Текст книги "Анка"

Автор книги: Василий Дюбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

– Шустрый пескаренок! – заметил Кондогур, увидев Проньку впервые в работе, когда тот показывал кумураевцам, как ловить рыбу двумя драгами.

Флотилия отчалила от берега ранним утром. Шторм утих, но северный ветер все еще гнал навстречу «Буревестнику» перекатные волны, а небо было сплошь затянуто светло-серой пеленой. Там, вверху, за плотными облаками гудели моторы шедших на восток самолетов.

– Фашистские коршуны летят, – поднял к небу глаза Кондогур. – Спозаранку торопятся на злодейские дела.

– И где же это, чебак не курица, наши еропланы? – возмутился Панюхай.

– Будут, – уверенно сказал Кондогур. – Он же, германец, другом нашим прикинулся, а потом, как разбойник, из-за угла напал. А мы к войне не готовились. Русский человек любит жить со всеми в мире и дружбе. Но ежели его разозлят да несправедливо по уху огреют, тогда берегись!

– Да, тогда уж на себя пеняй! – подтвердил Панюхай.

– Вызвать злость в русском человеке – дело опасное. Никакая сила против его злости не устоит.

– Не устоит, – согласился Панюхай.

Из-за облаков донеслась пулеметная очередь. Потом вторая, третья…

– Никак, стреляют? – оттопырил пальцем ухо Панюхай.

В ту же минуту зачастили пулеметы, послышались завывания моторов.

– Что это? – крикнул Кондогур стоявшему на корме Васильеву.

– Воздушный бой! Немцы на наших истребителей напоролись.

Вдруг из облаков вывалился «юнкерс», удирая на запад. Вслед за ним вынырнул советский истребитель, дал длинную очередь из пулемета. «Юнкерс» вспыхнул. Объятый пламенем, он клюнул носом, выровнялся, пролетел метров двести и свалился в море.

– Так его, бандита! – удовлетворенно крякнул Кондогур. – Не замайте мирных людей, – и к Панюхаю: – Вот они где, наши еропланы. Они только еще начинают разворачиваться. Погоди, мы этого самого фашиста в подкову согнем.

– Согнем и узлом завяжем! – и Панюхай показал, как гнут подкову.

Но не заметил ястребок, как ему на хвост сел «мессершмитт» и полоснул по нему свинцовой струей. Советский самолет задымил и стремительно полетел вниз. Панюхай только охнул, а Кондогур отвернулся. «Мессершмитт» поспешно скрылся в облаках.

Показался буек. Качаясь на волнах, он приветливо помахивал флажком.

– Малый вперед! – крикнул Пронька мотористу.

«Буревестник» замедлил ход. Кондогур, вытянув шею, присматривался к наплавам.

– Все целы! – радостно произнес он, сосчитав бочки, переваливаемые волнами с боку на бок. – Толково. А ведь море штормило почитай целые сутки. Да-а… Толково придумано. А на жестком креплении, на гундерах… от сети одни ошметья остались бы.

Будто не расслышав, что сказал Кондогур, Пронька скомандовал:

– Приготовиться к подъему невода!..

Кавун, заняв место у борта, помогал рыбакам выбирать сеть, захватывая руками верхнюю основу ставного невода. Он работал сосредоточенно и быстро, как заправский ловец. Васильев толкнул Кострюкова, засучивая рукава гимнастерки:

– Вот как гарно працюе твой директор МРС.

– А что ж, дело это ему привычное, – ответил Кострюков.

Из невода выбирали осетра крупного, один в один. Много было и судака. Рыбу вытряхивали из сети на палубу, а потом сбрасывали в трюм. Кондогур, присматриваясь к неводу, с удовлетворением отмечал:

– Вся снасть цела. Правда, кое-где есть повреждения, но…

– …они невелики, – досказал Пронька. – Невод на наплавах, дедушка, может выстоять и в восьмибалльный шторм.

– Толково придумано, – повторил Кондогур. – Ты, пескаренок, того… молодец! Мне бы в колхоз такого бригадира.

– Такие бригадиры, дедушка, как я, теперь невыгодные, – сказал Пронька.

– Почему? – удивился Конодгур.

– Мне осенью в армию идти. А может, и раньше возьмут. Война…

– Да, – глухо произнес Кондогур. – Война, черт ей рад.

Когда невод выбрали, Пронька заглянул в трюм, прикинул на глаз: центнеров двадцать взяли.

«Хорошо!» – он вынул крючком из трюма двух осетров, передал рыбакам:

– На шорбу для бригады.

Горячую пищу готовили в кубрике на примусе, прикрепленном к кухонному столику. Вскоре оттуда потянуло ароматами вареной рыбы, лука, перца и лаврового листа. Едва успели снова установить невод на наплавах, как уха была готова.

Из кубрика вынесли большую, дымящуюся паром кастрюлю, все расселись на палубе, взялись за ложки. В этот момент к «Буревестнику» подошел «Темрюк», буксируя порожние байды.

– Приятного аппетита! – крикнул Краснов, когда «Темрюк» остановился, легонько толкнув «Буревестник» бортом.

– Спасибо, Михаил Лукич! – хором ответили рыбаки. – Торопись, а то шорба остынет!

Только Пронька не включился в хор, с обидой взглянул на отца:

– Ты что же это, батя, медлишь?

– А что?

– Надо побыстрее оборачиваться. Причалил бы пораньше, рыбу прямо в байду ссыпали бы, а не в трюм. Вот и получается двойная работа.

– Ишь ты, пескарь конопатый! – засмеялся Кондогур. – Строгий у нас начальник.

– Я, дедушка, веснушчатый, а не конопатый. Это – разница, – поправил слегка задетый Пронька.

– Рыбу, сынок, не мы одни сдаем. На нашем берегу сейчас пусто, а на том рыбаков вдвое больше стало. Очередь задерживает, – оправдывался Лукич, любовно, с нескрываемой гордостью посматривая на сына. Он перебрался на «Буревестник», возбужденно продолжал, усаживаясь за уху: – Но зато как сдаем? Больше всех. Вот квитанция на красную рыбу и на частиковую. Благодарность передали вам из треста от имени Родины.

– Да ну? – привстал Кондогур.

– Так и сказал приемщик: «От имени Родины».

Кондогур поспешно вытащил из кошелки литровку, стукнул донышком по широкой ладони, наполнил доверху водкой алюминиевую стопку:

– Это тебе, Лукич, за добрую весточку. Вот как, друзья мои… От имени Родины благодарствие нам… – Он наполнил стопку вторично, подал Проньке: – Откушай на здоровье, бригадир.

– Непьющий, – замотал головой Пронька.

– Как это, так? – удивился Кондогур. – На радостях и не выпить? Что ж, по-твоему, конопатый пескаренок…

– Веснушчатый…

– Пущай будет веснушчатый. Так что ж, по-твоему, водку сготовляют для того, чтоб горе ею заливать! И на радостях люди водочкой ублажаются. Пей!

– Не потребляю ни с горя, ни на радостях.

– Ладно, сынок, – сказал Краснов, – выпей немножко. Уважь старика.

– Уважь старую гвардию, – толкнул его в спину Панюхай. – Не задерживай, А то, глядючи на посудину, у меня червячок того… за сердце сосет. Выпить хочется.

И Пронька не стал упрямиться.

XXII

В Мартыновке не пришлось Бирюку выслеживать Анку. Там старостой был такой же, как и Павел, местный выродок, поступивший на службу к немцам. Он сказал:

– Точно заявляю: у нас в поселке чужих нет, только свои. Я здесь всех с пеленок наперечет знаю. А в случае появится какая молодая бабенка с дитем, сразу пришлю к тебе, атаман, своего полицая с донесением.

Прощаясь, староста посоветовал Павлу:

– А ты в Светличном разузнай. Поселок больше нашего, есть где схорониться. Да и к вашему хутору он поближе будет.

– О том и я толкую, – вставил Бирюк.

– Ладно, поехали, – раздраженно бросил Павел – «А ежели и в Светличном то же скажут?. – досадовал он. – Где же тогда искать ее?»

Ночь была темная – ни луны, ни звезд. Еще с вечера небо заволокло тучами, и, казалось, они неподвижно повисли над Приазовьем. Только время от времени побережье озарялось непродолжительным, но ярким светом ракет. Усталые лошади шли шагом… Накрапывал дождь.

Ехали молча. Павел сердито сопел, и ни Бирюк, ни полицай не решались заговорить с ним.

Поднялся ветерок. Крупные капли, сорвавшись с темного неба, ударили по лицу.

– А ну, расшевели их, чертей, – сердито проворчал Павел.

Полицай задергал вожжами, замахнулся кнутом. Лошади побежали рысью.

– В Светличный сейчас поедем? – наконец спросил Бирюк атамана.

– Завтра. Чуешь, дождь находит, неохота грязь месить.

Полицай разгорячил лошадей, и они перешли в намет. И все же у самого хутора ездоков настиг дождь. Бирюк спрыгнул с пролетки.

– Завтра в сумерки на этом месте жди нас, – сказал Павел.

– Ладно, – и Бирюк нырнул в темноту.

Павел подъехал ко двору насквозь промокший. Дежуривший на крыльце полицай сбежал по ступенькам, распахнул ворота.

– Давай заезжай! – все больше раздражался Павел.

Лошади, почуяв близость конюшни, сами рванулись во двор.

– Надо было бы плащ прихватить, – заметил полицай, поднимаясь за Павлом на крыльцо.

– А черт его знал, что под дождь угодим.

– Видать, зря ездили, атаман?

Павел хмуро молчал.

– Ничего, сыщется… – утешал полицай.

В прихожей тускло мигала прикрученная лампа. Двое полицаев лежали на кровати и заливались храпом. Павел взглянул на них, брезгливо поморщился:

– До чего же тяжелый дух. Вот свиньи.

– Справедливые слова, атаман. Настоящие свиньи, – полицай взял со стола лампу и понес в горницу.

Павел снял с себя мокрый пиджак, швырнул его на стул.

– Сомнется, – сказал полицай и повесил пиджак на спинку стула.

– Пускай мнется, плевать. Скоро атаманскую форму надену, а это дерьмо выброшу.

– В городе шьют?

– В городе. Шеф помог достать и сукна на мундир, и шаровары, и кожи на сапоги. Однако пора спать, – Павел сбросил с ног ботинки, снял брюки и завалился на перину, принесенную откуда-то полицаями.

На следующую ночь Павел, Бирюк и полицай-кучер были в Светличном. Выслушав Павла, староста нахмурился, перебирая в памяти жителей поселка, покачал головой:

– Нет, атаман, не примечал я такой молодухи. Говоришь, с девочкой? И девочки не видывал.

– Вот что, староста, – сказал Павел. – Мой человек останется в поселке. Об этом никто не должен знать. Устрой так, чтобы его не видели, а он мог бы вести наблюдение.

– Понятно. Пусть остается у меня. Отсюда весь поселок и берег как на ладони видны.

– По рукам, – и Павел небрежно сунул ему два пальца. – Я в долгу не останусь.

– Пустяки. Мы свои люди…

Трехдневные наблюдения Бирюка за жителями поселка ничего не дали. Он сновал от окна к окну. Много женщин и детей проходило по улицам, но ни Анка, ни ее дочка не появлялись. Каждый вечер Павел, выслушав Бирюка, уезжал мрачный и злой.

Наконец на четвертый день Бирюк порадовал атамана… Сидя со скучающим видом у окна и потеряв всякую надежду на успех своей затеи, Бирюк решил, что Анки в Светличном нет и что ему нечего продолжать здесь затворническую жизнь.

«Пойду к морю да скупаюсь. Приедет атаман, попрошу, чтоб в Белужье меня перебросил. Где же еще ей быть?»

И только он вышел за калитку, как сразу же быстро попятился. На улице, ведущей к морю, против предпоследней хаты, стояла Валя. Бирюк вбежал в дом старосты и прильнул возбужденным лицом к окну.

«Она… Валька Анкина… – Бирюк дышал так часто и горячо, что оконное стекло запотело. – Побей бог, она…»

У хаты, на противоположной стороне улицы, сидела в тени акации какая-то девочка и манила к себе Валю. Валя стояла в нерешительности, перебирая белые ленты в косичках. В ту минуту, когда она сделала уже два шага, намереваясь перейти дорогу, со двора выбежала женщина, бросила беглый взгляд по сторонам, схватила Валю за руку и увлекла за собой…

Павел приехал перед заходом солнца. Он решил с помощью старосты и его полицаев произвести обыск в хатах жителей, которые не внушали доверия самому старосте, выражали глухое недовольство «новым порядком», а главное, в семьях коммунистов, уплывших к краснодарскому берегу. «Если Анку не найдут, пусть Бирюк возвращается домой. Хватит ему здесь прохлаждаться, штаны протирать. Все равно цыплят не высидит, – думал Павел, покачиваясь на рессорной пролетке. – Но где же она может быть? Неужели… бросилась в море? Нет, она не таковская. У нее, чертовки, крепкие нервы…»

Тем временем Бирюк расхаживал по комнате, выкуривая одну папиросу за другой. Он был и радостен, и зол. Радостное возбуждение не остывало в нем еще с той самой минуты, когда он увидел на улице Валю, а злился он на старосту, который не присылал ему есть. Бирюк же был прожорлив, как мартын, и голод мучил его.

Наконец пришел староста с двумя полицаями. Они принесли хлеб, колбасу и шнапс.

– Аспиды! Голодом решили заморить меня, что ли? – сердито прогудел Бирюк, а когда увидел шнапс, оскалил свои острые зубы, что должно было означать улыбку. – Ведь я мог бы дуба дать.

– Ты уж извиняй, – засуетился староста, – дела у нас были важные. Вот допреж всего горло промочи, – он налил в кружку шнапс. – А у тебя как дела?

– Тут она! – и Бирюк осушил кружку.

– Да что ты говоришь?.. – изумился староста.

– Точно! – Бирюк стукнул пустой кружкой о крышку стола. – Лей еще!

– Где же ты ее вынюхал? У кого она?

Бирюк, поднося ко рту кружку, шевельнул лохматыми бровями, подмигнул:

– За мой нюх будь покоен, – и шнапс снова забулькал в его горле.

На улице послышался конский топот. Бирюк повернул голову и перестал жевать.

Павел соскочил с пролетки, толкнул ногой калитку, вошел со двор.

– А вот и сам атаман пожаловал, – Бирюк указал на окно рукой, в которой держал круг колбасы. – Ух, аспид! Нарядился-то как! Не узнать.

Все бросились к окну.

– Теперь он и впрямь похож на атамана, – сказал не без зависти староста. – Жаль, что наш поселок не казачий хутор, а то и меня бы так уформили.

Павел, переступив порог, картинно остановился у двери. На нем были хромовые сапоги, широкие темно-синего сукна с алыми лампасами шаровары, свисавшие поверх голенищ, светло-серый френч, на голове сидела сдвинутая набекрень фуражка с красным околышем и синим верхом. Его большой лоб прикрывал лакированный козырек.

– Здоровеньки дневали! – поздоровался Павел, но руки никому не подал. – Пируем? – он прошел к столу, сел на табуретку.

Бирюк наполнил кружку шнапсом, поставил перед Павлом.

– Выпей и ты за успех.

– Какой успех? – словно подброшенный вскочил с табуретки Павел, впился в Бирюка жадным, полным нетерпения взглядом.

– Выследил твою красавицу.

У Павла перехватило дыхание. Несколько секунд он молча стоял. Потом медленно опустился на табуретку.

– Ты это… всерьез?

– Побей меня бог, – и Бирюк перекрестился.

Павел медленно потянул из кружки шнапс. Взял корку хлеба, понюхал, бросил на стол. Снял фуражку, провел ладонью по лбу.

– Аж потом прошибло.

– Не надо было в такую жару в мундир наряжаться, – ехидно заметил Бирюк.

– Вот обрадовал ты меня, чертушко… – Павел перевел взгляд на старосту: – Правду он сказывает?

– Не знаю. Сейчас проверим.

– Где же она?

– Вон в той хате. Видишь, вторая с краю, – показал в окно Бирюк. – Из того двора выбегала на улицу Валька.

– Кто? – спросил Павел.

– Валька. Дочка твоя. Нынче видал.

– Погоди, – отшатнулся Павел, широко открыв глаза. – Анку ты видал?

– Нет. Какая-то женщина схватила Вальку за руку и поспешно втащила ее во двор.

– Какого же ты черта брешешь? «Выследил…»

– Да перестань ты горячку пороть, – успокаивал его Бирюк. – Где дочка, там и мать. Соображать надо.

Павел, глядя через окно на улицу, задумался.

– Хотя… и то верно, – уже спокойно произнес он. – Анка дочку не бросит.

– Понятно, не бросит, – подтвердил Бирюк.

Павел встал.

– У тебя лошади есть? – спросил он старосту.

– Есть.

– Когда совсем стемнеет, подбросишь его, – кивнул Павел на Бирюка, – к нашему хутору. А я свою кралю заберу.

– Сделаем, атаман. Пошли на обыск, – сказал староста полицаям.

Все четверо, кроме Бирюка, вышли на улицу. Там к ним присоединился полицай Павла, а другой шагом поехал вслед, сидя на козлах пролетки.

Анка, Валя и хозяйка ужинали за столом, когда в хату ввалились Павел, староста и полицаи. Появление Павла, да еще в атаманском мундире, как громом поразило Анку. Она побелела как полотно и выронила из рук ложку. Хозяйка, еще ничего не понимая, сказала:

– Чего же вы стоите? Пожалуйте к столу, отведайте супу. Чем богаты, как говорится, тем и рады.

– Кто эта женщина? – спросил староста, указывая на Анку.

– Не знаю.

– Давно она у тебя?

– Нынче… Ночевать попросилась… – растерянно пробормотала хозяйка. – Ах, вы про нее! – спохватилась она. – Это моя двоюродная сестра… с Украины… А я думала…

– Думала, думала, – перебил староста, – и забрехалась. Она? – обратился он к Павлу.

– Она… – Павел подошел к Анке. – Что же это ты, советская атаманша, так долго загостилась в Светличном? Едем на Косу, дела хуторские сдашь мне. Живо собирайся, а то коней мухи секут.

Сознавая безвыходность своего положения, Анка молча встала, взяла за руку дочку, испуганно смотревшую на непрошенных гостей, и направилась к двери.

Хозяйка сидела на своем месте не шевелясь, словно прикованная. По ее окаменевшему лицу бежали слезы. Наконец она поняла, что свершилось большое, ничем не поправимое горе. И когда за дверью затихли шаги Анки и Павла, а потом донесся удалявшийся по улице гулкий топот конских копыт, она положила на стол руки и уронила на них голову, содрогаясь всем телом.

– Какое же наказание, хозяюшка, придумать тебе? – тихо, с угрозой, спросил староста. Потом грубо толкнул ее в спину. – Вставай! Идем с нами!..

Лошади весело бежали по накатанной дороге. Анка и Валя сидели спинами к полицаю и Павлу, лицом к морю. Ехали молча.

«Как же они могли узнать? – мучительно думала Анка. – В поселке никому не показывались, сидели взаперти. Купаться ходили в сумерки. Только сегодня недоглядели за Валей, и она выбежала на улицу. Но ее же здесь никто не знает. И как попал в Светличный этот негодяй в атаманском мундире?.. Эх, если бы не дочурка! Я бы ему горло перегрызла…»

А море, все такое же родное и ласковое, сверкало вдали. Оно манило и звало на свои широкие просторы, играя вольной перекатной волной. У Анки затуманились глаза, но она крепко стиснула зубы, решительно тряхнула головой:

«Нет! Он не увидит моих слез…»

В хутор въехали перед сумерками. Возле здания сельсовета кучер натянул вожжи, круто ссадил лошадей. Анка заметила, что на месте прежней вывески была другая. «Бронзокосское хуторское правление», – прочла она, и сердце ее сжалось от холодной колючей боли.

Немецкий офицер, проходивший мимо в сопровождении двух солдат, невольно загляделся на Анку, спросил:

– Где ты раздобыл такую птичку, атаман?

– Жена, – с ликующим видом ответил Павел.

– Врешь! – оборвала Анка, обжигая его гневным взглядом.

– Красивая. За такую в Германии дорого дали бы, – улыбнулся лейтенант, подмигнув Павлу, и направился к Дому культуры.

Стоявшие у входа в правление полицаи нагло ухмылялись. Павел подозвал их, приказал:

– Проводите ее в мой кабинет. Вот ключ. Я скоро вернусь.

– А Валя? – рванулась к дочери Анка, но ее удержали полицаи.

– Валю я домой отвезу. Не беспокойся. Она, кажется, дочь мне?

– Ты не отец ей…

– Разберемся.

Валя спрыгнула с пролетки, кинулась к матери, в страхе закричала:

– Мама! И я с тобой! Я боюсь этих дядей!

Павел подхватил ее, усадил на пролетку.

– Глупенькая, я твой отец. Мама говорит неправду. Сейчас мы домой поедем, я дам тебе шоколадку, – и толкнул кучера в спину: – Чего рот разинул, дурак? Гони скорее!

В воздухе, засвистел кнут, и лошади рванули с места легкую пролетку. Анка, вырываясь из рук полицаев, кричала:

– Звери! Не смеете! Я мать!..

– Не шуми, госпожа большевичка! Понапрасну шебуршишься. Скоро утихомирим.

– Плюю я на вас! Пустите меня, бандиты!

Полицаи волоком потащили ее к дверям. Выглядывавшие из-за каменных и плетеных изгородей женщины сдавленно вскрикивали, прижимая к глазам передники. А возле Дома культуры, оскалив зубы, громко ржали гитлеровские солдаты.

Павел отвез Валю к Акимовне, строго наказал:

– Присматривай за дочкой. Харчи полицай будет приносить. Головой отвечаешь за нее, – и умчался в правление.

Акимовна ввела девочку в курень, посадила ее к себе на колени, прижала к груди и беззвучно зарыдала…

Павел тихо вошел в кабинет, Анка сидела на диване с опущенной головой. Руки ее были в крови, волосы растрепаны. На подоконнике поблескивали в свете лампы мелкие осколки стекла. Возле дивана стоял полицай.

– Что случилось? – с деланным удивлением спросил Павел.

– Да вот, хотела в окно сигануть. Удирать вздумала…

– Выйди! – крикнул ему атаман.

Полицай вышел. Павел прошелся по кабинету, сел за стол и, качая головой, с укором проговорил:

– Ай-яй-яй… И не стыдно вам, Анна Софроновна, с полицаями драться? Окна бить?.. А помните, когда вы изволили вызвать меня в этот же кабинет, я вел себя тихо, спокойно, вежливо…

– Где Валя? – перебила его Анка.

– В надежных руках… Если не забыли, тогда вы меня выгнали из кабинета, опозорили… А я с вами, Анна Софроновна, по-хорошему…

– Перестань кривляться… мерзавец.

– Зря оскорбляете, Анна Софроновна, я понимаю, вы волнуетесь…

– А ты торжествуешь? Гадина. Недолго придется тебе ликовать.

– Прикуси язык, Анка. Твоя судьба в моих руках. Хочу – казню, хочу – помилую, женой атамана сделаю…

– Женой предателя? Немецкого лизоблюда? Никогда!

– Добром не пожелаешь – в дугу согну.

– Не согнешь! – вскинула Анка голову, бросила на Павла гневный взгляд. Глаза ее горели неистребимой ненавистью, побелевшие губы мелко дрожали. – Не согнешь…

Павел желчно усмехнулся.

– Согну. Недавно Танька Зотова то же самое говорила… тут, в этом самом кабинете, на этом самом диване… А потом и надломилась… Теперь она каждую ночь ко мне домой ходит…

– Неумело врешь, – презрительно произнесла Анка. – Не таковская Таня, чтоб к немецкому наймиту ходила.

– А вот и ходит. Постель мне разбирает, ноги моет, перину взбивает. Огонь бабенка! От ее ласки сгореть можно… Но мне полюбовница без надобности. Жена нужна мне!.. А ты, перед людьми и перед богом, моя жена. И будешь ею.

– Да я бы лучше удавилась…

– Сам удавлю, ежели не станешь жить со мной по согласию.

– Не бывать этому. Запомни, «атаман»!

– Будет! – гневно вскричал Павел. – Девкой распутничала со мной, нагуляла ребенка, а теперь артачишься?

– Я не распутничала, а была дурой… Поверила, будто человек ты.

– Когда же ты поумнела? Когда в комсомол вступила? Или когда стала коммунисткой?..

Отвернувшись, Анка молчала.

– Ладно. Ты у меня по-другому заговоришь. Сама заговоришь. Я с тобой панькаться не стану. Ишь ты! Она еще брезгует мною… Эй, орелики!

Вошли полицаи.

– Отведите ее. Да привезите с гумна соломы.

Полицаи вели Анку по улице. В чистом небе медленно плыл ущербный месяц. На зыбком море искрилась серебристая лунная дорожка. Хутор затаился в сторожкой тишине, ни огонька, словно в куренях вымерло все.

– Стой! – скомандовал полицай, открывая калитку.

– Куда вы меня? – отшатнулась Анка, узнав высокие ворота двора Белгородцевых.

– Иди, иди, большевистское отродье, – полицай грубо толкнул Анку в спину.

– Осторожнее! – раздался позади насмешливый голос Павла. Вы, соколики, понежнее обращайтесь с нею, – и усмехнулся. – Ну, ведите ее в светлицу.

Рядом с домом во дворе находился глубокий погреб, куда вели широкие каменные ступени. Когда-то, еще при жизни матери Павла, там стояли бочки с соленьями, зимние запасы овощей. Теперь погреб пустовал. К нему и подвели Анку. Полицай отодвинул железный засов, отворил тяжелую дверь.

– Вот твоя светлица, полезай. Не выпущу, покуда сама не попросишься и не будешь ласкова со мной, – сказал Павел.

– Не дождешься, – и Анка сама шагнула вниз, исчезла в темноте погреба.

– Дура. Если покоришься…

– Не покорюсь продажной душонке! – оборвала его, как отрубила, Анка.

Полицай закрыл дверь, загремел засовом.

– И черт с тобой! – в исступлении закричал Павел. – Можешь сидеть там, пока совсем не истлеешь!

XXIII

Помрачнел атаман, ходил темнее черной тучи. Затаил на Анку жгучую злобу. Бессильная ярость душила его.

«Что же придумать, чтобы сломить ее упрямство?..» – напрягал он мозг. Однако так и не мог ничего придумать. Только все больше озлоблялся, чувствуя превосходство Анки.

– Брось кручиниться, атаман, – сказал лейтенант, к которому забрел не находивший себе места Павел. – Пей, – немец пододвинул наполненный стакан.

– Шнапс? Не могу. Поганое зелье.

– А самогонки?

– Это стоящий напиток…

Поздним вечером провожал лейтенант захмелевшего Павла. Около Дома культуры атамана ждал полицай. Прощаясь, лейтенант предложил:

– А давай-ка мы эту твою упрямую красавицу в Германию отправим…

– Ну, нет, – перебил его Павел. – Самим богом предназначена ей погибель от моей руки. Что мое, то уж мое.

– Поступай, как знаешь, в твои интимные дела мы вмешиваться не станем. Только смотри: надо подобрать хорошую партию. Отбери самых здоровых. Германии нужны сильные рабочие руки.

– Будет сделано. Прощевай…

У своего куреня Павел остановился и после минутного размышления сказал полицаю:

– Приведи Татьяну Зотову. И немедля. Скажи, атаман требует.

– Или приведу, или волоком приволоку. Стоит только атаману приказать.

Павел вошел во двор. В лунном свете различил фигуру полицая, шагавшего взад-вперед перед дверью погреба.

– Молчит? – спросил Павел.

– Нет, подает голос.

– Что же она говорит?

– Про дочку спрашивает…

– А меня не звала?

– Даже не поминает.

– Вот упрямство! Прямо-таки сатанинское… – процедил сквозь стиснутые зубы Павел и направился в дом. Поднявшись на крыльцо, обернулся, крикнул полицаю: – Жрать-то ей даете?

– А как же, атаман.

– Ну и что она?

– Лопает, – хихикнул полицай.

Таня с трудом переступила порог горницы. Полицай плотно прикрыл за нею дверь, а сам остался в прихожей. Понурив голову, Павел сидел на стуле, облокотившись правой рукой на стол; левая плетью повисла вдоль тела, точно перебитая. Заслышав шаги и скрип двери, Павел медленно поднял голову и уставился на Таню помутневшими глазами.

– Пришла?

– Ты же звал?

– Звал. А чего же ты… такая дохлая?

– Болею.

– Чем?

– Всем болею, – вздохнула Таня.

– Садись.

Таня устало опустилась на стул. Помолчали. В прихожей играли в карты полицаи. Оттуда то и дело доносились крики, матерная брань. Павел усмехнулся.

– Живой народ… Смекалистый… исполнительный. А при советской власти их в тюрьмах гноили. Скажи, товарищ коммунистка, правильно это было? Справедливо поступали большевики?..

Таня не ответила.

– Понятно. Ведь твой муж тоже коммунист. Как же ты их можешь осудить…

Помолчали. Павел сбросил с себя мундир и, кряхтя и отдуваясь, принялся стаскивать тесные сапоги.

– Я ему, этому пирожнику, то бишь сапожнику, руки-ноги повыдергаю… А еще мерку снимал, сучий сын… Помоги-ка, что сидишь, как засватанная.

Таня стащила с него сапоги.

– Разбери постель.

Таня повиновалась.

– А теперь разоблачайся и прыгай в постель.

– Павел… что ты? – в страхе отступила к двери Таня. – Окстись! В своем ли ты уме?

– А что особенного?

– Ну, знаешь, всему есть предел. Глумиться над собой не позволю. Так и знай!

– Значит, моя доброта и мои ласки – глумление?

– Я – мужняя жена, а не… – Она задохнулась. – Лучше петлю на шею, чем такое бесчестье…

– Вот как! Значит, по-прежнему упрямишься? А я-то полагал, что ты одумалась. Гордиться должна, что станешь атаманской полюбовницей.

Таня, закрыв лицо руками, затряслась в беззвучном плаче.

– Ладно. Покаешься, пожалеешь, да будет поздно. Завтра же отправлю в Германию. На рынок! Как рабочий скот! – захрипел Павел, хватаясь за горло, – его душили спазмы.

– Куда угодно, но позора на свою голову не приму, – голос Тани прерывался от рыданий.

– А я говорю – пожалеешь, сука… – Павел открыл в прихожую дверь. – Эй, соколы! Отдаю ее вам до утра. Только до утра. Да не тут, не в курене… А чтоб не кричала, кляп ей в рот, и тащите в сарай.

Но Таня и без того не могла кричать: у нее пропал голос. Ей показалось, что фитиль в лампе моргнул и угас, а она, провалившись сквозь пол, с невероятной быстротой падала в бездонную темную пустоту. Но это только казалось Тане. Потеряв сознание, она упала на длинные и узловатые руки полицая…

На рассвете, когда в хуторе все спали, к Дому культуры подкатил грузовик. В кузове на откидных скамейках сидело двадцать автоматчиков. В двери показался заспанный немецкий лейтенант, начальник Бронзокосского гарнизона. Он вполголоса произнес несколько слов по-немецки. Автоматчики попрыгали на землю и поспешно скрылись в Доме культуры. Машина развернулась. Спустя несколько минут грузовик скрылся за хутором, оставив за собой медленно оседавшее облако пыли.

А с восходом солнца полицаи и солдаты сгоняли хуторян к правлению. Старики и подростки, женщины и девушки шли на сбор, охваченные смутной тревогой. Они предчувствовали, что атаман затеял что-то недоброе. Таня находилась в правлении, в кабинете Павла, ее привели полицаи еще спозаранку. Последним в сопровождении солдата и полицая пришел Бирюк. Он огрызался на полицая, отталкивал от себя солдата, еле волочил ноги и прихрамывал, опираясь на палку. Павел исподлобья посмотрел на Бирюка.

– Ты что же это, большевистский холуй, особого приглашения ждешь?

– Да еще упирается, сволочь, – сказал полицай.

– Потурить бы тебя на работу, чтоб знал, как выполнять приказы. Да таких хромоногих калек не принимают.

– А что я? – прогудел Бирюк. – Могу разве угнаться за ними? Они вон как шагают…

– Молчать, падаль! – прикрикнул Павел. – Небось, с Анкой в сельсовете усердствовал до поту?.. Запомни: ежели еще раз нарушишь установленный порядок, пристрелю как собаку. Не посмотрю, что калека, – он повел взглядом по толпе и продолжал: – Кого буду выкликать, отходи в сторону… Краснянский Михаил!.. Быкодорова Авдотья!.. Шульгин Петр!..

– Да он же еще отрок, – сказал беззубый, с провалившимися морщинистыми щеками старик. Как и прежде, он стоял впереди толпы, все так же опираясь руками и грудью на палку. – Какой же из такого работник?

– А ты помолчал бы, Силыч, – покосился на старика Павел.

– Ну уж! Я перед твоим батькой головы не клонил…

– Молчать, когда атаман говорит!.. Дальше… Титов Ефим!.. Выходи, выходи, что за бабьи юбки хоронишься?.. Зотова Татьяна!

Полицай вывел Таню из правления, указал:

– Вон к тем ступай…

Не удержались женщины, зашептались:

– Танюшка!

– Боже мой!

– Да на ней лица нет!

– А похудела-то как, сердечная!..

Лейтенант стоял возле и молча наблюдал за происходившим. А Павел, шаря по толпе злыми глазами, выкрикивал все новые имена. В сторону отходили средних лет мужчины, женщины, но больше подростки. Павел повернулся к полицаю:

– Считал?

– Как же, подсчитывал.

– Сколько?

– Пятьдесят восемь.

– Хватит!

Лейтенант утвердительно кивнул головой, поднял руку. Из распахнувшейся двери Дома культуры быстро потянулась живая цепочка автоматчиков, и в течение нескольких секунд группа отобранных Павлом хуторян была охвачена кольцом. Лейтенант подошел к Павлу, сказал тихо:

– Шеф будет доволен твоими стараниями, атаман.

Павел просиял.

– Так вот, хуторяне! – продолжал он уже мягче. – Вы пойдете на полевые работы. Поможете селянам озимые хлеба сеять. А чтоб вас никто не обидел по дороге, надежную охрану даем. Постели вам дадут, кормить будут. Так что брать с собой ничего не надо. Всем будете обеспечены. Закончите работы и обратно домой. С богом! – махнул он рукой.

Окруженные автоматчиками, двинулись в далекий неведомый путь хуторяне, глотая горячие слезы. Среди оставшихся кто-то заплакал, кто-то охнул, упал на пыльную дорогу, заголосили дети. Толпа хлынула было за уходившими, но из Дома культуры выбежали солдаты, преградили дорогу.