Текст книги "Анка"
Автор книги: Василий Дюбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 42 страниц)
– Готово…
Дарья выпустила из рук весла.
– К берегу пойдем? Что-то и конца не видать дождю.
– Можно и тут переночевать. Для нашего брата это пустое дело.
Отчалив немного в сторону, бросили якорь, стали готовиться к ночлегу. Дарья достала из-под чердака сухой брезент и, укутавшись в него, легла на корме. Сухопайщик опустился на сиделку, закурил трубку, понурил голову. Капли дождя дробно стучали по брезенту; клонило ко сну. Но Дарья не спала. Зевая и потягиваясь, переворачивалась с боку на бок, упорно боролась с дремотой. С сиделки все чаще и чаще доносился усиливающийся кашель, беспокоил ее. Откинула краешек брезента, высунула голову. С сожалением взглянула на рыбака.
– Чего трусишься? Гляди, роба вся промокла. Иди под брезент.
Сухопайщик вскочил, недоверчиво посмотрел в сторону Дарьи. На корме помедлил минуту, осторожно прилег возле Дарьи, потянул на себя брезент. Лежали молча, отвернувшись в стороны. Вскоре сухопайщик заелозил ногами, перевернулся на спину, уперся локтем в бок Дарьи. Та отодвинулась, проворчала что-то сквозь дремоту. Сухопайщик повернулся к ней лицом, прижал руку. Дарья рванулась, привстала:
– Не дури. Григорию скажу.
– Не могу… Невтерпеж мне…
Обхватил поперек и, крепко прижимая к себе, в безумстве застонал:
– Не могу. Не могу я…
Упершись руками ему в подбородок, Дарья по-кошачьи изогнулась, с силой двинула ногами в живот. Он разжал руки, откинулся назад, скатился на сиделку.
– Не трожь, говорю, а то за борт скину. Не смей дурить!
Бросила ему винцараду, накинула на себя брезент, села и, поджав ноги, положила на колени голову. Рыбак пошарил руками по мостку, подобрал кусочки разбившейся глиняной трубки, пополз к носовой части, ворча:
– Лучше б сердце мое разбила… Как же без трубки теперь?
– Сказывала тебе, не дури, – бросила вслед Дарья. – Коли невтерпеж стало, женой обзаведись.
С чердака послышался отрывистый смех, похожий на тихое всхлипывание.
– Женой… Двадцать лет шукаю себе жену, и никто не желает меня. Никто… Даже самая поганая баба и та…
– Отчего так?
– По молодости слабосилием страдал. Ну, и разнеслось по всей округе, что порченый я. В другие края думал уехать, – не могу, сил не хватает бросить хутор. Прирос к этому берегу.
– А я слыхала, что дурную жизнь ведешь ты.
– Бабы сказывали? – и опять послышался странный не то плач, не то смех, от которого холодело сердце. – Дурную жизнь… Сорок лет мне, а я еще бабьей ласки не изведал… Так же хочу ее, как и все люди, а вот не изведал… Не знаю… – он уронил на руки голову. – Ни у кого жалости ко мне нету…
– Ну, и я дурить не позволю. У меня муж есть. Хочешь, ложись под брезент, только без баловства.
Рыбак молчал, подергивая острыми плечами.
«Плачет», – подумала Дарья и окликнула еще раз. Не дождавшись ответа, завернулась в брезент и, согреваясь дыханием, крепко уснула.
На рассвете рыбак помял кулаками вспухшие глаза и по привычке сунул руку в карман. Вынув глиняные осколки, пропитанные едкой табачной гарью, подержал на ладони и выбросил в море, матерно обругав Дарью. Достал из-под сиделки припрятанную поллитровку, в несколько приемов высосал водку, подошел к Дарье и грубо сорвал с нее брезент. Предутренний морской ветерок защекотал ей лицо, перехватил горло, отогнал сон.
– Вставай! Пора сетки трусить.
Приподнявшись на локтях, Дарья огляделась. По небу уплывали на север две небольшие тучки. Неподалеку от баркаса подпрыгивал на пенистых бурунах согнувшийся коромыслом буек, взмахивал красным треугольником флажка. В километре от них тяжело покачивались перегруженные рыбой баркасы хуторян, направляющиеся к берегу. Впереди шел «Черный ворон», резал белым кливером воздух.
Возле буйка кружилась стая прожорливых мартынов, жадно выслеживая добычу. Они стремительно бросались вниз, бились над водой, выхватывали рыбу, запутавшуюся в сетях близко к шмату, в воздухе разрывали ее в клочья и уничтожали в одно мгновение, дико, пронзительно крича.
– Время и нам сплывать, – спохватилась Дарья и стала торопливо подымать якорь. – Живее греби веслами, а то не поднять его так.
Увидев приближающийся баркас, мартыны взметнулись выше и закричали сильнее, недовольные появлением людей, отнимающих пищу.
«Стало быть, на косяк напали», – порадовалась про себя Дарья, предугадывая хороший улов, и заторопила рыбака. Но у того вяло двигались руки, падали весла. Под ногами зазвенела бутылка, покатилась на мосток.
– Откуда это? – удивилась Дарья, бросая руль.
– Не суйся!
Сковырнула его с сиделки, глубоко погрузила весла, сама повела баркас.
– И к черту. Не желаю батрачить.
– Не желаешь грести, у руля садись. А то покличу ребят, пока близко, и без твоей помощи обойдусь.
Сухопайщик украдкой взглянул на проходившие мимо баркасы, поворчал сердито и крепко зажал в руке румпелек.
Поравнявшись с буйком, Дарья перегнулась через борт, потянула за шмат. В сетях тревожно забилась рыба, вырывая из рук Дарьи унизанную шматом хребтину перетяги, а ей показалось, будто ее кто-то дернул за сердце.
– Чебак бунтуется! – невольно вырвалось у нее. – Айда трусить.
Рыбак сбросил с плеч винцараду, засучил рукава, потянул сеть. Изгибаясь и отсвечивая в лучах показавшегося из-за горизонта красного, как маковый букет, солнца, чебаки бились в испуге, плескались и еще больше запутывались в сети.
Дарья, помогая сухопайщику, перетягивала сети в баркас, выбирала улов, сыпала на мосток. Баркас быстро заполнялся рыбой, заметно погружался в воду. Рыбак работал усердно, без передышки. Боковой ветер, усилившийся с восходом солнца, гнал раскатистые буруны, разбивал их о борт, сотрясая баркас. Скользя и падая, сухопайщик молча подымался и продолжал работать с еще большим ожесточением. Последнюю сеть перебрал сам, не допустил Дарью. Та с застывшим на лице удивлением наблюдала за ним.
«С чего бы это он подобрел так?»
Весь мокрый от воды и пота, без шапки и в расстегнутой рубахе, подошел вплотную к Дарье и, подымая в тяжелом дыхании плечи, исподлобья уставился на нее мутными, как матовые стеклянные шарики, немигающими глазами.
– Насчет сеток желаешь спросить? Пущай остаются. Завтра заберем на берег и просушим. Станови парус.
Сухопайщик усмехнулся, покачал головой:
– О другом я.
– О чем? Машинбу поставить? А я и забыла. Непременно надо, а то волной захлестнет.
– Ласки мне твоей хочется. Всегда буду помогать и вот так работать, только жалость ко мне поимей.
Дарья отошла к рулю, оглянулась в сторону ватаги.
– Опять начинаешь? Не смей, а то закричу. Станови парус.
– Не поставлю… – и, приблизившись, схватил ее за плечи. – Издеваешься? Значит, не человек я? Не человек?
– Уйди!
– Не уйду. Не уйду-у-у! – взревел он и повалился на Дарью.
Дарья подставила ногу, толчком в грудь швырнула его с кормы. Сорвала с головы платок и, размахивая им, истошно закричала рыбакам. Повернулась к обидчику, трясясь от негодования:
– Григорию скажу… Нет, всему хутору скажу… Всем скажу.
Сухопайщик встал, повел вокруг налитыми кровью глазами. На лице его, одежде и сапогах мокрыми снежинками сверкала цинковая рыбья чешуя. Ветер сек по лбу мокрой прядью волос, теребил отворот рубашки. Дарья не переставала кричать о помощи и, стуча босыми ногами о корму, грозила сухопайщику:
– Вот, и скажу. Все равно скажу. На весь хутор осрамлю.
Заметив, что от ватаги отделился баркас и направился к ним, сухопайщик поспешно развязал трясущимися руками гиты, поднял парус и, блестя обезумевшими от бешенства глазами, брызгая слюной, закричал нечеловеческим голосом:
– Брешешь! Не скажешь! Не осрамишь! – и, брасуя парусом, повел баркас между бурунами, уходя от приближавшихся рыбаков. Выждав момент, когда огромный бурун подкатился вплотную, он сильно накренил баркас и прыгнул на борт.
– С ума спятил, что ли? Погоди ты! – вскрикнула Дарья, выпуская румпелек.
Волна хлестнула через борт, взбудоражила еще не уснувшую рыбу. Баркас лег на бок и погрузил в волны сопротивлявшийся парус. Взмахнув руками, Дарья сорвалась с кормы и рухнула в воду. Вынырнув, огляделась, но баркаса и сухопайщика не увидела.
– Погибли! – сорвалось с ее посиневших губ, и Дарья поплыла навстречу спешившему к ней баркасу. Руки и ноги быстро коченели в холодной воде, рубашка и шаровары свинцовым панциром облепили тело, тянули ко дну.
Чувствует Дарья: иссякают силы, не доплыть до баркаса, не поспеет помощь, – и еще сильнее стынет тело от зябкого ужаса, мутится рассудок. «Лечь на спину… Легче будет…» – думает она и переворачивается лицом вверх. Потом снова переворачивается и, напрягая последние силы, плывет наугад. Что-то ударило об ногу. Попробовала пальцами – бугор! – и ступила обеими ногами на подводную отмель. Буруны толкали ее в грудь, срывали с места. Дарья слышала, как шарахнулись мартыны, вспугнутые человеческими голосами, но ничего не видела. Она качалась из стороны в сторону, загребая под себя воду. Но вот песчаный бугор под ногами заколебался, рассасываемый водой, стал быстро таять, и ее потянуло вниз, а потом подхватило волной, отбросило далеко и ударило головой обо что-то твердое, как камень.
– Куда же ты правил? Ах, раззява… Килем голову расшиб. Вот беда… – словно сквозь глубокую дрему услышала Дарья и, когда ее за волосы потянули на баркас, лишилась сознания.
IX
Появление на хуторе полуторатонного грузовика было событием для ребятишек. Завидев его у кургана, мальчишки опрометью бросились на окраину, взвизгивая и кувыркаясь один через другого. Возле клуба они стеной преградили машине дорогу, и она остановилась. Большинство ребят ни разу не бывало в городах и видело автомобили только на картинках. Дети с огромным интересом осматривали грузовик со всех сторон, припадали грудью к земле, заглядывали под кузов, ковыряли ногтями резиновые шины, ощупывали радиатор, похожий на пчелиные соты, обжигали руки. Желая, видимо, удовлетворить любопытство ребят, шофер, улыбаясь, помедлил немного, а потом спросил:
– Где сельсовет помещается?
– Вон там, посеред хутора, где тополь растет, – дружно ответили малыши. – Айда за нами, покажем, – и вперегонки пустились по главной улице, поддерживая спадавшие штанишки.
Возле совета стоял представитель треста, возмущенно хлопал себя по бедрам. Когда подъехала машина, он раздраженно обратился к шоферу:
– Почему так поздно? Ведь это же безобразие! Они знают там, в тресте, во сколько обошлись мне подводы? Они знают, сколько пропало рыбы? Вон, под яр сваливаем…
Из кабины спокойно вылез среднего роста худощавый человек с приплюснутым носом, одетый в порыжевшую и залубеневшую от времени кожаную куртку. Слегка прихрамывая и кивая головой, приблизился к представителю треста.
– Винить некого и не за что. Машины обслуживают все рыболовецкие точки побережья нашего района. Не имея передышки, часто требуют ремонта. Вот и задержка получилась.
– Нет, это недопустимо! Сколько рыбы погибло! Поеду в город, я их!.. – не переставал горячиться представитель треста. – Сорочо́к и нитки привезли?
Шофер утвердительно кивнул головой. Представитель треста вспрыгнул на подножку, сел в кабину.
– Держите прямо. Поедем на пункт.
Машина вздрогнула, судорожно затряслась и задымила по улице сизым перегаром бензина. Следом за ней с криком и свистом бросились ребятишки, и вскоре улица опустела.
На крыльцо совета вышел Душин. Увидев неизвестного, приподнял картуз, приветливо сказал:
– Доброго здоровья вам. Откуда вы и зачем?
– Я Жуков. От окружкома партии. А вы председатель совета будете?
– Нет, секретарь. Председатель в районе и вернется к вечеру.
Жуков кивнул головой и задумчиво уставился в землю.
– А может, дома он?
Душин высоко поднял плечи:
– Едва ли. А то гляди, вернулся, может быть, и дома, – и, сойдя с крыльца, добавил: – Пойдемте к нему. Тут недалеко.
У обрыва Жуков остановился. Его внимание привлекла широкая яма, из которой выплескивалась перемешанная с песком глина. Евгенушка и Анка поддевали ее лопатами, отбрасывали в сторону. Жуков и Душин направились к ним.
– Что вы делаете, товарищи?
Анка задержала на весу лопату, обернулась.
– Чем занимаетесь, спрашиваю?
– Могилу роем.
– Зачем?
– Рыбу тухлую хоронить, – вставила Евгенушка, блеснув глазами.
Из ямы высунулись Дубов и Зотов. Дубов, поглядев на Жукова, прижмурил красные веки и махнул рукой:
– Это уже третий такой субботник справляем. Разве вы не знаете?
Не выдержал и Зотов:
– Полторы тысячи пудов добра угробили. Рыбалки из моря качают рыбу, а мы только и знаем, что в землю закапываем.
Жуков вопросительно уставился на Душина.
– Хранить негде, – поспешно ответил Душин. – Так, понемножку, кое-где, в сараях рыбалок… А тут еще в подводах большая нехватка. Вот и…
Анка, вонзив в глиняный бугор лопату, перебила Душина:
– Хранить есть где. Вон сарай с ваннами для рыбы и ледником. Всю весну пустует.
Жуков ощупал глазами длинный каменный сарай под железной крышей, спросил:
– Чей?
– Рыботорговца Урина, что целый век даром загребал на хуторе рыбу. А наши теперь бояться воспользоваться ледником.
– Где он сам?
– Скрылся.
Жуков вынул записную книжку, записал что-то и направился вниз. Его догнала Анка.
– Вы откуда, товарищ?
– Из округа.
– Так вот: у нас еще один богатей имеется, по фамилии Белгородцев. Всю бедноту к рукам прибрал подачками разными. Путина еще не кончилась, а рыбаки бросили лов, на берегу гуляют. Белгородцев днем и ночью спаивает их водкой. Так вот, чтоб знали вы.
– Хорошо, хорошо, – и карандаш опять забегал по листку.
Кострюкова дома не оказалось. Возле его халупы, метрах в десяти от берега, на подчалке сонно покачивался Панюхай. На носу подчалка висела сапетка, касаясь донышком воды, а поперек борта лежали два коротких удилища с поднятыми вверх острыми концами. Неподалеку ядренными вишнями горели в мелкой зыби красные пробочные поплавки.
– Тоже рыбак? – поинтересовался Жуков.
– У берега бычков ловит, а в море боится выходить, – ответил Душин и окликнул: – Ну как, дед Панюхай, рыба дюбает?
Панюхай поправил сползший на лоб платок и, сощурившись, затрусил бородкой:
– А чтоб ее батьку так дюбало. Поцмыкает, поцмыкает и бросит. А тут зло тебя берет, за печенку дергает.
– Почему в море не выезжаете? – спросил, кивнув головой, Жуков.
– С чем? Со штанами дырявыми? Много наловишь.
– С сетями выезжают на лов.
Панюхай горестно вздохнул:
– А где их взять? Дожились – ни сеток, ни шматка ниток. Да людей славных, что век нас кормили, из домов выгоняем. Эх, зря…
– У нас еще никого не выгнали, – возразил Душин. – А нитки на сети ты можешь хоть нынче получить. Привезли из города.
– Ты мне губы не мажь. Хватит с нас брехни вашей.
– Вам правду говорят, что можно получить…
– Да, – перебил Панюхай Жукова, – фигу можно получить… – и показал фигу. – Я, чебак не курица, рыбалка старый и подсекать сомов ловко умею. А сам на крючок не пойду. Меня не подсекешь! – Заметив, что Жуков закивал головой, он смолк, вытянул шею. – Ага! Стало быть, правду сказываю? Согласен? То-то. Перебьемся сами как-нибудь. Вот подсеку на котел, и хватит с меня.
Он потянул за удилище, сменил на крючке наживку и проворчал:
– Хоть один понятливый человек сыскался. Сразу в толк взял, что правду ему сказывают.
Жукову хотелось одному отправиться к рыбакам, побеседовать с ними, и он, найдя предлог, отослал Душина в совет, а сам пошел берегом. Увлеченные горячим спором, рыбаки не заметили подходившего к ним Жукова. Они энергично жестикулировали, матерно бранились, порывались с кулаками к Тимофею. Павел брал их за шиворот, оттаскивал в сторону, спокойно говорил:
– Не трожь. Если в обиде какой, в суде обжалуй, а бить отца не дозволю.
– Да что же мы, только на него работали? Где же доля наша?
– У государства. Видали, почем за кило платят? – Тимофей тряс договором. – Видали? И с меня шкуру дерут, молчу же. Это прежде, когда хозяином своему улову был, платил вам, сколько хотели. А теперь что есть – и то слава богу.
– Так и выходит, что тебе да богу, а нам и хвоста не достается?
– Не моя воля, – развел руками Тимофей. – Советская…
– Да ты хоть бы в расходах на кумань поуступчивей был, и то легче нам будет. Ну как же так?
– Нет, не желаю разорять себя. Не угодно работать со мной, воля ваша. Других сухопайщиков возьму. Хватает их. Отбою нет.
– Ах, ты вот как? – и, ударом ноги расшвыряв пустую, из-под водки, посуду, один из сухопайщиков ринулся на Тимофея.
Павел заслонил отца, окрутил сухопайщику руки.
– Говорю тебе, если что имеешь, обжалуй в суде.
– Правильно! – поддержал, подходя, Жуков. – Подавай в суд жалобу. К чему драку устраивать?
Сухопайщик круто обернулся к Жукову:
– А тебе что? Убирайся к…
– Не горячись! – оборвал его Жуков.
Тимофей иначе обошелся с Жуковым. Увидев на нем наган, закусил бороду, сказал:
– Бунтарь. За мой кусок хлеба и в морду плюет. Народ неблагодарным стал, – и вздохнул.
– За что плюет? – спросил Жуков, кивнув.
– За то, что кормлю их…
Сухопайщики обступили Жукова и стали наперебой жаловаться на Тимофея: мало платит за работу, бессовестно обманывает их. Тимофей возражал, дергал за руку Жукова:
– Брешут, хамлы. Брешут. Совесть-то ваша где?
Жуков слушал Тимофея и сухопайщиков, изредка кивая головой. Тимофей недоумевающе посмотрел на него, подумал: «Чудак, что ли, какой? Вроде и нашим и вашим…»
– Видать, пьяный? – зашептали и сухопайщики; переглянулись, смолкли.
Жуков улыбнулся.
– Как раз непьющий. Контужен – это да. А вот почему вы пьянствуете и не выходите в море? – плотно сжал губы и строже: – Почему?
– А зачем ловить? Мы рыбку из воды, а они ее в землю.
– За это их и вас к ответу надо. Сберечь не умеете.
Переминаясь с ноги на ногу, как бы невзначай уронил Тимофей:
– Спокон веков двадцатого мая кончаем лов. Отцами нашими установлен такой порядок. Не от нас он идет.
– Значит, по старому порядку бросаете, а не по тому – кончилась путина или нет? Так, что ли?..
Жукову никто, не ответил. Он отвел в сторону сухопайщиков, поговорил с ними, быстро исписал с обеих сторон листок записной книжки, прочел им.
– Ну, как?
Сухопайщики помялись.
– Чего ж молчите? Правильно написано?
– Правильно, – отозвался один.
Остальные подтвердили кивками.
– Подпишите.
После минутного колебания сухопайщики расписались. За спиной Жукова кашлянул Тимофей. Он беспокойно жевал ус, стреляя прищуренными глазами на бумажку через плечо Жукова. Жуков обернулся, пристально посмотрел в глаза Тимофею и, оседая на ногу, быстро направился в хутор.
Разыскав представителя треста, спросил:
– У вас ведется учет сдачи рыбаками улова?
– Непременно. А как же…
– Покажите…
Летом 1920 года у Бронзовой Косы высадился десант белоказаков под командой генерала Назарова, взволновал побережье. Из рыбацких поселков шли смельчаки, объединялись с рабочими, организовывали боевые дружины, преследовали назаровцев, совершали налеты, беспокоили их. Не усидели дома и партизаны гражданской войны – Кострюков с женой и Григорий Васильев. – ушли с партизанским отрядом. В отряде Кострюков подружился с одним рабочим металлургического завода. Он командовал взводом, был храбр в бою. Как-то на одном хуторе их взвод захватили назаровцы. Жену Кострюкова изнасиловали на его глазах и зарубили шашкой, а его как казака решили казнить вместе с командиром взвода – рабочим. Их привязали к тесовым воротам, били по головам ножнами шашек, секли по лицам плетьми. И когда назаровцы успели выколоть глаз Кострюкову, а комвзводу порвать щипцами ноздри и прострелить руку и ногу, подоспела красная конница, отбила их. Они попали в разные госпитали, вылечились в разные сроки и больше с тех пор не встречались. И вот, на десятом году разлуки, судьба столкнула их на Бронзовой Косе.
…Встретив возле совета Жукова, Кострюков долго смотрел на него красным от бессонницы глазом, дергал себя за нос, хмурился. Потом медленно развел руки и бросился к Жукову:
– Жуков… Жуков… – твердил он, крепко прижимая к груди старого друга. Отстранил его от себя, посмотрел еще раз, притянул, поцеловал. – Вот уж не думал, не гадал… – и, прослезившись, пряча от него глаз, схватил за руку, поволок за собой. – Вот уж не думал никогда… Вот встреча-то…
Широко шагая, Кострюков часто оборачивался, будто боялся потерять прихрамывающего друга, и все бормотал:
– И в думках не держал… Вот уж, право, и не думал…
Жуков, приготовившийся «крыть» председателя, решил отложить это на завтра и, беседуя с ним, улыбался, охотно отвечал на вопросы. Видя, что Кострюков изнемогает, борясь с дремотой, он похлопал его по плечу:
– Давай спи, дружище, а завтра утречком потолкуем.
Кострюков согласился и не раздеваясь бросил на пол пиджак и подушку, а Жукову указал на кровать. Перед тем как лечь, Жуков спросил:
– Труп жены сюда привез?
– Нет. На том хуторе лежит. Времени не было, а теперь, видать, сгнила. Да… пожалуй, сгнила… – зевнул и вяло добавил: – А Васильева помнишь? Спился парень… Па-а-губа… напала…
– Слышал, слышал. Беда, ребята. Бить вас следует. Крепко бить. – Жуков помолчал и, укладываясь, спросил: – Отчего же он свихнулся?
В ответ раздался храп; Жуков улыбнулся и натянул на себя одеяло.
X
Утром крупной зыбью закурчавилось проснувшееся море. Золотистые, еще не греющие лучи восходящего солнца вонзились в песчаный берег, заглянули в окошко, зайчиками заиграли на чисто выбеленных стенах, забегали по кровати и земляному полу.
Жуков нервно зашевелил ноздрями, изогнул брови, открыл глаза и сейчас же зажмурился, заслонив ладонями лицо, пряча его от шаловливо щекочущих лучей. Сбросив одеяло, встал, огляделся и начал одеваться. То, что в комнате, кроме скрипучей кровати, стола, покрытого газетами, и длинной скамейки, притулившейся к стенке, ничего не было, прошло мимо его внимания.
Заметив на столе пожелтевшую фотографию, потянулся к ней и, встретившись со смелым решительным взглядом широко открытых серых глаз жены Кострюкова, сказал вслух:
– Как живую вижу перед собой. Хорошо помню. Настоящий герой. Только смерть-то какая… Подлецы… – И, глядя в окно, кивнул взлохмаченному морю, судорожно сжав рукой спинку скамейки. Услышал за дверью шаги, обернулся.
С порога ему улыбался Кострюков, облизывая деревянную ложку.
– Проснулся? А я шорбу из осетрины сварил. Уважаешь?
– Даже очень.
– Пойдем на воздух. Прямо из котла будем есть. Вот тебе ложка.
Завтрак проходил молча. Кострюков старался поймать взгляд Жукова, но тот или опускал глаза вслед за ложкой в котел, или обращал их к морю, медленно работая челюстями. Не выдержал Кострюков, прервал молчание:
– Рассказывай, как попал сюда… Вот встреча-то…
– Такая встреча, какие бывают на фронтах. Где плохо, там и встречаемся. На вашем участке тоже прорыв, вот и послали меня к вам.
– Как это в голову взять? – обиделся Кострюков.
– А так, что волыним. Волыним, дорогой мой, – и, швырнув в котел ложку, Жуков встал. – Разве это не волынка – начать путину в конце апреля?
– Погоди, Жуков. Договора с трестом задержали…
– Брось глупости говорить. Если договора задержали таких, как Белгородцев, то почему коммунисты не выходили в море? Почему?.. – и, махнув рукой, продолжал спокойно: – На фронте героями были, а вернулись домой – поразмякли, опустились, плесенью обросли. На ветерок бы вас свеженький, чтобы до костей пробрал, может и отошли бы. – И опять загорячился: – Рабочие промышленных центров творят чудеса в работе, им тесно в рамках намеченных планов, они расширяют, перевыполняют их, а вы что сделали? Вы, кормильцы? Я чуть не сгорел со стыда, когда заглянул в сводку. За март ничего, за апрель дали семь процентов задания и за май пятьдесят три. За июнь тоже ничего не будет, потому что еще живы у вас дедовские традиции и рыбаки свернули сети. Значит, путина сорвана?
– Я один… Совсем один… Не под силу мне…
– И виноват только ты. Один ты.
Кострюков хотел возразить, но Жуков перебил его:
– Тебе дали в руки власть, значит, надо было управлять хутором, а не распускать народ. Кто испортил Васильева? Ты. Не одергивал вовремя, поблажками баловал, не наказывал. Кто виноват в срыве путины? Ты. Не подготовил рыбаков к выходу в море, когда следовало, и сейчас они пьяными валяются у тебя на берегу.
– Погоди! – поймал его за руку Кострюков. – Стало быть, во всем виноват я?
– Да. Во всем!
– Ты перехватил.
– Нет. И в том виноват, что рыба тухнет и ее сваливают в яр. А рабочие ждут, надеются на вашу поддержку.
– Тухнет потому, что ее хранить негде, а трест вовремя не забирает.
– Есть где. Сарай и ледник сбежавшего рыботорговца Урина. Ведь пустует же он?
– А если он вернется?
– Душа из него винтом. Взять. Взять! – и, рассекая ладонью воздух, отрывисто бросил в лицо Кострюкову: – За ши-во-рот его из ху-то-ра… Са-рай… взять… Со-хранить ры-бу… Выш-выр-нуть Бел-го-род-цева… и всех… кто подпевает им… Да… Это мы сделаем. Теперь насчет приказа: без договоренности с трестом рыбу не ловить. Администрируешь ты, брат. Подготовительную работу провел? Нет. Думаешь, так: приказал – и баста? Загибаешь, Кострюков. Ой, загибаешь! – Жуков, судорожно хватая ртом воздух, пошел вдоль берега. У ног шелестела вода, булькала, звенела. Он зачерпнул пригоршню, смочил голову.
– Давай скупаемся. Вода свежая, для нервов хорошо, – предложил Кострюков.
– Ладно.
Кострюков разделся и с разбегу бултыхнулся в воду. Вынырнув, потряс головой и, обнимая волны, поплыл вглубь, выпуская изо рта длинные струйки воды. Перевернулся на спину, заработал ногами и, оставляя позади себя пену, повернул к берегу.
Жуков, войдя по коленки, сгорбился зябко приподнял плечи и быстро окунулся. Прохладная и мягкая, как шелк, вода окутала его тело, приятно защекотала. Улыбаясь и подпрыгивая, по-детски захлопал руками, осыпая себя брызгами.
– Хорошо? – спросил Кострюков.
Жуков кивнул головой и вдруг, задержав руки, испуганно повел глазами. Потом шарахнулся на берег.
– Чего ты?
– Не гадюка ли? – он показал на змеевидную полосу на воде, вблизи берега.
Кострюков кинулся вслед, зашлепал об воду ладонями завертелся – выбросил на берег сверкающего получебака, размером в кисть руки.
– Это больная рыба. У нее в желудке завелся глистяк, вот она и плавает поверху.
– А зачем прибил ее?
– Все равно сдохла бы.
Жуков посмотрел на рыбешку, потрогал пальцем и брезгливо сковырнул в воду. Одевшись, сказал:
– Вот почему давно бы надо выселить. Белгородцева. Он глистяком сидит на хуторе.
– Беспричинно получится.
Жуков сердито отмахнулся от друга.
Григорий осторожно приподнял Дарью, подсунув ладонь под затылок, окликнул ее. Душин прошептал:
– Тссс… Не тревожь…
Макая вату в теплую воду, он размягчал засохшие кровяные пятна и аккуратно снимал широкий бинт. Киль баркаса проломил Дарье голову от уха до макушки. В чернеющей ране клочьями путались вдавленные волосы. Из глазницы сочилась бледно-розовая сукровица. Душин промыл рану, смазал йодом, а в глаз пустил каких-то капель и с неожиданной легкостью стал накладывать дрожащими руками марлю, стараясь не прикасаться к больным местам. Дарья выпятила грудь, затрепетала вся, крепко упершись затылком в ладонь мужа. Приоткрыв рот, едва слышно прошептала сухим языком:
– О-о-ох!.. За-чем же… так…
– Дарья… Дарьюшка…
Окончив перевязку, Душин отвел Григория в сторону и сказал на ухо:
– Пожалуй, не довезти до города. Растрясем мозги. Не выдержит. Умрет… – Взяв со стола аптечку, он неслышно вышел.
«Умрет?» – Григорий вопросительно уставился на обезображенное лицо жены, затем откинулся назад, к стенке, кусая губы. Вдруг он насторожился: Дарья, пошевелившись, заскрипела кроватью.
– Где… ты… Гриша?..
Григорий бросился к жене, схватил ее руки.
– Вот я… Вот… Возле тебя, Дашенька…
Дарья заворочалась, застонала, слегка отвела в сторону голову, и на ее губах замерло:
– Не… пей…
Выставила кверху острый подбородок, полуоткрыла рот и уже не сомкнула его. Ноги потянулись к спинке кровати, уперлись в нее, а холодеющие руки, выпущенные Григорием, скользнув по его груди, беспомощно упали ему на колени. Григорий долго сидел в забытьи, устремив в окно ничего не видящие глаза. Потом медленно перевел взгляд на жену, рывком подхватился с кровати, метнулся к порогу и повалился на дверь, ударившись головой обо что-то мягкое, теплое. Открыл глаза и, как в густом тумане, увидел низко склонившегося над ним Кострюкова, поддерживавшего его за плечи. Сморщив лицо, Григорий простонал:
– Дарья… померла…
XI
От берега до берега, толкаясь о кручи и цепляясь за гребни волн, бродили вразвалку белесые туманы, заволакивая сизую даль. Небо хмурилось. Солнце тускнело, становилось бесцветным, и чернеющее море тонуло в тумане.
Григорий, ломая жесткие смоляные брови, смотрел в окно.
– Белгородцев умышленно не выполняет плана, мутит рыбаков, – говорил Жуков. – Он ворует рыбу и, как жадный мартын, расхищает государственное добро. Он глистяком сидит в вашей утробе. Он ворует у вас время, бессовестно крадет у бедноты труд, обманывает власть. Где же та закалка и непримиримость к врагам, которую вы приобрели в Красной Армии? Где ваши глаза? Куда смотрите?.. На ваших плечах сидят коршуны, долбят головы, до мозгов добираются, а вы?.. – обведя комнату взглядом, он нацелился на Григория сверкающими глазами.
«Опять за меня…» – Григорий смущенно опустил голову.
– Стыдно, Васильев?.. И нам больно за тебя. Ишь, оправданье какое нашел. Рыбака, мол, с рожденья в водке крестят, потому и тяга такая к ней, удержу нет. Знаем разгульность рыбацкую. Знаем дедовские порядки. Но ведь ты коммунист. А что ты сделал? Что?.. – он потянулся к Григорию. – Ослепил себя дурманом… Разум помутил… Вытравил водкой все то, что дала тебе партия… и сослепу жену… жену… столкнул в могилу… Сапогом придавил… – Жуков сел на скамейку, расстегнув ворот рубахи.
Слышно было, как взволнованно дышали люди. Голова Кострюкова склонилась низко над столом, но одинокий глаз не отрывался от Жукова. Слова старого друга неумолчно звенели в ушах, будоражили, как застоявшуюся воду, уснувшее чутье.
«Тверже надобно было бы, без поблажек», – думал он.
Во дворе нарастал шум, кто-то ломился в дверь. Вскоре в окне появилась голова Душина.
– Кончайте, а то рыбаки разбегуться.
Кострюков торопливо закрыл папку, поднялся.
– Товарищи! Я предлагаю… строгий выговор.
– Нет! – вскинулся Жуков. – Исключить!
Кострюков наклонился к Жукову, тихо сказал:
– На первый раз…
– Душа из него винтом! Исключить. Знаем, сколько уже было этих разов. Довольно. А ты опять размяк? – бросил он Кострюкову и, подбежав к столу, застучал рукой: – Билет! Партийный билет сюда! Как вы, товарищи? Согласны с моим мнением?
Все молчали. Что-то тяжелое давило каждому голову и плечи, гнуло спину. Рука Григория судорожно трепетала на груди, скользнула мимо нагрудного кармана. Медленно, словно пробивал какую-то невидимую преграду, он протянул и положил перед Кострюковым красненькую книжечку и, ни на кого не глядя, шагнул к двери. Словно под ударами, торопливо прошел двор, переполненный рыбаками, перелез через забор и скрылся в переулке. А дома долго бродил по комнате, без нужды переставлял вещи. Со дня смерти жены ему казалось, что он наполовину потерял себя, что и сердце его раскололось надвое и оставшаяся половинка все слабее стучала в груди, замирала. А теперь вернувшись, совершенно перестал слышать ее биение, хватался за грудь, до крови царапал кожу. Его тупой и бессмысленный взгляд блуждал по комнате, на минуту остановился, блеснул. Стоявшая под скамейкой литровка шевельнула горлышком, качнулась, подпрыгнула и, гибко извиваясь, красноголовым ужом потянулась к нему. Что-то перехватило горло, запекло. Григорий приблизился к скамейке и с остервенением ударил сапогом по бутылке.
