Текст книги "Анка"
Автор книги: Василий Дюбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)
– Такую красавицу! – Сашка взглянул на «Чайку». – Да ведь это птица! Она не ходит, а летает над волнами.
– Нам литака не треба. Вон и мартыны летают, а шо толку с того? Завтра пойдем в город, – и Кавун направился в контору.
Сашка обратился к Орлову и Васильеву, но те, улыбаясь, отмахнулись от него. После короткого раздумья, он бросился в хутор. Он так бежал по улице, что всполошил собак. Черные ленточки бескозырки то вздымались над головой, то ниспадали на спину. Вдруг он остановился, подтянул ослабшие ремешки протеза и пошел шагом, слегка прихрамывая.
Дома Анки не оказалось. Он застал ее в сельсовете. Анка сидела в кабинете за столом и что-то писала. Сашка вошел к ней и устало опустился на стул, тяжело дыша. Он сорвал с головы бескозырку и стал вытирать ею потное лицо. Анка взглянула на его мокрую полосатую тельняшку, усмехнулась:
– За тобой гнались, что ли?
– Да никто не гнался, сам бежал, – сердито бросил Сашка. – Вот ногу натрудил… На протезе не очень разгонишься…
– А что случилось?
– То случилось, что надо свистать всех наверх.
– Полундра? – засмеялась Анка.
– Ты смеешься, а дело такое, что реветь надо.
– Да ты ближе к делу.
– Это другой разговор… Понимаешь ли… Юхим Тарасович хочет отдать рыбаксоюзу нашу красавицу, а взамен ее взять разбитое корыто.
– Ничего не понимаю, – мотнула головой Анка. – Говори яснее.
Сашка набил табаком трубку, сунул чубук в рот и, доставая из кармана спички, продолжал:
– Нашу моторку «Чайку». Мыслимое ли дело, лишиться такой красавицы! Она первая помощница рыбакам. Единственный мотор в нашей МРС.
– А я тут при чем? – удивилась Анка.
– При том, что Яков Макарович работает у Кавуна замполитом. Вес!.. Вот ты и повлияй на мужа, а он нажмет на Кавуна.
– Нет, Сашок, в дела мужа я не вмешиваюсь.
– Да черт их побери! – вскричал Сашка. – Если уж на то пошло, то Кавун не имеет права распоряжаться «Чайкой». Она наша, общая. Это наш трофей…
Анка вздрогнула. Только теперь она вспомнила, вернее – Сашка напомнил о том, что «Чайку» подарили Павлу гитлеровцы. На смуглом лице Анки проступила бледность, и она сурово посмотрела на Сашку, подумав:
«Опять Пашка… Опять его зловещая тень встает передо мной, как черный призрак…»
– Правильно я говорю? – спросил Сашка, дымя трубкой.
– Нет, – отрезала Анка. – И не мешай мне. Иди, Сашок, – и она уткнулась в исписанный листок бумаги.
Сашка поднялся со стула. Он знал, что раз уж в глазах Анки потух живой блеск, дальнейший разговор бесполезен.
– Хорошо, – сказал он. – Но «Чайку» я не поведу. Пускай поищут моториста, – и хлопнул дверью.
На улице Сашка увидел Валю с Галей, они шли из школы и о чем-то весело щебетали, размахивая портфелями. Их догоняла высокая худощавая девушка с удлиненным лицом. На груди у нее болтались перекинутые через плечи две тугие черные косы. Это была Киля Охрименко, их одноклассница. Сашку осенила счастливая мысль:
«Не горюй, моряк. Рано давать задний ход. Вперед! Полный вперед!» – и он преградил путь подружкам.
– Девоньки… рыбки вы мои золотые… – упавшим голосом произнес Сашка, наполнив печалью и тоской озорные глаза. – Больше не придется мне прогуливать вас на «Чайке» по синему морю.
– Почему? – в один голос спросили удивленные подружки.
– Юхим Тарасович отдает ее рыбаксоюзу, – сердито проговорил Сашка. – А у него берет какой-то бот… развалину… Кисельную медузу… Студень… Не понимаю я нашего директора МРС… Цыган, а не директор! – распалял себя моторист. – Ему бы на ярмарке кобылами обмениваться.
– Жаль, – огорчилась Валя.
– И даже очень! – поддержала ее Галя.
Киля молчала. Сашка пососал в раздумье чубук трубки, встрепенулся:
– Вот что… скликайте остальных девушек и всей комсомольской громадой накатитесь девятым валом на Кавуна. Честное моряцкое, он сдастся.
В темных глазах Кили блеснули лукавые огоньки, и она захохотала:
– Ну и громада… Семь девок и ни одного парня.
– Я поведу вас.
– Нет, нет, – замотала головой Киля, не переставая смеяться. – Это дело дирекции МРС и колхозников. Пошли, девочки, – и подруги удалились.
Сашка крикнул им вслед:
– Да вы-то кто: комсомолки? Где же ваш задор? Ваша напористость?.. – и махнул рукой: – Амба.
Утром Кавун и Васильев пришли к причалу. В спокойном море, словно в огромном зеркале, отражались редкие белоснежные облака, застывшие в лазурном небе. У берега тихо плескалась вода. На горизонте маячили два баркаса. Это бригада Краснова возвращалась с лова. Старогвардейцы Панюхая вблизи берега трусили сети, выбирая из них трепещущую сельдь.
«Чайка» стояла на приколе, а Сашка словно в воду канул. Кавун нетерпеливо вздернул плечами:
– Где же он, бисов сын?
– Дома нет его, я заходил к нему, – сказал Васильев.
А Сашка был неподалеку от них. Он лежал на берегу вниз лицом, подставив спину горячим лучам солнца. Услышав голоса директора МРС и председателя колхоза, Сашка поднял голову. Его лицо было мокрым от слез. Он угрюмо пробормотал:
– Я тут…
Кавун и Васильев обернулись. Кавун, увидев моториста, обрадованно крикнул:
– Вот чертяка! А мы тебя ищем. Сидай, морская душа, за руль да поихалы. Сонечко припекае.
Сашка перевернулся на спину, закинул правую ногу на левую, согнутую в колене, буркнул:
– Не поеду.
– Сдурел, что ли? – изумился Кавун.
– Я не сдурел, Юхим Тарасович… Я сердцем прирос к «Чайке»… Вы понимаете, что это значит для меня?
Кавун, поддерживая руками живот, захохотал.
– Ей-богу, сдурел! Сказывся хлопец…
– Может, это по-вашему я сказился… Сдурел… А по-нашему, мы при всей нормальности.
Кавун продолжал смеяться, и его двойной подбородок колыхался. Васильев, нервно теребя усы, подошел к Сашке, сказал строго:
– Чего ломаешься, словно девка капризная.
– Дядя Гриша, я не ломаюсь.
– И нюни распустил… Слезами умываешься…
– Да как же не умываться, когда больно мне, – горячо заговорил Сашка, ударяя себя кулаками в грудь. – Ну, перейти с торпедного катера на моторку, это еще куда ни шло. Но с моторки пересесть на черепаху… – и он замотал головой: – Нет! Это позор для настоящего моряка.
– Хорошо, – сказал Васильев. – Замполит Орлов, как тебе известно, бывший летчик. И он не посчитает для себя позорным вести «Чайку». А о тебе, по возвращении из города, я поставлю вопрос на партийном бюро. – И он с укором покачал головой: – Эх, коммунист… Хлюпкий морячок, а не отважный торпедист.
Упоминание о партбюро сразу отрезвило Сашку. А тут еще обидная кличка «хлюпкий морячок» подхлестнула. Сашка встал, отряхнул с себя песок и, глядя куда-то в морскую даль, горестно вздохнул:
– Как что, так сейчас тебя на партбюро… Луску, будто с рыбешки, снимать… А нет, чтоб в душу человека заглянуть… Что ж, поехали, – и он шатко зашагал к причалу.
– Вот теперь я вижу в тебе настоящего моряка, – улыбнулся Васильев, идя за Сашкой.
А Кавун похлопал моториста по спине и ласково сказал:
– Добре, сынку, добре.
Погода стояла тихая, сонное море покоилось в дремотном штиле, и моторка весело скользила по зеркальной глади зеленоватой воды вдоль побережья. Такая настороженная тишина и штилевой покой моря бывают обычно перед штормом.
И действительно, когда было пройдено больше половины пути, по небу торопливо побежали лохматые рваные тучи, море потемнело, заворочалось и стало покрываться белыми гребешками. Через четверть часа на юго-западе высунулась из-за горизонта темно-синяя туча. Она быстро надвигалась, заволакивая небо. Сильнее становились порывы шквального ветра, увеличивались волны, гулко ударяя в борт, угрожали выбросить «Чайку» на берег.
– Ишь, как расходилось, – сказал Кавун.
– Будет штормить, – и Васильев тронул Сашку за плечо: – Выжимай из мотора все силенки.
– Да уж и так выжимаю, – хмуро проворчал Сашка.
До порта оставалось совсем недалеко. Уже виднелся город, раскинувшийся на возвышенности. А раскатистые волны все росли и буйствовали, вспениваясь и громыхая у берега. «Чайка» упорно пробивалась вперед, и раскачиваясь, временами давала такие крутые крены, что вот-вот готова была перевернуться и скрыться под волнами. Вдруг Сашка взял лево руля, взревел мотор, и «Чайка» устремилась в открытое море. Видавший виды на своем веку Васильев, которого не раз уносили на себе в море льдины, а штормы вытряхивали из него душу, в испуге крикнул:
– Куда тебя черти несут?
– Не мешай мне, дядя Гриша, – огрызнулся Сашка. – Я капитан на корабле!..
Волны, возрастая, накатывались одна за другой. Соленые брызги осыпали моторку. Кавун и Васильев защищались от них ладонями рук, но вода стекала с лица и усов, проникала за шиворот, щекотала спины. «Чайка», взлетая на пенистый гребень и соскальзывая в распадок между волнами, высвистывала в воздухе обнаженным винтом.
– Да ты с ума сошел, что ли? – забеспокоился Васильев.
– Ей-богу, он сказывся, – Кавун толкнул Сашку в спину. – Гей, хлопче…
– Да не мешайте же! – злобно сверкнул глазами Сашка, рванув вправо баранку руля.
«Чайка» стремительно помчалась по широкому распадку. Но когда следующая волна угрожала накатиться на моторку, Сашка крутанул баранку еще раз вправо. Набежавшая волна подхватила «Чайку», швырнула вперед, и она клюнула носом. Кавуна, Васильева и Сашку с головы до ног окатило водой.
– Ничего! – звонко засмеялся Сашка. – Соленый душ полезен.
Теперь волны били в корму. Но Кавун и Васильев успокоились и уже не обращали внимания на брызги, обильно сыпавшиеся на их головы. Еще минута, вторая, и «Чайка», миновав маяк, шла под надежной защитой гранитного мола.
– И чего это понесло тебя в чертово пекло? – спросил Васильев моториста.
– А вам что, хотелось поплавать кверху килем? – ответил вопросом на вопрос Сашка и продолжал: – Ведь нас опрокинуло бы. Большой волне опасно подставлять борт. Надо резать ее. Хотя бы наискось. Вот я и применил этот маневр. А когда маяк оказался справа по борту, я изловчился и развернул «Чайку» косом к воротам порта. Удары в корму, что удары по спине, они не так страшны, – философствовал Сашка, подчаливая к пристани. – А вот удар волны по борту, это все равно, что садануть человека кулаком под девятое ребро. Исход может быть смертельным.
– Молодчина, хлопче, молодчина, – похвалил его Кавун.
– Теперь я понимаю, как солоно приходилось фашистам, когда ты вихрем налетал на них и торпедировал их транспорты, – сказал Васильев.
– Ого! – многозначительно произнес Сашка, позабыв недавний неприятный разговор с председателем колхоза.
«Чайка» пришвартовалась, и бронзокосцы сошли на берег. В тот же час на море разыгрался восьмибалльный шторм.
Море штормило трое суток. За это время Сашка тщательно осмотрел бот, с помощью механика рыбаксоюза разобрал, собрал и опробовал мотор. Он был сильнее мотора «Чайки» в два с половиной раза, однако это не радовало Сашку, наоборот, угнетало его. С щемящей болью в сердце расставался он с «Чайкой». Но этого не понимал механик рыбаксоюза и все твердил свое:
– Слышишь, как ровно, без перебоев стукотит? Не мотор, а зверь. Сила!
– Да пошел бы ты ко всем чертям! – рассердился Сашка.
– Чего злишься?
– А того, что так стукотит копытами подыхающая, заезженная кляча.
– Ну, ну! – запротестовал механик. – На сегодняшний день мотобот «Медуза» самая мощная моторная единица на всем побережье. И не кляча она, а заключает в себе пятьдесят лошадиных сил.
– Именно – единица, и одним словом – медуза, – отмахнулся Сашка, давая понять, что больше он не расположен продолжать разговор, и механик удалился, бросив на ходу:
– Неблагодарный… «Медуза» по тяге равняется пяти десяткам самых сильных лошадей.
– Ладно, – проворчал Сашка. – Отчаливай…
На четвертые сутки море угомонилось; оно сонно ворочалось у берегов, усталое и притихшее. В шесть часов утра «Медуза» отшвартовалась, вышла в море и взяла курс на Бронзовую Косу. От самого порта ее сопровождали чайки. Они то низко повисали в воздухе, покачиваясь на белых крыльях, то припадали к воде, плаксиво вскрикивали, вечно жалуясь на свою судьбу.
«Медуза» шла медленно, содрогаясь от гулкого рокота мотора, и обволакивала себя иссиня-голубой дымкой, вырывавшейся из выхлопной трубы. Кавун прохаживался по широкой палубе, заглядывал в глубокий трюм и удовлетворенно кивал головой, рассуждая о чем-то с самим собой. Васильев стоял у руля, Сашка следил за работой мотора.
Кавун спросил Сашку:
– Гарна посудина?
Сашка криво усмехнулся:
– Именно – посудина… Разве ж можно сравнить эту старую калошу с легкокрылой «Чайкой»?
– Э-э-э, хлопче, ты не прав, – возразил Кавун и развел руками: – Дывись, який простор на палуби. А трюм? Центнеров на двадцать груза. «Медуза» трудяга, а «Чайка» белоручка.
– Да оставь его, Тарасович, – сказал Васильев. – Переболеет разлуку с «Чайкой», успокоится и с «Медузой» свыкнется.
– Звыкнешься, моряцкая душа?
– Не знаю, – вздохнул Сашка и отвел глаза.
Чайки, жалобно всхлипывая, поотстали и повернули обратно. Кавун проводил их долгим взглядом и сказал:
– Живут в таком приволье, а все плачут.
– Такая уж плаксивая птица, – заметил Васильев.
Вскоре в прибрежном мареве показалась Коса. Хутор и длинная полоса песчаной отмели будто выплывали из прозрачной золотистой дымки, и контуры строений и обрывистый берег становились все четче и рельефней. Впереди, в четырех кабельтовых, Васильев заметил баркасы. Они были похожи на две черные подбитые птицы, медленно взмахивающие крыльями. Васильев, догадался, что это рыбаки тяжело идут на веслах, и сказал Кавуну:
– Юхим Тарасович, а ведь это бригада Краснова.
– Мабуть, так… Сашко, нажми-ка!
– Из этой дохлой клячи большего не выжмешь, – беззлобно проворчал Сашка, но скорость прибавил.
«Медуза» вздрогнула, пошла в кильватер баркасам и через полчаса нагнала их. Рыбаки узнали Кавуна и своего председателя колхоза, радостно заулыбались. Кавун перегнулся через поручни, кивнул рыбакам.
– Ну, як рыбачилы?
– Добре! – ответил Краснов. – Баркасы перегрузили.
В первом баркасе серебрились крупные лещи, во втором неподвижно лежала среди черноспинных осетров двухметровая белуга.
– Не живая? – кивнул на белугу Васильев.
– Бригадир оглушил ее колотушкой, – сказал дед Фиён, посмеиваясь в рыжую бородку, прокопченную табачным дымом. Он и сейчас посасывал вишневый чубук глиняной трубки. – Дюже артачилась, скаженная.
– Как же вы ее полонили? – интересовался Васильев.
– В капроновый мешок угодила.
– Выдержал?
– Раз Панюхай мастерил невод, любой груз выдержит.
– Вот шо, труженики, – прервал разговор Кавун. – Бечева е?
– Есть!
– Зачепляйтесь.
На первом баркасе приняли со второго бечеву и закрепили ее на корме. Конец своей бечевы швырнули на палубу мотобота. «Медуза» взяла баркасы на буксир и легко повела за собой, расстилая перед ними шипящий пенистый коврик. Рыбаки, сложив весла, отдыхали, подремывая на солнцепеке. Тем временем на берегу качалась и шумела людская волна. В воздухе мельтешили платки, косынки, фуражки и соломенные шляпы. Ребятишки кубарем скатывались по крутосклону на песчаный берег, старательно вымытый неутомимыми волнами.
«Медуза» причалила к пирсу, и Сашка заглушил мотор. Бронзокосцы бурно приветствовали первое моторное рабочее судно, заменившее легкокрылую «Чайку».
VIII
В последних числах апреля бронзокосцы провожали свою делегацию в Москву на прием к Наркому. От колхоза ехали председатель Васильев, бригадиры Краснов и Панюхай и от МРС замполит Орлов. Приехал из Белужьего и секретарь райкома партии Жуков, чтобы пожелать делегации счастливого пути. Анка, снаряжая отца в путь-дорогу, вычистила и выгладила брюки и китель, постирала тельняшку и еще две новых положила в чемодан.
Панюхай подстриг бородку и усы, и когда облачился в парадный флотский костюм, выглядел именинником. На его бритой голове молодецки сидела черная с белой окантовкой фуражка, на которой вместо краба поблескивал надраенный песком и суконкой бронзовый якорь. Отливали на солнце золотом и начищенные пуговицы на белом кителе.
– Знать, не обманул тот самый Петр Петрович, – сказал Панюхай, имея в виду инспектора рыбнадзора. – Я вмиг скумекал, что он справедливый человек. Ишь ты, сердечный какой, все же замолвил словечко о нас Наркому.
– У вас, отец, какая-то подозрительная обоюдная симпатия друг к другу с Петром Петровичем, – заметил Орлов, подмигнув Анке и Жукову.
Они стояли в тени акации возле сельсовета, ожидая грузовик, который должен был доставить их в город. На улице изнывала под палящими лучами солнца толпа зевак. Панюхай с хитринкой посмотрел на Орлова и усмехнулся:
– Нет, милый зятек, никакой тут подозреваемости нету. Все честь по чести. Пришлись мы один другому по душе и только. Спроси вот Андреича, – кивнул Панюхай на Жукова. – Когда он в тридцатом годе объявился на Косе, мы с ним с первого дня приятелями стали. И поныне в содружестве состоим.
– Совершенно верно, Кузьмич, – подтвердил Жуков, улыбнувшись. – И поныне мы в большой дружбе.
Панюхай толкнул Орлова:
– Слыхал?..
– Слышу, отец.
– То-то. А можно взять, к примеру, и Юхима Тарасовича. Он тоже с первых днёв ко мне расположился. Вот, – оглядел он себя, – обмундировкой вознаградил.
– Це правда, – прогудел Кавун, растирая пальцами длинные усы-сосульки, свисавшие ниже подбородка.
– Значит, у тебя, Кузьмич, есть что-то этакое притягательное… магнитное, – сказал Васильев.
– Никаких магнитов, – махнул рукой Панюхай. – По-задушевному я с людьми, вот и все.
– Эх, Софрон Кузьмич, – положил ему на плечо руку Жуков. – Если бы твоя душевность помогла нам получить от Москвы флотилию и новые сетеснасти…
Панюхай принял важный вид, ответил с достоинством:
– Москва не поскупится, Андреич. Поглядим там… по обстоятельствам, стал-быть…
– Отец, – прервала его Анка, хмуро посмотрев на него. – Нехорошо нахваливать себя.
– А разве я сбрехал что? Ты, дочка, не бойся правды-матки.
Наконец подошла машина. В эту минуту из-за угла показалась Акимовна в белом халате и белом поварском колпаке на голове.
– Я прямо из столовой… – оправдывалась Акимовна.
Началось прощание. Панюхай наспех поцеловал Анку, пожал руку Жукову, Кавуну, Акимовне, поклонился народу и сел к шоферу в кабинку. Васильев, Краснов и Орлов разместились в кузове. Жуков помахал фуражкой:
– Ни пуха, ни пера!
– В добрый путь! – донеслось из толпы.
Анка крикнула:
– Счастливо! Сегодня же дайте в городе телеграмму о вашем выезде.
Акимовна подошла к кабинке в ту секунду, когда шофер включил скорость.
– Гляди же, Кузьмич, не подкачай.
– Будь в спокойствии, Акимовна. Морской порядок будет по всем статьям соблюден.
Машина вымахнула из хутора, взбежала на пригорок и запылила по дороге в город.
Делегация прибыла в Москву тридцатого апреля, как и было указано в вызове Наркомата. Видимо, это сделали с той целью, чтобы рыбаки провели Первомайский праздник в белокаменной столице.
Встретил рыбаков на перроне вокзала уже знакомый им инспектор. Панюхай долго и молча жал руку Петру Петровичу, радостно улыбался и, наконец, проговорил:
– Вот и причалили мы к желанным берегам матушки-Москвы.
– Добро пожаловать, дорогие гости, – приветливо ответил инспектор. – Следуйте за мной.
На привокзальной площади их ждала сверкающая черным лаком открытая легковая автомашина. Инспектор сел с шофером, а гости свободно разместились на задних сиденьях. Автомашина бесшумно покатила по асфальту, выехала на улицу и влилась в бесконечный поток легковушек разных заводских марок и расцветок. На тротуарах взволнованно бурлили разноголосые людские потоки. Пахло накалившимся железом, камнем, смолой и бензиновым перегаром.
На перекрестках, предупреждаемые желтым – «Внимание!», потом повелительным красным – «Стоп!» – глазом автоматического светофора, потоки людей и машин на минуту замирали, давая возможность двигаться пересекающим дорогу потокам. Панюхай, блуждая растерянно-удивленным взглядом, шептал:
– Боже мой… страсть-то какая… Похоже на то, что вкруг тебя море волнами играет.
Машина наконец выплеснулась из шумного потока и подкатила к огромной новой гостинице. Шофер проворно вылез из машины, открыл заднюю дверцу, пригласил:
– Прошу, товарищи.
Гости в сопровождении инспектора поднялись в лифте на пятый этаж, где для них был забронирован номер.
– Располагайтесь, как у себя дома, – сказал инспектор, вынимая из кармана четыре пропуска. – Это вам даст право свободного входа на Красную площадь. Завтра посмотрите военный парад и демонстрацию москвичей. А пока желаю приятного отдыха, – и он вышел. Но через минуту вернулся. – Простите, я забыл оставить вам талоны. Будете питаться здесь, при гостинице. Вот эти талоны на завтраки, эти на обеды, а эти на ужины. До свидания…
В номере было четыре кровати, диван, письменный стол, стулья, мягкие кресла, телефон, репродуктор и платяной зеркальный шкаф. С пятого этажа взору открывалась внушительная панорама: Кремль и Ленинские горы. Васильев, Орлов и Краснов стояли у широкого окна, обозревая Москву, вернее – часть огромной столицы, а Панюхая заинтересовало совсем другое: он топтался возле зеркального шкафа, поворачиваясь то вправо, то влево и оглядываясь через плечо. Панюхай впервые видел себя в зеркале во весь рост. Он одергивал китель и поправлял на голове картуз, кивая своему отражению.
– Ничего, Кузьмич, – подошел к нему Васильев, – вид у тебя молодецкий.
– Порядок, – морщинистое лицо Панюхая осветилось детской улыбкой.
– А не прогуляться ли нам по Москве? – предложил Орлов.
– С удовольствием, – согласился Васильев.
– Нет, я лучше передохну малость, – отказался Панюхай.
– И меня в дороге разморило, – сказал Краснов. – Идите сами.
Орлов и Васильев ушли в город, а Панюхай и Краснов разделись и завалились спать.
Парад и демонстрация на Красной площади произвели на рыбаков неизгладимое впечатление. А метро просто ошеломило их. И только Орлов, не раз бывавший в Москве, оставался спокоен. Он на каждой остановке выходил из вагона, за ним поспешно следовали его спутники, а через несколько минут, осмотрев зеркальную мраморную облицовку и художественное оформление станции, все снова входили в вагон и ехали дальше. Восхищенный Панюхай беспрестанно восклицал:
– Боже, какая страсть! Солнечные хоромы под землей!..
Два дня бронзокосцы осматривали Москву, знакомились с ее достопримечательностями, а на третий их вызвали к Наркому. С каким волнением и душевным трепетом Панюхай переступил порог большого, скромно обставленного кабинета. Рыбаков ввел к Наркому инспектор. Панюхай шел последним, он почувствовал внезапную слабость в ногах. Но когда Нарком, сидевший за массивным письменным столом, встал и с приветливой улыбкой пошел навстречу рыбакам, запросто, будто с давнишними хорошими знакомыми, поздоровался, с Панюхая и смущение и слабость как рукой сняло. Он, не отрывая возбужденного взгляда от ласковых с живым огоньком глаз Наркома, сказал:
– Доброго здоровьица вам, товарищ Народный Комиссар… Так вот вы какой… Доступный человек.
– Узнаю́! – и Нарком добродушно засмеялся. Он быстрой походкой вернулся на свое место, заглянул в настольный блокнот. – Софрон Кузьмич? Бригадир гвардейской бригады? – и обернулся к инспектору: – Не так ли, Петр Петрович?
– Совершенно справедливо товарищ Народный Комиссар, – опередил Панюхай инспектора. – А дозвольте спросить: как вы признали меня?
– Петр Петрович, вернувшись с моря, с удивительной точностью нарисовал ваш портрет. Итак, дорогие товарищи, садитесь. Предупреждаю: никакой официальщины. Будем запросто беседовать. О том, как погибла флотилия МРС, как героически трудятся старейшие рыбаки-пенсионеры, мне известно. Скажите, в чем сейчас у вас самая острая нужда?
И рыбаки рассказали, что с флотом еще можно подождать, что хотя баркасы ветхие, но теперь уже приобрели мотобот и это дело еще терпимое. Отсутствие необходимого количества добротных орудий лова – вот что режет рыбаков. Даже бечевы и ниток невозможно достать.
– Ясно, – сказал Нарком. – Потерпите еще немного. Как вам известно, вчера наши воины водрузили над рейхстагом знамя Победы. Война, можно сказать, завершена. В некоторых местах еще оказывают сопротивление разрозненные группировки гитлеровцев, которые будут добиты нашими доблестными воинами в течение ближайших дней. Скоро вы будете иметь и первоклассный флот и капроновые сети. Могу порадовать вас, – улыбнулся Нарком и продолжал: – На одной из южных верфей уже приступили к постройке быстроходных сейнеров для вас, рыбаков. На сейнерах будут установлены отечественные двигатели в сто пятьдесят лошадиных сил. Заказ заводу уже дан.
– А сетки? Сетки? – заерзал на месте Панюхай.
– Я сказал, вы будете снабжены капроновыми сетями. Самыми добротными.
– Дай бог, – облегченно вздохнул Панюхай.
– Бог не даст, – улыбнулся Нарком, – а Родина даст.
Все засмеялись. Панюхай смущенно опустил глаза:
– Само собой… товарищ Народный Комиссар.
Нарком встал, подошел к висевшей на стене карте и обвел указкой бассейн Азовского моря.
– Вот ваши владения. Сравнить с Черным, и ваше море кажется малюткой. А рыбные богатства его неисчислимы. Подумать только: в таком мелководье гуляют косяки леща и судака, тюльки и бычка, тарани и сельди, рыбца и шамаи, сазана и севрюги, белуги и осетра… Теперь посмотрите, сколько рек впадает в Азовское море… Они опресняют воду и вносят тысячи тонн различных питательных веществ, создавая обильную кормовую базу. Вот почему из Черного моря в Азовское устремляются тучные косяки рыб. Их привлекают и пресные лиманы, являющиеся прекрасными нерестилищами. А кое-где на реках, впадающих в море, ручьях, каналах и протоках сооружаются завалы, запруды и заграждения. К чему я это говорю? – Нарком вернулся к столу и опустился в кресло. – Вот к чему. Известно, что рыба идет на нерест туда, где она родилась. Но пробить завалы и запруды на реках, протоках и в гирлах лиманов она не может и гибнет. Есть и такие горе-рыбаки, которые бьют рыбу острогой и огнестрельным оружием. Добывают ее с применением взрывчатки, отравляющих веществ и электротока. Это варварский метод.
– Товарищ Народный Комиссар, в нашем районе такого безобразия нет, – сказал Васильев.
– Знаю. А в других районах есть. Может и у вас быть.
– Не допустим! – встрепенулся до сих пор молчавший Краснов.
– К этому я и клонил разговор, чтобы навести вас на мысль: не допустить подобного варварства. А то что же получается? Миллионами тонн губят рыбу. Да ведь это же народное добро, наше богатство, и надо сберегать его.
– Совершенно справедливо, товарищ Народный Комиссар, – качнул головой Панюхай. – Мы никому не дозволим в наших водах разбойничать. Пресекём!
– Правильно, – сказал Нарком и спросил Панюхая: – Ну, как живет-здравствует ваша старая гвардия?
– Трудятся. Кланяться вам велели.
– Спасибо. Передайте им мой привет.
– И просили они… хоть бы ниткой уважили. А сети я сам свяжу. Беда нам без причиндалов.
– Хорошо, Софрон Кузьмич, постараюсь кое-что сделать для ваших рыбаков. – Нарком позвонил и обратился к вошедшему секретарю: – Напишите от моего имени письмо дирекции и коллективу рабочих Решетихинской сетевязальной фабрики Горьковской области с просьбой обеспечить азовских рыбаков колхоза «Заветы Ильича» Белуженского района сетеснастями.
Когда секретарь вышла, Нарком сказал:
– Думаю, не откажут. Поезжайте на фабрику, поговорите в парткоме, с рабочими потолкуйте.
– Мы сегодня же выедем, – сказал Васильев.
– Прекрасно. А вернетесь, два-три дня погостите в Москве. Номер будет забронирован за вами.
Вошла секретарь, положила на стол отпечатанное на машинке письмо. Нарком подписал и передал письмо Васильеву.
– Желаю успеха. А чтобы вы не забывали о нашей встрече, разрешите вручить вам памятные подарки… Петр Петрович, слово за вами.
Инспектор вынул из портфеля четыре зеленых бархатных коробочки и, открыв их, разложил на столе рядком. В трех коробочках были серебряные карманные часы, в четвертой – золотые. Серебряные Нарком вручил Васильеву, Орлову и Краснову, а золотые протянул Панюхаю.
– Это вам, Софрон Кузьмич, именные за добросовестный, честный труд.
– Как?.. – повел растерянным взглядом Панюхай. – Это почему же мне такая честь?..
– Заслуживает? – спросил Нарком рыбаков.
Те ответили в один голос:
– Заслуживает.
– А ваше мнение, Петр Петрович?
– Софрон Кузьмич вполне достоин этого подарка.
– Вот видите? – развел руками Нарком, улыбаясь.
У Панюхая задрожал подбородок, сомкнулись челюсти. Наконец он разжал их, с трудом проговорил:
– Бла… благо… дарствую… товарищ… Народный… Комис… сар.
У старика из глаз брызнули слезы. Он провел по мокрому волосатому лицу рукавом кителя, потом, спохватившись, вынул из кармана носовой платок, приложил к глазам…
Нарком проводил гостей до дверей. Последним выходил из кабинета Панюхай. Он обернулся и так посмотрел на Наркома, будто горячо обнял его душой и сердцем, и тихо сказал:
– Да хранит вас бог… доступный человек.
Поездка на Решетихинскую сетевязальную фабрику увенчалась успехом. Рабочие встретили гостей с далекого Приазовья радушно. Когда было зачитано письмо Наркома, один из рабочих внес предложение – вязать сети для рыбаков в неурочное время, отрабатывая ежедневно дополнительно по одному часу. По огромному цеху прокатился одобрительный гул дружных рукоплесканий…
Бронзокосцы уезжали из Горького в приподнятом настроении. Радости их не было предела. В Москву вернулись восьмого мая. Петр Петрович принес им в гостиницу железнодорожные билеты на десятое число.
– А почему не на девятое? – спросил Орлов.
– Завтрашний день будет объявлен Днем Победы, – ответил Петр Петрович. – Гитлеровская Германия капитулировала. Вот свежие газеты, читайте. А это четыре пропуска на Красную площадь.
День девятого мая был торжественным, волнующим. На Красной площади шумело ликующее море людей.
Вечером загромыхали орудийные залпы, и московское темно-синее небо расцвело яркими разноцветными огнями фейерверка. Это было изумительное зрелище незабываемого салюта в День Победы. Гремела музыка, звенели песни на улицах и площадях, люди кружились в танцах, совсем незнакомые обнимались и горячо целовались, поздравляя друг друга с долгожданной победой.
Панюхай отбился от своих спутников и никак не мог вырваться из людского водоворота. Вдруг он увидел знакомое лицо, мелькнувшее между снующими людьми. И когда взгляд больших голубых глаз остановился на нем, он вскрикнул:
– Татьянка!
– Софрон Кузьмич!.. Софрон Кузьмич!.. – услышал он низкий слабый голос, но в ту секунду незнакомая девушка обняла его, поцеловала и горячо дохнула ему в самое ухо:
– Я – Татьянка, дедушка! Милый, родной! Поздравляю с победой! Идем веселиться, дедуся! – и она закружила его в танце.
Их толкали в бока и в спину, волна людей то наваливалась, то откатывалась, а Панюхай отбивался, брыкался, вырываясь, из цепких рук девушки:
– Да отпусти же ты душу на покаяние, мама двоеродная…
