Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 46 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Электровоз мчался по штреку. Тонкие рельсы узкоколейки прогибались под его тяжёлым металлическим телом. Как жалко, что электровоз наполнен аккумуляторами, а не взрывчаткой. Робер Коше разогнал бы его и врезался в каменную стену, чтобы навсегда завалилась эта проклятая шахта. Смотреть тошно на штреки, крепления, на этих пленных шахтёров. И вообще опостылел белый свет, зачем жить, если Жаклин принадлежит другому.
Дня два тому назад он узнал об этом. И ни от кого-нибудь – от самой Жаклин. После смены они вместе шли домой, девушка спросила:
– Робер, ты мне друг?
– Конечно, что за разговор.
– Мне необходимо повидаться с мужем.
Он недоуменно взглянул на Жаклин. Она и бровью не повела. Шла, как всегда, легко размахивая руками, волосы схвачены яркой косынкой, спокойные глаза, улыбающиеся губы.
– Мужем? – Робер остановился. – С чьим мужем? Твоим? Ты вышла замуж? За кого?
– Он пленный из лагеря.
– Роман Шамрай?
– Да.
Ноги не удержали Робера, и он сел на прохладную, уже покрытую пожелтевшей осенней травой землю.
– Что с тобой? – спросила Жаклин.
– Ничего, – сквозь зубы ответил Робер. Потом, собрав силы, поднялся и сказал: – я его убью.
– Но он мой муж, не забывай об этом.
– Именно об этом я и думаю. Муж? Чепуха какая-то.
– Нет, это правда.
– Когда же вы поженились?
– В ту ночь, когда был налёт на гестапо.
– Ну и чудеса, – Робер горько усмехнулся. – Люди рисковали жизнью, подожгли нефтехранилища, били гестаповцев. А он побежал к тебе…
– Мне сдаётся, что вы были вместе.
– А ты… ты его любишь? И он действительно тебе муж?
– Да.
– С ума сойти можно, – Робер стиснул руку Жаклин. – А я как же? Ведь я люблю тебя.
– Потому и прошу помощи.
– Ну… – Робер с трудом подыскивал слова, – Это не для меня. Ты изменила мне. Ты отбросила мою любовь, хотя знала, что я давно тебя люблю, да ещё хочешь, чтобы я помогал тебе любить другого. Извини, но это уж слишком…
– А я думала, ты сильный…
– Нет, я обыкновенный, какой есть, и благородных подвигов от меня не жди. Погоди-ка, да ты меня просто дурачишь. Как пленный мог стать твоим мужем? Когда? Где? Ерунда какая-то!
– После того, как сожгли гестапо, мы поженились, у нас дома.
– О женщины! – воскликнул Робер. – Для того чтобы выйти замуж, им нужно полчаса!
– У меня это заняло и того меньше, – Жаклин улыбнулась. И именно эта шутка окончательно убедила Робера: всё правда. Сердце сжала нестерпимая боль. Он с трудом перевёл дыхание.
– Что ж, поздравляю, – сказал он, чувствуя, как в груди закипела злоба. – Но на меня можешь не рассчитывать. Я никогда не думал, что ты так жестока… Ты его в самом деле любишь?
– Я же сказала тебе.
– Да, правда – ты сказала. Влюблённые всегда бывают жестоки. Об этом даже в Библии сказано… Ну что ж, люби кого хочешь и выходи замуж хоть десять раз – дело твоё. Но помогать тебе я не буду… Уволь от такой чести. Любишь кататься, люби и саночки возить. С меня хватит. Прости, я зайду сюда, – кивнул он в сторону бистро…
– Жаль, я так надеялась…
Робер Коше в бистро не пошёл, а круто свернул в переулок. Ещё бы немного, и с его языка сорвались бы такие слова, что всем чертям стало бы тошно. Он унизил бы и Жаклин, и себя… Робер прислонился к каменной стене и замер. Может, Жаклин разыгрывает его? Нет, нечего себя тешить надеждой. Так не шутят. То, о чём сказала Жаклин, – правда. Иначе не болело бы так его сердце. Недаром говорят: сердце – вещун, оно чует беду. Да, она сказала правду. Не думать! Только не думать о Жаклин. Иначе можно сойти с ума, можно убить её, себя, этого Шамрая… Чёрт с ними, он найдёт себе другую девушку. Это не так уж трудно сделать в Терране… Подумаешь, свет клином не на одной сошёлся. И такую свадьбу закатит… Пригласит Жаклин – пусть посмотрит, пусть позавидует. Покусает ещё себе локти, что своё счастье упустила.
Глупые мысли и глупые мечты! Нет в Терране девушки лучше Жаклин. Может, есть красивей, но лучше – нет. И чище и честнее тоже нет… Как же могло случиться, что полюбила она не его, Робера, который знал её с детства, а пленного, в общем-то чужого человека? Чем он завлёк её, чем очаровал её сердце? Как же это всё-таки несправедливо! Робер Коше чуть было не закричал от боли. Конечно, избавиться от такого соперника нетрудно. Стоит только шепнуть одно слово начальнику охраны, и всё: исчезнет Роман Шамрай, будто и не было на свете…
Что ты надумал, Робер? Предать? Ты же шахтёр!
Коше посмотрел по сторонам: не сон ли всё это.
Над Терраном дремал осенний прохладный вечер. Равнину заполнили сумерки, тихие, мирные. На железной дороге, совсем недалеко, прогудел паровоз. Безветренно, а с клёнов всё-таки падают жёлтые листья. Видно, нет сил им уже держаться на ветках. Так же нет больше сил жить и тебе, Робер. Значит, ты додумался до предательства? Одна мысль об этом – уже злодейство, и ты горько поплатишься за это. Сейчас же догонишь Жаклин и спросишь, в чём ты можешь ей помочь… Нет, это невозможно!
Остаётся смерть?
Тогда кто же поможет Жаклин, если тебя не будет в живых?
Робер Коше с ужасом и с горечью почувствовал, что сейчас догонит Жаклин и попросит у неё прощения…
Тряпка! Разве так ведут себя настоящие мужчины? Да, между прочим, именно так они и поступают, если хотят быть настоящими. Значит, выход один – идти к Жаклин? Да, надо идти.
Он увидел её стоящей возле узорчатой, сплетённой из толстой металлической проволоки калитки, и Робер не сразу понял, только что сюда подошла Жаклин или стоит давно, кого-то поджидая.
– Я уже боялась, что ты не придёшь, – улыбнувшись, сказала Жаклин.
Робер от удивления не знал, что сказать в ответ, только пожал плечами.
– Проводи меня до «Сан-маре». Я одна немного боюсь…
– У тебя дело к нему? – спросил Робер Коше, хотя прекрасно знал, что у Жаклин нет никакого дела – одно лишь страстное желание повидаться с возлюбленным. Всё его существо молчаливо молило девушку: скажи «да», обмани меня, дай мне возможность свободно дышать, прямо смотреть тебе в глаза, любить тебя.
Жаклин словно поняла его мысли и где-то в глубине души пожалела парня.
– Насколько легче жить на свете, когда рядом с тобой есть такие друзья, как ты, – искренне сказала она.
Робер благодарными глазами взглянул на Жаклин,
– Сегодня в лагере повесили пленного ни за что, ни про что. Просто подвернулся человек под весёлую руку господина коменданта. Это мог быть и Роман Шамрай. Мир отвратителен, и жить в нём страшно. Но ты этого не понимаешь. Лезешь на рожон, – сказал Робер, стараясь предупредить Жаклин от опасного шага.
– Господин комендант тоже скоро попляшет на виселице, дай срок. А со мной ничего не случится. Я бы хотела попасть в «Сан-маре» в полночь.
– Хорошо. Велосипед есть у тебя? – Голос Робера прозвучал спокойно, будто речь шла об обычной прогулке, и только Жаклин могла почувствовать и оценить, как он волнуется, сдерживает себя.
До «Сан-маре» они ехали не спеша. Шоссе, освещённое бледным светом звёзд, длинным полотнищем расстилалось под колёсами велосипедов. Тишина и безлюдье. Замерла Франция, притаилась, но не спит, внимательно всматривается, прищурив глаза, прикрытые чёрными веками ночи. Впереди на шоссе послышалось какое-то движение.
– Подожди-ка, – проговорил Робер и сошёл с велосипеда. – Отойдём в сторонку, спрячемся.
Они замерли около изгороди, увитой уже пожелтевшим плющом и диким виноградом. Машинист не ошибся. Трое велосипедистов ехали по шоссе. Прикреплённые к багажникам, темнели большие мешки. Проехали, ничего не заметив, и исчезли за холмом.
– Оружие повезли, – сказал Коше.
– А может, просто спекулянты. Где-нибудь закололи свинью…
– Нет, они повезли оружие. Я их знаю.
И сразу ночной покой Франции, тишина и ощущение безопасности стали казаться призрачными. Как будто под всю страну подведён огромный заряд тротила, и нужна лишь команда, чтобы рванул взрыв.
Они добрались до «Сан-маре» около полуночи. Осторожно прошли возле тёмных бункеров и домика машинного отделения.
– Спасибо, – сказала Жаклин. – Езжай домой. Это только поначалу страшно. Теперь я хорошо знаю дорогу и вижу, что бояться нечего.
– Нет, я тебя подожду.
– Как хочешь. Во всяком случае, спасибо. За всё.,
– Бон шанс!
Эти слова прозвучали горько и печально. Жаклин не нашлась, что ответить. Что скажешь в таком случае?
Она помахала ему рукой, сделала несколько торопливых шагов и исчезла в темноте. Щёлкнул электрический фонарик, по всей видимости очень маленький. Он указывал её дорогу к наклонному стволу шахты. Потом исчезло и это слабенькое напоминание о Жаклин Дюрвиль.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
На площади Террана снова, как зловещие чёрные вороны, выстроились механические виселицы. Эсэсовские палачи работали здесь от утра до обеда, потом переехали в соседний город и вешали там от обеда до вечера. Французы стояли, слушали не приговоры суда, а всего лишь приказы коменданта.
Раньше, в начале оккупации, гестапо старалось расследовать каждый случай непокорности, искало нити, ведущие к движению Сопротивления. Когда же это не возымело своего действия, не испугало, начали расстреливать и вешать заложников. Когда и из этого ничего не вышло, стали просто хватать каждого подозрительного. Некогда было разбираться, виноват он или не виноват. Нужно было запугать народ Франции, принудить его утихомириться. Если среди сотни повешенных попадётся один подпольщик, то и это хорошо.
Вот подвели к виселице девушку лет семнадцати, не больше. На стену дома, где она жила, кто-то наклеил листовку: «Французы, держитесь! Бошам скоро конец!» Повесили всю семью. Даже не допросили. Просто взяли и повесили.
Это была уже не политика, а истерия, страх перед ответственностью за все смерти и горе, что широким морем разлилось-разбушевалось на земле от Парижа до Сталинграда.
Иногда Роман Шамрай думал, что во время такого психоза лагерь – самое безопасное место во Франции. Здесь вся твоя жизнь под контролем, а в шахту капитан Лаузе и носа не показывает.
И ещё одна мысль не давала спокойно спать Шамраю. Да, пора кончать игру в жмурки, надоело перебираться из одной шахты в другую по ночам, быть летучими мышами, которые видят только в темноте, настало время выходить на поверхность. Нужно бросить лагерь, вооружиться и занять Терран. Кто в конце концов здесь хозяин: шахтёры или фашисты? «Бошам скоро конец», – сообщала листовка. И это было правдой. Это чувствовали все.
Такое выступление обречено на неудачу? Погибнут партизаны? Ну и что! Гитлеровцев погибнет не меньше. И силы им придётся оттянуть сюда немалые. А потом, откуда он взял, что все партизаны обязательно должны погибнуть? Достаточно вспомнить, как удачно прошла последняя операция…
Ездили на двух грузовиках, далеко – чуть ли не до самого моря. Никогда в жизни Роман не забудет этой ночи.
Есть захватывающее и неповторимое чувство движения по широкому ровному шоссе. Но для Шамрая это не просто прогулка, а бросок перед атакой, начало боя. Пусть до противника ещё далеко, десятки и десятки километров, а ты уже чувствуешь его присутствие, его дыхание, и все в тебе – мысли, воля – сосредоточивается на единственном стремлении сломать, одолеть его.
В такие минуты хорошо думалось Шамраю. О чём бы он ни вспоминал: о родном доме или жёстких нарах в Терране, о последнем бое перед пленом или капитане Лаузе – всё отодвигалось на задний план, уступая место ответственности за будущий, может быть для него последний, бой.
На войне каждый может попасть в плен, это понятно. Но в душе пленного, независимо от причин, заставивших его сложить оружие, даже если он был тяжело ранен, потерял сознание, всё равно живёт чувство собственной вины, острого желания загладить свою провинность, смыть её героическим поступком, кровью, наконец. Ты ни в чём не виноват и одновременно всё-таки в чём-то провинился. Тебя никто и никогда не назовёт трусом, но сам ты, уже находясь в плену, будешь казнить себя и проверять каждый свой шаг, каждый поступок и горько раскаиваться, если вспомнишь хоть пустяк, хоть самую мелочь, которую ты не сделал, пусть даже она уже не могла ничего изменить. И всё время, днём и ночью, в забое шахты или в вонючем лагерном бараке ты будешь мечтать о той минуте, когда в руках твоих снова окажется оружие, и свежий ветер стремительного движения навстречу врагу ударит в лицо.
Уже много раз брал в руки автомат Роман Шамрай, и каждый раз с новой силой испытывал радость от прикосновения к оружию, счастье душевного очищения в боевом огне. Душа его теперь стала, как никогда прежде, сильной, чистой и богатой. Это ощущение собственной силы как бы закрепила любовь к Жаклин. И страшный лагерный мир, где жизнь его не стоила и ломаного гроша, где пленного вообще не считали за человека, утратил свою жестокую власть над ним.
Роман Шамрай жил теперь от минуты боя до минуты свидания. Между этими яркими, будто солнцем освещёнными вершинами тянулись длинные сумрачные дни и ночи однообразного, нудного существования, барачного смрада, каторжной работы. Тем острее и желаннее были встречи с Жаклин. А выезды на операции, волнение перед боем и сам бой были грозовыми разрядами, ослепительной молнией между двумя тяжёлыми тучами, наполненными сатанинской силой. И эти громовые удары раздавались всегда неожиданно. Вот так ко всему будь готов, Роман, – и к счастью, и к смерти.
С фронта приходили радостные вести. Уже был форсирован Днепр. Шли бои на его правом берегу. Гитлеровцы отступали, стараясь вывести свою армию из-под удара. Это была ещё не победа, но уже её прелюдия.
В эту хмурую декабрьскую ночь сидящий в кузове Роман Шамрай чувствовал себя счастливым. Мысли о смерти исчезли. Казалось, счастье могло защитить человека сильнее стальной брони, уберечь его от беды и пули…
А тем временем газогенераторная машина, дымя кислым угольным дымом, как самовар, бежала по шоссе ходко, деловито. Ночной ветер приносил с Атлантики влажное и прохладное дыхание океана. Однообразное движение укачивало, но никто в кузове не спал. Щиты с названием городков и сёл мелькали то с той, то с другой стороны дороги. Потом машина неожиданно остановилась, уткнувшись радиатором в густую, непроглядную темноту.
– На землю! – послышался приказ Колосова. Они спрыгнули ловко, бесшумно: пленные из лагеря Терран были умелыми солдатами. А потом вспыхнул короткий бой с охраной немецких продовольственных складов. Затем уже действовали французские товарищи из маки. Они разобрали и погрузили в машины сухари, консервы и маргарин быстро и организованно. За три часа от запасов целой дивизии и следа не осталось. Они теперь послужат маки. А боши пусть положат зубы на полку. Домой вернулись вовремя, как и рассчитывали, правда, привезли двоих раненых, но на войне не бывает без жертв.
Победное настроение радостной волной разливалось в груди: «Мы – сила! Давайте воевать, бить гитлеровцев!»
А вместо этого пришлось пережить долгие унылые месяцы странного затишья. Будто забыл Колосов, что в руках партизан есть оружие. Сейчас собраться бы с силами да ударить на Париж или по крайней мере прихлопнуть бы немцев в Терране, занять город, пусть весь мир узнает, как воюют советские солдаты во Франции.
Когда Шамрай поведал Колосову свою мечту, тот, нахмурившись, ответил резко и категорично:
– Не время ещё для таких операций.
– А когда же будет время?
– Когда фашисты и на западе кровью умоются.
– Когда это будет?
– Пока не знаю.
– Ты не знаешь, а я знаю! Да, знаю, что делать: возьму, соберу ребят, и двинем сами, – вскипел Шамрай. – В лагере немало найдётся кто думает, как я.
– Запрещаю, – строго сказал Колосов. – Пропадёте ни за понюшку табаку. Больно дёшево себя ценишь…
– А кто ты таков, чтобы запрещать? – вырвалось у Шамрая.
– Командир.
– Ты командир, когда мы в бою. А здесь, в лагере, ты всего-навсего бригадир шахтёров. И всё. И потому на твой запрет сейчас можно наплевать.
– И всё-таки я запрещаю вам, лейтенант Шамрай, – повторил Колосов, в упор посмотрев на Романа.
И Шамраю расхотелось продолжать разговор. Он отошёл, пожимая плечами. Однако своего намерения не оставил, решив прежде всего посоветоваться с Жаклин…
Она ждала Шамрая, как и в первый раз, сидя на опрокинутой вагонетке в самой горловине ствола. Сидела, съёжившись, незаметная и маленькая в темноте.
– Роман, добрый вечер!
Он даже вздрогнул, неожиданно услышав её голос, обнял её, крепко прижав к груди, и почувствовал, как она мягко подалась ему навстречу.
Стояли долго, молча, прижавшись друг к другу. Будто не было на земле войны, смерти, разлуки.
Глаза Жаклин – вот они совсем близко, смотри, Шамрай, сколько хочешь, хоть утони в их синих озерках, вот губы её, сухие, горячие губы – целуй их, Роман, потому что блаженнее этих поцелуев ты ничего не знал. И не узнаешь… Потому что эти сильные и нежные руки, эти тёмные душистые волосы, эта женщина – твоё счастье, Роман.
– Кто тебя привёл сюда, Робер? – наконец спросил он.
– Нет, отец.
Шамраю вдруг стало мучительно стыдно. Словно он в чём-то провинился и перед Жаклин, и перед старым Дюрвилем, и даже перед самим собой. Нескладно получается. Они любят друг друга, а близкие им люди страдают, идут на смертельный риск, на настоящую опасность.
А почему он до сих пор не подумал о Жаклин? Разве ей безопасно вот так, ночью, тащиться на велосипеде через весь город к этой заброшенной шахте?
Но Жаклин его жена. Они должны видеться, потому что без этих встреч для них нет жизни. Может быть, это неразумно, но они презирают опасность, пробираясь по тонкой ниточке над пропастью. И эти волнения, даже этот страх друг за друга – всё радостно и сладко. Потому что настоящая любовь всегда счастье.
И снова недавно высказанная мысль сорвалась с его уст:
– Нужно выходить из шахты. Я так больше не могу. Я хочу видеть тебя всегда, каждую минуту, с утра до ночи и с ночи до утра. Я не хочу больше бояться за тебя, за папу Мориса, не хочу бежать сломя голову, как вспугнутый заяц, едва мелькнёт тень у дороги… Я хочу, чтобы ты действительно была моей женой. Да, из шахты выходить необходимо, нужно брать в руки оружие, свободно, открыто, чтобы все знали, что есть партизаны… – И гитлеровцы тоже?
– И гитлеровцы. Да, пусть знают и они, где проходит фронтовая полоса. Пусть она будет не только за Днепром, но и здесь – под самым их носом. Пусть понюхают, чем пахнет и наш порох. Пора выходить…
– Нет, ещё не время, – повторила Жаклин.
– А когда же настанет это время?
– Выходить из шахты нужно тогда, когда, союзники переплывут Ла-Манш. Тогда наша сила будет в аккурат к случаю. Не растерять её до времени, сохранить – наша задача.
– Ты говоришь, как командир всего резистанса.
– Нет, я только повторила слова отца.
– Значит, вы об этом тоже говорили?
– Не один раз. Ты думаешь, мне не хочется видеть тебя постоянно: с утра до ночи и с ночи до утра? – Они снова поцеловались. – Сегодня мы простимся надолго, – сказала Жаклин.
– Ты больше не будешь работать в аккумуляторной? – Шамрай почувствовал, как от этой мысли у него остановилось сердце.
– Буду, разумеется, и там мы увидимся. Но сюда на шахту приходить не придётся. В Терран стали прибывать гитлеровские солдаты. Нельзя сказать, чтобы их было много. Но всё же. Откуда их перебросили, ещё не ясно, да девушки скоро разузнают. Сколько их, откуда прибыли, где разместились, какое вооружение?
– Ты говоришь, будто настоящий разведчик, – улыбнулся Шамрай. – Страшно и противоестественно, когда женщине, такой красивой и нежной, как ты, приходится думать о каких-то паршивых немцах, приглядываться к ним, подсчитывать их вооружение…
– Это ещё не самая чёрная работа, которую приходится делать во время войны…
– А я часто мечтаю, – сказал Шамрай. – Вот так, лежу на нарах, сон бежит от меня, а я не жалею, лежу и думаю. Вот окончится война, разгромим немцев, и поедем с тобой в Крым. Ты знаешь, где Крым?
– Знаю. На Ближнем Востоке.
– Нет, это в Советском Союзе.
– Ну и что же. В Советском Союзе ведь есть Дальний Восток, значит, есть и Ближний.
– Вот никогда не думал о Крыме как о Ближнем Востоке. Но сейчас речь не об этом. Вот мы приедем в Суходол, завком даст нам путёвки… и подадимся с тобой к морю…
– А ты уже был на море?
– Три раза.
– Там много девушек? Они красивые?
– Много, конечно. Но красивее тебя нет.
– Неправда!
– Правда. И не перебивай меня. На чём я остановился? А, приедем мы к морю. Там на берегу нас ожидают дворцы, графские, княжеские, даже царские. Всюду мрамор, красное дерево, позолота. Красота несказанная, даже дух захватывает. Возле дворцов могучие крымские сосны, таких я нигде не видел. Стоят тысячелетние великаны, впившись в скалы корнями…
– Там сейчас немцы?
– Не важно! Прогоним. А кто не убежит, утопим в Чёрном море. Не перебивай меня, ласточка моя. Я же тебе не о немцах рассказываю, а о нас с тобой… И вот мы приходим к морю. На берегу не песок, а круглая, тысячелетиями отшлифованная галька. Вода перед тобой синяя, глубокая и прозрачная, как небо. Розовые медузы плавают между камнями. И надо всем разлито солнечное золото. А на самой грани между небом, морем и берегом стоишь ты. Волны то набегут тебе на ноги, то лениво отхлынут. А ты стоишь в лёгоньком купальничке, вся залитая этим солнцем, прищурившись, смотришь на море и вспоминаешь то время, когда мы с тобой сидели на опрокинутой вагонетке в стволе старой шахты «Сан-маре» и вокруг нас притаилась удушливая темнота, а мы сквозь неё всё-таки видели и солнце, и море, и прозрачные перламутрово-розовые юбочки медуз в изумрудно-зелёной бездонной глубине.
Жаклин по-детски не то вздохнула, не то всхлипнула
– Ты плачешь? – спросил Роман.
– Нет, просто я вижу море. И хочется верить, что оно есть и будет для нас, и страшно. Война такая долгая, и так много людей исчезли из жизни навсегда.
– А мы не исчезнем. Мы будем жить вечно.
– Я тоже так думаю.
Они снова поцеловались.
– Может, уже время идти? – спросила Жаклин. – Отец меня ждёт…
– Удивительный человек папа Морис.
– Нет, просто он отец. Разве ты не сделал бы то же самое для своей дочери?
– Не знаю, может, и сделал бы…
– И ради бога, обещай мне не будоражить ребят, не подбивать их выйти из шахты. Пока не время. Вас передушат, как котят. Пойми.
Какой-то далёкий отзвук разговора с Колосовым угадывался в словах Жаклин. Неужели капитан хочет через Дюрвиля и Жаклин повлиять на Шамрая, образумить его?
– Очень трудно сдерживаться, когда виселицы…
– А ты думаешь, французам легко? Небось вешают-то их.
– Вот и нужно поддать бошам под зад коленом…
– Я прошу тебя, наберись терпения. Когда высадятся союзники, человек с автоматом будет нужен, как воздух. Пообещай мне набраться терпения и ждать. Хорошо?
– Хорошо. Обещаю.
Жаклин поцеловала его так радостно, словно одержала бог знает какую победу.
– Вот теперь я верю в Крым, и в сосны, и в изумрудную воду, – сказала она.
