Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 46 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Дни мелькали, как окна вагона скорого поезда, вихрем проносящегося мимо тихой, сонной станции. Они мчались стремительно, а зима держалась невыносимо долго. В лагере Терран пленные теперь занимали всего лишь два барака. В них разместились только шахтёры. Всех остальных узников погнали строить укрепления на берегу Атлантики. Повели их в слякотную нормандскую зиму к Ла-Маншу. Вокруг Бреста, Шербура, Дюнкерка на песчаных и каменистых, пронизываемых ветром и снегом безлюдных пляжах строились доты, траншеи, пулемётные гнёзда, пушечные капониры. Берег ощетинился на море длинными рядами ржавой колючей проволоки.
Система укреплений спланирована с немецкой основательностью, но на её сооружение нужны были не месяцы, а годы. Английские лётчики фотографировали побережье чуть ли не ежедневно. Тайн для них не существовало. План «Атлантического вала» на их картах выглядел точно так же, как на картах «Оберкомандо вермахт» – гитлеровского генерального штаба. И Черчилль не хуже Гитлера знал, что во всех этих пулемётных гнёздах и понирах не много орудий, пулемётов и совсем мало солдат. С Восточного фронта сюда ничего не перебросишь… Красная Армия жмёт, как тяжёлый паровой пресс, она вышла за свою государственную границу, ещё немного, и, собравшись с силами, рванёт через Польшу, ударит в самое сердце третьего рейха – Берлин. Стрёме-тельно меняются человеческие представления – если бы кто-нибудь два года назад сказал что-либо подобное, на него взглянули бы, как на сумасшедшего. А сейчас это уже сама жизнь, реальная действительность.
В душе каждого пленного вспыхнули и надежда, и нестерпимое ожидание, и жадное желание действия.
Ветер уже потеплел над Атлантикой, гуляет по Нормандии, забирается на юг Франции, прыгает, скачет, резвится над пологими взгорьями, похожий на балованного и весёлого щенка. В такие дни жизнь становится страстно, остро желанной, даже для истощённых, почерневших, вконец измученных долгой и трудной зимой пленных.
Именно в один из таких ласковых, ещё не тёплых, но уже весенних дней, в начале апреля в Терране снова появился Павел Скорик. За эту зиму он тоже сдал – похудел, будто в огне пропёкся, но чёрные маслины глаз поблёскивали по-прежнему уверенно и нагловато. Плётка, как и прежде, свисала с правой руки. Плечи будто бы развернулись, стали шире. Движения всё такие же сильные и порывистые. Кобура пистолета отстёгнута, будто Павел Скорик ждёт каждую минуту неожиданного удара и всегда готов защищаться. Тонкие усики аккуратно закручены, напоминали два острых жала. Продолговатое красивое лицо стало более выразительным и, пожалуй, нервным.
Взглянув на Скорика и на его странную форму, Роман Шамрай почему-то провёл рукой по своему воротнику с петличками и красными кубарями. Все на месте. Воротник уже почернел от угольной пыли и пота, но ещё существует, крепкая армейская материя…
На апельплаце Скорик появился не один. Видно, стал он персоной, если сам майор (недавно ему присвоили новый чин) Лаузе удостоил лагерь своим присутствием. Он только что стал комендантом Террана, а руководство лагерем, где осталось всего двести пленных, передал старому фельдфебелю.
Лаузе теперь, как никто другой в городе, хорошо чувствовал, насколько непрочна власть гитлеровцев во Франции, и судьба дочек в уютном Реехагене казалась ему чем дальше, тем больше неопределённой. От этого майор стал злым и опасным, как ядовитая змея. Его боялись. Даже немецкие офицеры не рисковали иметь с ним дело без особой надобности. А вот Скорик осмелился.
И ничего, майор даже согласился приехать в лагерь. Интересно, в чём здесь дело?
Но вместе с майором и Скориком на крыльце штабного домика появилась какая-то женщина. Взглянув на неё, Шамрай протёр глаза, чтобы удостовериться, не сон ли это.
Ему показалось, что со Скориком, отступив от него всего на один шаг, с небольшим блокнотом и карандашом в руках стоит Галя, та самая милая темноглазая Галя с фермы, неподалёку от бельгийского городка Нуртре. На ней тоже полувоенная форма, тёмные волосы спрятаны под беретом. На вид – образцовый адъютант или, вернее, секретарь, готовый на лету схватить и занести в блокнот каждое слово или приказ своего начальника. Видно, никого не боится, потому что стоит независимо, свободно, медленно оглядывая большими тёмными глазами пленных, и выражение такое, будто в этих глазах каждое лицо фиксируется, как на фотоплёнке. Вот дошла взглядом до Шамрая. Показалось или в самом деле задержалась на мгновение дольше? Нет, холодные, безразличные глаза равнодушно взглянули на соседа Шамрая. Не узнала его Галя. Что ж, тем лучше.
Смотреть на неё не безопасно, но отвести взгляд выше его сил. Почему она появилась здесь? Каким образом работница с тихой бельгийской фермы, простая украинская дивчина оказалась в стане врагов, рядом с этим Скориком?.. Что с Ниной? Было ли венчание в церкви, или, может, страшная тень виселицы ворвалась и в её жизнь?
Тысячи вопросов и ни одного ответа. Может, лучше всего ему потупить глаза, рассматривая обитые носки своих порыжевших от времени ботинок, потому что Галя, вдруг пробежав взглядом по коротким шеренгам пленных, снова на какой-то миг остановила свои колкие глаза на лице Шамрая. Ну что ж, интересно, чего хотят эти визитёры? Сейчас узнаем. Майор Лаузе не заставит себя ждать.
– Ахтунг! – выкрикнул тонким голосом фельдфебель. Ему, по всей видимости, хотелось щегольнуть перед начальством командирским бархатным басом, но голос к его конфузу сорвался. Тень насмешливой улыбки тронула губы Скорика. Лицо майора Лаузе осталось непроницаемым.
– Внимание! – не напрягая голоса, проговорил Скорик, и его все хорошо услышали. Только теперь стало отчётливо ясно, как мало людей собралось у крыльца. Всего двести человек, не то что прежде. И почему-то все подумали о неминуемом близком конце. Вот так тает не только лагерь, но и вся гитлеровская империя.
Лаузе чувствовал это острее других. Страшно подумать, но он, майор великой немецкой армии, не знал, что ожидало его в будущем. Взгляды этих затаивших ненависть людей, столпившихся на апельплаце, действовали на Лаузе угнетающе. Что он может сделать? Сейчас его удивляла мысль не о поражении, а о возможности победы, о которой всё ещё продолжают твердить там, в Берлине.
Тщетны старания этих скориков, которые готовы душу и тело отдать за фюрера. Они не в силах изменить ход истории. Увязла в болоте по самые уши империя. Если не вытянули её хвалёные танки, то разве помогут наёмные бешеные собаки?
Именно такое безысходно-отчаянное настроение царило в душе майора, когда он смотрел на апельплац. Не лучше ли просто уничтожить стадо этих страшных и отвратительных существ? Повесить или расстрелять. Без них мороки, конечно, было бы меньше…
А кто будет рубать уголь?
Для кого? Для англичан?
Майор вздрогнул. Снова опасные, очень опасные мысли у вас, господин майор. До добра они не доведут. Но ни о чём подобном он больше никогда не подумает. Нет, нет и нет. Что он говорит, этот Скорик?
– …французы распространяют слухи, – звучал над апельплацем молодой, сильный, хорошо поставленный голос, – что скоро здесь, у нас, высадятся англичане. Это подлая ложь. Атлантический вал неприступен, и наша с вами задача – сделать его поистине несокрушимым. Мы все, русские пленные, связаны одной верёвочкой. Работая на третью империю, мы укрепляли её могущество. Теперь настала наша очередь её защищать. Конечно, мы, представители неполноценной славянской расы, не можем претендовать на то, чтобы нас удостоили высокой чести занять позиции в укреплениях Атлантического вала.
Майор Лаузе, повернувшись, внимательно взглянул на Скорика. Что-то неуловимое и несколько странное угадывалось в его речи. Даже предателю не к лицу говорить такие слова. Скорик заметил его внимательно недоуменный взгляд, остановился. Лаузе ещё раз мысленно повторил всю услышанную фразу. Нет, всё верно. Просто янычары всегда были злее самих турок. Предатели научились говорить о самих себе унизительные слова. Способный проходимец, ничего не скажешь!
– Но мы можем сделать так, чтобы ни английские парашютисты, ни сумасшедшие французы не смогли угрожать с тыла нашим доблестным солдатам на фортециях Атлантического вала, чтобы тишина и покой царили от Па-де-Кале до Средиземного моря. Мы организуем патрулирование вооружёнными отрядами. Эти отряды на машинах будут появляться, как гроза, и разить молниеносными ударами каждого, кто осмелится поднять руку против немецкого солдата, против нового порядка, против империи. Кто хочет записаться в такой отряд – шаг вперёд!
– А те ребята, что пошли с тобой, где они? – донеслось из толпы.
Лаузе вздрогнул. Случилось неслыханное, недопустимое. В лагере, где прежде существовала лишь полная покорность, начался митинг. Он машинально протянул руку к пистолету, но отдёрнул её. Можно, конечно, выстрелить в толпу. Тот ли упадёт, кто осмелился выкрикнуть, или кто-то другой – не имеет значения. Но тогда уже в отряд Павла Скорика наверняка никто не пойдёт. А тылы Атлантического вала нужно обеспечить. Пришлось сделать вид, что рука к пистолету дёрнулась случайно. Майор Лаузе снова застыл в величественной позе.
– Все ваши товарищи живы, здоровы, имеют сытные пайки, даже награды и примерно служат под моим командованием. Вы их когда-нибудь обязательно увидите.
В последующих словах послышались и угроза, и обещание.
– Кто хочет вступить в отряд, выходи вперёд, – приказал Скорик,
«Ну да, – подумал Шамрай, – держи карман шире. Когда гитлеровцы считали себя победителями, то и тогда лишь десяток с небольшим подлецов отыскалось. А сейчас, когда наши уже на границе, кукиш тебе под нос, а не пополнение…»
Но снова произошла неожиданность. Шеренги сломались, и пленные, человек двадцать, вышли вперёд.
«В чём дело? – лихорадочно подумал Шамрай. – Что они, с ума посходили? Нервы не выдержали? Не понимают что творят? Нет, не похоже, они не первый день в лагере. Правда, ни один из них не выходил из шахты на боевые операции…»
– По порядку номеров… – послышалась команда Скорика.
– Девятнадцатый! – выкрикнул левофланговый.
– Кто ещё надумал? Поторапливайтесь.
Час от часу не легче: Морозов, тот самый Морозов, с которым он не один раз ходил в бой, вышел из строя пленных и присоединился к тем, девятнадцати. Как же так? Ведь Морозов знает всё, знает тайну «Сан-маре»! Почему же так спокоен Колосов?
Нет, здесь что-то не так…
Что? Всё так. Просто захотелось лёгкой жизни бывшему товарищу Морозову.
Но тогда он выдаст их, как пить дать выдаст!
У Шамрая перед глазами поплыли чёрные круги. Небо, штаб, застывшее лицо Лаузе, усики Скорика, пустынный апельплац – всё затянулось дымным чёрным туманом. Нечеловеческим усилием воли овладев собой, он удержался на ногах.
Фельдфебель уже дал команду разойтись. Лаузе исчез в дверях. Сам не зная почему, Шамрай двинулся вперёд, приблизился к крыльцу, на котором задержалась Галя, вглядываясь в серьёзное лицо девушки. Да, это она, конечно, она. Ошибки нет. Смотрит на Романа, на его красные петлицы и будто ничего не замечает, словно ничего нет удивительного в том, что на неё глядит напряжённым цепким взглядом военнопленный. Смотрит, и пускай себе смотрит, ей-то что?
– Галя, – тихо позвал лейтенант. Девушка не могла не расслышать своего имени и всё-таки не шевельнулась, даже бровью не повела.
Шамрай понимал, что здесь на апельплаце спрашивать ничего нельзя, он просто не имеет права заговаривать с Галей. Но поделать с собой ничего не мог, промолчать было выше его сил. Что-то более могучее, чем его воля, властно приказывало: спроси,
И лейтенант выкрикнул бы имя девушки на весь апельплац, если бы сильная рука Колосова и на этот раз не спасла его, не отвратила беду. Она железными клещами взяла его за плечо, силой повернула.
– На пулю нарваться захотел?
– Я её знаю.
– Тем хуже для тебя.
– Морозова надо немедленно уничтожить. Он знает о «Сан-маре».
– Не твоя забота. Ребята сами придумают, как его обезвредить.
– Послушай, Колосов, – сказал Шамрай, – я здесь что-то не понимаю. Всё правильно, и одновременно всё обман…
– О чём ты говоришь?
– О Скорике, он действительно предатель?
– У тебя есть основание думать иначе? – Колосов насторожился.
– Нет ни оснований, ни причин. Есть только предчувствие, и оно рождает подозрение. Он весь какой-то противоречивый. Понимаешь, всё, что он делает и говорит, это именно то самое, что он должен делать и говорить в своём положении, и в то же время всё как-то не так. Мне трудно тебе объяснить… Это неуловимо. Но я ясно чувствую. Он не сводит концы с концами.
– В чём?
– В чём точно – не скажу. Но, кажется, это действительно так.
– Послушай, Шамрай, – Колосов улыбнулся, – не лезь ты не в своё дело. Тебе что, не хватает своих забот? Плюнь на него и забудь. Вот тебе мой совет.
– Ты не ответил на мой вопрос.
– Зато дал тебе дружеский совет, – Колосов снова улыбнулся. На его сухом, почерневшем от худобы и угольной пыли лице белой полоской сверкнули зубы. – Слышишь? Плюнь и забудь.
Шамрай отошёл от апельплаца и тихо двинулся к пустым баракам, взглянул на высокое, апрельским ветром промытое небо. Над лагерем проносился с Атлантики норд-вест, и тревожное предчувствие близящихся решительных событий делалось ощутимым до реальности, как прикосновение ветра к потному разгорячённому лбу.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Слух о высадке союзников на Атлантическом побережье дошёл до шахты и звонким потоком хлынул в самые отдалённые лавы. Работа приостановилась.
– Пора пришла выходить наверх!
Пленные бросили свои забои и собирались на шахтном дворе, весёлые, возбуждённые, ко всему готовые. Часть их ещё находилась внизу, когда неожиданно замерла клеть, застряла где-то на поверхности. Что там происходит – неизвестно. Электричество и воздух подавались нормально, значит, подъёмник должен работать. Его просто кто-то специально остановил.
В такие минуты люди легко поддаются панике. Одному уже казалось, что их навсегда, чтобы замести следы преступления, похоронила охрана в шахте и им всем больше не увидеть белого света. Второй возбуждённо выкрикивал, что надо немедленно, вот сейчас, сию минуту, идти в «Сан-маре». Третий предлагал при выходе на поверхность поднять восстание в лагере и повесить майора Лаузе. «Только начать, – горячечно сверкая глазами, убеждал он, – и там заполыхает! Понимаете, только начать…»
И у Шамрая вольной птицей билась в груди радость от предчувствия близкой свободы, от того, что пришло наконец время действовать. И ещё, если честно признаться самому, в эти минуты ему как никогда захотелось увидеть Жаклин. Его сердце пело на все голоса о Жаклин, о их любви.
Перед спуском в аккумуляторной они, как всегда, переглянулись с ней. Боже милостивый, они переглядываются уже целую вечность! А он хочет смотреть на неё, не отрываясь, час, два, гладить её волосы, целовать её милые, родные смеющиеся глаза… Ждать этих минут было уже невыносимо.
– Спокойствие, товарищи! – громко сказал Колосов. – Необходимо рассредоточиться по забоям, пока не выясним, что происходит на поверхности. Ствол могут взорвать или забросать нас гранатами. Без разведай покидать шахту и выходить через «Сан-маре» тоже нельзя. Подождать надо немного.
Все понимали, что Колосов прав: да, иначе нельзя, но вернулись в забои неохотно, как из-под палки.
Шамрай добрался до своей лавы, чтобы как-то унять своё нетерпение, направил отбойный молоток на угольный пласт… Руки его работали быстро, уверенно, а мысли блуждали далеко от шахты, широкими радужными кругами поднимаясь всё выше и выше. Теперь он ясно видел из своего забоя корабли, на которых союзники переплыли Ла-Манш, и советские танки на зелёных просторах Польши, уже совсем недалеко от Германии. Но как широко ни растекались мысли Романа Шамрая, в центре их, конечно, была Жаклин Дюрвиль.
Ожидать решения командира пришлось недолго, с час, не больше. Колосов хорошо понимал, что в такой ситуации, теряя время, рискуешь потерять всё, даже жизнь. Именно поэтому он как можно быстрее всё разузнал у посланных в разведку французов: в городе объявлен комендантский час. Немцы проводят повальные аресты. Всех, кто из шахтёров очутился на поверхности, загнали в бараки. Такая же участь ждёт и их. У ствола находится отряд гестаповцев. И капитан отдал приказ:
– Всем двигаться к «Сан-маре». Переходы за собой заминировать, чтобы немцы не проникли в старую шахту.
С какой радостью взялся за эту работу Шамрай. Он бурил шурфы, закладывал в них тротил, а рядом с ним шли товарищи, исчезая в тёмных штреках, и это только казалось, что они шли в темноту, потому что на самом деле эта дорога вела к солнцу. В воображении Романа Шамрая всё время стояли глаза Жаклин, такие, как видел их в последний раз, сегодня утром, – глубокие, синие озёра, чуть-чуть затуманенные тревогой и нетерпением напряжённого ожидания.
Подошёл Дюрвиль, взглянул на работу Шамрая, Кикотя и ещё двоих минёров, довольно улыбнулся.
– Где Робер? – почему-то спросил Роман. – Отчего его не видно?
– Он уже давно наверху. Готовит вам встречу.
Ласково похлопал по плечу Шамрая и исчез где-то в лабиринте шахтных переходов.
Они успели пробурить шурфы и заложить взрывчатку в холодный ноздреватый камень ещё до прихода Колосова. Командир появился, суровый до жестокости, напряжённый, как до предела натянутая струна, – только дотронуться, не выдержит, оборвётся.
– Всё готово?
– Да, всё, – ответил Шамрай.
– Товарищ командир, – проговорил Кикоть, голос его дрогнул от сдерживаемого волнения, – вы знаете, что от нашего взрыва вспыхнет угольная пыль – взрыв охватит всю шахту?
– Это как раз то, что нужно. Майор Лаузе должен быть уверенным в нашей гибели. Бикфордова шнура хватит на полчаса?
– Даже на час.
– Нет, так надолго не нужно, часа многовато. Всем быстро отходить. Лейтенант Шамрай остаётся здесь. Поджигать после моей команды.
И исчез, собранный и встревоженный. Кикоть с шахтёрами подались к «Сан-маре». Шамрай остался в одиночестве, один на один с кромешной темнотой. Он попробовал представить, как ударит взрыв, вспыхнет и запылает угольная пыль, осядут лавы, завалятся штреки. Фантастические картины адского пекла – наивная детская игра в сравнении с предстоящим взрывом.
Майор Лаузе, скорей всего, обрадуется, услышав о взрыве и гибели пленных. Для него это самое лёгкое решение одного из сотен вопросов, отмеченных в блокноте. Вот он удивится, если им снова доведётся встретиться! А увидеться им всё-таки придётся, потому что этого очень хочет Роман Шамрай. Так оно и будет. Пока для этого они живут на белом свете.
Нет, неправда, не для этого. Он живёт, чтобы любить Жаклин и чтобы их дети не знали проклятой войны. А для этого нужно уничтожить майора Лаузе и всех подобных ему. Куда ни кинь – всё клин. Не смогут ужиться на одной планете Жаклин и майор Лаузе. Они и не будут жить рядом…
Тяжёлое дыхание послышалось внизу,
– Стой, – тихо проговорил Шамрай.
– Свои, – ответил Колосов. – В шахте уже никого нет. Все в безопасном месте. Можно запалить.
– Ну что ж, прощай, «Капуцын», – вздохнул Шамрай. – Знаешь, Колосов, трудно и больно уничтожать шахту. Столько в ней нашего труда…
– Философствовать будем после войны, дорогой лейтенант. Тогда на это у нас будет достаточно времени. А пока и мне жалко нашего старого «Капуцына», но другого выхода нет. Нужно действовать, Поджигай!
Молча смотрели они, как по бикфордову шнуру медленно полз слабенький огонёк. Его можно погасить, лишь оборвав шнур. Он горит и в воде, и под землёй, неумолимо продвигаясь всё ближе и ближе к присмиревшему пока, коварному заряду взрывчатки.
– Идём, – сказал Колосов и шагнул в темноту ведущих к «Сан-маре» переходов.
Сейчас покатый ствол старой шахты напоминал чем-то казарму, в которой формировалось не совсем обычное воинское подразделение – свыше ста худых, возбуждённых людей сновало от разложенного на брезенте оружия к сваленному в углу вороху гражданской одежды. Конечно, французы не могли за такой короткий срок приготовить для всех одежду, большинство из пленных остались в брезентовых шахтёрских робах. Для беспокойного партизанского житья – куда как удобно. Но в такой одежде на поверхность пока выходить нельзя. Любой за километр угадает в них партизан. Значит, придётся искать, во что переодеться, но это заботы завтрашнего дня.
Сейчас главное – оружие, а его мало. Не каждому достался даже пистолет, не говоря уже об автомате. Кое-кому пришлось взять по несколько гранат. Тоже неплохо, если умело ими пользоваться.
Все были весёлые, возбуждённые, напряжённо прислушивались, каждую минуту ожидая взрыва в глубине шахты.
И вот она настала. Тяжёлый стон раненого великана раздался где-то в груди шахты, отозвался в стволе «Сан-маре», проник в нижние угольные пласты. Потом земля застонала в другой раз, в третий и, словно успокоившись, замерла.
Шамрай представил себе, как в низких штреках гудит, лютует сумасшедший злой огонь и угольная пыль, взрываясь как динамит, в щепки разносит тяжёлые дубовые стояки креплений старой шахты. Ещё раз вздохнуло что-то в груди старого «Капуцына» и стихло окончательно. С шахтой, лагерем, ежедневными перекличками на апельплаце, ночами на жёстких нарах в вонючих бараках было покончено. Начиналась новая жизнь, и какой она могла быть – не знал никто.
Лавина вопросов свалилась на Робера Коше, как только он появился в шахте. Француз не на всё мог ответить, но всё-таки пришёл не с пустыми руками.
Временная база отряда будет здесь, в стволе «Сан-маре». Одежду принесут вечером, почти для всех, хорошо, что сейчас лето – никто не замёрзнет и в обыкновенном пиджаке. Немного доставят и оружия, но основную его массу всё же придётся захватить самим у немцев. Еду можно будет раздобыть на комендантском складе этой же ночью, а до того времени придётся поголодать.
Ну, к голодухе им не привыкать. Этим их не удивишь. Есть другие вопросы, более важные, чем еда. Как дела на фронте? Продвигаются ли союзники? Как помочь товарищам, которые остались в лагере. Когда будем вешать майора Лаузе?
Несколько минут Коше и Колосов тихо разговаривали, склонившись над картой. Потом капитан выпрямился.
– Смотрите, товарищи, – он развернул карту, прислонив её к тяжёлому дубовому стояку. Свет двух фонарей выхватил из темноты изрезанное заливами, уменьшенное в тысячи раз французское побережье Нормандии. Париж притаился где-то в правом нижнем уголочке карты. – Союзники высадились вот здесь, – Колосов показал на район побережья. – Пока что они не продвинулись. Захватили плацдарм и сосредоточивают на нём войска, вооружение и боеприпасы. Конечно, бошам это не пришлось по вкусу, они приложат все старания, пока десант не набрал настоящей силы, и сбросят его в Ла-Манш. Сейчас гитлеровцы стягивают со всего района войска и технику. Командование поставило перед нами задачу: сделать так, чтобы к Ла-Маншу пробилось как можно меньше эшелонов, дать возможность союзникам развернуть свои силы и укрепиться. Я не знаю точной численности партизанских отрядов, которые сейчас действуют во Франции. Но если каждый из них сумеет остановить или подорвать хоть один воинский эшелон, задача союзников облегчится во много раз. Сейчас наша с вами работа – война на коммуникациях. Отряд разделим на пять групп. Своим заместителем назначаю Романа Шамрая. Начальником штаба – сержанта Гиви Джапаридзе.
– А Гиви где? – забеспокоился Мунтян.
– А где же мне быть?! – воскликнул стоявший в последнем ряду Джапаридзе.
– Командирами подрывных групп назначаю Кикотя, Чабаненко, Стрельцова, Васькина. Пятая группа – разведчики, командир Мунтян. Все организационные вопросы окончены. Отряд организован. Называется он, как и прежде, «Сталинград». Никто не возражает? Ясно? Есть вопросы?
– Ребят, которые остались в лагере, не уничтожат?
– Опасность реальная. Как её избежать, подумаем немедленно.
– Что делать сейчас?
– Пусть каждый хорошенько привыкнет к своему оружию, основательно осмотрит его и сделает так, чтобы в решительную минуту его автомат не дал осечки…
В эту минуту в горловине ствола, возле лебёдки, где ещё остались следы стальных тросов от вагонеток, появилась Жаклин. Шамрай бросился к ней навстречу как был с автоматом на шее, взволнованный, с ликующей улыбкой на губах.
– Что с тобой? – ахнула Жаклин.
– Ничего! Просто я рад, что вижу тебя, – никого не стесняясь, он обнял её.
Вот наконец они вместе. Теперь никто уже их не разлучит, не разобьёт их счастья. Но словно в насмешку над ним из темноты прозвучало:
– Иди к нам, Жаклин!
И вот рядом с ним выросла могучая фигура Колосова.
– Успеете ещё намиловаться, – сказал он. – Мы с Робером, командование, имеем к тебе, Жаклин, большую просьбу.
– Я готова, что нужно сделать?
– Не так много, Жаклин. Вернуться в Терран и разочка три пройтись возле нашего лагеря. Разведать обстановку и доложить нам…
– Она никуда не пойдёт! – выкрикнул Шамрай, видя, что ему снова предстоит разлука. – Это опасно,
– Я пойду, – сказала твёрдо Жаклин. – Пленных в лагере нужно выручать. В городе всё спокойно. Бошей на улицах, правда, побольше, чем всегда. Патрули ходят, но немного…
– Вот видишь, как это опасно, – снова крикнул Шамрай, надеясь, что Жаклин откажется от этого поручения.
– Не больше, чем вчера или позавчера. Проводи меня до машинного отделения. Не беспокойтесь, товарищи, всё будет хорошо.
И на глазах оторопевших пленных она крепко поцеловала Шамрая.
– А меня? – подскочил к Жаклин, как всегда, проворный Мунтян.
– Нет, тебя не хочу, – под смех собравшихся сказала Жаклин.
– А почему его поцеловала?
– Это совсем другое дело. Роман – мой муж.
Все, кто был в стволе шахты, крайне удивились этому сообщению.
– Браво, Шамрай, – послышались радостные голоса шахтёров. – Не растерялся парень!
– Будьте здоровы и счастливы, – весело, озорно звенел голосок Жаклин. – И не скучайте без меня, ребята, я скоро вернусь.
Она вместе с Шамраем вышла к закопчённому машинному отделению. Сквозь разбитые стёкла крыши пробивались лучи багряного солнца. В лёгонькой кофточке, с распущенными волосами, белозубая, весёлая, Жаклин казалась чудом, неизвестно как оказавшимся здесь, рядом с Шамраем. И вот с этим чудом придётся сейчас расстаться.
– Поцелуй меня, – глаза Жаклин сияли.
– Мне не хочется отпускать тебя, – проговорил Роман. – Ты же рискуешь…
– Ничего, я не боюсь. Если бы ты знал, как я рада, что вижу тебя таким, с автоматом за плечом… Ты на меня не сердись, что я всем рассказала… Не могла я иначе. Мне так хотелось на весь свет крикнуть: «Смотрите, это мой муж. Он свободный. У него автомат в руках и полно патронов, его боятся боши…»
– Вот патронов-то у него как раз и маловато, – вставил Шамрай.
– Будет много, – уверенно сказала Жаклин. – А теперь отпусти меня…
– Ну, так просто я тебя уже не отпущу.
Потом они сидели рядом на старой скамейке во дворе шахты и молчали.
– Мне пора идти, – поднимаясь, сказала Жаклин. – Я люблю тебя.
– У тебя даже глаза светятся: Когда в городе встре-тишь немца, не поднимай глаз, а то сразу выдашь себя. Счастливо тебе!
Шамрай, выглядывая из-за старого забора, проводил жену взглядом, проследил, как исчезла за поворотом её светлая кофточка и растаяли в воздухе развеваемые ветром тёмные волосы.
– Поехала? – спросил Робер, когда Шамрай вернулся.
– Напрасно мы её отпустили, в городе полно патрулей.
– Не сходи с ума, парень, всё будет хорошо. Ты ещё плохо знаешь Жаклин.
– Ничего, скоро узнаю лучше, – сердито ответил Шамрай.
Он опустился на холодный, волглый камень и замер. И сразу увидел перед глазами Жаклин. Вот она, нажимая на педали, мчится на окраину Террана, приближаясь к лагерю… Вот и лагерь, окружённый колючей проволокой, из ворот выскакивают эсэсовцы. Жаклин падает с велосипеда…
Шамрай, вздрогнув, очнулся. Кажется, он задремал. О чём это говорит Робер? А, две пожилые женщины принесли свёртки со старой, залатанной одеждой… Отряд «Сталинград» принимает очередную поставку от французских шахтёров. А Жаклин всё нет и нет… Сколько же прошло времени? Во что бы то ни стало надо раздобыть часы, потому что какая это жизнь; если ты не знаешь, давно или недавно исчезла за поворотом шоссе светлая кофточка.
Солнце ещё не зашло, и поэтому показавшиеся над городом тяжёлые немецкие бомбардировщики, освещённые снизу его золотыми лучами, казались прозрачными. Куда они летят? На Ла-Манш?
Жаклин вернулась под вечер, вошла в машинное отделение.
– Что в лагере? – бросился к ней Колосов.
– В лагере нет ни одной живой души, – отыскивая глазами среди партизан Шамрая, ответила девушка. – Сегодня утром вывезли всех пленных. Их было не так уж много, погрузили на три машины и увезли.
– Куда?
– Никто не знает. Одни говорят – копать окопы. Другие – будто бы в Германию…
– Опоздали мы, – глухо проговорил Колосов.
В шахте воцарилось молчание. Было жаль товарищей, с которыми делили все трудности лагерной жизни.
– Я привезла тебе бритву, – виновато, словно она сама была причастна к трагедии в лагере, сказала Жаклин Шамраю.
– Спасибо, Сколько их там было?
– Человек девяносто. Как раз на три машины.
Старый ствол шахты «Сан-маре», их надёжный спаситель и союзник, в эту минуту показался Шамраю сырой тёмной могилой, где нечем дышать, где тебя могут задушить, как мышь. И страшно захотелось как можно быстрее вырваться из шахты на волю, под звёздное небо, почувствовать дыхание ветра, настоящей свободы.
Солнце село. Над «Сан-маре» опустились сумерки. Партизаны по одному, по двое выходили со двора старой шахты. Не было силы, которая теперь была бы способна удержать их на месте. Им мало было ощущения свободы под вольным звёздным небом, хотелось настоящего действия, боя, мести… Жаль, не успели освободить ребят из лагеря.
– Что будем делать, командир? – спросил Мунтян,
– Подождём. Скоро вернётся из разведки Робер.
– Подождём, – передразнил его Кикоть. – Хватит, дождались уже… Всю жизнь вот так и будем сидеть сложа руки?
– Нет, чуть меньше, – ответил Колосов. – А разговоры, между прочим, приказываю прекратить. Будет совещание, тогда всё обсудим.
Вскоре ещё два человека появились на подворье. Одного – Робера – Шамрай узнал сразу. Другого, высокого француза с буйной шевелюрой, он никогда не видел. Правда, ущербная луна светила, как пригашенная лампа, но всё-таки ошибиться было трудно. Тотчас же собрали всех командиров.
– Здравствуйте, товарищи, – сказал Робер. – Знакомьтесь, это капитан Габриэль – руководитель резистанса нашего района.
– Здравствуйте, товарищи, – поздоровался капитан.
– Я хочу посмотреть на него, – заявил Кикоть. И сразу несколько лучей аккумуляторных фонариков сошлись на лице Габриэля.
