Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 46 страниц)
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Алмазы взбунтовались, будто каждый кристалл и в самом деле имел собственный норов. Ни один не хотел укладываться в предназначенную ему луночку. Самые сильные грани, которые прежде так легко разгадывала Майола, вдруг куда-то исчезли, спрятались.
Словно ветром развеялось её умение читать душу камня. Старалась сосредоточиться, думать лишь о работе, но ничего из этого не получалось. Мерно, одно за другим, как капли воды в испорченном кране, падали в её памяти слова рассказа Луки Лихобора. Оказывается, она всё запомнила. Значит, он, встречаясь с ней, любил другую женщину и та родила ему сына… Нет, она, Майола, познакомилась с Лукой в день разрыва их отношений… Он не явился на свидание в метро в четыре часа в субботу.
С Лукой покончено раз и навсегда. Они больше никогда не встретятся. И к скамейке у седьмого корпуса Майола даже близко не подойдёт. Нашёл дурёху… И вообще в госпиталь больше – ни ногой! Ага, выходит, она бегала туда не ради несчастных людей, а из-за Луки?
Эта мысль была настолько унизительной, что девушка даже оглянулась: не проговорилась ли она вслух. Но в большой светлой комнате, где собирались алмазные буровые коронки, люди были заняты своим делом, и никто не догадывался о переживаниях Майолы.
Интересно, зачем она понадобилась мастеру? Возле её столика остановились два инженера, молодые, в роговых профессорских очках. Оба любезно улыбаются, – девушка, правда, сегодня почему-то бледновата, но настоящей красоте это не помеха.
– Смотри, Карманьола. – Мастер назвал её полным именем, что всегда сопутствовало серьёзному разговору. – Это новый, самый твёрдый материал, открытый учёными нашего института. В сочетании– с алмазами он должен дать выдающиеся результаты. Мы хотим попросить тебя собрать первую комбинированную коронку.
Он показал Майоле пластмассовую прозрачную мисочку, где лежали десятка два тёмно-серых, почта чёрных крупных горошин.
– Что это, алмазы?
– Нет, – ответил инженер. – Не алмазы.
– Твёрдый сплав?
– Тоже нет. – Другой инженер, с хитрецой в серых глазах, улыбнулся, словно ему удалось кого-то ловко провести. – Очень трудно определить, что это такое: кристалл, сплав или металл? Не укладывается ни в одно из названий. Известно только, что этот материал более твёрдый и более прочный, чем все алмазы, вместе взятые. А называют его просто «киевлянин».
– Давайте его сюда, вашего «киевлянина», – сказала Майола.
Весьма своевременно свалилась на неё эта работа. Тут уж не до мечтаний и не до переживаний. Две пары пристальных глаз, вооружённых тяжёлыми очками, следят за каждым движением девушки, они в эти минуты не контролируют, а учатся.
– У «киевлянина» тоже есть сильные и слабые грани, – говорит Майола, внимательно разглядывая кусочек материала.
– Нет, – возразил инженер. – Это не кристалл.
– А грани всё-таки есть, – убеждённо сказала девушка. – Вот так поставите, будет резать гранит, как масло, а вот так – только царапнет.
– Откуда вы знаете? – недоверчиво спросил инженер.
– Знаю. Просто чувствую, – ответила Майола.
– Мистика какая-то! А здесь точная техническая мысль.
– Возможно. – Лицо девушки, словно вылепленное из воска, было спокойно. – Но в словах моих вы убедитесь, как только коронка пойдёт в работу.
Покорно встают рядом с кусочками «киевлянина» алмазы. Красивая выходит коронка. «Я тебя люблю», – звучит где-то далеко-далеко и замирает…
– Готово, – сказала Майола.
– Отличная работа, – похвалил инженер, но девушка странно-равнодушно отнеслась к его оценке. «Кроме отца, ты у меня единственный родной человек на свете», – прозвучало неожиданно отчётливо, где-то совсем рядом…
Дома, после смены, Майолой овладела жажда деятельности. Сегодня понедельник, день тренировки, но идти во Дворец спорта не хочется. Страшно встретиться с Василием Семёновичем Загорным. А, собственно говоря, почему она нервничает? Она была и будет спокойной, хладнокровной… Взглянула на себя в зеркало. Да, ничего не скажешь, хороша. Глаза – в синих тенях, и тоскливые, какие-то пустые, ни огонька в них, ни смешинки: не её глаза. И в уголках губ – горькие складочки. Вот тебе уже и первые морщинки… Не рано ли? А, всё равно. Ей теперь всё безразлично, кроме работы.
В большом зале Дворца спорта Загорный, одетый в мягкий синий тренировочный костюм с белыми лампасами на брюках, мгновение задержался взглядом на лице Майолы, но ничего не сказал, приветливо улыбнулся.
– Вставай на своё место, начинаем работать, через месяц ехать в Ленинград, соревнования в закрытых помещениях. Там дорожка не сто, а всего-навсего шестьдесят метров, и нужно будет за шесть секунд показать всё своё мастерство. Только за шесть секунд! Это куда труднее, чем за одиннадцать на дистанции в сто метров.
И Майола начала тренировку, горячо – Загорный ничего не должен заметить! И эта удалая, весёлая одержимость – лучшее доказательство того, что Майола умеет владеть собой. Правда, Загорный не похвалил, не одобрил её стараний, только внимательно заглянул в глаза…
А дома снова дела: пора всерьёз взяться за книжки, за французский и английский, без практики всё легко забывается. Лишь бы не чувствовать себя свободной ни на час, ни на минуту. Лишь бы не разгулялись мысли. Им-то не прикажешь…
Дом, Дворец спорта, работа – и так день за днём. Идёт жизнь, бегут дни, катятся, похожие один на другой, а на сердце не легчает, не проходит боль… И вот настаёт суббота.
Пойдёт она в госпиталь? Конечно. Пошла и весь вечер провела с подшефными инвалидами, только ушла минут на пятнадцать раньше, чем обычно, проскользнула мимо седьмого корпуса, боясь оглянуться. И всё-таки не выдержала, посмотрела на лавочку, сиротливо прижавшуюся к крыльцу. Пусто и одиноко, так же, как на сердце у Майолы. Усилием воли победила желание сесть на эту скамью и ждать, ждать… Нет, такого унижения не будет! А потому скорее из этой сосновой рощи, воздух которой уже пахнет по-весеннему хвоей.
Так прошла неделя, другая, началась третья. Как тяжкими кандалами, сковало душу. Что ж, своей выдержкой, характером может гордиться Майола. Никто, кажется, ничего не замечает – ни мать, ни Загорный, ни подруги. И всё-таки слабое это утешение…
Но однажды, после очередной тренировки, Василий Семёнович подошёл к ней, взглянул из-под своих густых, на этот раз почему-то нахмуренных бровей и сказал:
– Переоденешься, зайди ко мне. Поговорим.
У Майолы оборвалось сердце и покатилось, покатилось… О чём собирается говорить с ней Василий Семёнович? Взглянула вправо, влево и, покорно опустив голову, будто сознавшись в своей провинности, глухо сказала:
– Хорошо.
На невысокой трибуне под самым потолком спортивного зала Загорный сел в глубокое кресло, жестом указав на такое же, стоявшее рядом. Майола вся внутренне напряглась, приготовилась к защите…
Огромный зал Дворца спорта в этот час почти безлюден, только на широком красном ковре гимнастка в синем трико отрабатывала свою программу. Широкая алая лента, прикреплённая к короткой палочке, в руках спортсменки чудом оживала, то весело стелилась по воздуху, то описывала круги, замысловатые спирали; вот медленно опустилась, покорно легла к ногам, протянувшись через весь квадрат ковра, будто устала. И снова испуганно взметнулась крутой волной. И так сотни раз, всё сначала.
Тренер помолчал, удобнее устроился в кресле, потом, не глядя на Майолу, спросил:
– Что случилось в твоей жизни?
– Ничего, – с вызовом, упрямо ответила девушка, всем независимым видом своим давая понять, что её жизнь никого не касается.
– Неправда. – Загорный задумчиво посмотрел на Майолу. – Я тебя знаю не один год, знаю не только каждый твой мускул, но и нерв. Иначе какой бы я был тренер? Так вот, жить так, как живёшь сейчас ты, невозможно. Ты держишься из последних сил, но надолго тебя не хватит, надорвёшься. И тогда прощай спорт. Навсегда! А может, и не только спорт, а что-то более важное…
– Ничего важнее у меня в жизни нет.
– Жизнь долгая, а годы, отведённые нам для спорта, коротки. И очень.
– Так же, как вы, я могу отдать спорту всю жизнь. Осенью пойду в институт физкультуры, примут с радостью…
– Конечно, примут… Но этим летом на стадионе тебе уже не быть первой. Ты всё делаешь без увлечения, без подъёма, через силу. С каким-то упрямым отчаянием. Я не укоряю тебя, наоборот, уважаю, ты работаешь самоотверженно, но мне-то видно, каких усилий всё это стоит! Пойми, такой труд, кроме вреда, ничего не принесёт. Что случилось? Не хочешь рассказать?
– Не хочу.
– Жаль. Ну, прости, пожалуйста. Всего хорошего!
Поднялся с кресла и медленно пошёл вниз по ступеням. Всегда высокий, прямой, сейчас он неожиданно ссутулился, будто нёс какую-то тяжесть, горькую, незаслуженную обиду в ответ на его внимание и доброту. И это, как ножом, полоснуло Майолу по сердцу.
– Василий Семёнович, подождите! – отчаянно крикнула она.
Сдались крепости и бастионы её независимости. Что защищать? И от кого? От друга?
Загорный обернулся, взглянул на девушку, тяжело поднялся во ступеням, откинул сиденье кресла, сел.
– Я всё расскажу. – Голос Майолы вздрагивал от волнения, руки нервно перебирали концы тонкого пояска. – Вы правы, не будет у меня никакой радости ни в спорте, ни в жизни. Ничего не будет…
Она рассказала всё. И об инвалидах, и о госпитале, и Луке Лихоборе. А потом об Оксане, ребёнке, маленьком сыне Луки, который растёт теперь на краю света, у самого Тихого океана… Только о своей любви не сказала, не хватило смелости. И слов не хватило.
– Теперь он мне говорит, что, кроме отца, я у него единственно родной человек на свете… И что он меня любит. Как вам это нравится? Ведь он же лживый, подлый. Разве ему можно верить? Я вычеркнула его из своей жизни! Навсегда! Теперь вы знаете всё. Может, из-за него мне придётся и спорт бросить… Если увижу, что не смогу быть первой, – брошу! У меня хватит силы. Поступлю в институт физкультуры или иностранных языков. Чем плохо?
– И никогда в жизни не будешь счастливой, – сказал Загорный.
– Да, счастливой в жизни я уже никогда не буду. Но разве это справедливо? Ведь у каждого человека должно быть счастье! Что же мне делать?
– Когда ты с ним встречалась?
– В субботу в семь, на скамейке у седьмого корпуса. – Пальцы Майолы наконец оставили в покое поясок и принялись за пуговицы на кофточке, их было много, беленьких и мелких, – Вы хотите пойти туда?
– Я? – Загорный улыбнулся. – Нет, не я. Просто на твоём месте в следующую субботу я оказался бы там, точно в семь часов.
– Ну. знаете ли! – Золотистые глаза Майолы метали искры. – Чтобы я ждала… И вы мне это советуете? Так он же лживый, хитрый!
– Нет. честнее парня надо ещё поискать. Горе у него большое, это верно. Но и счастье у него будет не меньшее. Одним словом, я тебе хочу только добра. Пойми… А сейчас пойду, внукам кино показать обещал. Помни, слово надо держать. В субботу, в семь, чтоб была на скамейке. Ясно?
– Вы тоже придёте?
– Зачем? – Загорный весело рассмеялся, взял руку Маойлы. прикрыл её своей большой, тёплой ладонью. – И её волнуйся. Оставь в покое свои пуговицы. Туда пойдёшь ты одна.
– Никогда в жизни! – крикнула Майола, хотела что-то добавить резкое, злое, но слова застряли в горле, и она закашлялась так, что слёзы выступили на глазах.
– В субботу, в семь, на скамейке, – медленно, будто сам назначая свидание, повторил Загорный. – Счастливо тебе! – Он встал и теперь легко пошёл вниз, и даже странно было видеть молодую, лёгкую, спортивную походку этого седого, как лунь, уже грузного человека.
– Никогда в жизни! – стискивая кулаки, прошептала Майола и побежала вниз по ступеням, звонко постукивая каблуками по бетону. Она догнала Заторного и выкрикнула ему в лицо: – У него сын, понимаете, сын! Он его любит.
– Твоего он полюбит ещё сильнее, – ответил Загорный.
– Вы… вы с ума сошли! – Майола беспомощно опустила руки, спортивная сумка мягко шлёпнулась к ногам.
– Не думаю, – тренер усмехнулся. – Сегодня ты опоздала на десять минут. Послезавтра не опаздывай.
А трибуны сверкали жёлтым деревом свободных кресел. И гимнастка на широком ковре всё прыгала, изгибалась, и вместе с ней изгибалась, взлетала вверх и покорно ложилась к её ногам трепетная и весёлая алая лента.
«Твоего он полюбит ещё сильнее», – сказал Загорный.
Что ему пришло в голову? Майола никогда в жизни не увидит Луку. Нужно совсем потерять и гордость, и стыд… А интересно, что происходит сейчас в, сорок первом цехе? И тут же рассердилась на себя, упрямо тряхнула волосами. Какое ей, собственно, дело до всех цехов авиазавода, вместе взятых?
А тем временем в сборочном цехе авиазавода рядом с новыми стапелями складывались штабеля обработанных, скреплённых стрингерами листов дюраля – деталей фюзеляжа будущего самолёта. Волны «землетрясения» стихали в механических цехах, его эпицентр переместился в сборочные. Весь завод напряжённо работал, тяжело дыша, для того, чтобы сюда, в сборочные цехи, непрерывно, ритмично плыли и плыли потоки новых деталей. Есть что-то величаво-мудрое в этом торжестве человеческой мысли, в едином, умно спланированном усилии всей страны. Из Куйбышева для новой машины доставили колёса шасси, из Москвы – двигатели, из Ленинграда – измерительные приборы, и всё это для того, чтобы в Киеве в воздух взлетел самолёт. Какая сила в этом единстве! И разве не оно, это единство, выиграло войну, ведёт нас к новым трудовым победам.
Но рядом с этими высокими и гордыми мыслями и делами идёт незаметная личная жизнь, часто обнаруживая свои не очень-то привлекательные стороны. В один из понедельников Борис Лавочка пришёл на работу мрачнее тучи, отвёл Луку Лихобора в сторону и, глядя на битумный бурый пол, сказал:
– Не удержался, сорвался я.
– Опять в вытрезвитель попал? – Лука растерянно смотрел на токаря.
– Нет, дотянул до дома. Но не в том дело. Видения какие-то мне начали представляться… Одним словом, каюк мне, и похороны без оркестра… Допился до ручки. Лечиться надо… Я бы не пришёл, если бы не видения. Степанида приказала: иди, мол, к Луке и проси тихо, без шума устроить. Алкоголизм – это болезнь, а раз так, значит, и лечить можно. Ну, устроишь в больницу?
– Устрою, – хмуро ответил Лука. Борис, стараясь говорить тихо, наклонялся, и запах винного перегара вызывал тошноту.
Так на участке Горегляда освободился токарный станок 1-К-62, родной брат лихоборовскому.
– Ставь сюда Феропонта, – приказал мастер. – Пора.
Приглядывай, конечно. Ответственность, полностью пока на тебе, но пусть становится на собственные ноги, не вечно же ему в учениках ходить.
Когда после совещания штаба трудовой вахты Лихобор вернулся к своему станку, Феропонт был на месте.
– Доброе утро, – поздоровался Лука. – Тебе нравится соседний станок?
Парень удивлённо заморгал, не поняв вопроса, потом. догадавшись, заволновался.
– Мне на нём работать?
– Угадал. Слово «рабочий» теперь сможешь вписать в анкету с полным правом. Через месяц-два будешь сдавать испытания.
– Послушай, учитель, ты мне больше об анкете не вспоминай, – сказал Феропонт, и в голосе его послышались угрожающие нотки.
– Это почему же? Решил приписаться к рабочему классу на веки вечные?
– Нет, в институт я, конечно, поступлю и конструк-тором-композитором всё равно стану. Только путь к этому будет другой. Понимаешь, из всего нашего знакомства, а мы знаем друг друга почти полгода, мне больше всего запомнилась минута, когда я пришёл из больницы на завод, а ты меня и всех начальников послал куда подальше, ничего не боясь, сказал: «Из рабочих не разжалуют». Так вот, я хочу оказаться в твоей, можно сказать, сильной позиции. Чтобы не я из кожи лез, поступая в институт, а институт хотел бы видеть меня своим студентом.
– Почему ты всё время только о себе думаешь?
– Да, думаю о себе, но думаю честно и не пускаю в ход влиятельные связи своего папаши. Значит, план жизни такой: через месяц-два сдаю испытания, работаю год, иду в армию, если возьмут, у меня ведь плоскостопие, возвращаюсь сюда же, к этому станку, а тогда с полным правом и основанием решу, какой институт осчастливить своим вниманием. Ясно тебе, о мой великий и мудрый учитель? А может, ни один институт не заслуживает такого счастья?
– Почему же? – Лука слушал очень внимательно.
– Понимаешь, вот закончу я институт, стану инженером, и придётся зависеть от какого-то начальника, думать, доволен он тобой или нет. А твоё положение мне нравится больше всего – из рабочих не разжалуешь!
– Неправда, – сказал Лихобор, – для рабочих существует железная дисциплина.
– Это верно. Без дисциплины завод не завод. Но право свободы выбора своей судьбы, право работать именно там, где мне приятно, я хочу иметь. Я хочу жить независимо, свободно, вот так, как живёшь ты. Мои слова звучат сейчас, может, высокопарно, с полгода назад я сам весело посмеялся бы, услышав нечто подобное. Но сейчас что-то изменилось… Ты смеяться не будешь, я знаю…
– Не буду, – сказал Лука. – Только больно анархично ты представляешь себе свободу. Нельзя жить в таком коллективе, как наш авиазавод, и не зависеть от него. Вспомни Лавочку.
– Но право выбрать коллектив себе по вкусу я имею?
– Конечно.
– Вот такой свободы я и хочу. Приходить к своему станку, сознавая себя подлинным хозяином своей жизни…
– Слушай, Феропонт, – усмехнулся Лука, укладывая заготовки. – Тебе не кажется, что мы поменялись ролями?
– Это только сегодня. – Парень покраснел, хмуро посмотрел на Луку. – Завтра ты от меня ничего подобного не услышишь. Это ты и твои дружки во всём виноваты. До знакомства с вами мне и в голову не пришло бы такое. Коллективными усилиями довели молодого человека нашего времени до ручки, – говорит, будто передовицу читает.
– Значит, всё, что ты сейчас сказал, следует считать недействительным? – хитровато поглядывая на своего ученика, спросил Лука.
Феропонт вздохнул, скривил губы, провёл ладонью по бородке, почувствовав твердоватый рубец.
– Не выйдет, учитель. Вся беда в том, что ты мне нравишься. И где-то в глубине души мне хочется на тебя походить. Ничего особого в тебе нет, так что не зазнавайся, но дружить с тобой можно. Ты верный, а это не так часто встречается, И с тобой почему-то интересно.
– На свете несравнимо больше честных людей, чем подлецов, – сказал Лука.
– Это правда, но тут есть тонкий нюанс, тебе этого не понять. Честных много, а вот верных… Это совсем другое дело. Нет, ты не поймёшь. Культура не та… Ладно, выходит, сегодня в моей жизни историческое событие – перехожу работать на свой собственный ставок. Первый шаг к настоящей свободе! Ура!
– Крикни погромче, за шумом моторов не слышно.
– Нет, не крикну. Слушай, когда мы друзьями стали?
– Уже давно, – ответил Лука.
– И вот в связи с этим у меня к тебе просьба: пусть эта Карманьола не крутится возле тебя, потому что более глупой и вздорной девчонки придумать трудно. Спит и видит, как вбить клин в нашу мужскую дружбу…
На щеках Луки появились жёсткие круглые желваки и исчезли.
– Она никогда возле меня не вертелась, – через силу проговорил он. – И вообще, можешь быть спокойным. Это не проблема… Тебе не кажется, что у нас сегодня рабочий день больше смахивает на пресс-конференцию? Может, всё-таки приступим к работе? Посмотри, как Лавочка запустил свой станок. Это теперь твоё оружие. Не умывшись, ты же не примешься за работу?
– Ну, снова началось воспитание, – протянул Феропонт.
– Я тебе дам воспитание, – вспылил Лука. – Чтобы через час станок был, как вылизанный. Ясно тебе?
– Ясно, – недовольно пробурчал Феропонт, вынимая из ящика мягкий клубок чистых концов. – Нет на свете свободы.
– Свободы держать станок в грязи нет и не будет, – засмеялся Лука. – Господи, какая же у тебя в голове каша.
– Вот что правда, то правда, – ответил Феропонт.
А «землетрясение», тряхнувшее все цеха, начало потихоньку стихать, с восьми баллов снизилось до шести, а потом и до четырёх, всё слабее и слабее становились его толчки, всё больше узлов нового самолёта сосредоточивалось в сборочных цехах. Уже приступили к установке второго стапеля и, наконец, застучали пневматические молотки, сшивающие герметическими швами огромные листы дюраля, обрисовывая контуры нового самолёта.
Над Киевом курлыкали, пролетая на север, лёгкие эскадрильи журавлей, выстроившихся острым клином. Наступал апрель, и подснежник смело поднял своё маленькое синее знамя, когда Лука, как всегда, в субботу пришёл к отцу. На скамейку около корпуса даже смотреть не хотелось. Слова: «Чтобы этот человек меня не преследовал» – до сих пор звучали в ушах. Теперь он жил, работал, учил Феропонта, а на сердце лежала тоска. Любовь не проходила, грызла душу, терзала своей безнадёжностью, свет белый был не мил. Судьба его наказала дважды, на третье испытание не хватит ни сил, ни мужества. Так и придётся ему век вековать в своей чистой, но неуютной холостяцкой квартире. И как бы ни было горько, жить надо. Для отца, для этого смешного Феропонта. Не поймёшь его: то говорит, как серьёзный человек, как свой брат – рабочий, а то болтает, как пустая балаболка, одним словом, гитарист из ансамбля Геннадия Цыбули. Лука с Феропонтом частенько бывали вместе вечерами, даже в театр ходили. «Антигону» смотрели. Древняя трагедия волновала и сейчас. Сначала Феропонт попробовал было вставлять свои замечания, потом притих, увлёкся.
– Чёрт его знает, изменилось что-то на свете, – сказал он, выходя из театра, – или люди были значительнее, или страсти сильнее. Это, может, потому, что не боялись рассказывать о самом сокровенном, не стыдились своих чувств. А в наше время вроде бы те же сердца и, наверное, те же страсти и страдания, только люди стали сдержаннее, рассказывают о себе не так откровенно и красноречиво. А жаль…
– Может, зайдём поужинаем? – спросил Лука.
– Охотно! – Феропонт сразу забыл о греческой трагедии. Они вошли в огромный, как зимний стадион, зал ресторана над станцией метро «Крещатик». Вот здесь, в вестибюле метро, пять лет назад Лихобор ждал Оксану. Теперь, где-то далеко-далеко, там, где просыпается утреннее солнце, растёт его сын… А рядом, совсем близко, в Киеве, Карманьола просит милиционера задержать Луку, чтобы тот её не преследовал…
– Что с тобой, учитель? Так глубоко задумываться вредно, может развиться меланхолия.
– Нет, это нам не угрожает. Пол-литра осилим?
– Безусловно. Под шашлык пойдёт, как по маслу. – Ты смотри! – Парень даже подскочил на стуле от удивления. – Геннадий Цыбуля!
И действительно, на невысокую эстраду вышел Цыбуля со своим новым ансамблем.
– Сейчас они нам сыграют, – мстительно и весело сказал Феропонт, доставая из кармана десятку. – Кто платит, тот и заказывает музыку. Хоть раз в жизни пусть для вас сыграют.
– Сядь, – резко приказал Лука. – Ты же музыкант. Что они тебе худого сделали? За что ты им мстишь?
Феропонт послушно сел. Официантка принесла закуску, графин с водкой, Лука осторожно налил в рюмки. Взглянул на свою и, сам не зная почему, сказал:
– Ну, давай выпьем за здоровье Карманьолы.
– Кого? – Феропонт чуть было не выронил рюмку из рук. – Ты её любишь?
– Да. – В своих чувствах Лука теперь мог признаться почему-то очень легко и просто.
– А она тебя?
– А она обо мне даже не вспоминает… Не видимся мы теперь. – ответил Лихобор, и испугавшийся было Феропонт успокоился.
– Конечно, можно и за неё выпить, – добродушно согласился он. – Но у меня есть тост куда лучше твоего, давай выпьем за настоящую, верную, веками испытанную мужскую дружбу. Нашу с тобой. Дружба эта, можно сказать, скреплена кровью. Моей бороды…
Лука засмеялся: всё-таки бог не обидел Феропонта чувством юмора.
– Ну хорошо, давай выпьем за дружбу.
А когда уже выходили на Крещатик, немного захмелевший Феропонт, погрозив Луке пальцем, ревниво сказал:
– Не смей думать о Карманьоле. Не стоит она твоего мизинца. И нашу мужскую дружбу разрушит, если будешь задумываться.
– Ладно, не буду, – согласился Лука. – Прощай. Славно мы с тобой посидели.
– Можно я тебя провожу? – робко спросил парень, ему так не хотелось в эту минуту расставаться с Лукой.
– Нет, завтра в смену. Марш спать. Пока!
– Всего! – неохотно согласился парень. – Счастливо.
Почему ему так интересно бывать с Лукой? Чем очаровал его этот крутолобый, значительно старше его, токарь? Разве ответишь на такие вопросы? Теперь на завод он, Феропонт, спешит, как на праздник; одобрительно улыбается Лихобор – и он счастлив, нахмурится – и ему горько.
И слава богу, что не стоит между ними эта долговязая Карманьола… Сейчас домой, хорошенько выспаться, чтобы завтра встать к своему собственному станку в полной форме.
А Лихобор постоял у метро, вышел на Крещатик и невольно двинулся по улице Ленина. Апрель уже ласково дотронулся до почек каштанов, они набухли, стали блестящими и клейкими. Весна…
Не думая, куда идёт, свернул на Пушкинскую, немного постоял напротив дома Майолы. Тихо. Дом весь погрузился в темноту, спят люди, только на шестом этаже одно окно светится неярким, чуть зеленоватым светом, видно, горит настольная лампа под зелёным абажуром, читает кто-то или сидит над больным ребёнком. А где окно Майолы? Он даже не знает, и вообще нечего шататься под чужими окнами, здесь тебя никто не ждёт. Глупости всё это. А тебе, Лука, пора бы и поумнеть… Иди-ка лучше домой.
И он пошёл к университетскому метро, повторяя мысли и чувства всех незадачливых влюблённых. На сердце и грустно, и легко, и сладко… Даже несчастная любовь приносит счастье.
Именно этот вечер вспомнился ему, когда в субботу пришёл он в госпиталь, взглянул на скамейку, где когда-то сидела Карманьола, на синенький смелый цветок подснежника. А может, когда выйдет Лука, она снова будет сидеть на лавочке?
Мечты, мечты… Хватит, оставь за этим порогом свои переживания, улыбнись и иди в палату. Вот там тебя ждут. Там ты всегда нужен.
Открыл дверь, и сразу на него обрушился весёлый говор, смех. Наконец-то уладилось с сантехникой в новом доме, тетерь новоселье не за горами.
– День Победы встретим в новом корпусе! Вот уж отпразднуем! – Светло-синие, ещё не выцветшие глаза отца грозно сверкали. – Пусть Гитлер «а нас с того света посмотрит да локти себе покусает с досады. Ему-то уж давно кол осиновый забили, а мы ещё гуляем! Победители!
– Когда переезд? – спросил Лука.
– В конце апреля, я тебе говорил. День Победы и новоселье отпразднуем заодно!
День Победы. Когда-то они с Майолой мечтали объединить усилия и… Ничего не вышло из тех усилий… Ну
Что ж, всё равно будет праздник инвалидам. Да ещё какой! Пионерская самодеятельность, концерт, подарки… Всё будет честь по чести. Средства найдутся, а если заупрямятся какие-нибудь бюрократы, то ты эта деньги у директора из горла вырвешь…
И хотя ты бодришься, Лука, отсутствие Майолы ох как чувствуется! Как было бы славно, если бы она шла рядом. Смешной ты мечтатель и никогда, видно, не избавишься от своей сентиментальной чувствительности. Забыла и думать о тебе Майола, и ты сам во многом виноват. Ну, кто дёрнул тебя за язык рассказывать об Оксане? Ведь Майола ещё девчонка, ей ли понять все твои муки… И ходила бы она и по сей день в госпиталь, и видел бы ты её смеющиеся, счастливые глаза.
Да, ничего себе, мудрая философия! Частенько люда прикрывают свою хитрость, боязнь откровенного разговора этакой мудрой философией. Ты бы не смог жить с таким тяжким камнем на сердце, всё равно рассказал бы…
– О чём ты задумался? – спросил отец. – Майола твоя где?
– Моя Майола? – невесело переспросил Лука. – Не будет её здесь больше.
– Замуж вышла? – Глаза отца, минуту назад голубые и весёлые, вдруг стали испуганными и беспомощно-несчастными.
– Не знаю. Выйдет когда-нибудь. Все девчата рано или поздно выходят замуж. А я задумался, как бы вам получше праздник организовать День Победы..
– Думай, думай, – сказал моряк. – Это всем праздникам праздник!
Где-то около семи часов Лука вышел из госпиталя. Теперь, когда отчётливо стоял перед глазами новый, сверкающий стеклом и солнцем дом-красавец, этот барак показался особенно неприглядным, состарившимся и печальным. А что, если, уезжая, просто-напросто всё сжечь, чтобы и в памяти не остались страдания, заключённые в этих стенах?
Запалить с четырёх сторон – и всё! Бараки сжечь, конечно, можно…
Лука посмотрел на скамейку у деревянного крылечка, хорошо зная, что Майолы нет, и всё-таки надеясь на чудо. А чудес, как известно, не бывает, и потому никого нет на покосившейся, побитой шашелем скамейке…
Ну ничего, он и сам организует празднование Дня Победы, помощники найдутся. А может, подойти к автомату, набрать номер, услышать её голос и сказать: давай вместе организуем инвалидам праздник, как прежде договаривались. Ведь есть же на свете вещи важнее личных отношений. Нет, не подойдёт он к телефонной будке, девушка воспримет это всего-навсего как неловкую хитрость и повторит то же, что сказала уже однажды при милиционере: «Перестаньте меня преследовать».
Оглянулся, посмотрел на знакомые сосны. Совсем светло: апрель, длинными стали дни. Дятел пробежал по стволу сосны, стукнул клювом – это с ним когда-то здоровалась Майола, как с добрым знакомым. Прилетел жучков выискивать из-под коры, значит, весна. До переезда ещё две-недели, дважды придёт сюда Лука Лихобор. Потом никогда больше не заглянет в этот сосновый бор. А инвалиды понемногу вымрут, как мастодонты, в своём новом сверкающем дворце. Страшная штука – война, долго, нестерпимо долго болят нанесённые ею раны.
