Текст книги "Анка"
Автор книги: Василий Дюбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)
Посредине реки, служившей границей между греческим городом и казачьим поселком, был укреплен обгорелый сруб высокого дерева. Так и в истории значится:
…там был укопан пень обгорелый для знатья всякому своей границы.
Но пень не мог служить преградой для разгульной казачьей вольницы. Из года в год казаки переходили «границу», ловили в греческих водах рыбу, наводили свои порядки и всячески старались прибрать город к рукам. Казаками предводительствовал полковник Белгородцев[2]2
Полковник Белгородцев был прислан на реку Кальмиус в 1854 г. для обороны Мариуполя во время обстрела города английским военным флотом.
[Закрыть].
Обиды, причиняемые казаками, греки обжаловали перед царем, и из Петербурга последовало распоряжение: полковника Белгородцева разжаловать, а казаков переселить в другие места.
Казаки разрушили свой поселок и разделились на две группы. Большинство ушло в донские степи, а остальные – берегом на северо-восток. Они шли, с короткими привалами, день и ночь. На рассвете остановились и разбили палатки на высоком обрывистом берегу моря. На юго-запад от обрыва тянулась узкая полоса песчаной отмели, похожая на вонзившуюся в море бронзовую стрелу. Она слегка загибалась вправо, образуя небольшой залив. В мае в заливе скоплялось такое множество рыбы на нерест, что казаки ловили ее руками, били веслами, глушили динамитом, рубили шашками увесистых белуг. Дальше переселенцы не пошли. Они построили на обрыве хутор в полсотни дворов, назвали его Бронзовой Косой и стали промышлять рыбой. Хутор постепенно расширялся, и ныне в нем насчитывалось до двухсот дворов.
В конце хутора стоит маленькая каменная хижина бедняка Григория Васильева, обнесенная вокруг дрекольем. У самого обрыва примостилась хижина Панюхая, такая же, как у Васильева. Через десять дворов – на высоком кирпичном фундаменте, замкнутый квадратом высокого частокола, – рубленый курень Тимофея Белгородцева, потомка разжалованного полковника. В молодости, будучи еще на реке Кальмиус, Тимофей Белгородцев влюбился в гречанку. Она была из рода Газадинова, потомка митрополита Игнатия. Когда Тимофей послал к ее родным сватов, те даже и не приняли их, заявив:
– Все казаки промышляют разбоем. Разве мы можем отдать свою дочь в жены разбойнику?
Это было оскорблением. У Тимофея вскипела буйная казачья кровь. Он хотел с клинком ворваться в дом Газадиновых и по-своему решить вопрос женитьбы. Но девушка удержала Тимофея, пообещав сама уйти к нему.
– Тогда укради и грамоту, – сказал Тимофей.
– Зачем?
– Пригодится…
Все Газадиновы имели копию грамоты, которую царица пожаловала митрополиту, и гордились ею.
– Пригодится, – повторил Тимофей. – Грамота – это почет и уважение от людей. Шутишь ли, какого ты роду-племени! Укради всенепременно.
Девушка завладела драгоценной реликвией и ушла к Тимофею, навсегда покинув родительский дом.
Только через двадцать лет она родила Тимофею сына. Назвала его Павлом, воспитала в строгой набожности, научила греческому языку. Выезжая в город на богомолье, брала сына с собой. Приводила в церковь, ставила у гробницы Игнатия и заставляла подолгу молиться. Умирая, подозвала сына к себе и надела на шею маленькую сумочку на тонком гайтане, в которой хранилась копия грамоты.
Каждый год со всей округи в город съезжалось множество народу на поклонение «уцелевшему» митрополиту. Тимофей Белгородцев, хвастаясь происхождением жены, гордо заявлял всем, что в жилах его сына течет кровь священная, и часто напоминал об этом Павлу. Среди хуторян Тимофей пользовался уважением и в каждую путину, при выходе в море, избирался на время лова атаманом рыбацкой ватаги.
…Следующий небольшой куренек, плотно прижавшийся глухой стеной к частоколу двора Белгородцева, – бедняка Осипова, погибшего в море. В нем живут дочь покойного Евгенушка и секретарь сельсовета, он же и хуторской лекарь, Душин, сорокалетний холостяк.
Угловой кирпичный дом этого же ряда, с пятью большими комнатами – рыботорговца Урина. Появился Урин на хуторе в первые годы революции и за это время успел нажить недурное состояние.
Пересекающая улица заселена середняками. Она тянется к обрыву, поворачивает вправо и рассыпается по отлогому склону маленькими, наполовину вросшими в землю халупами сухопайщиков. Севернее, у взгорья, оторвавшись от хутора, стоит крошечный, с двумя комнатами, рубленый домик, принадлежавший ранее священнику. В нем живут заведующий клубом Зотов и секретарь комсомольской организации Виталий Дубов. Рядом – обезглавленная церковь, переоборудованная бронзокосцами под клуб.
Случилось это так.
В девятнадцатом году, накануне отступления деникинской армии, белые праздновали временную и последнюю победу над одной из частей Красной Армии. Вокруг поселка и на берегу моря пять суток валялись трупы красноармейцев. Бронзокосцы обратились к священнику с просьбой «предать земле убиенных», но тот, служа изо дня в день молебны в честь победы «христолюбивого» деникинского воинства над «супостатами», отказал прихожанам:
– Собакам – собачья честь.
При наступлении Красной Армии священник ушел с белыми и больше не возвращался. В первые годы набожные бронзокосцы посылали ходоков в город к митрополиту и просили себе священнослужителя, но к ним никто не шел. А потом, молясь на дому, они постепенно отвыкли от церкви и вспоминали о ней только тогда, когда проходили мимо, лениво крестясь на покосившуюся колокольню. Ветхая, забытая прихожанами деревянная церковь грозила рухнуть. Комсомольцы решили переоборудовать ее под клуб и добились на это согласия хуторян. Они отремонтировали здание церкви своими силами, открыли клуб, приобрели мебель, пианино.
Правее сухопайщиков теснятся одноглазые, кривобокие, с длинными горбатыми трубами курени бедноты.
А внизу, под обрывом, моргая по вечерам крошечными окошечками, недремлющим сторожем, стерегущим заповедные воды, одиноко стоит у моря саманная халупа вдовца Кострюкова, председателя бронзокосского сельсовета.
IV
У восточного побережья на бронзовом якоре качался рассвет. В небе меркли янтарные звезды.
Потревоженная рассветом мартовская ночь чернокрылой птицей улетела на запад. Внизу, под обрывом, гусиным стадом проплывали вдоль берега светло-пепельные льдины. Все яснее становились очертания хутора, берега, и степь заволакивал горьковатый кизячный дым.
Урин неспокойно сидел на дрогах, шевелил пухлыми щеками.
– Светает, Тимофей.
Белгородцев медленно выпрямил крутую спину, повернул голову к Урину, кинув на широкое плечо конопляный, в два кольца, ус.
– Хутор пробуждаться начнет. Увидят…
– Поспеем, – прервал Тимофей, понукая взмыленных лошадей.
Вскоре дорога повернула вправо, побежала мягким песчаным настом вниз, и они бесшумно въехали в хутор. В помещении совета горела керосиновая лампа. Возле нее, низко склонившись над столом, сидели Кострюков и Душин. Урин покачал головой, собирая в жирные складки красную, как у мясника, шею.
– Сидят, – ядовито усмехнулся он, толкнув Тимофея.
Белгородцев взглянул на окно. Кострюков ерошил одной рукой волосы, а другой перебирал бумаги, разбросанные по столу. Душин сидел с выдвинутой вперед нижней челюстью и постукивал карандашом по зубам.
– Две недели ночами сидят, а что высидят?
– Поглядим, – и Тимофей повернул лошадей в проулок.
Хутор просыпался, на улицах появлялись люди. Возле своего дома Урин выпряг пристяжную и прогнал ее через калитку. Вернулся к дрогам, опасливо огляделся вокруг, легко взял под мышки два брюхастых мешка и торопливо направился во двор, на ходу бросив Тимофею:
– Поезжай скорей, пока злой глаз не видит.
Белгородцев с Уриным ездили в город за нитками и сорочко́м. Ни того, ни другого на рынке не было. Но городские тайные перекупщики, ежегодно забиравшие у Белгородцева и Урина рыбу, снабдили их сорочко́м и нитками в избытке. Выехали они за день до ледохода, и Тимофей не знал о гибели кобылы и сеток.
Гулкий, дробный стук в ворота сорвал Павла с кровати. Наскоро сунув в сапоги босые ноги, он выбежал на крыльцо. Отец стоял по ту сторону ворот и долбил их вишневым кнутовищем. Павел сбросил с железных крючков перекладину, широкими полами распахнулись тесовые ворота.
– С благополучием, батя?
Тимофей кивнул головой, взял мешки с нитками и заскрипел крутыми ступеньками крыльца. Молчание его зародило в Павле тревогу. Он посмотрел вслед отцу, подумал: «Неужто узнал? Кто ж бы это ему?..» – и повел лошадь во двор.
В курене Тимофея встретила его мать, полуслепая старуха. Она протирала пальцами одной руки слезившиеся глаза, а другой – тянула к пояснице кофточку, зацепившуюся за высокий горб. Тимофей положил у простенка мешки, разделся, сел за стол. Старуха накрошила хлеба в глубокую миску, вылила в нее кувшин молока, поставила на стол.
– Кормись, Тимоша, – и прислонилась горбом к печи, прикрыв ладонью беззубый, всегда полуоткрытый рот. Она долго смотрела на сына, разминая пальцами пергаментные, прошитые морщинками губы. Подошла к столу, села рядом, вздохнула.
– Грех на хуторе случился.
У Тимофея замерли желваки. Он поднял голову, вопросительно уставился на старуху.
– Семь рыбаков не возвернулись. На крыгах унесло.
– Не велик грех.
– Тяжкий сынок… – она покачала головой и заплакала.
Тимофей спокойно продолжал есть. Вошел Павел. Он постоял у порога, несмело прошел к печи, снял с задвижек портянки и стал переобуваться.
– Ну, Пашка, – заговорил Тимофей, выбирая из бороды крошки хлеба. – Ниток теперь в достатке. Вон сколько, – он указал на мешки.
Павел обматывал портянкой ногу и не смотрел на отца.
– И рыбку будут свежаком забирать. Прямо с баркаса. На все договоренность есть. Улов бы богатый господь послал.
Павел молчал. Согнувшись, он набивал на ногу тесный сапог. На бронзовые скуластые щеки падали пряди курчавых волос. Тимофей отодвинул чашку, пытливо посмотрел на сына.
– Пашка!
Павел разогнулся.
– Погляди на меня. Ну? Почему закручинился?
– Звезда под лед пошла, – Павел отвел глаза в сторону.
– Как это пошла?
– Утопла…
– Раз-зява! – закричал отец, приподнявшись. У него кровью налились глаза, подломились в коленках ноги. Опустился на скамейку, выдохнул:
– Сказывай.
Павел стал рассказывать о случившемся, украдкой бросая взгляды то на стенку, где висела короткая плеть, то на отца, вобравшего голову в плечи. Тимофей все ниже гнул косматую гриву волос и хмурил лицо, шевеля колечками усов. Он слушал сына, но не понимал ни одного слова. В его сознании горела мысль только о погибшей лошади и сетках, неизмеримая жадность мутила рассудок. Ударом ноги опрокинул стол, – плеснулось в воздухе сизое молоко, хрустко разбилась глиняная чашка. Старуха в испуге отшатнулась к окну, перекрестилась.
– Тимоша, молил бы бога, что он хоть сына-то…
– А кобылу? – затрясся Тимофей. – А сетки?
Он тяжело поднялся и повел глазами по прихожке. Старуха поспешно ушла в горницу. Тимофей хотел обратить свой гнев на бога, что часто делал украдкой от Павла, однако вовремя спохватился.
Он не верил в бога, но дома размашисто крестился для видимости. Сына держал в богобоязни и не выпускал из-под своей воли. Воспитанный покойной матерью в строгой набожности, Павел был кроток, и когда отец в порыве бешенства кричал: «Снимай штаны!», он, несмотря на то, что обладал огромной силой и мог бы постоять за себя, оголялся до коленок, покорно ложился на скамейку и молча, не шевелясь, горел под крепкими ударами плети.
«Ищет», – подумал Павел, не отрывая от плети тревожного взгляда. Чтобы не слышать хлестких слов, он опустил штаны и повалился на скамейку. Тимофей вздохнул, медленно прошел к вешалке, надел картуз, взял мешки и вышел из куреня. Павел выбежал на крыльцо: отец, пошатываясь, разбитой походкой шел по двору; заглянул в конюшню, в раздумье постоял и скрылся в амбаре.
Павел обхватил руками подпорку крыльца и прижался к ней лбом в мучительной тревоге: что с отцом?
Навалился грудью на высокие перила сходней и низко опустил отяжелевшую голову.
– Колокольчики-бубенчики! – вдруг раздался девичий выкрик.
Павел, встряхнув чубом, выпрямился, бросил взгляд через плечо на улицу.
– Почему закручинился? – Анка улыбнулась, закинув голову. – Ай штаны батька латал?
Павел цепко ухватился за перила. Слова Анки хлестнули по сердцу.
– Нет.
– Так ли? А почему в клуб перестал ходить?
«Издевается», – подумал он и, сощурив глаза, отвернулся.
Прежде они виделись каждый вечер, но, когда клуб перевели в отремонтированную церковь, встречи их прекратились. Анка проводила вечера в клубе, а Павел не ходил туда из-за религиозных убеждений. К тому же за этим строго следил отец.
– Ну? Придешь в клуб?
Павел посмотрел в бездонные зеленя Анкиных глаз. Три месяца назад из этих глаз хлынула на него теплая девичья ласка, на мгновенье затемнила разум…
– Почему молчишь? – спросила Анка.
– Не приду, – хмуро буркнул Павел.
– Почему?
Павел молчал.
– Эх ты, святитель. Жалко, что не достану, а то крепко потрепала бы тебя за кудри, – и она, круто повернувшись, ушла.
Павел услышал тяжелые шаги, от которых гнулся дощатый пол. Обернулся, увидел отца. Тимофей медленно шел к нему, опустив руки и тяжело дыша. Казалось, что крепкой грудью навалится на сына, сомнет его, бросит на пол. Но Тимофей вдруг остановился, слегка приподнял картуз.
– Доброго здоровья, Софрон Кузьмич. – И метнул на сына яростью сверкавший взгляд: – Ступай в курень.
Павел, уходя, украдкой посмотрел на улицу. У ворот, опершись на палку, стоял Панюхай и водил носом по воздуху. Тимофей сошел с крыльца, у калитки остановился. Не по душе ему был Панюхай. За дочку прятал в сердце злобу на него, за зеленоглазую Анку, что кружила Павлу голову, от молитв отбивала.
Нутром ненавидел, а внешне был приветлив с ним, помогал во всем. Дочка милиционером на хуторе состоит, как-никак – власть, и в случае беды какой – выручить сможет. Открыл калитку, руку протянул:
– Ко мне? – и в улыбке вымученной губы скривил.
– А к кому же еще? Завсегда к тебе, Тимофей Николаич.
– Говори, зачем?
– Городскими новостями побалуй.
– Нечем баловать, – Тимофей вздохнул. – Ни моточка ниток. Сорочка́ и в помине нету.
– Беда, – покачал головой Панюхай, поправляя на голове ситцевый платок. – А я-то думал, пойду, мол, к Николаичу, не добыл ли он чего в городе.
– И ниточки не привез. А тут еще грех случился. Десять перетяг и кобыла сгинули.
– А меня вовсе разорило море: последнюю конягу с сетками слопало. Беда. Старые сетки штопать нечем.
Панюхай без нужды перевязывал платок, щурил глаза, нюхал воздух. Он был огорчен неудачей, порывался уйти, но еще теплившаяся надежда удерживала его.
– Тебе с дочкой прямо хоть в комедию поступать.
Панюхай не понял.
– Ты по-бабьему, в платке ходишь, а дочка в шинель оделась.
– Чтоб не продуло. Ухо болит. А дочка же в стражниках состоит. В районе ее так уформили.
– И любо это?
– А чего ж. Теперь воля бабам дадена. Пущай свою сноровку кажут.
Он холодно попрощался и пошел не спеша.
– Погоди, – окликнул его Тимофей. Подошел к Панюхаю, положил на плечо руку. – Хоть и сам в беде, но помогу.
Панюхай вскинул голову. В его мутных глазах опять вспыхнула надежда.
– Не дослышал я. О чем ты, Николаич?
– Помогу тебе.
– Ниток дашь?
– Много не дам, но на штопку хватит.
Панюхай склонил на плечо голову, молчал.
– Только ты Анке покрепче хвоста накрути. Парню моему голову затмила, тускнеть стал. Боюсь, от бога и от меня отобьется. К тому же, срамотой нас изведут. – Тимофей склонился к Панюхаю: – По хутору слухи ходят, что они телесным грехом спутались.
– Поженить их, ежели так. Коробка покатилась, стало быть, крышку нашла. – Панюхай вытер концом платка глаза и добродушно улыбнулся.
– Сиречь – по Сеньке шапка? – сощурился Тимофей.
– А чего ж, породнимся.
Тимофей отшатнулся от Панюхая.
– А по-моему так: ежели у тебя сын, не приучай его к плохой базарной пище, ежели дочь – не дозволяй ночевать у соседа. – Он отвернулся в сторону, стал нервно жевать бороду.
Панюхай понял, что его слова пришлись не по нутру Тимофею. И, чтобы успокоить его, поднял палку, потряс ею.
– Да я ей так накручу, что она у меня!.. – и смолк. Поковырял палкой песок, пошевелил морщинами на лбу и, вспомнив разговор с дочкой, добавил: – Кострюков с Душным ночи не спят. Все в бумажках роются.
– Ежели осел станет лопать траву, какой он никогда не пробовал, то понятно, что у него голова заболит. Сиречь – не за свое дело не берись.
– Какой-то из города приехал. Анка сказывала – артель затевают. Мол, артельным и нитка, и всякая подмога будет.
Тимофей усмехнулся:
– Не умирай, осел, будешь ячмень кушать. Жди, покуда не сдохнешь. Так, что ли?
– Я ей тоже сказал: зря. Бросьте губы приманочкой мазать. На удочку не пойдем. Сами рыбалки, подсекать умеем, – Панюхай засмеялся и заискивающе посмотрел на Тимофея. – А когда же за нитками приходить?
– Завтра, – и Тимофей направился во двор.
– Я ей так и сказал: бросьте губы мазать. Сами рыбалки… – крикнул ему вслед Панюхай, потрясая палкой.
Тимофей, хлопнув калиткой, торопливо пошел в курень.
Павел и старуха завтракали. Тимофей бросил на кровать картуз, подошел к сыну и вырвал у него кружку с молоком.
– Лопать не дам.
Старуха вышла из-за стола, забилась в угол, за печку.
Павел вяло жевал сухой хлеб.
– Грехом телесным путаешься? Кровь свою с сатанинской мешаешь?.. – задыхаясь, проговорил Тимофей и стукнул кружкой об стол, расплескав молоко. – Кого к куреню приучаешь? С кем водишься? С Панюхаевой Анкой? Ложись! – закричал он и бросился за плетью. – Засеку…
Павел пододвинулся немного, распластался на скамейке.
– Штаны долой!
Павел не пошевелился.
– Шта-ны! – затопал ногами Тимофей.
– Не сниму! На хуторе смеются.
– Ка-а-ак?.. Батько?.. – Тимофей широко раскрыл рот, отшатнулся и замер.
Встретившись с упрямым взглядом Павла, он выронил плеть и грохнулся на кровать, блуждая по прихожке растерянным взглядом. За печкой заворочалась старуха, всхлипнула:
– Тимоша… зачем убиваешься?..
– Сын… перечить стал… – простонал Тимофей и ткнулся головой в подушки.
Со скамейки отозвался Павел:
– Больше не сниму. Хочешь, батя, секи в штанах.
V
В безветренной синеве неба таяли белые, как пена, волокнистые облака, медленно стекая к затуманенному горизонту.
Вдали закипало море.
Дымились берега.
У обрыва сытыми боровами дремали на песке опрокинутые на бок баркасы. На железных треногах качались чугунные котлы, дышали смоляным варевом. Рыбаки суетились возле баркасов, тщательно осматривали их, конопатили щели, вбивая долотом в просветы между досок жгутовые косы рыжей пеньки. Поверх пеньки струилась кипящая смола, черным расплавленным стеклом сверкая на солнце.
Анка устало шагала по вязкому песчаному побережью, скликала рыбаков в совет. Впереди нее, приподняв плечи, в легком беге неслась Евгенушка.
– Генька, не беги.
Евгенушка повернула крошечное розовое лицо, прозвенела скороговоркой, глотая слова:
– Не могу плавать по-твоему. Привыкла бегом.
– Я тебя, рыжую, за подол буду держать.
– Не удержишь.
Анка поймала ее за руку, и они пошли рядом. Встречный ветер донес звуки бойкой песни. Плачуще вплеталась в них унылая, никому не ведомая мелодия.
Анка вслушивалась в непонятные слова.
– Богомол твой расхныкался, – засмеялась Евгенушка.
Анка дернула ее за руку:
– Не надо. Обидится.
– И что за песни поет неразумные?
– Не говорит.
– Видать, божественные. Сейчас спрошу.
Неслышно ступая по песку, подошла к трехтонному баркасу. Он стоял килем на круглых дрючьях, опираясь на боковые подпорки, готовый скатиться в воду. На носовой части лежал брюхом на борту Павел и оживлял синей краской потускневшую надпись: «Черный ворон». Анка спряталась у руля. Евгенушка приблизилась к Павлу.
– Паша!
Он поднял голову, и волосы упали ему на глаза. Стряхнул их, улыбнулся.
– Хоть бы раз по-людски спел. Непонятно, о чем ты…
– Хочешь, понятно спою?
– А ну!
Павел украдкой окинул глазами обрыв, оглянулся назад. Перевалился через борт и вполголоса запел:
– Девушка, косу твою не заплетут,
Тебя за меня не отдадут.
Иди, я увезу тебя.
Темная ночь, никто не увидит.
Евгенушка стояла, глядя на него, щурила глаза и ловила полуоткрытым ртом струившиеся сверху слова песни. Павел качал головой, вкривь растягивал толстые губы и, затихая, бросал далеко в море тоскливый взгляд.
– Девушка, у тебя длинная коса:
Обвей ею шею и закрути ее.
Если ты любишь, люби от души,
Любовь на языке – одна ложь…
Забросил ногу и верхом сел на борт.
– Ну, как?
– Теперь понятно. Кто научил тебя?
– Мать. Это старинная песня крымчан.
– А кому поешь?
– Анке.
Из-за кормы выбежала Анка. Она взглянула на Павла, засмеялась. Павел поджал губы.
– Чего дуешься?.. Откуда же у меня косы? – она сорвала платок и тряхнула короткими волосами:
– Погляди.
Павел отвернулся, взял кисть и повис на борту.
– Брось, Паша. Скажи, где отец?
– Там, где вешалы, – не поднимая головы, отозвался Павел.
Девушки ушли. Павел водил по воздуху кистью и смотрел вниз. С кисти зернисто стекала краска, синей оспой въедалась в песок. Веселый Анкин смех все еще звенел в ушах Павла. «Сатана!» – хотел крикнуть ей вслед и выпрямился. Пригнувшись, между баркасами вдоль берега бежала Евгенушка, Анки не было.
«Где же она?»
Анка шла по обрыву, взмахивая платком. Вскоре ее заслонили собой вешалы. В руках Павла хрустнула кисть…
Тимофей ходил между вешалами, перебирал сети, выискивая порванные ячеи. В руках он держал пучок ниток и роговую иглицу. Если попадалась дыра, вынимал из кармана ножницы, по узлы вырезал поврежденные части, быстро делал на пальцах левой руки новые ячеи и штопал сеть. Возле суетились нанятые сухопайщики, кипятили в смоле сети, вешали их для просушки на слеги. Анка прошла мимо Тимофея, обожгла недружелюбным взглядом, бросила на ходу:
– В совет кличут.
Тимофей запустил в ячеи пальцы, сжал кулаки:
– Анка!
Та остановилась.
– Что зверюгой глядишь на меня?
У нее холодком затянулись глаза, нервно зашевелились плавники бровей.
– Я ли не помощник твоему отцу в нужде какой?
– Нитки и сорочо́к, что отцу давали, я отнесла вам. У старухи спросите.
– Зачем?
– Чтобы не быть у вас в долгу, – и быстро ушла.
Тимофей прижал к груди сеть, рванул ее. Почувствовав на плече тяжелую руку, обернулся. Перед ним стоял, возвышаясь над ним на целую голову, Егоров.
– К чему, дядя Тимофей? Теперь наш брат за ниткой плачется, а ты фильдекосовую сетку порвать хочешь.
Тимофей разжал пальцы, уронил руки.
– Блудница поганая.
– Это ты про Анку? Верно говоришь, – подхватил Егоров и подумал: «Чем бы тебя ублажить?». Поковырял ногой в песке, добавил: – Пристяжная ее, Евгенка, заглядывала к нам под гору. На собрание скликала. А мы ей в ответ: «Понадобится нам собрание, сами учиним, без юбок обойдемся», – и матюгами ее. Так запарусила в гору, не догнать, – и он затрясся от хохота.
Тимофей свел на пояснице руки, прошел к соседней вешале, оглядел просмоленные сети и направился к обрыву. Следом закачал широкими плечами Егоров.
– Дядя Тимофей. А сорочка́ у тебя не найдется?
– Сорочка́? Нету.
– Да мне малость одну.
Тимофей косо посмотрел на Егорова, взял его за широкий пояс.
– Этими малостями я разорился. Вы меня разорили. Когда нужда съедает, все на поклон к Тимофею Николаевичу, а вот ежели со мной какая беда случится… – он махнул рукой.
– Всегда вызволим.
– Знаю я…
Внизу послышались треск ломающегося дерева и крики. Тимофей оттолкнул Егорова, подбежал к обрыву и увидел, как его «Черный ворон» медленно лег на бок, а сорвавшийся с носовой части Павел, выбросив руки, головой ткнулся в песок. Тимофей схватился за грудь.
– Погубил, хамлет… Ребята! Бросай смолить! Валяйте на подмогу! – и прыгнул вниз.
За ним покатились сухопайщики и Егоров.
Тимофей подбежал к Павлу.
– Раззява!.. Сказывал же: гляди, подпорки гнилые не подсунь.
– Узнаешь их, какие они, – огрызнулся Павел. – Самые толстые выбирал.
– На сердцевину глядеть надобно. Вон, доброта какая, – Тимофей поковырял пальцем прелый обломок подпорки. – По бабьей сердечности ты мастер большой.
Тимофей лег на брюхо, пополз по песку, осматривая баркас; ласково пошлепал по осмоленным бокам и сказал:
– Просох. Время спускать на воду, а то, чего доброго, расхряпают.
– Водки купишь, Николаич, – на плечах снесем! – крикнул ему рыбак, конопативший рядом баркас.
– Две литровки ставлю.
– Мало. Прибавь еще одну.
– Ладно. Пашка! Лезь на баркас.
Тимофей подошел к баркасу, уперся спиной в накренившийся бок. На руках и шее свинцовыми прутьями вздулись жилы.
– Взяли?
– Есть, Николаич! – откликнулись рыбаки.
– Скатывай!
Баркас закачался на согнутых спинах и медленно пополз килем по круглым дрючьям, разминая и вдавливая их в песок. Он скользнул через последний дрючок и сытым, изнывающим от жажды буйволом ткнулся носом в воду. Тимофей забежал вперед, закричал:
– Не бросай! Сажай его на воду! Еще половинку прибавлю.
Под дружным нажимом плеч баркас рывком лег на волну, закачал высокой мачтой и стал круто заносить кормой. Трое ребят сели на подчалок, бросили Павлу конец веревки и на буксире повели «Черного ворона» вглубь.
– Довольно! – крикнул Тимофей, вытирая картузом мокрое лицо. – Ставь на якорь!
Павел бросил якорь и пересел на подчалок. Баркас вздыбился, загремел якорной цепью, порываясь выйти на простор.
– Как конь норовистый, железным недоуздком звякает. Ишь ты! – кивнул на баркас Егоров, выливая из сапог воду. – Тяжелый, дьявол. Чуть плечи не поломал.
Тимофей горделиво поднял голову и посмотрел на море. «Черный ворон» нырял в пенистые волны и, осыпая себя брызгами, высоко взмывал окованной грудью, норовя сорваться с якоря. Рядом с ним звонко шлепался бортами о воду двухтонный баркас, переваливался с боку на бок. Выжимая портянки и не глядя на Тимофея, Егоров как бы невзначай проговорил:
– Вот и помогли Николаичу. Всегда вызволим. Славного человека на плечах вынесем.
Тимофей зажал в кулак бороду.
– Сорочка́ я тебе дам, только языком не ляскай.
– Благодарствую.
Егоров обмотал портянкой ногу, сунул в сапог, прислушался.
– Наши ребята поют.
Тимофей не отозвался. Увидев Урина, торопливо зашагал ему навстречу. Урин тяжело шел берегом в распахнутой парусиновой винцараде и, обнажив бритую голову, водил фуражкой по лицу и шее. Приблизился к Тимофею, повалился на песок, отдышался и сказал:
– Уладил. Подгорные на собрание не пошли… К тебе идут… А за ними, пожалуй, все хлынут.
– Поглядим, как отблагодарствуют… – Тимофей поиграл колечками усов и прикусил их.
Песня становилась слышнее и вскоре выметнулась из-за обрыва пьяной разноголосицей:
– «Ворон», «Ворон» чернокрылый,
«Ворон» в море нас зовет…
Наверху показалась большая толпа рыбаков, направлявшаяся вниз. Тимофей и Урин, минуя толпу, пошли вверх. Рыбаки замахали руками, двинулись наперерез.
– Тимофей Николаич! Да погоди же ты!
К нему подбежал один рыбак, дохнул в лицо водочным перегаром:
– Куда удираешь?
– На собрание.
– Да какое же собрание, когда весь хутор на берегу? – и повернулся к товарищам: – Слыхали, что Николаич сказал?
– Не пускай его, кум! – отозвались из толпы. – Пущай погуляет на нашем собрании, а потом идет в совет.
– Брюляй парус, Николаич. Не отпустим.
Тимофей хитровато посмотрел на рыбака:
– А ради чего гулянку затеваете?
– Да как же ради чего? В море скоро выходить, а кто поведет? Атамана будем выбирать.
Тимофей покачал головой:
– Нет, не пойду. Без меня обойдетесь.
– Никак нельзя, Тимофей Николаич.
– Почему?
Рыбаки переглянулись, ближе подошли. Кто-то крикнул:
– Качай атамана! – и его подхватили на руки.
В глазах Тимофея колыхнулось небо, изогнулся обрыв, потянулся вверх. Он зажмурился, обхватил руками лицо.
– Довольно! Задохнусь!
– Качай!
– Сердцем слаб, братцы!
Егоров растолкал толпу, вцепился в одного рыбака.
– Хватит! Гляди, в самом деле слаб. Случится грех, без водки и без сорочка́ останемся! – Он вырвал из рук рыбаков Тимофея, посадил на песок.
Тимофей перевел дух, поднялся.
– За честь благодарствую. Но не приму ее.
– Как?
– От греха подальше.
– Какой грех? Тимофей Николаич, не дури. Больше нам некого выбирать. Твой отец наших родителев в море водил, и тебе нас водить. Завсегда по-старому останется, пока здоровьем не захромаешь.
К нему наклонился Егоров:
– Супротив народа, стало быть?
Тимофей постоял в раздумьи, вздохнул:
– Супротив я никогда не шел. Ладно.
Порылся в кармане, бросил на песок деньги:
– Пятьдесят целковых на пропой.
– И моих столько же, – отозвался Урин, раскрывая бумажник.
За окном взметнулась рука, дробно зазвенело мутное стекло. Дремавший в углу представитель рыбного треста вздрогнул, схватился за портфель. Евгенушка и Анка прервали разговор. Вбежала Дарья.
– Никак заснули? Пробудитесь!
Душин вытянул шею.
– Чего ты?
– А того, что берег пьяный шатается. Кого на собрание ждете? Полюбуйтесь! – Дарья выбросила руки по направлению к морю. – Водкой давятся.
Кострюков подергал себя за нос, кинул на Анку глазом.
– Объяви еще раз, что о другом будет речь на собрании. Кто не пожелает явиться, в море не пущу… – И повернулся к представителю треста: – Видали? Боятся. Думают – об артели толковать им будут.
Представитель треста зевнул и отвернулся к окну, за которым в сумерках тонула широкая улица.
…На берегу в пьяной песне изнемогал рыдающий баян.
Двое рыбаков, в обнимку стоя у обрыва, покачивались, брызгали друг другу в лицо слюной:
– «Ворон», «Ворон» чернокрылый,
«Ворон» в море нас зовет…
Третий на животе ползал у их ног, бороздил носом песок, переваливался на спину и топырил синие губы:
– Атаман… прощаясь с милой…
Эх… да…
Водку… кружкой… ррраздает…
– Дошли… – горько усмехнулась Анка, глядя на рыбаков.
Возле гармониста вразвалку сидел Тимофей, расплескивая из кружки водку.
– Пей, братцы. Еще сотенную даю. Пашка! Плохой у тебя батько, а? Погляди, честь ему какая. Пей и ты. Нынче дозволяю тебе…
Павел выпил, швырком отбросил кружку, широко зашагал к вешалам. Вокруг Анки топтались рыбаки, шатко надвигались на Евгенушку. Она нырнула под вешалу, ударилась лицом о балберу и, оставив под чьим-то сапогом слетевшую с головы косынку, побежала к хутору. В руках Анки блеснул никелированный браунинг.
– Назад, не то всю обойму всажу.
– А ты что, как щука, хвостом винтишь? В мутной водице бубырей ловить пришла? В ярмо нас кличете?
– За жабры бери!
– Прижми ей хвост!
– Вырывай плавники! – И бросились на нее.
Анка странно взмахнула рукой, выронила браунинг.
С берега рухнул Павел на одного из обидчиков, схватил за пояс, вскинул выше головы, сердито потряс и перебросил через других. Сжал кулаки, отвел руки назад, пригнулся и, бросками передвигая ноги, пошел на рыбаков.
– Не сметь! Не сметь!
Рыбаки, ворча, отошли назад. Павел поднял браунинг.
– Схорони. Вгорячах стрельнешь, а потом жалковать будешь.
За спиной Павла кто-то крикнул:
– Гляди. Кобель за сучку вступился.
Павел вздрогнул, резко обернулся. В лицо ему ударил хохот пьяной толпы.
– Уйдем отсюда, – потянула его за руку Анка.
