Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Теперь они остались вдвоём в центре освещённого пожаром города. Их улица вливалась в шоссе, которое вело к шахте «Сан-маре». Здесь, именно здесь, они должны задержать немцев на пятнадцать минут. Задержать во что бы то ни стало.
Терран вдруг притаился, затих, но тишина эта обманчива. В каждом доме есть люди, и, конечно, никто не спит в такую ночь. Куда Робер Коше повёл своих товарищей? Всё будет хорошо: они на свободе. И это главное. Среди них была беленькая, совсем юная девушка, почти девочка. Лет четырнадцати, не больше. Неужели и она боролась против фашистов?
– Машина, – послышался с другой стороны улицы голос Ганковского.
Гудение мотора, возникшее где-то возле горящего здания гестапо, приближалось. Машина, по всей видимости, повернула на их улицу.
Автомобиль появился из-за угла, словно чёрный бугай, освещённый багряным заревом. Двое автоматчиков лежали на крыльях, выставив перед собой оружие, как острые рога.
Ганковский ударил первым. Автоматчики попадали на землю, живые ли, мёртвые – не поймёшь. А вот шофёр убит, это уж наверняка. Машина прошла метров десять и остановилась. Из кузова, как горох, посыпались на землю солдаты. Теперь Шамрай вступил в бой. Автомат задрожал в его руках, как живое существо. Два бойца, конечно, надолго не задержат взвод солдат. Время измеряется каплями пролитой вражеской крови. Этих капель должно быть как можно больше…
Первый удар гестаповцы обрушили на Ганковского. Умело, по всем правилам военной науки, окружали они квартал, намереваясь взять партизана живым.
Шамрай спутал все их карты. Именно тогда, когда немцы собрались броситься в атаку, снова прозвучала его очередь. Один солдат клюнул носом в землю и остался лежать, других как ветром сдуло.
Но замолчал автомат Ганковского.
– Ганковский, жив? – с тревогой спросил Шамрай.
– Попали, сволочи… – послышалось в ответ.
– Держаться можешь?
– Пока могу… Ты отходи.
– Нет, рано. Пятнадцать минут не прошло.
– Прошло. Иди…
– Ганковский!
Молчание воцарилось на той стороне улицы.
Дымные тучи надвинулись, заволокли пожарище и луну. Чёрная пелена заколыхалась над Терраном, И тишина. Тишина перед грозой, перед смертью. Теперь, пожалуй, можно отходить.
А может, жив Ганковский? Шамрай перебежал улицу, упал на землю. Партизан лежал мёртвый. Лицо тёмное, еле различимое в неровных багровых вспышках пожара. Глаза закрыты.
– Ганковский!
Молчание.
– Прощай, друг!
А теперь нужно отходить. Пятнадцать минут прошли. А куда отходить, на шоссе? Там прямой путь к «Сан-маре». А если шоссе перекрыто? Немцы могли блокировать его прежде всего. Тогда не лучше ли запутать след, обойти шоссе стороной.
Шамрай завернул за угол и увидел чёрные буквы на бело-розовой в отблесках пожара табличке: «Rue de Bordeuaux» – «улица Бордо».
На мгновение остановился, поражённый: где-то здесь, совсем недалеко, живёт Жаклин. Она, конечно, не спит в эту тревожную ночь…
«37» – бросился ему в глаза номер на доме, возле которого он стоял. До Жаклин совсем недалеко, всего несколько домов, квартала два-три, не больше. Нет, никогда, видно, не дойдёт уже до дома под номером девять Роман Шамрай.
А может, всё-таки попытаться прорваться на велосипеде к шоссе?
Он вернулся, взял велосипед, сел на него, нажал на педали. И сразу над головой, как туча острых смертоносных стрел, просвистели пули. Тишина оказалась совсем не такой надёжной. Шамрай бросился в первый переулок, но и там ударили выстрелы. Ещё рывок, уже в другую сторону, и такая же встреча. Огненная сеть стягивалась вокруг Шамрая, и пока свободной оставалась только улица Бордо.
Пламя пожара потихоньку ослабевало. Тучи чёрного дыма, уплотняясь, заволакивали небо. Сумрак опустился на город. Лунные лучи вязли в чёрном дыму, будто в густой грязи. Шаги послышались совсем близко. Размеренным шагом, гулко выстукивая ритм, шло несколько человек. Сколько их? Шаги приближались, вот сейчас завернут за угол и тогда… Шамрай бросил велосипед, схватил автомат. Четырёх солдат, показавшихся на улице,
Шамрай встретил короткой очередью, как прямым ударом кулака. Двое фашистов упали, оставшиеся в живых, подхватив их, исчезли за углом. Теперь они хорошо увидели, кого ловят. Один человек от них далеко не убежит.
«Хотя бы стемнело. Господи, хотя бы стемнело!» – молил своего жестокого и неблагодарного бога лейтенант Шамрай. И, словно в ответ на его мольбу, что-то глухо ухнуло в районе нефтехранилища, должно быть, обвалилась крыша, и пламя, выстрелив фейерверком в небо и озарив всё вокруг, вдруг сникло, зарево, мерцая, угасало, небо темнело.
И только луна, проклятая луна светила и светила над Терраном.
Теперь приходилось бежать переулками, прячась за растущие вдоль тротуара деревья, чувствуя, как всё туже и туже затягивается вокруг горла смертная петля. Вот совсем рядом послышалось хлопанье дверей, голоса. Прозвучала немецкая, потом французская речь. Видно, боясь упустить партизана, гестаповцы прочёсывали не только дворы, но и дома. Да, взять такого «языка» им было более чем важно.
Шамрай уже не имел точного представления, на какую именно улицу загнали его преследователи. Петляя переулками, он давно утратил ориентацию. Умереть в бою – это единственное, пожалуй, что ему теперь осталось.
Роман перелез через забор, прошёл по садику в соседний двор, выглянул на улицу. Никого нет. Вот тут он и будет ждать. Когда подойдут гестаповцы, он встретит их огнём и попробует прорваться к «Сан-маре». Сидеть сложа руки, ждать, когда тебя подстрелят, как куропатку, – на него не похоже. Если есть хотя бы один шанс из тысячи, используй этот единственный шанс!
Где-то вблизи раздались голоса. Должно быть, гестаповцы прочёсывали соседний квартал. Ну что ж, подождём. Живым в плен ты, Роман, не сдашься. А если ухлопаешь ещё хоть одного гада, что ж, значит, последний свой бой ты провёл не напрасно.
Голоса послышались ближе. Хлопнула, словно выстрелила, рывком распахнувшаяся дверь в ближайшем доме, видно, её сорвали с петель. Лейтенант удобнее перехватил автомат. Сейчас начнётся последний, твой последний бой, Роман…
– Тихо, – вдруг прозвучал сзади женский голос, – иди сюда.
Он вздрогнул, как от удара, оглянулся и в лунном свете увидел тонкую фигуру, показавшуюся ему до боли знакомой. Неужели Жаклин? Да, она. Вот, оказывается, какие бывают неожиданные встречи.
– Жаклин! – обрадовался он, всё ещё не веря своим глазам.
– Ты?! – изумилась девушка.
– Я, – ответил Шамрай. – Беги. Разве не видишь, что сейчас будет бой. Почему ты здесь?
– Это же мой дом. Иди скорей!
– Куда?
– Сюда, в дом.
– Поймают, как мышь в мышеловке.
– Посмотрим. Иди! Иди, я тебе говорю. За мной иди!
Шамрай заколебался. Появление Жаклин, её неожиданный приказ, взволнованное лицо, освещённое бледным светом луны, – всё казалось нереальным. Может, ему всё приснилось в эту ночь, с её багровым заревом пожара, смертельной опасностью, треском автоматных очередей и запахом горящей нефти? Может, стоит только пошевелиться и он сразу очутится на своих нарах?
– Иди, я тебе говорю, – чуть не крикнула Жаклин.
Совсем близко в соседнем доме ударилась о землю сорванная с петель дверь.
– Иди домой, – сказал он строго Жаклин. – Тебе здесь не место.
– Идиот несчастный, – со злостью прошептала девушка. – Это же верная смерть! А есть надежда на спасение, пусть слабая, но надежда.
– Какая?
– Иди за мной!
И столько убеждения, желания спасти его, может, даже ненависти было в её голосе, что Шамрай невольно подчинился.
– Иди сюда. Скорей!
Следом за девушкой он вошёл на невысокое, в три ступеньки, крыльцо и очутился в тёмном коридоре. Дверь справа, очевидно в комнату, раскрылась и закрылась за ним.
– А где папа Морис? – спросил Шамрай.
– Раздевайся, – приказала Жаклин, не отвечая на его вопрос.
– Ничего не понимаю… Зачем?
– Раздевайся! – чуть не плача, проговорила Жаклин. – Совсем! Долго я тебя буду просить? Ну! Некогда разговаривать! Они сейчас будут здесь! Раздевайся!
В абсолютной темноте комнаты, где окна были затянуты бумажными шторами светомаскировки, Роман не мог увидеть лица девушки. Он слышал только её дрожащий от волнения голос.
– Раздевайся! Может, удастся их обмануть…
Где-то совсем близко послышались голоса. Выйти из комнаты было уже невозможно.
Шамрай послушно разделся.
– Иди сюда, – Жаклин взяла его за руку. – Это что такое?
– Автомат.
– Дай мне.
– Нет, автомата я не отдам.
– Спрячь сюда, под одеяло. Ложись, тут постель. Обними меня…
Шамрай протянул руки и с ужасом ощутил её обнажённое тело. Потрясение было, как удар молнии. Он вдруг перестал видеть, слышать, думать. На мгновение исчезло ощущение смертельной опасности.
– Обними меня! Крепко! – приказала девушка. – Это наш единственный шанс…
– Ты с ума сошла, – через силу, задыхаясь, выговорил Шамрай, – ты же пропадёшь!
– Возможно, – ответила Жаклин. – Теперь всё зависит от того, кто войдёт, немец или француз…
После этого настала минута мучительного ожидания, когда в один тугой узел сплелись все ощущения: и любовь, и восторг, и смертельный страх. Они лежали, замерев, всем телом чувствуя друг друга, а думали о последней, решающей всё минуте. Память о таких мгновениях не исчезает, она живёт с человеком всю жизнь.
Послышался грохот, упала откинутая задвижка, несколько шагов по коридору, двери комнаты распахнулись. Резкий ослепительный луч фонарика выхватил из темноты запрокинутое лицо Жаклин, её обнажённые руки, плечи и тень Шамрая над нею…
Секунду держалась пауза, показавшаяся Шамраю и Жаклин долгой как вечность. Тот, невидимый, отгороженный темнотой, отрезанный светом фонаря, ошалело молчал, настолько разительным был контраст между пожарами, погоней за беглецом, близкой смертью и любовью, которую он только что увидел. Потом прозвучало немного растерянное: «Пардон», двери затворились, и снова непроглядная темнота воцарилась в комнате.
– Француз… – тихо сказала Жаклин и от радости, от ощущения обретённого счастья крепко поцеловала Шамрая. Всё тело её дрожало в нервной лихорадке, но она уже смеялась облегчённо, радостно и прижималась всё ближе и теснее к Роману.
И тогда случилось то, что должно было случиться. Ни Жаклин, ни Шамрай никогда в жизни в том не раскаялись. Смертельная опасность до предела обострила все чувства. Лейтенант готов был скорее умереть, нежели выпустить девушку из объятий. Когда они опомнились, над миром царила праздничная музыка тишины.
– Я люблю тебя, – сказал Роман Шамрай.
– Молчи, – ответила Жаклин.
– Я очень люблю тебя, люблю давно.
– Молчи. Я тоже. Молчи…
Жаклин потёрлась щекой о плечо Шамрая, и он ощутил нежность и теплоту её кожи. И вдруг только сейчас, только от этого прикосновения он будто пришёл в себя, неожиданно со всей отчётливостью осознав, что произошло. И, потрясённый, молча прижал к себе Жаклин, лицом зарываясь в её волосы и жадно вдыхая их запах, показавшийся ему родным с детства, – запах ромашки и мяты, сухого сена и яблок…
И тут же мгновенно, как-то особенно ярко и живо, Роман словно даже не вспомнил, а увидел себя ещё мальчишкой в том невозможно далёком теперь, мирном году, когда он, возвращаясь поздним летним вечером с «улицы» шёл «к себе», в маленький сарайчик, сбитый на скорую руку им же самим. Он любил этот сарайчик, рождавший в нём, Романе, непривычно сладостное ощущение его мальчишеской независимости и взрослости. В сарайчике было всегда темно, прохладно и сухо и пахло высохшими снопиками мяты и ромашки, подвешенными по углам, и яблоками. Яблоки были всюду: на полу, под кроватью, в корзинах и вёдрах. И он, Роман, лёжа на своём топчане и укрывшись лёгким лоскутным одеялом, любил грызть ароматную и сочную мякоть и слушать тишину посёлка, сонную мирную тишину, наполненную запахом мяты и яблок…
«Господи, – потрясённо думал Роман. – Неужели это правда?» Ведь только что, какие-то полчаса назад, его руки сжимали оружие, и смерть шла за ним по пятам, как старая гончая по следу загнанного зайца. А сейчас… Сейчас он счастлив. Вот уж действительно, не знаешь, где найдёшь, а где потеряешь. Случай иногда, как хозяин, распоряжается судьбой человека.
Нет, странно ты рассуждаешь, Роман! При чём тут случай? Хозяйкой твоей судьбы была Жаклин. Её находчивость, её смелость. Да, да, отчаянная смелость, на которую отважилась она, спасая человека. Ведь Жаклин не знала вначале, что на её дворике прятался от немцев именно Шамрай! Просто она шла на смертельный риск, потому что иначе не могла поступить: её расчёт оказался точным. А то, что произошло между ними, не могло не произойти: ведь в их жилах текла кровь, а не вода, а в сердце жила любовь…
Теперь Роман поражался удивительной находчивости Жаклин, её женской предприимчивости. Да, она была настоящей француженкой. Только она, отлично знавшая психологию французов, могла найти выход из безвыходного положения. И этот выход был единственно возможным.
– Слушай… – прошептала Жаклин.
Лейтенант прислушался. Где-то далеко раздались очереди автомата, возвращая его к действительности. Кто-то вёл бой. Кто? Неужели Ганковский? Нет, он был мёртв, Шамрай видел это. Неужели ошибся? Мог и ошибиться, разве это трудно, когда смерть простёрла над тобой своё багровое, чадное крыло, свистела над головой пулями.
– Что же теперь делать?
– Не знаю. Подожди, до рассвета ещё много времени.
– А утром?
– Посмотрим.
– Утром я должен быть в шахте.
– Подожди, об этом подумаем потом. Если б ты только знал, как я тебя люблю, давно люблю, с того дня, как ты появился в шахте. Люблю твои глаза, твои волосы, губы… – Жаклин провела тёплой ладонью по щеке Шамрая, коснулась бровей, глаз. – И я сейчас счастлива, очень. Даже не страшно умереть…
– Нет, – Шамрай взял руку Жаклин, прижал к губам, долго дышал её нежным, еле уловимым запахом. – Мы должны жить. После войны мы поженимся…
– Мы уже поженились, – Жаклин улыбнулась.
– Да. В моей жизни не было большего счастья.
– Правда?
– Правда.
Осторожные шаги послышались в садике. Шамрай вздрогнул, сжал автомат.
– Это отец, – сказала Жаклин.
– Что же делать?
– Ничего. Одевайся!
– Ты скажешь ему?
– Не знаю. Одевайся быстрей.
– Вот у меня появился командир. То раздевайся, то одевайся.
– Это хорошо, что ты ещё можешь шутить.
– А ты?
– Сейчас увидишь…
Шлёпая босыми ногами по полу, она подбежала к столику, щёлкнула выключателем. Ярко засветился аккумуляторный фонарик.
– Какая ты красавица… – восторженно сказал Роман.
– Правда? – Жаклин запахнула лёгонький халатик.
Одеться Шамрай не успел. Скрипнула дверь, и на пороге вырос Морис Дюрвиль. Свет падал прямо на его лицо. Лейтенант видел, как нижняя губа Дюрвиля беспомощно отвисла, он дико повёл глазами, взглянул на Жаклин, на её второпях запахнутый халатик, скрипнул зубами, проговорил:
– Ты?
– Я, – ответил Шамрай.
Больше папа Морис не сказал ни слова. Наклонив голову и выставив вперёд тяжёлые кулаки, он бросился на Шамрая. Сначала тот растерялся, потом попробовал защититься, но напрасно – жестокий удар кулака где-то ниже солнечного сплетения сбил его с ног, дух захватило, и в глазах поплыли то яркие, то тёмные круги.
– Подлец, – хрипел Дюрвиль. – Когда же ты успел… Там люди гибнут, а ты…
Жаклин бросилась к отцу, схватила за плечи, откинула в сторону, откуда только сила взялась.
– Не смей! – крикнула она. – За ним гнались, я его спасала.
– Я вижу, как ты его спасала… Я ещё доберусь и до тебя, бесстыжая… Счастье, что мать твоя не дожила до такого срама!
– Какого срама? – удивлённо спросила Жаклин. – Так знай, это мой муж, я его люблю…
Услышав эти слова, Дюрвиль вдруг поник, ступил тяжело три шага до стола, сел на стул, опустил голову на сложенные руки. Широкие плечи его вздрогнули.
Жаклин подбежала к нему, обняла.
– Отец, что с тобой?
Но Дюрвиль овладел собой. Встал, кулаками, как малый ребёнок, вытер слёзы, пальцем расправил усы, взглянул на Шамрая, уже одетого и готового ко всем неожиданностям.
– Автомат твой где?
– Под одеялом, – ответила Жаклин.
– Самое подходящее для него место.
– Я точно выполнил приказ командира, – сказал Шамрай. – Моего напарника убили, а я держался больше, нежели пятнадцать минут.
– Знаю. Всё верно. – Лицо Дюрвиля потемнело, словно над ним прошла грозовая туча. – В одном лишь ты ошибся, товарища твоего убили только что, всего несколько минут назад. А тогда он был ещё жив.
– Откуда вы знаете?
– Это только кажется, что Терран спит, ничего не видит и не слышит. А на самом деле каждый дом имеет глаза и уши.
Он перевёл взгляд на дочь, и снова губы его горько искривились, задрожали.
– Как ты могла, Жаклин?
– Другого выхода не было…
– Как же так?
Рассказ занял минуту, не больше.
– А потом?
– Что потом?
– Потом ты…
– Потом я стала его женой, – уже с вызовом, готовая до последней капли крови защищать свою любовь и своего любимого, ответила Жаклин.
Дюрвиль хорошо понял её настроение.
– Что ты нашла в нём? – почти с отчаянием вырвалось из его уст.
– Ты хочешь знать, что я в нём нашла? – Глаза Жаклин сверкали. Казалось, они мечут искры. – Хорошо, я тебе скажу. Мы все что-то делаем: выпускаем листовки, слушаем Лондон и распространяем новости о событиях на фронтах, изредка подорвём немецкую машину. Это всё хорошо, конечно. Но, скажи мне, почему, когда понадобилось разгромить гестапо, то попросили советских парней?
– Они умеют воевать. Они много воевали…
– Вот за это я его и люблю. Понял?
– Ты несправедлива, Жаклин, – включился в разговор Шамрай. – Без французских товарищей мы ничего бы не сделали…
– Знаю. Я хочу, чтобы отец понял, почему я люблю тебя.
– Не исполнил я волю твоей матери, – Дюрвиль сокрушённо взглянул на дочь, горько сказал: – Не уберёг тебя до счастливого венца.
– А мне кажется, что всё получилось как нельзя лучше. – Жаклин счастливо улыбнулась. – Отец, подумай, это же чудесно! Гестапо сгорело, твои товарищи на воле. Нефтехранилище взорвано. И я вышла замуж. Разве не достаточно всего этого для одной ночи?
– Для моей старой головы – даже слишком много, – ответил Дюрвиль, – Но ночь ещё не окончилась. До утра далеко. Нужно подумать, чтобы в эту же ночь ты не стала вдовой.
Лицо Жаклин сделалось серьёзным, она прижалась к Роману.
– Не смей так говорить. Беду накличешь.
Дюрвиль взглянул на часы и, не поднимая глаз на
Шамрая, пробурчал:
– Скоро три. Часок нужно подождать. Пусть боши успокоятся. Потом поедешь на «Сан-маре». Я знаю, где твой велосипед.
– Вы думаете, на шоссе нет патрулей?
– Не думаю, а знаю. Выставить патрулей на всех шоссе – значит распылить силы, а их в комендатуре Террана и без того кот наплакал. До утра они будут сидеть, притаившись, как мыши. Будут разглядывать тело вашего товарища, гадать, кто он, откуда появился. С ним нет ничего, что могло бы выдать?..
– Нет, мы переоделись в «Сан-маре».
– Хорошо, – Дюрвиль взглянул на Жаклин и снова нахмурился. – Вот никогда не думал, что такой будет твоя свадьба. – Он горько усмехнулся. – Но всё-таки свадьба есть свадьба. Мы пока все живы. И у нас есть полчаса свободного времени. Сейчас я отыщу бутылку вина…
Рыданья перехватили ему горло. Дюрвиль с трудом проглотил горький ком, стиснул зубы, отвернулся, чтобы не видели его лица, и твёрдой походкой вышел из комнаты.
– Безумно жалко его, – сказала Жаклин.
– Ты раскаиваешься?
– Нет, зачем же… Я люблю тебя, и теперь сильнее, нежели прежде… Но это очень страшно – видеть слёзы отца…
Роман Шамрай не ответил. Противоречивые чувства теснили его душу. Но над всеми чувствами, как огромный факел, разгораясь с каждой минутой всё жарче, пылала любовь к Жаклин. Мысль о будущих лагерных днях, смерть Ганковского, собственные страдания – всё отодвинулось, заслонилось ликующим, всеобъемлющим счастьем. Жаклин была рядом, его Жаклин. Вот она наклонила голову, и волосы тяжёлой волной упали ей на плечи, заслонили щёки, вот она подняла руку, откинула их и, посмотрев на него, улыбнулась. Ему улыбнулась! Он может дотронуться до неё, погладить плечо, щеку… И это возможно… За что ему такое счастье?..
– Почему ты молчишь? – спросила Жаклин.
– Я думаю о тебе. – Шамрай взял руку Жаклин, сжал её обеими ладонями и, не отрываясь взглядом от её глаз, сказал: —Я люблю тебя, Жаклин. Я очень тебя люблю.
– Как же нам быть теперь, милый, хороший мой? Я не хочу, чтобы ты возвращался туда… в лагерь. Это просто невозможно… Я не могу без тебя. – Жаклин подложила голову ему на плечо и замолчала. Так и сидели они в уютной и чистой комнатке Жаклин, слушая тишину и дыхание друг друга.
– Если бы ты знала, что значат для меня твои слова, – нарушил молчание Шамрай. – И как я тебе благодарен. Ты единственная моя на всю жизнь. Но лагерь сейчас для Романа Шамрая самое безопасное место во Франции.
– Да, ты прав. Смешно и грустно, но это так: лагерь для честного человека во Франции пока самое безопасное место.
Появился Морис Дюрвиль, уравновешенный, спокойный, даже улыбающийся, никто не мог бы заметить, какого напряжения воли стоит ему так держаться. Спокойный голос, плавные движения. Волосы его были тщательно причёсаны. В одной руке была бутылка, в другой тарелка с тремя бокалами.
– Не огорчайся, Жаклин, – сказал он. – Мне всё-таки удалось найти приличное вино для твоей свадьбы.
И широким жестом наполнил бокалы густым темнобагровым вином.
