Текст книги "Анка"

Автор книги: Василий Дюбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)

– Как же, вижу… вижу… – криво улыбается Тимофей.

– То-то сердечушко родительское радостью обливается, а?

– Кровью… кровью… – прошептал Тимофей и ощупью стал пробираться к двери. – За штаны продался… За лохмотья… Своего не хватало?.. – обернулся, но снова ничего не увидел. – Сукин сын… Кровь мою… соломинкой…

Заметив спину Тимофея, Кострюков приподнялся, резко постучал карандашом об графин.

– Дежурный! Товарищ дежурный! Зачем впускаете лишенцев?

Все обернулись.

– Белгородцев Тимофей, оставьте помещение…

Павел посмотрел вслед отцу. Тот шел сгорбившись, цепляясь рукой за скользкий, выкрашенный масляной краской простенок.

– Ведь отец родной, а ему хоть бы что… – вздохнула какая-то женщина и хмуро уставилась на Павла.

Слова крючьями впились в грудь, Сердце обмякло, как проколотый мяч, стало жаль отца. Павел судорожно смял руками сверток, положил на стол.

– Почему?.. – рванулась к нему Анка.

– Благодарствую за уважение… Не возьму.

Жуков вопросительно взглянул на Анку.

«Значит правда… враг?…» – Анка не сводила с Павла напряженного взгляда. Слышно было, как прерывисто, сдавленно дышал клубный зал да где-то вверху звенела запутавшаяся в паутине муха.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XV

Разрезая небольшое взгорье, за которым днем и ночью дымятся высокие заводские трубы, с севера на юг торопливо бежит, вскипая и пенясь у берегов, речка Кальмиус. Миновав взгорье, она круто поворачивает к городу, ударяясь о высокий суглинистый косогор, отталкивается влево и, ширясь водами, течет уже медленно и спокойно до самого моря. Устье реки настолько глубоко, что в него свободно заходят огромные товаро-пассажирские пароходы Черноморья. Левый берег – прежнее место поселения бронзокосцев – широк, ровен и пустынен. Правый берег – местами отлогий, усеянный маленькими домиками горожан, местами обрывистый. От устья реки, где с каждым годом ширится портовое строительство, по склону вползает в город шоссейная дорога.

Бывало, приезжая с Павлом в город, Тимофей напоминал ему:

– В Севастопольскую кампанию вон там, за рекой, твой прадед с казаками оберегал город от англичан и французов. Вона в стене храма засеклась бомба. Не разорвалась. Господь не допустил.

Павел со страхом смотрел на чернеющую в правом крыле собора дыру, усердно крестился.

– А все потому, – отец кивал на маленькую церковь, – что рядом находился нетленный богоугодный святитель Игнатий. – И внушительно добавлял: – Предок твоей покойной матери.

Не обращая внимания на приветственные поклоны прихожан, Тимофей со смиренной важностью входил в церковь, покупал дюжину дорогих свечей и сам зажигал их на ставниках. Павел несмело приближался к гробнице, становился на колени, упирался головой в пол и, обливаясь потом, с затаенным дыханием читал про себя молитву.

За последние шесть месяцев Павел ни разу не был в городе. Перечил отцу, перестал молиться, а если и крестился когда, то как-то вяло, нехотя. Может быть, он стал понимать всю нелепость веры в несуществующего бога; а может, оттого перестал выказывать свою набожность, что ребята в глаза смеялись над ним. Кто знает… Павел молчал, избегал лишних разговоров, и неведомо было, какими мыслями полнится его голова. Видя большую перемену в поведении сына и чувствуя, что он ускользает из-под его власти, обеспокоенный Тимофей стал с ним ласков, настаивал на поездке в город:

– Поезжай, сынок, помолись святителю, гляди, на душе полегчает.

Павел не отвечал, оставался дома. Но узнав вчера из газеты, что по требованию большинства горожан состоится вскрытие гробницы Игнатия, он решил ехать. Тимофей вдруг запротестовал, всячески отговаривая сына. Но Павел твердо стоял на своем и пошел седлать лошадь.

Тимофей подбежал к конюшне, разбросал по дверям руки и замотал головой:

– Не дам коня! Не дам! Не дозволю на мореном коне прохлаждаться зря!

– Батя. Ты же сам меня посылал…

– А теперь не желаю!

– Почему?

– Не время! – и, снизив голос, мягко, просяще: – Сынок… лучше в море выехал бы. Рыба идет. Жалко упускать добро…

«Все хитришь, батя? Обманываешь? – подумал Павел. – Эх ты… родитель…»

Вышел за ворота, постоял в раздумье и отправился в город пешком, придерживаясь берега.

Над едва заметным очертанием далекого горизонта арбузной скибкой плыл горбатый месяц. Море вздыхало, сонно ворочалось у берега, шуршало на песке. Павел шел, то замедляя, то ускоряя шаг, разводил перед собой руками, рассуждая вслух.

– В голову не возьму: родитель он мне или нет? Сыном довожусь ему или как?.. Сызмала и до нонешней поры только и знал ругню да лупцовку… А за что?.. За что?.. – Остановился, поглядел по сторонам, будто ожидая от кого-то ответа, и стал спускаться в балку, до крови полосуя колючим кустарником лицо и руки и не замечая этого. – Егорова взял к себе… Как к родному с ласками… Доверяет во всем… А меня обругать да ударить норовит… Знай, как бык, по двору работай да богу молись… Почему так? Почему?.. – Сломал ветку, зло хлестнул по голенищу. – Вот на этом месте поймал с белугой… От срамоты на людях уберег его… А он?.. Обманывает. Сына обкрадывает!..

Затем мысли его потекли по иному руслу.

«Скорей… Скорей бы повидать… Может, и там обман? Может, потому и пущать не хотел? Вот клуб стоит же на месте… А говорил, что провалится… накажет господь… – поднял руку, пошарил по лицу, будто хотел сорвать с глаз что-то плотное, непроницаемое, мешающее видеть, и ускорил шаги. – Не опоздать бы… к часу поспеть».

Погруженный в глубокое раздумье, Павел не заметил, как уплыл за горизонт побледневший месяц, пролетела короткая ночь и за его спиной остался вымеренный ногами сорокакилометровый путь. Разноголосая сирена встряхнула Павла, оборвала мысли. Он поднял глаза и сейчас же зажмурился. Море так ослепительно блестело на солнце, что больно было смотреть на него. Минуя маяк, в порт входил огромный белобокий пароход. На пристани суетились люди, готовили трап. Невдалеке, упираясь в небо, высилась бледно-розовая труба консервного завода. А на взгорье трепетали в расплавленном воздухе кирпичные дома города.

Утопая по пояс в бурьянах, Павел прошел к реке, переправился на другую сторону и зашагал в город.

Базарная площадь была пуста. Держа в руках мешки и корзины, торговки теснились возле ограды, намереваясь пробраться к паперти. Маленькая старинная церковь не могла вместить всех любопытных. Люди кряхтели, охали, вступали в пререкания, грозились кулаками, но никто не желал выйти из ограды на улицу. Наряд милиции едва сдерживал напор толпы, угрожавший деревянной пристройке. Вскоре на паперти показался мужчина. Пробившись за ограду, он вытер картузом лицо, передохнул.

– Всю эту трухлявую муру по всей России давным-давно перетрусили. У нас уже девять лет в городе советская власть, а вот до сего дня позволяли этим долгогривым идолам дурачить себя. Святитель… нетленный… – он язвительно усмехнулся. – Стыд один да и только.

– Богохул! – возмутилась стоящая рядом торговка. – Не смей!

– Варвар! – поддержала другая.

– Гляди – язык змеей обернется! – и третья плюхнула гнилой помидориной ему в лицо.

Мужчина потер глаза, стряхнул с пальцев красную помидорную жижицу, с возмущением плюнул.

– Тьфу! Дуры!

В него полетели заплесневелые огурцы, картошка вперемежку с базарной бранью взбесившихся торговок, забывших о том, что они находятся у церкви. Милиционеры бросились унимать женщин.

Воспользовавшись этим, Павел, врезаясь плечом в толпу, протиснулся к паперти, а затем и внутрь храма.

Возле гробницы стоял новый, видимо, только что принесенный длинный ящик, похожий на гроб. Один мужчина, положив папку на спину другого, писал протокол. Позади него неподвижно торчал высокий, с безжизненным, землистого цвета лицом дьякон, упершись полузакрытыми глазами в пол. Рядом с ним клонил на плечо голову худощавый, с реденькой бородкой священник, не отрывая ленивого взгляда масленых глаз от подпрыгивающей руки гражданина, писавшего протокол. Они стояли подавленные, хмурые, плотно сомкнув рты. Павел потянулся, заглянул в ящик и отшатнулся. Он увидел разрушенный скелет, местами покрытый дотлевающей кожей, словно пергаментной бумагой. Вокруг ящика валялись остатки облачения, распылявшиеся при малейшем прикосновении к ним. Павел посмотрел в чернеющую пустоту гробницы, перебросил взгляд на соседа, старика со строгим лицом, кивнул на ящик и вопросительно произнес:

– А?..

Старик болезненно поморщился, отвел глаза в сторону.

– Потроха Игнатия, – весело сказал стоявший между ними мальчуган, выражая невысказанную мысль Павла.

Старик сердито посмотрел на него, угостил пинком.

– Разбойник… Выгоню…

Скосив глазенки, мальчуган хотел было возразить, но в это время гражданин, пряча в папку протокол, подписанный представителем церкви, сказал:

– Освободите проход!

Будто спасаясь от пожара, люди разом бросились к выходу, сшибая с ног друг друга; застряв в дверях, подались назад, ринулись вперед, заметались из стороны в сторону, топча упавших.

– Стойте! Не беситесь, вы! – пытались урезонить их милиционеры, но, сброшенные с паперти натиском толпы, отступили к ограде. Вслед за этим рухнула деревянная пристройка.

Гражданин с папкой указал на ящик. Четверо мужчин взвалили его на плечи и пошли к выходу.

– Потроха в музей понесли! – объявил мальчуган, озорно блеснув глазами на старика. У того судорожно дернулась на груди веерная борода.

– Нечестивец…

Павел поднял голову, огляделся. Священника и дьякона не было. У простенков кое-где стояли старухи, таинственно перешептывались. Рядом мельтешила веерная борода.

Павел шагнул к гробнице, уперся руками в края.

«Вот почему не желал пущать… Вот…» Взгляд упал на мраморную доску, застыл на последней строке:

И уцелевший доныне.

Вскинул глаза выше, к иконе Георгия. У Георгия шевелились оттопыренные губы, углы рта тянулись к ушам. Бросил взгляд влево – и там все лики смеются, весь иконостас кривится улыбками. Кругом шелестит смех. Тихий ядовитый смех, от которого бросает в озноб и в жар. Павлу стало душно, будто в мгновенье выкачали из церкви воздух. Расстегнул воротник, зацепился пальцами за гайтан. Позади усиливается шепот, а Павлу кажется, что нарастает смех…

– А ведь это сынок Тимофея Николаича… Ишь, занемог как.

– В молитвах усердствует… Кровь святителя сказывается.

– Бедняжка, а?..

Павел смотрит на старух, хочет крикнуть им: «Неправда! От стыда сгораю я! Стыдно мне! Видите, горю? От стыда! От стыда!»

Но спазмы перехватили горло, затянули петлей. Рванул гайтан, покачал в руке сумочку, подарок матери, уронил на пол и поволок к дверям отяжелевшие, словно с раздробленными костями ноги. Старик поднял сумочку, вынул пожелтевшую от времени бумагу, истертую на сгибах, осторожно развернул ее.

«…Вернолюбезному нам преосвященному Игнатию Готфейскому и Кефайскому и всему обществу крымских христиан греческого закона всякого звания, всем вообще и каждому особо, наше императорское милостивое слово…»

Взглянул на вторую страницу.

«…Преосвященному митрополиту Игнатию по смерть его всемилостивейше препоручаем паству всех сих с ним вышедших и впредь выходящих из Крыма поселян, которому и состоять беспосредственно под нашим святейшим синодом…»

В конце грамоты: «Екатерина II».

Старик взмахнул веером бороды, поднял кверху глаза и, ткнув в морщинистый лоб три костлявых пальца, застыл в усердной молитве…

Солнце перевалило за полдень, близился вечер, а Павел без всякой нужды толкался по городу. Он исходил все улицы и проулки, спускался к морю, вновь подымался в город, присматривался к людям, магазинным витринам, будто кого-то разыскивал. У некоторых горожан и милиционеров Павел вызывал подозрение, и за ним следили до тех пор, пока он не скрывался из виду. Забыв о еде и отдыхе, он бродил от одной окраины города до другой, и, казалось, его хождению не будет конца. И только у реки, когда проходил мимо баркасов городских рыбаков, высматривая знакомых, Павел вздрогнул, замедлил шаги: его окликнули. Чья-то тяжелая рука легла ему на плечо, и он остановился…

XVI

У правого берега реки, устремив к небу пики высоких мачт, дремали перед вечерним выходом в море баркасы рыбаков-горожан. Забегавшие в устье шалые морские волны раскачивали их, теснили, били о берег, крутым обрывом спадавший ко дну. Посреди реки, беспокойно дергая якорную цепь, рвался на волю высокобортный двухмачтовый турецкий пленник «Зуйс». Это огромное парусно-моторное судно грузоподъемностью в тридцать тонн принадлежало турецкоподданному, контрабандисту Кадыж. Немало волн разбудило оно своей крепкой, закованной в железные латы грудью, не раз ускользало от сторожевых постов Черноморья и Азовья.

Снабженное двумя парусами и двухцилиндровым в сорок сил мотором, изготовленным на одном из немецких заводов, судно развивало такую скорость, что было совершенно неуловимо. Хозяин его Кадыж – красавец, высокого роста, в красной шерстяной с золотистой кистью феске на голове, державший в городе пивное торговое заведение, ежемесячно уходил в Константинополь, до отказа набивал трюм контрабандными товарами, прятал их за бортовыми переборками и смело пускался в далекий обратный путь к советским берегам. Как-то, по возвращении из Константинополя, его поймали в порту с шелками, конфисковали судно, закрыли лавку. Не согласившись с решением советского суда, Кадыж обжаловал его через турецкого консула. И вольнолюбивый «Зуйс», привыкший к буйному морскому простору, в ожидании вестей с родины томился в омертвелом покое речной теснины, прикованный прочной цепью ко дну.

Шли дни, проходили недели, месяцы, а Турция не отвечала.

Вернувшись с Косы, Жуков явился в рыбаксоюз, растормошил председателя:

– Положите конец этому безобразию! Преступно, дорогой товарищ, держать без дела такие суда, когда они позарез нужны рыбакам! Надо загрузить его работой! Передать артели и точка. Ведь оно в вашем ведении.

– Не можем мы поступить так, – возразил председатель. – Кадыж обжаловал решение суда, и консул отправил запрос своему правительству…

– Кадыж – преступник. Получил по заслугам, и душа из него винтом! Не понимаю, какие еще могут быть церемонии с ним?

– Не волнуйтесь. Запросили еще раз консула… Если через две недели не будет ответа, канитель эту прекратим.

– Две недели? – Жуков схватился за голову и вскочил со стула. – Две недели… – и, махнув рукой, торопливо направился к двери. – Волыним, товарищ!

– А может быть и раньше! – обнадежил его председатель. Он постучал карандашом об ноготь большого пальца, спросил: – Какой артели думаете передать «Зуйса»?

– Я вам говорил – бронзокосской.

– Недавно организованная?

– Да. А что?

– Мы несем расходы по этой канители с судном. Придется уплатить нам тысячи полторы целковых. Как они там…

– Оплатят. Уже задаток есть, – перебил его Жуков и вышел.

Посасывая головастые трубки, рыбаки, готовые к выходу в море, ожидали команды старшины. Над баркасами всплывали сизые облачка табачного дыма, цеплялись за мачты, растягивались, струились через борта вниз и медленно таяли над водой. Старшина взошел на корму моторного судна, молча махнул рукой на море. Баркасы оттолкнулись от берега, сплыли на середину реки. День был безветренный, рыбаки дружно работали веслами. Моторное судно взяло их на буксир. «Зуйс» заволновался, подергал цепь и уставился приподнятым носом вслед уходившим в море баркасам.

Каждый раз возвращаясь из рыбаксоюза, Жуков останавливался против «Зуйса» и подолгу смотрел на него. Он с нетерпением ждал того дня, когда «Зуйс» вырвется на свободу, расправит могучие крылья и понесет на них свою помощь рыбакам, облегчит их каторжный труд. Но чувствуя, что день этот еще далек, Жуков нервничал, топтался на берегу и, рассуждая про себя, возмущался: «Волынка… Волынка да и только…»

Как-то, проходя поздним вечером мимо переправы, он случайно поднял глаза и остановился, удивленно разглядывая стоявшего невдалеке парня. «Неужели Павел?» – подумал Жуков и крикнул:

– Белгородцев!

Прихрамывая, подошел вплотную, положил руку на плечо.

– Ты, что ли? По каким делам?

Павел странно посмотрел на него, повел плечом, вяло проронил:

– А… так…

– Давно тут?

– Нынче пришел…

– Пешком?

Павел кивнул головой.

– Ты болен, что ли?

– А так… Немного муторно.

– Отчего?

Павел отвел в сторону потускневшие глаза, поджал губы и ничего не ответил. Жуков переменил разговор:

– Как рыба?

– Идет.

– Вот… – сказал Жуков. Он украдкой посмотрел на Павла, поспешно добавил: – А рыбаки бросили лов. Значит, можно круглый год ловить?

«Видать, батьку моего хотел помянуть», – подумал Павел и опустил голову.

– Видишь этого красавца? – Жуков указал на «Зуйса». – Отвоевываем для наших рыбаков.

– Как? – недоуменно спросил Павел.

– А так. Купят и будут на нем работать. Тогда никакой шторм не будет страшен, душа из него винтом.

– За что же его артель купит?

– В рассрочку по частям выплатит.

– Вот как?.. – вяло произнес Павел.

Жуков спросил:

– А почему ты не принял подарок?..

Павел ответил не сразу. Помялся и пробормотал:

– А… так… Сам не знаю…

– Это нехорошо. Ты должен был взять. Тебя не покупали, а премировали за хорошую работу. Поэтому я и спрашиваю тебя, почему?.. Отец запретил, что ли?..

Павел молчал.

Жуков посмотрел на его хмурое лицо, подумал: «Да. Что-то неладное с ним».

Павел отвернулся, глубоко вдохнул знакомый солоноватый запах моря. Оно спокойно лежало у берега, освещенное луной, Павел вспомнил о хуторе, и его неудержимо потянуло домой.

– Пойду, – решительно сказал он.

– Куда?

– На Косу.

– В ночь? Нет, ты уж переночуй у меня, а завтра поедешь на трестовской машине.

– Пойду. Ночью прохладно… вольготнее…

– И чего ты…

– Не могу, – перебил Павел, – в море тянет.

– Ну что будешь делать с тобой?.. Минутку подожди, – и, вынув блокнот, Жуков написал записку, – Кострюкову передашь.

Павел спрятал бумажку в картуз.

– Потеряешь! – заметил Жуков.

– Не-э-эт! Самое надежное место, – он похлопал себя по голове и пошел к лодке перевозчика.

Павел вернулся в хутор к завтраку. У обрыва качались на кошках подчалки, норовили выпрыгнуть на берег. Далеко на горизонте маячили баркасы, возвращавшиеся с лова. Павел постоял, поглядел на сверкающее море и повернул к дому. По дороге встретил представителя треста.

– Белгородцев!

Павел остановился.

– Почему вчера рыбу не сдавал? Не выходил в море, что ли?

– В городе был.

– А-а-а! – загадочно протянул тот и пошел дальше.

Увидев во дворе отца, закрывавшего двери конюшни, Павел подумал с ненавистью:

«Снова, видать, Егоров на „Вороне“…»

Избегая сыновнего взгляда, Тимофей проговорил страдальчески:

– Прохлаждаешься, сынок, а больной батька работает. На старости лет пожалел бы меня…

Ничего не ответив, Павел поднялся на крыльцо и скрылся в курене. Тимофей пошел следом.

Снимая картуз, не заметил Павел, как уронил записку; сел за стол, не перекрестившись. Старуха подала вареную картошку и хлеб.

– Пашка!.. – задрожал Тимофей.

– Лоб перекрести, внучек, – шепнула бабка.

Павел, не слушая, жевал хлеб и дул на горячую картофелину, перебрасывая ее из руки в руку. Тимофей поднял записку.

«Товарищ Кострюков! Добиваюсь мотора. Скоро разрешится вопрос. Подробности письмом. Жуков»

Тимофей подошел к столу, уперся пальцами в лоб, намереваясь перекреститься, но рука дрогнула, скользнула вниз.

«Видать, самому надоело рукой махать…» – подумал Павел и спросил:

– Вчера не сдавал рыбу? Кто на «Вороне»?..

– Пашка… – Тимофей опустился на скамейку, скомкал записку, швырнул под ноги и простонал: – Да ты же кровь мою… жизнь мою…

Павел сгорбился, понурил голову, потом бросил на стол картофелину и, подняв записку, направился к двери.

– Кусок… в горло не лезет… Родитель…

– Пашка! – вскрикнул Тимофей и бросился к сыну, схватив его за грудки. Задыхаясь, прохрипел у самого лица: – Губишь меня?.. Батьку губишь?..

– Брось! – рванулся Павел.

– Губишь, говорю?

– Не я, а ты меня. Скажи, где рыба? Рыба где?! Меня обкрадываешь?

– Цыц, сукин сын!

– Не замолчу!..

– Цыц! – и, развернувшись, хряснул его кулаком по переносице.

Павел отшатнулся к двери, схватился за лицо.

Пальцы розовели, слипались. Отвел руки, сплюнул сукровицей.

– Вот как?.. Ладно… Ты думаешь, я не совладал бы с тобой? Не желаю только… – и шагнул через порог.

– А я, думаешь, боюсь тебя!? Боюсь!? Разбойники! Вот вам! – Тимофей потряс кулаками. – Вот. Голоса лишили. А теперь что? Язык вырвете? Языка лишите? Врете! И без него не лишите меня голоса! Вот! Вот! Без него буду кричать! Слушай, сукин сын! Гму-у-у-у! Вот, слушай! Без языка кричу: гму-у-у!.. – подстреленным зверем завыл он вслед сыну.

Павел явился в совет, попросил бумаги, написал об избиении его отцом, о вырученной им белуге, которую отец и Егоров хотели скрыть от государства, и о том, что отец не пускает его в море, – и отдал заявление Кострюкову.

– Вот. Жизни мне от батьки нету. Бьет и обкрадывает… Заступиться прошу…

XVII

В посветлевшем небе бледнели, угасали звезды…

За окном таяла бирюзовая ночь.

Тревожная ночь.

Терзаемая бессонницей, Анка беспокойно ворочалась в постели, вскакивала, прислушивалась и устало роняла голову на подушку, обхватывая ее руками. Она не переставала думать об отце, теряясь в догадках.

«Где ему быть?»

Двое суток минуло, как ушел Панюхай не известно куда и не возвращался. Последние дни заскупился на слова, избегал разговоров. И ушел тайком, ничего не оказав. Расспрашивала рыбаков и женщин на хуторе, но все разводили руками. Ответ был один:

– Не видали.

Ходила к Кострюкову, просила совета:

– В район заявить, что ли?

– Погоди. Может, вернется.

Но за окном дотаивала вторая ночь, а Панюхай не возвращался и не давал знать о себе.

Встала Анка поздно, одеваться медлила. Свесила с кровати ноги, тупо уставилась в пол. Возле скамейки валялись куски дратвы, щетина, кожаные обрезки. Вспомнила, что с того дня не убирала комнату. Это было позавчера. Отец чинил чувяки. Анка старалась поймать его взгляд.

– Скажи, отец, какую думку хоронишь от меня?

Растягивая дратву, Панюхай ниже склонял голову, щекотал камышовой бородкой обнаженную грудь.

– Не засти.

Отходила к столу, недоумевая. Такая странная перемена в отце ставила ее в тупик.

– В обиде на меня? Так скажи, за что?

– Не приставай…

На том и оборвался их разговор.

Легкий стук в дверь подхватил Анку с кровати. Спрыгнула на пол, открыла дверь и сейчас же захлопнула ее, досадливо поморщившись. Вернулась к кровати, наскоро оделась, крикнула:

– Заходите!..

Наклоняясь под низкой притолокой, через порог не спеша переступил Тимофей, снял картуз, поздоровался и без приглашения опустился на скамейку. Шевельнув колечками усов, огляделся, заметил несмятую подушку на топчане.

– Батько-то вроде дома не ночевал, а?

Анка покачала головой.

– Где ж бы это ему быть?.. – пробормотал Тимофей, отводя взгляд к окну.

«Хитрит», – подумала Анка, заметив, что он прячет от нее глаза.

– Для чего вам понадобился отец?

– Дело важное имею.

– Какое?

Тимофей пожевал бороду и опять скользнул взглядом мимо Анки.

– Пашка извел. Без того сердцем хвораю, а тут еще он…

– А чем бы отец помог? К доктору надо.

– Не о том я. Договориться хотел, как с родителем твоим, а потом поженить вас. По мне все равно, раз по сердцу пришлись.

– Вон вы о чем! – Анка широко раскрыла глаза, присела на топчан. – Свататься пришли… Так зачем же отец? Можно без него обойтись.

– Нет. Без родительской воли нельзя.

– Можно. На это только моя воля нужна.

Тимофей помолчал и спросил:

– А ты-то как… По душе тебе Пашка?

– По душе.

– Пойдешь за него?

– Нет.

Тимофей выпрямился, недоверчиво посмотрел на нее.

– Не брешешь?

– Нет, – повторила Анка.

– Чем же срамоту с себя снимешь?

– Какую?

Тимофей хмыкнул и, теперь уже не отрывая от Анки глаз, откинулся на спинку скамейки.

– Не знаешь?.. А телесный грех с Пашкой?.. Весь хутор толкует о том. Слыхать, ты в положении от него.

– Пущай толкуют. Не боюсь.

– Как?.. Будешь в девках рожать?

– Рожу. Никого не спрошусь.

Больше Тимофей не нашел что сказать. Взял картуз, вышел на улицу, сплюнул:

– Сука. Гляди, подумала, что всерьез сватал ее.

Убрав в комнате, Анка отправилась в совет. Застала одного Душина. Он с таким увлечением переписывал какие-то бумаги, что не слышал, как она вошла.

– Где Кострюков?

– Еще не приходил.

– Подожду, – рассеянно сказала Анка и села напротив Душина.

– А зачем он тебе?..

– Думаю в район заявить об отце. Может, найдут.

Он кивнул головой, одобряя ее намерение, и опять уткнулся в бумаги. Желтые, белые, коричневые бумаги. Перебираемые длинными пальцами Душина, они шелестели на столе осенним листопадом. Анка посмотрела на его лицо.

– Как-то незаметно живешь ты.

Шелест бумаг оборвался.

– Я?

– Да.

– Почему?

– А вот сидишь в совете, и больше тебя нигде не видно и не слышно.

– Что я, кричать должен?

– Зачем? Поехал бы в море или взялся бы за какую-нибудь общественную работу.

– Хватит с меня одной нагрузки.

– Детей от рожениц принимать? – усмехнулась Анка.– Бабье дело. Гляди, скоро станут называть тебя повивальной бабкой.

– Не насмехайся. Может, пригожусь.

– Или женился бы…

– На ком?

– Хоть бы на Евгенушке.

Душин отмахнулся:

– Хворая девка.

– Отчего?

– От любви к Дубову.

Анка встала, покачала головой:

– Чудак ты, Душин, – и вышла.

С севера наплывала огромная туча, застилала небо. На бугре взметнулась пыль, прилегла к земле. Задымился курган.

Туча повисла над берегом, тенью прикрыла хутор, блеснула огненным жалом молнии, оглушительно грохнула, и сильный ливень косым ударом разрубил взволнованное море. Остановившись, Анка сняла с ног ботинки и повернула домой. Вбежав во двор, на мгновенье замерла, потом рывком сорвалась с места и торопливо отомкнула замок: возле двери с мокрым платком на голове, одетый в новую парусиновую винцараду, топтался Панюхай. Анка открыла дверь, втолкнула отца.

– Где же ты пропадал? Почему не сказал, что уйдешь и куда? Ведь я душой изболелась…

Панюхай странно засмеялся, почесал бородкой грудь.

– А тогда не страдала хворобой, когда на батька статейки сочиняла в газету да картинки рисовала? А? Небось, весело было? Что ж я, чебак не курица… – и смолк. В его голосе звучала затаенная обида. Снял винцараду, бросил на скамейку и прилег на топчан.

«Так вот за что он в обиде на меня? – подумала Анка, глядя с удивлением то на винцараду, то на отца. – Но где же он был? Откуда у него винцарада? Какой щедрый человек подарил ему такую обнову?!»

Подошла к топчану, сняла с головы отца платок, выжала воду. Панюхай лежал лицом к стене, с закрытыми глазами. Анка ласково тронула его за плечо.

– Отец… Не серчай… Ты же знаешь, что я люблю тебя.

– Не приставай…

И на этом оборвался их разговор.

Перед вечером рыбаки потянулись к берегу. Грузили на подчалки сетеснасти, провизию, подвозили к баркасам. Собиралась и Анка.

Панюхай сидел на пороге и задумчиво перебирал пальцами бородку, устремив куда-то вдаль бесцветные глаза.

Проходя мимо, Анка остановилась.

– Отец! Может, ты поедешь за меня?

– Нет уж, сами… раз на все способны.

– Ну дай мне винцараду.

– В артели получи. А я человек бедный. Сам в нужде.

Вышла на улицу, крикнула оттуда:

– Дома будешь?

– Хоть и не буду, не беда. Хижка без ног. Не уйдет.

Рыбаки становили паруса, снимались с якорей. На берег прибежал Душин и передал Кострюкову только что полученное из города сообщение метеорологической станции. Прочитав сводку, Кострюков поднял руку, крикнул:

– Сажай на якорь! Ожидается шторм!

Рыбаки, ворча, стали разгружать баркасы.

Вернувшись домой, Анка не застала отца. Дверь была заперта, а ключ висел на ручке, привязанный дратвой. Разделась, упала на топчан и так крепко уснула, что не слышала, как промчался над хутором короткий ураган… А когда проснулась – море спокойно вздыхало в предрассветной дреме, а за окном неслышно проплывала к далеким берегам теплая летняя ночь.

В пятнадцати километрах от хутора, на высоком взгорье ютились в шалашах и землянках выселенные из окрестных деревень и хуторов лишенцы-кулаки. Место это называлось Буграми. Сюда-то и решил сельсовет выселить Белгородцева.

Вопрос о нем Кострюков вынес на общее собрание хутора. Из единоличников явились Егоров, Павел и еще пять человек. Кострюков выждал немного, спросил:

– Остальные не придут, что ли?

– Не желают, – ответил Егоров.

– Ладно, без них управимся.

– Оно без горлопанов лучше, – заметила Анка.

Кострюков встал.

– Так вот… Нам в точности известно, что Белгородцев Тимофей воровал рыбу. Потому и договор не подписывал: без него красть сподручнее. И от беды себя сыном думал заслонить. А когда поймался, ну и завилял хвостом. Сам выбежал на дорожку к Буграм. Только туда ему и осталось парусить, а вот вы задерживаете его. За полы держите… Квартальное собрание сорвали. И не совестно, а?..

Единоличники переглянулись.

– Людей обижать – да, совестно.

– Но ведь он же вор! – вскипела Анка. – Вор! Вор!

– Заткнись! Скрутила Пашку, а теперь отца его на погибель толкаешь? Или имуществом ихним завладеть надумала?

– Не шумите зря!.. – и Кострюков зачитал заявление Павла. – Ну! Слыхали?

– Чего ну? Раз уж сын пошел против батьки, то чего доброго можно ожидать от него?

– Брехня!

– Топит он батьку! Анка подбивает его!

Кострюков поднял руку. Единоличники смолкли.

– Егоров! Говори при народе: верно Павел написал о белуге?.. Говори…

– Верно, – процедил сквозь зубы Егоров.

– Слыхали?

– Погоди! – повысил голос Егоров. – Мы же хотели на пункт ее, а Пашка насильно взял.

– Ага! Вот она правдушка! Вот кто вор!

В первом ряду вскочил побагровевший Павел.

– Врешь!

Он сжал кулаки и ринулся было на Егорова, но сдержался, посмотрел на него в упор и вернулся на место.

– Погоди, может повстречаемся еще…

Единоличники перебросились насмешливыми взглядами и покинули собрание.

– Куда вы? – окликнул их Кострюков.

– Грех на душу брать не желаем. Вы – власть, вы и судите.

Оставшиеся единодушно решили: выселить Белгородцева Тимофея на Бугры в суточный срок. А для того чтобы не допустить возможных с его стороны злонамеренных поступков, выделить из бедноты наблюдательную тройку.

Тимофей предвидел решение собрания, и когда тройка подходила к его двору, он уже выезжал за ворота на дрогах. Позади него стоял высокий сундук, покрытый брезентом. На крыльце плакала мать, толкала в спину Павла:

– Внучек… Помолился бы… Батько-то во путь-дорогу… в тяжкую дорогу собрался…

На улице Тимофей остановил лошадь, перекрестился на курень.

– За бабкой доглядай. Помрет, глаза закрой ей. Чего ж, выгнал батька, гляди, и некому будет… Сукин сын…

Повернулся к тройке, глазами сверкнул.

– Доглядать пришли?.. Знаю… Вот, глядите: коня взял да сундучок только. Домом мне будет. А все добро «хозя-а-аину» оставил…

– Батя… Сундук на бок поклал бы… Упадет…

– Что? – вскинулся Тимофей. – Ба-а-атей стал? Батей? Нет, брешешь! Чужой я тебе! Чужой! Тебе, видать, и этого жалко? Жалкуешь, а? Так на ж тебе! На! – и он столкнул на землю сундук. Хлопнула незапертая крышка, откинулась в сторону, и из сундука заклубилась по дороге мучная пыль.