Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
На другой день к полудню немцы захватили пригород, где прежде небольшие уютные домики были отгорожены от улицы зелёными садами, полными спелых, сочных, будто кровью налитых вишен. В чёрные безжизненные головешки превратились теперь эти прекрасные вишнёвые сады, а милые чистенькие домики – в руины или пожарища.
Сейчас бой шёл на улицах города. Гитлеровцы сунулись было с танками и сразу отступили, в городе танк слеп и беспомощен. Танкистам в смотровые щели не видно, что происходит на уровне второго или третьего этажа, а оттуда-то и летели в них гранаты. Именно поэтому немцы отступили, снова принявшись молотить по улицам из пушек, выбивая партизан из каждого дома. Тучи чёрного дыма нависли над городом. Пожары превращали улицы в дымные огненные коридоры, но Терран держался.
Водонапорная башня, наблюдательный пункт капитана Габриэля, уже давно рухнула. На счастье, это случилось ночью – Габриэля там не было, и он поэтому уцелел. Теперь его командный пункт помещался в глубоком подвале вокзала.
Немцы изменили тактику. Ведь бой шёл не за город, а за время. Конечно, хорошо было бы уничтожить всех партизан до единого, но, очевидно, для этого потребовалось бы несколько дней. Значит, осталось одно – вышибить отряды партизан из города, вынудить их отступить. Может быть, почувствовав надежду на спасение, они не будут так отчаянно защищаться? Городок Терран необходимо взять и как можно скорее сделать узлом немецкой обороны. Войска противника приближаются. Если Терран хорошенько укрепить, их танки будут топтаться на месте денька два, а то и три – так удачно залёг городишко между холмами. Поэтому нужно освободить партизанам путь на юг и запад – мол, сделайте одолжение, бегите, никто и не думает вас преследовать, только оставьте честно и благородно этот город. А одновременно усилить наступление с севера и востока. Расчёт был психологически точным. Одно дело – биться в окружённом городе, зная, что спасения тебе нет, и совсем другое – сдерживать атаку, когда за твоей спиной свободны все пути-дороги для отступления. Повернись и беги в своё удовольствие. Всего и дела-то. Так неужели не бросят Терран партизаны? Разве им жизнь не дорога?
Не бросили. Не побежали. Может, даже наоборот, ещё крепче вцепились в каждый дом, каменный забор, в каждый дотла выгоревший двор.
Теперь немцы рвались к вокзалу, и Шамрай, ставший после смерти Колосова командиром отрада, приказал Гиви Джапаридзе с группой в десять человек бывших пленных идти в контратаку. Из улицы, которая вела к вокзальной площади, Гиви выбил немцев, но оттуда его самого ребята принесли на носилках уже мёртвым. Даже попрощаться с ним не пришлось Роману Шамраю. После гибели капитана Колосова – это новая боль, новая невосполнимая утрата. Может, ему самому вместо Гиви надо было бы идти в контратаку?
Но это сомнение в правильности своего приказа тут же исчезло. Будет ещё контратака, для него последняя, не за горами она. В этом можно было не сомневаться.
Сейчас его уже тревожит только мысль о Жаклин. В район больницы, где разместился лазарет, падает много снарядов. Как она там? Жива ли?
Неужели на свете когда-нибудь всё-таки настанет тишина. На чистом бездымном небе взойдёт солнце, осветит росистые луга… И они с Жаклин под этим мирным небом будут по-настоящему счастливы. Разве они не могут быть счастливы?
Нет, пока не могут.
Немцы оправились, перегруппировались и снова пытаются прорваться к вокзалу. Правда, на этот раз немного левее. Там держит оборону Робер Коше. Его ребята ловкие, почти все в прошлом солдаты, но их очень мало.
Капитан Габриэль прислал Шамраю со связным приказ – быть готовым прийти на помощь соседу. Шамрай и сам всё отлично видит. Не километры, а сотни, даже, пожалуй, десятки метров разделяют их отряды. Он готов к контратаке.
На отряд Коше немцы бросили свежую роту. Тактика их обычна: десять минут молотила артиллерия, потом – автоматные очереди и разрывы гранат – сама атака. Ничего не скажешь, методично обескровливают немцы партизанские отряды. Каждый убитый партизан для них победа. Замены ему не будет.
Отряд Робера Коше не отступил. Однако гитлеровцы короткими перебежками приближаются к вокзалу всё ближе и ближе. Но почему же почти перестали стрелять ребята Коше? Почему бы это? «Так там же почти никого не осталось в живых, – с ужасом догадывается Шамрай. – И путь немцам к центральной площади свободен». Нужно остановить немцев. И немедленно! Если не сделать это сейчас, будет поздно.
– За мной, ребята! – крикнул Шамрай. – Стрельцов, ты останешься здесь. Держись!
Лейтенант решил прорваться между домами, используя для укрытия всё – руины, подвалы, стены заборов; зайти в тыл немцам и оттуда неожиданно ударить, выбить врага из квартала, где оборонялся отряд Робера. Оттуда изредка доносились одиночные выстрелы, значит, там пока ещё живы ребята! Значит, надо торопиться!
И вот двадцать бойцов бегут за своим лейтенантом. Пробираясь по садам, проходным дворам, проползая возле разрушенных домов, они вскоре достигли развалин ближайшего от вокзала дома. Оттуда видно, как по улице смело, в полный рост расхаживали фашисты. Им казалось, что сопротивление партизан окончательно сломлено.
– Готовы? – спросил Шамрай своих бойцов. – Вперёд! – И сам первый спрыгнул с разрушенной кирпичной стены на улицу.
Когда двадцать автоматов начинают неожиданно бить в спину, и это в то время, когда позиция ещё не укреплена, очень трудно удержаться на захваченных рубежах; немцев как ветром сдуло. Они бросились в переулок. Но вскоре опомнились, паника миновала, начался настоящий бой.
Шамрай понимал, что только стремительный, отчаянно смелый бросок к вокзалу может вывести партизан из критического положения. Если же они займут здесь оборону, их перебьют как котят.
– Вперёд! – крикнул Шамрай. – Вперёд!
Пуля прошила пиджак, обожгла кожу плеча, он даже не заметил, как тёплой струйкой побежала кровь.
Они пробились к окопам, из которых немцы выбили Робера Коше. И перед их глазами открылась обычная скорбная картина боя: обгорелая земля, скрюченные в неестественных позах трупы французов, немцев. Всё перепуталось, всё смешалось. Навстречу Шамраю осторожно выползли из подвала двое – французы, Это всё, что осталось от отряда? Нет, потом вышли ещё пятеро, обожжённые огнём, оглохшие от разрыва гранат.
– Где Робер? – крикнул Шамрай.
– Там, – указал француз на дом через улицу. – Раненый, лежит в подвале.
«Нужно спешить, пока туда не ворвались немцы», – подумал Шамрай и приказал:
– Ребята, прикройте меня огнём!»
– Ты с ума сошёл! – крикнул француз. – Убьют!
Шансов добраться туда было мало: немцы теперь держали под огнём всё пространство перед вокзалом.
Оставить товарища в беде? Нет, это не в его правилах.
– Огня, побольше огня, – повторил он. И, прижимаясь всем телом к тёплому асфальту, пополз через улицу.
Немцы били из пулемётов, автоматов и винтовок, но Шамрай, прячась за грудами разбитого кирпича, всё полз и полз к чёрной дыре – к входу в подвал. Пуля задела кожу, чиркнув, как ножом, по затылку. Шамрай на минуту потерял сознание, но тут же пришёл в себя.
В подвал он свалился, держа гранату наготове и сразу увидел Робера. Глаза его лихорадочно светились, беспомощно повисшая окровавленная рука перетянута выше локтя грязным задубелым от крови жгутом. Неподалёку от Робера лежало трое мёртвых партизан. Весь подвал был запорошён красной кирпичной пылью.
– Зачем ты… Не надо было, – прохрипел Коше. – Пропадём оба…
– Чёрта лысого, – выругался Шамрай. – Не пропадём!
И он взял под руки Коше.
– Не трогай меня… Я не могу…
– Можешь!
Не обращая внимания на свист пуль, на стоны Робера, превозмогая свою смертельную усталость и раны, он тащил товарища через улицу, боясь только одного, как бы в самый последний момент пуля не поразила француза. О своей жизни, об опасности он почему-то не думал. Он делал своё привычное дело – спасал товарища, это был его солдатский долг, и не выполнить его он просто не имел права. Это было для него так же естественно, как дыхание.
И он всё-таки спас Робера, притащил его в подвал.
– Товарищ лейтенант, немцы снова наступают.
– Много?
– Взвода два…
– По местам.
И снова начался бой. Чтобы лучше понять обстановку, Шамрай поднялся на второй этаж дома, выглянул в окно и вздрогнул: на площадь въехали два грузовика, полные вооружённых людей. Нет, это были не немцы… Мелькнули перед глазами знакомые лица. В кабине первой машины – Морозов. В кабине второй – Павел Скорик. Шамрай вскинул автомат, прицелился в своего бывшего блоклейтера. И вдруг рядом с предателем он увидел капитана Габриэля, который что-то говорил Скорику, показывая рукой в сторону немцев. Что за чертовщина?! Шамрай опустил автомат. Тут что-то не так. Нужно выяснить.
Между тем приехавшие высыпали из машин. Их было человек сорок – хорошо вооружённых, в новом обмундировании. Среди них Шамрай увидел несколько бывших пленных, а ещё больше незнакомых.
Они, быстро и умело пробираясь возле покорёженных стен домов, среди наваленных груд кирпича, пошли в атаку. Загрохотал гранатный бой, удаляясь, переместился в соседний квартал, а потом покатился ещё дальше. Было похоже, что немцы, не выдержав напора, отступили.
Ничего не понимая, Роман Шамрай крепко потёр себе лоб. Не помешался ли он, не приснилось ли ему всё это! Что за чёрт?..
– Чует, гад, куда теперь ветер дует, – зло проговорил Васькин, оказавшийся рядом с Шамраем.
Уже давно осталась на окраине разбитая пушка, и артиллерист Васькин, выпустив из неё последний снаряд, стал пехотинцем. Осколок пропахал ему кожу на лбу, но, видно, не задел кости. Васькин намотал, как умел, бинт, который, пропитавшись кровью, подсох, стал твёрдым, как каска.
– Возможно, и так, – ответил задумчиво Шамрай. – Всё может быть.
Он расспросит обо всём Габриэля сегодня же вечером. Если, конечно, доживёт до вечера…
Как ни странно – дожил.
В подвале вокзала капитан молча слушал Шамрая. Потом сказал:
– Сейчас Скорик сражается на нашей стороне. Судить и разбираться будем после боя. А пока нам каждый активный автоматчик дороже золота. Леклерк от нас в тридцати километрах. Завтрашний день мы должны выдержать…
– Он может предать, пропустить через свои позиции немцев…
– Предать он мог и сегодня, если бы захотел. Немцы были уже в Терране.
– Да, правда, – озадаченно проговорил Шамрай. – Конечно, мог бы предать. И надо сказать, что момент был подходящий, лучше не сыщешь. И я всё же ничего не понимаю. Последнее слово, произнесённое Колосовым, было: «Скорик»…
– А может, он хотел сказать, что Скорик – честный человек? – предположил Габриэль.
Шамрай недоуменно пожал плечами.
– Хорошо, пусть бьёт бошей, – сказал он после небольшого раздумья. – А там поживём – увидим. Присматривай за ним…
Француз внимательно посмотрел на него сквозь толстые стёкла очков. Разговор был закончен, лейтенант вышел.
Теперь отряд Шамрая, если так можно было назвать группу в два десятка бойцов, оборонял квартал влево от улицы, по которой Скорик погнал немцев. В подвалах и за обвалившимися стенами разрушенных зданий партизаны хорошо укрепились, будто крепкими корнями цепко впились в землю, не вырвешь их ни миной, ни снарядом. Шамрай выбрал себе отличную позицию – из подвала на улицу смотрит узенькое окошко: всё видно и великолепная защита от осколков.
Завтра он должен здесь продержаться непременно.
С наступлением сумерок немцы прекратили стрельбу. И тогда, будто птицы, освобождённые из неволи, вырвались на свободу мысли о Жаклин. Где она? Что с ней? Жива? Здорова? А может… Увидеть её нужно было немедленно.
Иначе нельзя было ни дышать, ни жить.
«Васькин, остаёшься вместо меня», – хотел было сказать Шамрай, направляясь в госпиталь. Но в эту минуту в подвал вошёл Павел Скорик. Лицо, обожжённое пламенем боя, почернело и в свете шахтёрского аккумуляторного фонарика показалось зловещим. Усики, будто приклеенные, по-прежнему воинственно топорщились. Глаза внимательные, насторожённые. Руки Шамрая крепко сжали автомат, дуло нацелилось в грудь Скорику.
– Вот мы и встретились, – сказал Роман.
– Встретились, – в тон ему ответил Скорик. – Опусти автомат, пуля – дура, не разбирает. Подожди, ещё успеешь меня прихлопнуть. Где Колосов?
Голос прозвучал уверенно и жёстко. Привык командовать, сволочь, привык, чтобы его слушались: Шамрай послушно опустил автомат. В глазах Васькина, с любопытством наблюдавшего за Шамраем – а что же будет дальше, проскользнула смешинка. Его уставшее худое лицо, заросшее реденькой бородой, почернело, только глаза горели, как жаркие уголья.
– Где Колосов? – повторил свой вопрос Скорик.
– Погиб, вчера.
– Джапаридзе?
– Сегодня.
– Погиб? – Скорик не спросил, как всегда, холодно и властно, а как-то странно-испуганно усомнился.
– Да, погиб.
Павел Скорик обессиленно опустился на пол. В нём вдруг как будто что-то сломалось: подкосились колени, слабой и уставшей стала спина, безвольными сильные и жестокие руки. Охватив голову ладонями, он закачался, застонал, словно от лютой, нестерпимой боли.
– Что с тобой? – спросил удивлённо Шамрай.
– Художественная самодеятельность, разве не видишь, лейтенант, – ответил за Скорика Васькин. – Талант, ничего не скажешь… Только мы его плёточку не забыли…
Скорик выпрямился, овладел собой, поднялся. Лицо его по-прежнему было спокойно и жёстко, будто отлито из тёмного металла, карие, чуть прищуренные глаза смотрели на Шамрая холодно и независимо, как прежде.
– Хорошо, – сказал он, – пять минут вам всё-таки придётся меня выслушать, а потом я уйду. Так вот, слушайте. Я, Павел Скорик, оказался в безвыходном положении, и вы, может быть, последние советские люди, с которыми я разговариваю. В ваших глазах я, конечно, предатель, по которому давно плачет петля…
– Почему же непременно петля, можно и пристрелить, как бешеную собаку, – заметил Васькин.
– Можно, конечно, и пристрелить. Так вот, я хочу, чтобы вы знали: я никого не предавал, я только выполнял приказ штаба лагерного подполья, которым руководил Колосов. По приказу штаба я не давал ослабевшим, потерявшим надежду людям пасть духом, разжигал в них злость, желание мстить и потому желание жить, по указанию штаба я расстрелял провокатора Коваленко, а потом по приказу того же штаба организовал отряд. Всё оружие, которым вы воевали, прошло через мои руки. Для французов я его добыл ещё больше.
– Они об этом знают? – спросил Шамрай.
– Очень мало. Всю правду знал только Колосов и Джапаридзе… Может… Нет, больше, пожалуй, не знал никто…
– Хитро придумано, – сказал Васькин. – Только кто тебе поверит? Дураков-то мало, перевелись у тебя в лагере. Поумнели…
– Да, никто не поверит. Это для меня ясно. Но я хочу, чтобы кто-то знал правду. Пусть вы не поверите, но можете предположить, что и такое, о чём я рассказал сейчас, могло случиться. Я вам всё говорю, как на духу. Ведь если и останусь в живых, с таким клеймом домой не вернёшься. А жить на чужбине мне нельзя – не могу, сыт по горло. Выходит, что жить мне негде да и незачем. Невозможно жить вообще.
– Дешёвенькая мелодрама, – сказал Васькин. Он хотел что-то ещё добавить, но, увидев строгие глаза Шамрая, замолк.
– Нет, – спокойно продолжал Скорик. – Завтра увидите, какая эта мелодрама и какая ей цена: дорогая или дешёвая. Я ничего не могу доказать, но просьба к вам: ежели вернётесь домой и услышите, что кто-то назовёт меня предателем, то подумайте и о другой возможности… Просто подумайте, даже никому, может быть, ничего не говоря…
– Морозов знает? – резко спросил Шамрай.
– Да, он честный человек, пошёл в мой отряд по приказу Колосова добывать оружие и вести разведку. Но его, к сожалению, уже нет. Он погиб сегодня… И я тоже мёртвый, уже мёртвый…
– Снова декламация?! – вырвалось у Васькина.
– Завтра увидим, что это такое. Не забудьте моей просьбы. Счастливо, товарищи! – Как всегда чётко и красиво повернувшись, он вышел из подвала.
Шамрай и Васькин долго сидели молча.
– Ну что, лейтенант, скажешь? – наконец спросил Васькин. – По-моему, брехня.
– Не знаю, друг, не знаю, – задумчиво ответил лейтенант. – Я пойду.
Он вышел из подвала в душный и тихий августовский вечер, вернее, уже в ночь. Нигде ни выстрела: ночью немцы не воюют. Поднялся лёгкий ветер, принося с собой смрадный запах пожарищ. Дым ещё колыхался над горизонтом. Слабенький серпик молодого месяца серебрился совсем низко над землёй. Сквозь дымную завесу его свет не достигал города, потонувшего в тревожной, насторожённой темноте. Недалеко от вокзала ещё багровело зарево, но и оно никло, успокаивалось, словно засыпало. Искалеченный Терран, как тяжело раненный человек, трудно устраивался на жёсткой земле, стараясь найти удобное положение, чтобы не так смертельно жгли и ныли раны.
Почти на ощупь пробираясь тёмными улицами города к больнице, где была Жаклин, Шамрай мысленно возвращался к Скорику, к его последним словам. Что таили они в себе: правду или красивую ложь? Вспомни, Шамрай, твой разговор с Колосовым о Скорике, осторожные слова командира. Да, ты ненавидел Скорика, как лютого врага, предателя, но ты почему-то насторожённо присматривался к нему, в чём-то сомневался, что-то не знал. В чём ты сомневался? Кто теперь тебе ответит на мучительный вопрос: где правда? А может, всё гораздо проще? Ты смешной человек, Роман. Тебе всегда хотелось думать о людях лучше, чем они того заслуживали. Всю жизнь! И ошибаться в людях, больно обжигаясь, тебе приходилось не раз. Но случай со Скориком всё-таки особый случай. Здесь нечего гадать, нечего сомневаться – и так всё ясно.
А всё ли ясно?
Память послушно выкапывала забытые эпизоды, мелочи, на которые прежде он, Шамрай, не обращал внимания.
Почему, например, Скорик старался лучше кормить пленных, которые только что прошли через очередные пытки и издевательства лагерного начальства? Ведь это было. Было! Ничего не возразишь.
Может, он выполнял приказ подпольного штаба, а может, желал подлизаться, так, на всякий случай обеспечить себе тыл, дорогу к отступлению?
А взять эту историю с Коваленко, страшную и омерзительную историю. Скорик действовал тогда как самодовольный садист, палач. Это именно тогда он, Шамрай, не выдержал и, если бы не Колосов, наверное, задушил бы Скорика, а вернее, валялся бы рядом с Коваленко, подстреленный, как вспугнутая куропатка. Но и тут не всё ясно. Перед смертью Коваленко крикнул: «…я же наоборот…» Скорик не дал ему договорить. Что означали эти слова Коваленко?
А это предсмертное слово Колосова?
Нет, ничего не поймёшь в этой путанице неясных догадок, намёков, странных, сомнительных поступков и случаев. А очень хотелось бы знать правду, чистую, как утреннее небо. Правду…
Теперешнее поведение Скорика понять одновременно и просто и невероятно сложно. С одной стороны, сообразив, что победа не за горами, а вместе с ней и конец гитлеровскому рейху, он, как хитрый и ловкий подлец, стремясь обезопасить себя, решает помочь партизанам. С другой стороны, если подумать: на кой чёрт понесло его в Терран, на верную смерть? К тому же тут его знают… Вот так и всюду не сходятся концы с концами, и от этого на сердце тревога и щемящее душу чувство неуверенности.
Проще всего, конечно, сказать: ловкое приспособленчество, дешёвая мелодрама. А если на минуту, на одну-разъединственную минуту поверить ему и представить, что должен был испытать этот человек, какие муки мученические претерпеть, чтобы в том смертном аду, в каком он жил в лагере, не сорваться, не выдать себя, не подвести других, вот тогда сердце холодеет от ужаса и мороз стягивает лопатки. Это, конечно, если поверить ему… Ну, а если не поверить?..
Терзаясь в догадках и сомнениях, Шамрай шёл по ночному осаждённому городу. Израненный, изувеченный Терран ещё жил. Слышались приглушённые женские, даже детские голоса… Страшно подумать, дети уже два дня находились на передовой, в сплошном огне… Может, прятались в подвалах, – нет, ненадёжная защита подвал от тяжёлого снаряда – готовая могила…
Больница встретила Шамрая резким запахом йода и горячего людского пота, стонами и скорбью. Раненые лежали в палатах, коридорах, на лестницах. Тускло мерцающие свечи и аккумуляторные фонарики выхватывали из темноты окровавленные бинты, сведённые в смертной муке лица, когда-то белые, теперь покрытые кровавыми пятнами халаты сестёр.
Увидев Жаклин, Шамрай остановился, сердце его сжалось от нежности и жалости к ней – такой измученный был у неё вид. Под глазами залегли синие тени, когда-то розовое лицо теперь от усталости побледнело до прозрачности. Глаза горели горячим лихорадочным огнём, движения были быстры и резки.
– Всё, конец? – спросила она, как только увидела его, поднимающегося по лестнице ей навстречу.
– Нет, – стараясь улыбнуться, ответил Шамрай.
– Вот вы, советские, всегда так. Смеётесь, когда плакать надо, кричать от горя. И зачем ты хочешь меня обмануть, разве я сама не вижу? Ведь завтра – смерть, всем верная смерть…
«Может, прежде, до самой этой минуты, она не представляла себе, что такое война, и особенно война здесь, в Терране, в её родном городе, на её родных улицах, по которым она бегала ещё девчонкой… Может, трагически безнадёжное положение наших отрядов она поняла только теперь, увидев здесь в госпитале кровь, муки раненых, смерть, – подумал Шамрай. – Ей сейчас труднее, чем нам. Нужно вырвать её из этого ада…»
– Пойдём к нам в отряд, – предложил он.
– Нет, – твёрдо ответила Жаклин. – Пойми: для меня нет выше счастья – счастья быть рядом с тобой. Ты даже не представляешь, как разрывается моё сердце от одной мысли, что тебя могут убить… Я с ужасом смотрю на дверь и жду: вот она откроется и на носилках внесут тебя… или отца… Но уйти отсюда я не могу. Пойми! Это означало бы струсить, сбежать. Я нужна здесь, понимаешь, как это важно, когда человек нужен людям… Час назад умер один партизан… Говорил так смешно и так мило, и язык какой-то, хоть и незнакомый, а очень приятный, немного напоминает французский. Просил передать тебе привет. Умер с улыбкой на устах…
– Мунтян?
– Не знаю… Что же будет завтра?
– Завтра придёт Леклерк.
– Ты хочешь меня успокоить. Леклерку до Террана идти ещё тридцать километров,
– Вот видишь, как быстро он продвигается.
Они вышли из больницы. Плотная темнота, как тяжёлое покрывало, нависла над Терраном. Едкий густой дым опустился к земле.
– Роберу доктор Брюньйон отнял левую руку, – тихо проговорила Жаклин.
– Жить будет?
– Жить будет, но…
– И всё-таки жить надо, – твёрдо сказал Шамрай. – Споро победа.
– И всё-таки жить надо, – задумчиво не то повторила, не то спросила Жаклин. – Что мне победа, которой я не увижу?
– Вот я и прошу тебя уйти из Террана, а ты…
– Нет, не будем об этом. Прости, я сейчас наговорила тебе кучу глупостей. Это от усталости и от того, что очень тебя люблю, и тоскую, и боюсь за тебя… И за нас.
В подвале вокзала капитан Габриэль сидел возле столика и ел консервы. Лоб забинтован. Одно стёклышко очков треснуло. И без того его сухощавое лицо ещё более осунулось, заросло молодой густой бородой.
– Леклерк – вот здесь, – сказал он, ткнув пальцем в обведённый красным карандашом кружок на карте. – В лучшем случае он будет у нас завтра к вечеру.
– А в худшем?
Габриэль пожал плечами.
– Давай всё-таки попрощаемся, капитан. Это не помешает, – сказал Шамрай. – Ты хороший командир, Габриэль.
– Правда? – неожиданно, по-детски непосредственно обрадовался француз.
– Конечно. Наша оборона лучшее тому доказательство.
Когда Шамрай возвратился в подвал, где расположилась его группа, Васькин сидел, уткнув подбородок в колени и не мигая, пристально смотрел на слабенький свет шахтёрского фонарика, печально освещавшего его напряжённо сплетённые руки, усталое лицо и глаза, взволнованные и грустные.
– Всё думаю и думаю об этом проклятом Скорике, чтоб ни дна ему, ни покрышки, – хрипловато проговорил он. – И ничего придумать не могу. Куда ни кинь – всё клин.
– И я тоже… – сухо ответил Шамрай. – Ложись, спи, завтра будет трудный денёк…
– А может, он правду сказал?
– Не знаю. И никто из нас, как видно, теперь этого не узнает, – Шамрай неожиданно рассердился. – Только я так думаю, если он подлец, то подлецом и умрёт. А если честный человек, то… наверное, завтра это будет ясно. Не все из нас переживут этот день. Смерть, она всё-таки многое проясняет… И давай, друг, лучше спать.
В подвал протиснулась тёмная фигура, фонарик осветил страшноватое, небритое лицо партизана.
– Товарищ командир, Леклерк далеко?
– Завтра к вечеру будет здесь.
– Завтра к вечеру? – испуганно отозвалась темнота. – Завтра к вечеру…
И хотя все знали, что означало продержаться целый день в окружённом Терране, уверенный ответ командира принёс надежду и облегчение.
Раннее утро проснулось над городом солнечным и нежным. На чёрных обгорелых дубах сверкнули розовые лучи, и деревья будто ожили, дрогнув опалёнными листьями. Пожары угасли, дым развеялся. Да, страшный, искалеченный вставал Терран в это розовое летнее утро.
Партизаны всё-таки успели съесть по банке консервов до того, как ударил первый немецкий снаряд.
– Начали, гады, – Васькин зло плюнул. – Поесть толком не дали.
– Всем по местам, – скомандовал Шамрай.
Фашисты начали атаку. Отвоёвывая метр за метром, дом за домом, гитлеровцы пробирались к центру Террана. В руках партизан осталось всего четыре квартала. Вот пришлось отдать ещё один перекрёсток, вот ещё один квартал захватили гитлеровцы, и всё лезут, лезут вперёд. А с неба падают и падают снаряды, сеют на партизан дождь осколков. Зачем их так много? Ведь для горячего живого человеческого сердца достаточно и одного маленького кусочка свинца, чтобы его остановить. Редеет оборона Террана, всё глубже вонзаются в неё фашистские клинья.
А солнце, не ведая печали, радостно катится по небу, равнодушно посматривая на багряно-кровавую рану, которая когда-то называлась весёлым шахтёрским городом Терран, и даже не думает о том, сколько же человек увидит его закат.
Вскоре после полудня немцы разобрали завалы на окраинах и пустили по центральной улице тяжёлый танк. На большой скорости стотонная глыба злой стали, разогнавшись ещё где-то издалека, мчалась вперёд, всё сокрушая на своём пути. Пушка танка грохотала, не переставая, ей вторили пулемёты.
Роман хорошо понимал, что произойдёт, если танк прорвётся на площадь – за ним пройдут другие и тогда падёт оборона Террана. «Всё, конец, – чувствуя, как замирает сердце в груди, подумал Шамрай. – Чем его остановить?»
И вдруг он увидел: из подвала выскочил Павел Скорик. В руках тяжёлые противотанковые гранаты. Пригибаясь, перебежками, он приближался к танку. Вот он взмахнул руками и сразу ударил взрыв четырёх гранат. Дым заполнил улицу, будто чёрная туча опустилась на землю. Но убежать от танка, скрыться в подвале Скорик не успел: пулемётная очередь срезала его, как птицу в полёте. Танк, зло взвывая моторами, остервенело рванулся вперёд, но, резко развернувшись на одной гусенице, лишь перегородил улицу, застыв чёрной громадой.
Скорик лежал недалеко от танка, раскинутые руки почти касались разорванной гусеницы.
– Жил скверно, а умер красиво, – сказал тихо Васькин.
– Нет, так не бывает, – не согласился Шамрай. – Смерть человека, товарищ Васькин, неотделима от его жизни. Я в этом глубоко уверен. Если жил трусом, то едва ли умрёт героем. Сейчас нам с тобой и о своей смерти пришла пора подумать. Смотри.
Двигавшиеся следом за подбитым танком три машины замедлили ход и опасливо остановились перед этой неожиданно вставшей на их пути плотиной из ревущего огня и едкого дыма.
– Бери гранаты, – приказал Шамрай, посылая в тяжёлые корпусы запалы.
– Ты хочешь… Это же верная смерть… – лицо Васькина стало землисто-серым, словно его припорошило пеплом.
– Где наша не пропадала!
Они вылезли из подвала во двор, по разрушенной лестнице осторожно поднялись на третий этаж, подползли к зияющему провалу окна. Внизу на улице всё ещё горел подожжённый Скориком танк. А неподалёку от него три другие машины пытались развернуться, чтобы вырваться из этой каменной западни, в которую сейчас превратилась пугающе притихшая улица.
– Не спеши, прицелься хорошенько, – приказал Васькину Шамрай. Он с силой бросил вниз на танки одну за другой гранаты и не расслышал их разрывов: пуля ударила в руку. Его сбило с ног. Васькин тут же швырнул свои гранаты, уже не целясь, в бушующее огненное пекло. Взяв Шамрая на руки, с трудом, чуть не упав на лестнице, ступеньки которой были покрыты битым кирпичом, спустился с ним в подвал. Перевязал ему руку. Лейтенант пришёл в себя.
– Меня ранило? Сильно? – спросил он тихо.
– До свадьбы заживёт, – Васькин ещё пробовал шутить.
Шамрай с трудом поднялся, в глазах его потемнело, покачнулся, но всё-таки удержался на ногах.
– Правильно говоришь, – сказал он. – На живом всё заживёт. Что там на улице?
– Ад кромешный. Ещё два танка с нашей помощью прямо в рай угодили. На земле-то им туговато пришлось… Теперь другим сюда дорога заказана. Такую баррикаду навалили – ни один танк не пробьёт.
Снова загрохотала артиллерия. Снаряды начали методично долбить руины домов, и из миллионов осколков какой-нибудь находил-таки свою жертву, хищно впиваясь в беззащитное человеческое тело, и, остывая, уносил с собой его жизнь.
В этот момент, опираясь здоровой рукой о стену, в подвал спустился Габриэль – другая рука на перевязи, лицо, как восковое, налилось желтоватой бледностью, видно, командир потерял много крови.
– Молодцы, ребята, стойко держитесь, – сказал он. – Кто видел, как умер Скорик?
– Все видели. Как настоящий солдат, – ответил Шамрай. – Где Леклерк?
– Уже близко.
– Сегодня придёт?
– Должен прийти. Что, сильно задело? – Габриэль кивнул на забинтованную руку Шамрая.
– Пустяки, заживёт. Беда другая – у меня в отряде осталось всего лишь семь человек.
– У других не больше. Надо держаться.
Где-то совсем рядом разорвался снаряд, и стоявший у входа Васькин медленно, словно кланяясь, упал на каменный пол подвала. Тёмная струйка крови, извиваясь, как змейка, пробежала возле левого уха и исчезла в расщелине между кирпичами.
– Теперь у меня осталось шесть бойцов, – сказал Шамрай. – Жаль парня. Отвоевался,
– И всё равно держитесь, – ответил Габриэль. – Прощай!
Порывисто приблизился к лейтенанту, обнял, на какое-то мгновение прижавшись своей небритой щекой к его жёсткой бороде, потом быстро повернулся и, словно стыдясь своего необычного проявления нежности, вышел из подвала.
Роман Шамрай проводил его взглядом, прислушался. Незаметно подкрался вечер. На улице догорали танки и тёмно-багровые отсветы зловеще освещали через небольшое окошко подвал. Тишина простиралась над истекающим кровью, но всё ещё живым Терраном. Ну что ж, три дня всё-таки продержались. Задание выполнено.
