Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 46 страниц)
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В универмаге Луку Лихобора ожидала приятная новость: телевизоры, оказывается, не только подешевели, но их можно было приобрести в рассрочку. Клади паспорт, справку из заводской бухгалтерии, плати первый взнос – двадцать пять процентов – и тащи домой огромную картонную коробку с нарисованными сбоку бокалом и зонтиком.
Лука так и просидел весь вечер у телевизора, тешась им, как ребёнок новой игрушкой. Смотрел Москву, Киев, даже программу «Спокойной ночи, малыши» и выключил приёмник только поздно вечером. Засыпая, подумал о том, как на следующей неделе он увидит на этом сверкающем экране. Майолу. Разве это не чудо?
Когда в субботу он пришёл в госпиталь, в палате его встретило тягостное молчание. Кровать, где прежде лежал лётчик, освободилась, неуютно и одиноко стояла она, аккуратно застеленная зелёным одеялом. Маленький телевизор, старый «Рекорд», печально молчал.
Отец попробовал было улыбнуться Луке и не смог, каменно твёрдыми, скорбно сомкнутыми остались губы.
– Что случилось? – обеспокоенно спросил Лука.
– Горе вновь постучалось к нам, – ответил танкист. – Умер наш лётчик.
– Ушёл в последний рейс… – моряк криво улыбнулся.
– Когда?
– Во вторник. Уже схоронили.
– Вымираем, как мастодонты, – сказал отец, и Лука вспомнил, что уже слышал из его уст эту фразу. – Война не окончилась, сынок… Ещё падают солдаты… Он просто заснул и не проснулся. Счастливая смерть. Сердце остановилось. А казался из всех нас самым здоровым… И молодым. А кончился запас горючего и сдал мотор – всё, падай… Напиться бы до бесчувствия, а ты лежи, как пригвождённый… Понимаешь, смерть, как и жизнь у людей, бывает мучительно-тяжкой или лёгкой. Ему на долю выпала горькая жизнь, зато смерть счастливая.
– Да, выпить надо бы, – согласился танкист.
– У меня, как на грех, сейчас денег нет, – сознался Лука. И действительно, телевизор пробил здоровенную дыру в его бюджете.
– Ну, на нет и суда нет, – вздохнул танкист. – Обойдёмся.
– И вообще беда не ходит в одиночку, одна идёт – за собой другую ведёт. И переезд наш в новый дом откладывается… До весны. Что-то там с сантехникой и отоплением не ладится. Одно к одному… И телевизор сломался. Лампы перегорели… А завтра футбол… И сегодня футбол… Скоро соревнования в Америке по лёгкой атлетике.
Лука вспомнил свою тихую, позолоченную заходящим солнцем комнату, где, опираясь на тонкие ножки, стоял телевизор, похожий на марсианина, и его охватил стыд: о себе, о своём удобстве подумал, нашёл и время, и деньги, а об этих людях не вспомнил, эгоист несчастный.
– Подождите и не горюйте, – уже выходя из палаты, сказал он.
В комнате Луки на четырнадцатом этаже солнечные зайчики играли в салочки на полированной поверхности телевизора, и от них вдруг праздничным и нарядным стало его скромное жилище. Не теряя времени, Лука вывинтил остренькие ножки телевизора, засунул рожки антенны, выключил вилку, всё сложил в коробку, благо ещё не успел её выбросить, в дверях остановился: комната сейчас показалась грустной и пустынной, он уже успел привыкнуть к своему новому жильцу.
– Ничего, – сказал он. – Не хмурься, Майола, в воскресенье я тебя всё равно увижу.
И хотя Лука не знал, хмурится ли и вообще думает ли о нём девушка, обещание прозвучало так, будто для Майолы не было ничего важнее на всём белом свете, как сознавать, что Лука увидит её по телевизору.
«Вымираем, как мастодонты», – почему-то снова вспомнились горькие слова отца, и Лука поспешил в госпиталь.
Пока он отсутствовал, гарнизон девятой палаты вновь пополнился, только на этот раз освободившуюся койку занял не лётчик, а сапёр. Ещё в финскую войну разминировал он проходы, ошибся, пролежал раненым ночь на сорокаградусном морозе, и с того времени кочует по госпиталям. Больше тридцати лет. Сейчас ему пятьдесят два. Но появление сапёра не произвело особого впечатления на инвалидов девятой палаты: что ж, свято место не бывает пусто, это издавна известно. Поразило их другое: молча смотрели они, как Лука устанавливал свой «Электрон».
– Подойди сюда, ко мне, – позвал отец Луку, когда футбол по-настоящему увлёк соседей. – Садись здесь, наклонись, поговорим… Телевизор когда себе купил?
– Вчера. В рассрочку; Я не знал, что ваш сломался…
– Майолу хотел увидеть?
Откуда отец знает его мысли? А может, если человек лежит вот так неподвижно дни и ночи и только думает и думает, то мысли других людей передаются ему, будто по радио? Особенно близких людей…
– Да, – тихо отозвался Лука. – Хотел увидеть Майолу.
– Очень её любишь?
– Я? – Лука искренне удивился.
– Нет, я! – Семён Лихобор рассердился. – Очень любишь?
– Я же говорил тебе: мы с ней друзья. Сам подумай} ну какой я ей жених? И потом, я как-то не представляю её…
– А ты представь! И почему, интересно знать, ты плох для неё?
Милый отец, дорогой и родной, ты повторяешь ошибки всех отцов и матерей, считая своего сына самым красивым, самым умным и добрым на свете, достойным быть мужем лучшей девушки. А ты взгляни на него её глазами, и сразу всё изменится. Перед тобой окажется обыкновенный парень, правда, сильный, высокий, на вид неглупый, – в общем, один из тех, кто стоит у станков на заводах, делает сложные машины. Внешне эти парни отличаются друг от друга – ну, скажем, ростом, цветом глаз, волос, но у всех у них умелые, умные руки, и составляют они одно самое прочное в мире единство – рабочий класс. Когда эти парни вместе, они великая сила, им любые подвиги по плечу. А так, порознь, у каждого из них уйма недостатков, и только ты, отец, в своём родительском ослеплении не хочешь этого замечать. А девчатам не откажешь в наблюдательности.
– Никогда не задумывался, плох я или хорош, – ответил Лука. – И думать не собираюсь. И вообще вопрос этот снимается с повестки дня.
– У тебя снимается, у неё – нет. – Семён Лихобор не собирался сдаваться. – Эта девчушка любит тебя безоглядно, на край света за тобой пойдёт. Ты что, слепой? О ней, о её счастье подумай. Если и вправду она тебе только подружка, если не дрожит в твоём сердце ответная струна, исчезни из её жизни. Девичье сердечко поболит-поболит, да и перестанет. Молодо. – зелено: быстро влюбляется, быстро и забывает. В том, что ты честный, я не сомневаюсь, но ты думай не только о себе, о ней подумай…
– Ура-а-а! – вдруг закричал моряк. – Киевляне гол забили! – И комната, как чаша до краёв, наполнилась криками, свистом, аплодисментами: лавина, обрушившаяся на стадион, перенеслась и сюда, в тихую палату, но Семён Лихобор даже ухом не повёл, не оглянулся.
– Ты смелым должен быть, ты мужчина! – продолжал отец. – Но если ты к ней равнодушен, повторяю, исчезни из её жизни…
– Ты ошибаешься, отец, – настаивал на своём Лука.
– Не ошибаюсь. Видел я эту девушку, когда она на пороге стояла… Очень хочу внуков, маленьких Лихоборов увидеть.
Лука засмеялся, представив Майолу в окружении ребятишек, она сама-то ещё дитя малое, и сказал:
– Внуков ты, может, и дождёшься, только матерью их едва ли будет Майола Саможук. Здесь ты крепко ошибаешься. И исчезать мне никуда не придётся. Просто всё это твоя фантазия.
– Может, конечно, ты и прав. Но всё-таки подумай, – сказал старый Лихобор. – Смотри, смотри, как защитник ударил!..
– К тёще, за молоком! – разочарованно проговорил сапёр.
– А теперь за работу, – сказал отец. – Побрей меня. Красивым хочу быть. И разговора нашего не забывай. Лихоборы бывали всякими – бедными и богатыми, умными и бездарными, красивыми и страховидными, но трусов среди них и подлецов не было. Ясно тебе?
– Ясно, – сказал Лука. – Поверни голову, фантазёр. Выдумщик ты, отец.
Через час, взглянув ещё раз па экран телевизора, где сметной волк из мультфильма гнался за зайцем, Лука вздохнул и вышел.
Дома ощущение неуютности своей большой комнаты, освещённой яркой лампой под прозрачно-оранжевым абажуром, почувствовалось с новой силой. Ни черта! На этой неделе снова будет стоять новенький «Электрон», деньги Лука добудет. Эка важность, на то и существует касса взаимопомощи! Возьмёт деньги, вернёт их своевременно. Очень хочется здесь, в своей комнате, одному, смотреть, как будет бежать Майола.
А почему он так этого хочет? Может, прав отец? Ерунда. Десятки тысяч женщин и девушек «болеют» за футболистов киевского «Динамо», но не все же влюбляются в них! Люди любуются красотой, изяществом человеческого тела, ловкостью и силой. Вот так и будет смотреть Лука на Майолу, следить за её бегом.
Странно, но он всё время думает о Майоле. Отец растревожил его своими разговорами. Нечего греха таить, приятные, конечно, мысли, но абсолютно нереальные, и от этого, пожалуй, немного горько на душе.
…Председатель кассы взаимопомощи Глущенко нисколько не удивился, услышав просьбу Луки.
– Пожалуйста, – сказал он. – Пиши заявление. Вернёшь через полгода. – Зачем деньги-то понадобились? Жениться вздумал?
– Вот именно! – весело отозвался Лука.
– Давно пора! – Глущенко одобрительно улыбнулся. – В таком случае можем дать крупную и долгосрочную ссуду. Укажи в заявлении причину.
– Нет, – возразил Лука. – Моё время пока не приспело, невеста ещё косы отращивает.
– Жаль. – Глущенко был откровенно разочарован.
Справку из бухгалтерии взял на своё имя Иван Долбонос, они вместе пошли в магазин, всё оформили, и вечером комната Луки снова осветилась зеленоватым светом. Второй «Электрон», родной брат первого, стоял на прежнем месте и добродушно подмигивал хозяину.
– Не беспокойтесь, – сказал Лука в магазине. – Выплатим деньги быстрее, нежели положено.
Теперь нужно было своё обещание выполнять. Лука с сожалением нажал красную кнопку, выключил телевизор, накинул на плечи пиджак и вышел. В ЖЭКе за маленьким письменным столом сидела управдом Мария Кондратьевна, старательно заносила какие-то цифры в аккуратно разлинованный лист бумаги.
– Мария Кондратьевна, – торжественно начал Лука, – представляете, мне нужны деньги.
Управдом, не говоря ни слова, опустила руку в ящик стола, достала трёшку.
– В получку отдашь, – бросила густым, почти мужским басом..
Сидела она за столиком, большая, грузная, настолько располневшая, что неясно было, где кончалась шея и начинались плечи, и смотрела на Луку своими заплывшими глазками приветливо и весело. Причёска её с толстой накладной косой покачивалась в такт глубокому дыханию мерно и медленно, будто сама Мария Кондратьевна качалась на широкой, спокойной волне.
– Мало, дорогой мой управдом. – Лука не дотронулся до денег.
– Больше не могу. – Маленький, пухлый, ярко накрашенный рот спрятался между полными, как большие белые булки, напудренными щеками.
– Есть три способа приобрести деньги, – наставительно сказал Лука. – Занять, украсть и заработать. Первый плох тем, что приходится брать на время и чужие, а отдавать свои и навсегда. Второй, как известно, запрещён законом. Остаётся третий. Денег мне нужно много – на два телевизора.
– Голубчик ты мой! – Мария Кондратьевна всплеснула руками от радости. – Для полноты счастья только тебя и не хватало. В восемнадцатой квартире краны неисправны, в сороковой – сантехника, в сто первой рама едва держится…,
– Пишите наряды, – сказал Лука.
– Два телевизора? – Белое лицо женщины стала медленно заливать розовая краска, будто кто-то помпой накачивал её полные щёки. – Себе и отцу? Какой же ты молодец!.. А наряды сейчас выпишем, за этим дело не станет. – Голубенькие глазки Марии Кондратьевны умилённо посматривали на Луку. – Не то что на два, на десять телевизоров работы хватит. Только не ленись!
Когда в субботу Лука пришёл к отцу, соревнования в далёкой Америке шли полным ходом.
– Наши впереди идут на одиннадцать очков. – Отец явно волновался. – Но предстоит ещё много видов программы, в которых американцы сильнее наших.
– Не боги горшки обжигают. Нашим выигрывать не впервые.
– И проигрывать тоже, – язвительно заметил сапёр.
– И проигрывать не впервые, – охотно согласился Лука, – Что же это за спорт, если выходишь на поле, зная, кто победит? Это вам не какая-нибудь захудаленькая пьеска: герой только рот раскрыл, а ты уже знаешь, чем пьеса закончится.
– Эстафета будет завтра около четырёх, – как бы не придавая словам особого значения, заметил отец.
– Знаю, – так же равнодушно ответил сын.
В воскресенье он с самого раннего утра работал, как одержимый, выполняя наряды Марии Кондратьевны, ремонтировал краны, замки и петли окон, работал весело, с шуточками. Давно у него не бывало такого отличного настроения.
Около четырёх часов он, вымывшись под душем, в свежей рубашке, уже полулежал на тахте и смотрел по телевизору соревнования.
Майола, не лицо её, а только хорошо знакомая фигура в тёмном тренировочном костюме, промелькнула на экране, и Лука сразу насторожился, даже приподнялся, сел поближе, боясь пропустить малейшую подробность. Очень уж кратковременный этот эстафетный бег – четыре этапа по сто метров. Промелькнут секунд сорок, может, чуть больше, и всё: спортсменки пронесут деревянную палочку от старта до финиша. Но сколько профессиональных секретов и тонкостей проявятся за эти сорок секунд! Нужно трижды передать палочку, не задерживаясь ни на сотую долю секунды. Лука вспомнил, как разучивал с девушками эти передачи тренер Загорный тогда, на стадионе. Будто по огромному колесу, кружила и кружила команда по чёрной беговой дорожке, добиваясь абсолютной точности. Но одно дело – тренировка, когда нервы спокойны, сердце бьётся ровно и от того, что ты где-то сделал ошибочный шаг, ничего не зависит. Совсем другое дело – соревнования: здесь нервы напряжены до предела и одно, только одно неточное движение может стоить победы.
Лука встал, волнуясь, прошёлся по комнате. Уже видно, как расходятся девушки по своим этапам, потом ми-нута ожидания, вот поднимает руку в белой перчатке – чтобы заметнее было судьям – похожий на дипломата стартер, струйка дыма появляется над его пистолетом и звучит еле слышный в говоре огромной толпы выстрел.
Лука помнил всех девчат команды, но теперь не мог узнать ни одной. Как стрела, выпущенная из тугого лука, рванулась со старта первая, но и американка не задержалась ни на мгновение. Передача сделана безошибочно, не проиграно ни одного метра! Ну, девчата, ну, родненькие, постарайтесь, поднажмите, вот она, такая близкая от вас победа! И вторая передача прошла хорошо, только советская спортсменка на вираже делает два неуверенных шага, и сразу видно, как вырывается вперёд американка, пусть немного, но всё-таки опережает. Неужели проиграют?
Третья передача. На последнем этапе, на финишной прямой – Майола. Она стоит за десять метров до начала этапа, готовая на бегу принять эстафету, рядом с ней американка, и ясно, что именно она первой возьмёт палочку, наша спортсменка отстала, немного, всего на метр, но отстала. Ох, как же трудно будет отвоёвывать этот метр!
Так и случилось. Американка принимает эстафету на метр впереди Майолы. И всего-то их осталось сто метров! Только сто метров. А соперница на финишной прямой – знаменитая Мегги Дэвис.
Никогда в жизни не видел Лука Лихобор такого бега. Может, это и хорошо, что Майоле пришлось взять эстафету на метр после Дэвис, потому-то и разозлилась она, всё напряглось в ней: сердце, мозг, мышцы, воля, соединясь в едином стремлении победить!
На экране ясно видно, как догоняет, будто бы надвигается, затеняя силуэт американки, фигура Майолы. Продолжительность бега всего одиннадцать секунд! Вот Майола идёт вровень, ну почти вровень, шаг в шаг… Ещё одно усилие, последнее усилие, последние десять финишных метров, но они последние и для Мегги Дэвис. И когда обе бросаются, почти падая, на финишную ленточку, ни один судья в мире не взялся бы определить, которая пришла первой. И только «фотофиниш», разделив на доли каждое движение спорсменок с точностью до сантиметра, обозначит победительницу.
Слова диктора о том, что результаты эстафеты будут определены через несколько минут, зрители именно так и восприняли: «фотофиниш» даст свои кадры, судьи рассмотрят их, здесь ошибиться, подтасовать результаты невозможно. Симпатии и антипатии исключены, всё зафиксировано на фотоплёнке.
А стадион гудит, ревёт от нетерпения…
И все эти несколько минут, пока продолжалась работа судей, Лука Лихобор мерил шагами свою комнату: от окна – к двери, от двери – к окну. Семь шагов вперёд, семь назад… Чего они тянут, эти судьи? Что творится сейчас в девятой палате седьмого корпуса госпиталя? Мать Майолы, жива ли она от волнения?..
А, собственно говоря, зачем так нервничать? Ну, что случится, если Майоле не удалось отвоевать этот проклятый потерянный на третьей дистанции метр? Всё равно она бежала лучше этой знаменитой Мегги Дэвис, и спорить с этим бессмысленно, настолько это очевидно. И никто не умрёт и не станет калекой, если проиграет команда советских девчат… А всё-таки сердце сжимается так, словно от этого результата зависит жизнь. И невероятно, до боли, до крика, до жёлтых кругов в глазах хочется, чтобы Майола всё-таки была первой…
Что-то щёлкнуло в телевизоре, стадион затих. На английском языке говорит диктор. Из всей длинной речи Лука ясно слышит «ЮэСэСаР», и по тому, что американский стадион не взрывается аплодисментами, он понимает: пришла победа. И сразу вслед за этим знакомый и весёлый баритон спортивного комментатора подтверждает:
– «Фотофиниш» определил победителя в эстафете четыре по сто метров. Им стала команда наших девушек. Нельзя не отметить выдающегося достижения спортсменки Саможук, которая на последней финишной прямой вырвала победу у чемпионки Соединённых Штатов Мегги Дэвис. Сейчас к старту готовится мужская эстафета…
Лука сел на тахту, вытер платком вспотевший лоб. Чувство такое, будто не Майола пробежала свои сто метров, а он сам перетаскал на спине сотню мешков с цементом.
Вот крупным планом показывают советских девушек. Одно за другим проплывают на экране счастливые девичьи лица. Последнее – Майолы. На нём живёт ещё напряжение последних секунд трудного финиша, но на губах уже улыбка, она что-то говорит, и Лука готов поклясться, что губы девушки произнесли его имя…
Вот уж действительно самовлюбленносгь никого до добра не доводила! Не о чём ей там больше думать. Досадуя на себя, выключил телевизор, надел рабочую робу, взял инструменты и пошёл выполнять последние наряды Марии Кондратьевны. Так-то лучше! Заходил в квартиры, исправлял краны, замки и двери, и всюду неудержимо хотелось спросить хозяев: «А не видели ли вы, как наши девушки бежали в Америке эстафету четыре по сто?»
Люди, наверное, посмотрели бы на него, как на ненормального. Ну и пусть смотрят, и пусть думают, что хотят. На сердце у Луки настоящий праздник, и омрачить его ничто не сможет.
В тот вечер, вернувшись с работы домой, он не включил телевизор, но частенько поглядывал на его тёмный экран, и всё представлялось ему, как, обгоняя свою соперницу, падает грудью на финишную ленточку Майола.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
На следующий день в цехе Луку подстерегала неожиданность. После обеденного перерыва, когда он сосредоточил своё внимание на расточке втулки сложного профиля, кто-то подошёл и остановился возле станка. Ничего не поделаешь, придётся им подождать, пока Лука сделает всё, как указано на чертеже. Закончил, остановил мотор, оглянулся и остолбенел: перед ним стоял Феропонт Тимченко, а за его спиной, на втором плане, как бы создавая фон для главного героя – Гостев и Горегляд.
– Здравствуй! – сказал Феропонт так, словно встретился со своим лучшим другом.
– Здравствуй, – ответил Лука, глянул на коротко подстриженную бородку Феропонта, золотистую и реденькую, сквозь которую просвечивал багровый шрам. Смотреть на этот рубец, перечёркивающий всю щеку и подбородок парня, было неловко, и Лихобор опустил глаза.
– А я снова к тебе в ученики, – бодро проговорил Феропонт.
– За дурною головою и ногам нема покою, – сказал Лука, с улыбкой посматривая на Феропонта. – Один думал или помогал кто-нибудь? Меня же лишили права иметь учеников.
– Не может этого быть, – так же бодро и уверенно заявил Феропонт. – Юридические инстанции уже дали директору завода соответствующие разъяснения.
Лихобор вопросительно посмотрел на Гостева.
– Верно, – подтвердил начальник цеха. – Никто не имеет права издавать такие приказы. Между прочим, такого приказа не было.
– Ничего не понимаю, – сказал Лука. – Ты хочешь вернуться в цех? Так ведь на тебя же люди будут пальцами указывать…
– Вот, мол, тот идиот, которому кулачковый патрон бороду оторвал, – закончил мысль Луки Феропонт. – Всё это я продумал и предвидел. Да только, считаю, поговорят, посмеются и перестанут.
– Тебе всё-таки лучше бы податься на другой завод… – Лука с надеждой посмотрел на Горегляда.
– Там станут говорить то же самое, только прибавят к этому, что я ещё вдобавок и трус, потому как побоялся вернуться на прежнее место.
Горегляд дотронулся указательным пальцем до своих усиков, словно проверил, на месте ли они, но ничего не сказал. Что-то изменилось в поведении Феропонта, а что именно, сразу и не поймёшь. Слова вроде бы остались те же, а звучат иначе.
– Я понимаю, – продолжал Феропонт, – что никому из вас моё появление большой радости не принесло, но приказ есть приказ, и его нужно выполнять..
– Вот и пусть его выполняет тот, кто издал, – ответил Лука. – В коллективном договоре записано, что рабочий может иметь учеников, но нигде не сказано, будто он обязан их иметь. Так что лети ты, голубь сизокрылый, от моего станка и от меня куда подальше.
– Товарищ Лихобор, – вмешался было Гостев и осёкся, увидев полные ярости глаза Луки.
– И никто мне приказать не может! – повторил Лука. – Вместе с этим героем можете и вы идти туда же.
Он отвернулся, взял ключ и стал отпускать кулачки злосчастного патрона, зацепившего бородёнку Феропонта.
– Почему ты упираешься, Лука? – спросил Горегляд.
– Потому, что он мне противен. Посмотрите на него, экая цаца, подумаешь! «Приказы надо выполнять!» Одним словом, повторяю: идите вы все к чертям! И как можно скорее.
Лихобор и сам не понимал, почему появление Феропонта вызвало в его душе такой протест. Скорей всего потому, что в ход было пущено слово «приказ».
Неожиданно Феропонт улыбнулся.
– Нет, ты всё-таки молодец, – сказал он. – И, пожалуй, в своей жизни я сделал единственно правильный шаг, когда пришёл именно сюда. Простите, товарищи, – обратился он к Гостеву и Горегляду. – Позвольте мне поговорить с товарищем наставником наедине.
– Послушай, ты, чучело гороховое! – Лука свирепо уставился на Феропонта. – Какое ты имеешь право распоряжаться здесь, в нашем цехе? Товарищи, если вы уйдёте, я вообще с ним не стану разговаривать. Полюбуйтесь на него, экая ворона залетела да ещё и каркает…
Гостев покраснел, будто оскорбили не Феропонта, а его самого. Лицо Горегляда осталось непроницаемым. Откровенно говоря, им этот паренёк, что кость поперёк горла: ни проглотить, ни выплюнуть. Но что поделаешь? В ход пущены высокие связи, и всё это прикрыто туманом таких благородных порывов: «Парень хочет честно работать на заводе, создаёт себе биографию, это же не то, чтобы писать записки директору института или нажимать на приёмную комиссию!» – так что директору завода крыть было нечем. В конце концов пропади он пропадом, этот Феропонт! Хочет идти работать в сорок первый цех, пусть идёт, и директор отдал соответствующее распоряжение. Но тут неожиданно упёрся Лихобор, и дело застопорилось, завязло, словно автомобиль в грязи, и требовался мощный трактор, чтобы стронуть его с места.
Конечно, можно было бы просто попросить у Луки прощения за все свои взбрыки и ломания, но такой оборот дела не очень-то улыбался Феропонту. Ему нанесли почти смертельную травму, чуть было не отправили на гот свет, и он же проси прощения! Да ещё при всём честном народе! А позиция у Луки Лихобора сильная, ничего не скажешь. Все считались с отцом-генералом и боялись его звонков, а Луке – наплевать. Упёрся и стоит! Как камень-выворотень на дороге – на кривой не объедешь. И прав: ему терять нечего – из рабочих не разжалуешь. Что ж, ему придётся, видно, отступить и изменить тактику.
– Ты хочешь, чтобы я извинился? – чуть прищурив тёмные глаза, спросил Феропонт.
– Вот уж чего не хочу, того не хочу.
Глаза Феропонта прищурились ещё больше, в них солнечным лучиком сверкнула усмешка, будто парня осенила догадка.
– А если попросит Карманьола? – неожиданно спросил Феропонт. – А ты ей тоже откажешь?
Лука выпрямился, и Гостеву показалось, что сейчас начнётся драка, таким грозным было первое движение Лихобора, но неожиданно токарь улыбнулся.
– Жаль мне тебя, парень, – спокойно сказал он. – Не идёшь ты прямой дорогой, а всё петляешь, как трусливый заяц, ищешь окольных путей, хитришь. До хорошего это не доведёт.
– Я к тебе пришёл прямой дорогой. И честно хочу работать.
– И потому призвал на помощь всех своих родственников?
– Именно поэтому.
– Ну, ладно. – Глаза Луки хитровато поблёскивали. – Если Карманьола замолвит за тебя хоть словечко, соглашусь. Ясно?
Феропонт растерялся. На обе лопатки положил его Лука Лихобор, да ещё мордой в грязь сунул, как щенка нашкодившего. Теперь снова придётся говорить с отцом, с матерью, просить Саможуков, унижаться перед Карманьолой. Вырисовывался такой сложный и тернистый путь, что Феропонту он показался не под силу.
– Извините, товарищи, – сдержанно, не давая воли гневу и раздражению, проговорил Гостев. – У нас идёт какое-то странное препирательство. Пока вы, товарищ Лихобор, работаете в сорок первом цехе, извольте выполнять мои указания. Товарищ Тимченко с этой минуты ваш ученик. Тратить время на психологические этюды мне, право, некогда. Желаю успехов. – Он взял парторга под руку и почти силой увёл его от станка Лихобора.
– Выходит, мы дезертировали с поля боя? – спросил Горегляд.
– Нет, просто достойно вышли из тупика. Кто эта Карманьола?
– Двоюродная сестра Феропонта. Очевидно, влиятельная особа для некоторых токарей…
А у станка 1-К-62 в это время Феропонт невинно спросил:
– Ну, так с чего же начнётся моя учёба?
– Пустомеля несчастный – вот ты кто, – беззлобно ответил Лука. – Карманьолу приплёл… Да она за тебя и пальцем не шевельнёт.
– Вот в этом ты абсолютно прав, – смиренно согласился Феропонт. В его тёмных глазах по-прежнему трепетали лукавые искорки. Он безошибочно почувствовал смену настроения у своего учителя. Как к месту и, главное, вовремя, вспомнил Феропонт о Карманьоле! И сразу дрогнули неприступные позиции токаря. Неужто тот влюбился? Вот те на! Не мешало бы удостовериться… – Ну, так что же мне делать? – поинтересовался Феропонт.
– Ничего, – сказал Лука. – Иди-ка лучше отсюда с глаз моих долой. Дня через два приходи. У меня перекипит всё, перегорит, может, и будем работать вместе. Поживём – увидим.
– Будем. Всего хорошего. – Феропонт улыбнулся и всё-таки не удержался, добавил: – Привет Карманьоле.
– Я её только в субботу в госпитале увижу, если, конечно, она успеет к этому времени вернуться, – спокойно сказал Лука, до крайности разочаровав Феропонта; не попала в цель его стрела: влюблённые не говорят так равнодушно о предмете своих нежных воздыханий.
– Хорошо, до скорой встречи! – попрощался парень.
А в сердце Лихобора всё ещё кипело возмущение: откуда оно взялось, почему он упёрся, как баран в новые ворота, – уму непостижимо. Если уж откровенно, то Феропонт лучше иных своих сверстников. Тем бы только шляться по кафе да денежки клянчить у родителей, а этот трудиться хочет. И в сорок первый цех не побоялся прийти. Не постеснялся. Не прост этот Феропонт Тимченко, ох, не прост. То заносчив, нахален, самоуверен – глаза бы не смотрели, то вдруг проглянет в нём настоящее. Попробуем поучим, может, и в самом деле толк выйдет. Попытка не пытка…
А пока всё-таки подумай о более серьёзных вещах. Детали нового самолёта пошли потоком. Разговоров о новой машине не оберёшься. Толком же никто ничего не знает. А надо бы знать. Самое время пригласить генерального конструктора. Собрать бы в пятницу цеховое собрание.
– Правильно, – сказал Горегляд, когда Лука зашёл к нему в конторку посоветоваться. – На партийном собрании мы уже обсуждали, теперь твой черёд… Как там Феропонт?
– Вышел на работу.
– Хлебнёшь ты с ним горюшка…
– Поживём – увидим, – неопределённо ответил Лука и пошёл к Веньке Назарову с просьбой написать объявление о собрании. Пусть постарается: ведь не каждый день в цех приходит генеральный конструктор.
Назаров с радостью откликнулся на предложение Луки. Ещё бы, такой случай: сам генеральный посмотрит на Венькину работу! Сюжет рисунка был обычный, для всех знакомый. – эмблема сорок первого цеха: самолёт летит в лучах горячего, оранжевого солнца. Каким нарисует Венька на этот раз самолёт? Чего-чего, а фантазий Вениамину Назарову не занимать. Он нарисует самолёт, который ему снится. Свою мечту.
– Вроде бы получилось, – неуверенно сказал Венька, отрываясь от работы, когда Лука заглянул к нему в красный уголок. – Посмотри-ка, нравится?..
– В жизни не видел такого самолёта!
– Смеёшься?
– От удовольствия. Это же самолёт будущего, молодец ты, Вениамин. Ну, как Клава? Скоро?
– Да все сроки переходила. – Венька счастливо засмеялся. – Дыхни на неё посильнее – рассыплется, с минуты на минуту ждём. Значит, вешаю объявление?
– Давай!
В пятницу утром на совещании штаба трудовой вахты Гостев сказал:
– На собрании после генерального конструктора выступлю я. План перехода на новую конструкцию уже детально разработан. Правда, на многих станках придётся вкалывать по полторы смены. И не день-два – значительно больше. А это нелегко. Что скажет профсоюз?
– Оплачивать эту работу будете как сверхурочную? – спросил Лука.
– Разумеется. Надо сделать всё, лишь бы не пострадал план выпуска самолётов. Трудно, конечно, напряже-ние огромное. Но другого не дано. Надеюсь, сорок первый цех по подкачает, проявит сознательностью..
– Сознательность он проявит, – ответил за Луку Валька Несвятой. – Об этом можете не волноваться, только нужно, чтобы каждый рабочий точно знал, ради чего будет вкалывать в таком бешеном темпе. Пусть каждый осознает необходимость этого. Как на войне…
– Вот именно, как на войне, – проговорил Горегляд. – Не вредно иногда проверить себя.
– Хорошо, – сказал Лука. – Сегодня на собрании договоримся. И, между прочим, после этой красивой, но до чёрта тяжёлой работы не мешало бы им и хорошенько отдохнуть. На цехкоме мы уже обсуждали этот вопрос: профсоюз обеспечит больше половины рабочих путёвками в санатории, дома отдыха, пансионаты. Но этого маловато. Поэтому я прошу вас, товарищ Гостев, договориться с директором о дополнительном выделении средств из директорского фонда на сто десять путёвок различной стоимости…
