, и по отцу, и по Евгенке…
– Понимаю и сочувствую, Анна Софроновна. Но ничего… после войны все мы свидимся, а вот Кострюков и Душин… – Бирюк вздохнул и продолжал: – Они-то уж не подымутся из могилы, никогда не увидят родного берега.
– Ох, никогда… Так жаль их. Сердце кровью обливается…
– Еще бы! Не чужие же… Свои люди.
– Да какие прекрасные, благородные люди!.. – Анка вздохнула. – А что нас ожидает впереди?..
– Победа, Софроновна, победа!
– Кого еще не досчитаемся?
Видя, что Анка стала дремать, Бирюк поднялся и тихо удалился.
Рано утром суда двинулись вверх по течению. Шли малым ходом, останавливались, прислушивались. Но вокруг царила непривычная, и потому тягостная, подозрительная тишина. Бирюка высаживали то на левый берег, то на правый, посылая в разведку, но в прибрежных хуторах и станицах ему говорили одно и то же:
– Проходили наши части, а куда они направляются – неизвестно. Спрашивать у военных нельзя. Все равно не скажут.
Вечером «Темрюк» и «Керчь» подходили к станице Елизаветинской. И вот тут, в ста метрах от станицы, Кавун, стоявший на баке «Темрюка», заметил в густых вербовых зарослях старого казака в коричневой смушковой кубанке. Старик энергично махал рукой, будто отгонял от себя назойливых мух.
– Лево руля! – тихо скомандовал Кавун. Судно подошло к берегу почти вплотную. – Заглушить мотор!
Старик снял шапку и одобрительно закивал головой. Двое кумураевских рыбаков спрыгнули на берег. С кормы и бака им бросили концы каната.
– Крепи!
Пришвартовалась к берегу и «Керчь». С бортов спустили трапы. На берег первым сошел Кавун. Тотчас к нему приблизился старик, заговорил приглушенным голосом:
– Гляжу: и обличьем и одеждой – свои. А куда плывете? Немцам в зубы?
– А де нимци? – спросил Кавун.
– В Краснодаре. Вчера наши оставили город.
– Правду говоришь, отец?
Старик строго посмотрел на Кавуна.
– Я русский человек… Мне семь с половиной десятков лет… Что же я… своим людям брехать стану?
– Не обижайся, отец, – мягко сказал Васильев. – Но откуда ты можешь знать, что наши оставили Краснодар? Пойми, мы не можем всякие слухи принимать за достоверность.
– Эх, кабы это были только слухи… – горестно вздохнул старик.
Подошли Анка, Григорий Васильев и Михаил Лукич Краснов, принявший после гибели Кострюкова второй взвод. Когда Кострюков, сраженный пулей Бирюка, упал, Краснов поднял взвод и повел его в атаку на гитлеровцев. Этим смелым поступком и находчивостью в бою он и завоевал право быть взводным командиром.
Старик поднял глаза, посмотрел на Кавуна, Анку, Васильева, Краснова:
– Все в гражданской одежде, – сказал он, – а при боевом оружии… На судне пулемет. Стало быть, партизаны?
– В бою огнем крещены, – ответил Васильев. – А партизанить по-настоящему начнем отсюда, раз в Краснодаре немцы.
– Там они, нечестивцы, – покачал головой старик. – Пойдемте, сами убедитесь.
Все последовали за стариком.
Среди старых, с огромными шишками, уродливых верб стоял искусно замаскированный шалаш. Старик откинул войлочную попону, прикрывавшую вход, сказал: