Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)
– У тебя будет сын? – Лука с удивлением посмотрел на Майолу.
– Будет когда-нибудь, а как же! – серьёзно ответила девушка. – Но сейчас речь не об этом. Давай прикинем, что получится, если учтём это материнское чувство. Итак, если череп цел и нет даже трещины, то это значит, что через месяц, максимум через два твой Феропонт будет жив-здоров. Вот поумнеет ли, неизвестно, а живой и здоровый будет.
– Ты как-то странно относишься к своему братцу.
– Просто я его хорошо знаю. Здесь ты можешь быть спокойным. Но есть обстоятельства пострашнее – это отец Феропонта, Сергей Денисович Тимченко. Мой дядюшка. Генерал авиации. В соединении с Ганной Мстиславовной, своей супругой, это жуткая сила. Ты даже не представляешь, какие громы и молнии обрушатся на ваши бедные головы.
– Я готов ответить по заслугам. Виноват, и всё тут.
– Ответить не так-то трудно, а вот успокоиться – куда сложнее, И всё-таки попробуй. На тебя же смотреть страшно. Когда я читала в романах о людях, у которых лица почернели от горя, мне казалось это обычной литературной гиперболой. Теперь вижу, они были правы: на тебе лица нет. Успокойся.
И каким-то очень мягким движением опустила свою ладошку на его напряжённо упёршуюся в лавку руку, но Лука Лихобор не обратил внимания на эту неожиданную ласку.
– Успокойся, – снова повторила Майола, – Тебе нужно поехать домой и хорошенько выспаться…
Лука достал сигарету, закурив, жадно затянулся.
– И не переживай. Это происшествие при всей его серьёзности всё-таки смешное.
– Послушай, – Лука с удивлением посмотрел на Майолу, – у тебя всегда такие железные нервы?
– Нет, я спокойна только тогда, когда нервничают другие. Мама это давно подметила. Если все вокруг спокойны, вот тогда я могу сорваться и бог знает что натворить.
– С таким характером легко живётся на свете. Ну, ладно, может, ты и права. Где твой дом?
– На Пушкинской.
– Давай сумку.
– А ты, оказывается, джентльмен.
– Уж какой есть. Давай, провожу тебя домой и, правда, попробую выспаться. И не пугай меня генералом, глупости всё это. На земле есть только одна действительно стоящая вещь – это жизнь.
– Он выживет, – чуть ли не в десятый раз повторила Майола.
До большого дома на Пушкинской они дошли молча, каждый думая о своём. Лука Лихобор шагал, погружённый в собственные мысли и переживания, помахивал на ходу тяжёлой сумкой, а что рядом была девушка – не всё ли равно. Майола Саможук заняла своё место в кругу его друзей – и прекрасно. Она надёжная и верная, поддержит в трудную минуту, но выделять её среди других товарищей нет причины.
– Вот здесь я живу. – Майола остановилась у подъезда старинного дома. Над дверями лукаво поглядывали друг на друга каменные, с облупленными носами амуры.
– Будь здорова, – сказал Лука,
– Подожди. – Майола достала из сумки блокнот и ручку, написала номер телефона, оторвала листочек, протянула Луке. – Позвони завтра в семь. Я всё узнаю.
Да не переживай ты, как барышня. Будет он живым и здоровым, что ему сделается. Пока! – Она улыбнулась весело, будто не существовало на свете никаких трагедий, и исчезла за высокими и тяжёлыми дверями.
Лука Лихобор забыл о ней в ту же минуту. Какое ему дело до этой милой, хорошенькой девушки? Она спортивная знаменитость, вокруг неё небось, как мошкара перед дождём, вьются ребята. И какие! Не ему чета. Где уж тягаться с ними простому токарю с авиационного завода!.. А вот выспаться и правда нужно. Давай-ка, друг, домой, заставь себя уснуть и не думать о больничной палате. Где-то он читал, что чаще всего умирают на рассвете. Почему бы так? Ну, хватит. Скорей в метро, хорошенько выспаться, завтра будет нелёгкий день.
Он вернулся домой, разделся, минут пять стоял под-острыми струйками душа, потом упал на тахту, будто с разгону ударился головой о подушку и сразу забылся мёртвым сном, похожим на беспамятство. Проснулся вдруг в абсолютной темноте от ощущения тревоги, близкой беды, вспомнил всё, посмотрел на часы, стрелки, отливая фосфорическим светом, стояли на цифре три. За окном чуть брезжил рассвет. Потянулся за сигаретой, чиркнул спичкой, закурил. До семи утра, когда можно будет позвонить Майоле, ещё четыре часа. Целая вечность. Какой невероятно короткой и бесконечно длинной может быть минута! То она, когда ты ждёшь возлюбленную, тянется, как ленивая улитка, то проносится, как ласточка, когда твоей футбольной команде не хватает времени, чтобы забить решающий гол.
О чём ты думаешь? Не остановились ли часы? Нет, идут, тикают себе спокойненько. Медленно-медленно поворачивается голубая планета, освещая широкое окно прозрачно-розовым рассветом. Только в такую минуту можно заметить, что земля и вправду голубая.
Заснуть, видно, не удастся. Лука встал, вскипятил чайник, позавтракал – до семи часов ещё много времени. Протянул руку к книжной полке, книжек там не очень много, но все излюбленные, читаны и перечитаны, чуть ли не выучены наизусть. Взял одну, другую, полистал… «Тарас Бульба» Гоголя с иллюстрациями… «Батько! Где ты? Слышишь ли ты? Слышу!» Лука закрыл книгу и почему-то вообразил разгневанное лицо генерала Тимченко. Тоже, поди, не спит, ждёт известий из больницы, Майола вчера пугала этим генералом. Чепуха! Никакой генерал не покарает так, как карает подчас собственная совесть. Который час? Четверть седьмого. Звонить или ещё рано? Пока он спустится…
Майола отозвалась сразу, будто ждала у телефона. Он готов был ко всему, даже к словам о смерти, но вместо этого девушка спокойно проговорила:
– Он всё ещё без памяти. Сердце работает отлично, температура нормальная, операция не грозит. Не беспокойся, всё будет хорошо. Ты поспал?
– Немного.
– Я так и думала. Тебе сегодня предстоит трудный день. Генерал лютый, как голодный тигр…
– Ничего, я ко всему готов, только бы он был жив.
Майола вдруг рассмеялась, и её громкий смех прозвучал как-то особенно дико.
– Что ты смеёшься? – с испугом спросил Лука.
– Ему вместе с бородой вырвало кусок кожи на подбородке. Пришили на место…
– Что ж тут смешного? – рассердился Лука. – Смеёшься, когда плакать нужно.
– Нет, плакать ни к чему. Всё-таки смешная эта история. Вот посмотришь, через недельку все будут смеяться.
– В этом я далеко не уверен… Можно тебе ещё раз позвонить? Узнаешь, как там?
– Буду очень рада.
– Ничего не скажешь, вежливая ныне пошла молодёжь…
– Я действительно буду рада.
За пятнадцать минут до начала работы Лука, как всегда, зашёл к начальнику цеха. Это были ежедневные летучки штаба трудовой вахты. Люди знакомые, как близкие родственники: Гостев, его заместители, парторг Горегляд, Валька Несвятой, комсомольский вожак, и он сам, Лука Лихобор. На этот раз все хмурые, неразговорчивые и расстроенные.
– Ну, как он там? – отважился спросить Несвятой.
– Пока жив, только без памяти, – ответил Горегляд.
– Пульс и температура нормальные. Череп целый, – добавил Лука.
– В одиннадцать вызывает директор, – сказал Гостев.
– меня, парторга и товарища Лихобора.
– Весёлый будет разговорчик! – Валька Несвятой присвистнул и сокрушённо покачал головой.
– А теперь давайте посмотрим, – Гостев окинул взглядом присутствующих, – как работал вчера сорок первый цех.
День, отмеченный таким несчастным случаем, не обещал быть удачным. На деле же вышло, что именно вчера цех работал отменно. Все детали были сданы точно по графику, план по валу на четыре десятых процента перевыполнен, нарушений дисциплины не было, на первом месте – участок Горегляда.
– О несчастном случае мне добавить нечего.
Заместитель начальника, закончив сообщение, сел.
Гостев прошёлся по комнате, обеими руками провёл по чёрным блестящим волосам, будто отжал с них воду, остановился,
– Значит, отменно работали вчера? – спросил он. – Убили человека, а участок товарища Горегляда на первом месте?
– Да, – стоял на своём заместитель.
– Так вот, есть предложение участок Горегляда занести на чёрную доску. И большими буквами, чтоб за версту видно было.
– Я против, – тут же отозвался Несвятой. – В чём люди виноваты?
– Виноваты. За жизнь ученика отвечает не один наставник, а весь коллектив цеха и в первую очередь участка. Если бородач был просто-напросто шалопаем, а товарищ Лихобор этого не понял, то опытным рабочим не мешало бы ему подсказать. Кто за моё предложение?
И первый поднял руку. За ним, будто поднимая пудовые гири, медленно потянулись вверх руки остальных. Только Валька Несвятой не пошевельнулся.
– За моё предложение – четверо, против – один. Принимается, – подытожил Гостев. – Спасибо, товарищи, приступайте к работе.
К своему станку Лука подошёл с тяжёлым сердцем. Всё опротивело ему на свете. То шёл на работу, как на праздник, заранее, с удовольствием предчувствуя ту минуту, когда резец яростно коснётся упругого дюраля или крепкой стали и полетит, завиваясь, синяя стружка. А сегодня ему всё здесь кажется чужим. И работа не ладится, и привычные, почти автоматические движения стали неуверенными, робкими, одним словом, чертовщина какая-то… А ещё в одиннадцать идти к директору… Весёлая жизнь началась. Не соскучишься.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Генерал Сергей Денисович Тимченко, почерневший от горя и бурлящего в груди негодования, приехал на завод. Высокий, седой, аккуратно причёсанный на косой пробор, с худым смуглым лицом, он выглядел старше своих шестидесяти пяти лет. Отлетав всю войну в бомбардировочной авиации и заслужив звезду Героя, Тимченко после войны пошёл учиться в радиолокационную академию, окончил её и за двадцать лет стал известным авторитетом в этой области военной науки. Его пособия и учебники появились в военных училищах, а научные открытия принесли и генеральское звание, и профессорство, и ордена, и Государственную премию. Всю жизнь проведя в армии, он привык отдавать приказы и сам умел их выполнять.
До крайности требовательный к себе и к своим подчинённым по работе, дома Сергей Денисович неузнаваемо менялся. Здесь самым важным, всеподчиняющим была любовь к сыну. Во время войны Тимченко женился на девушке, радистке штаба фронта. Феропонт родился, когда генералу было далеко за сорок, и всю силу своих нерастраченных чувств генерал отдал сыну. Хотелось видеть его знаменитым композитором, инженером, художником, всё равно кем, но непременно гением. В выдающихся способностях сына Сергей Денисович не сомневался и надежд своих не скрывал.
Первый удар пришёлся по больному месту: Феропонт написал сочинение на свободную тему с ошибками и получил двойку. Мечта о консерватории развеялась, как облачко в жарком июльском небе.
– Это всё людская зависть, – заявила Ганна Мстиславовна. – Ты должен кому-нибудь позвонить… Ты известный генерал, неужели не можешь помочь собственному сыну? Обратись к командующему, пусть он позвонит в партийную организацию… В конце концов можно же найти какой-нибудь выход. Эта двойка несправедлива!
Не мог наш сын, такой образованный мальчик, получить двойку. Иди и звони.
– Единственно, что я могу сделать, – ответил Сергей Денисович, – это собственными глазами посмотреть сочинение. Тогда и решу, что делать.
– А что тут смотреть, – горячилась Ганна Мстиславовна. – Сочинение, безусловно, талантливое. Это они, бездарные неучи, просто не поняли его.
– Я хочу посмотреть, – повторил генерал.
Супруга в ярких образах и сравнениях с героями Апулея высказала всё, что думала о его упрямстве, но генерал молча вышел из дома и сел в машину. Вернулся он часа через полтора и, не сказав ни слова, скрылся за толстой, обитой войлоком дверью кабинета. Войти к нему Ганна Мстиславовна не решалась, может, с полчаса. Сидела в столовой и слушала, как Феропонт в своей комнате играет на электрогитаре.
Потом Ганна Мстиславовна неизвестно кого обозвала «мерзавцами» и решительно вошла в кабинет. Генерал сидел у стола, прямой, седой, и рука его что-то выводила на листе бумаги.
– Ты пишешь заявление в министерство?
– Нет, – скупо ответил генерал.
– Ты видел сочинение?
– Да. Наш Феропонт похож на Екатерину Великую, я в этом убедился. Она в русском слове «ещё» умудрялась сделать четыре ошибки, писала «исчо». Своё сочинение Феропонт написал примерно на таком же уровне.
– Я уверена, что он сделал это нарочно, чтобы бросить вызов всем этим догматикам. А они даже не поняли его вызова…
– Подожди, – сказал Сергей Денисович. – Мне пришлось пережить весьма неприятную минуту. – Рот его искривился в горькой усмешке. Вспомнилось, как с едва заметной иронией молодой доцент Бухало из приёмной комиссии протянул злосчастное сочинение на свободную тему ему, убелённому сединой, отмеченному высокими заслугами, премиями…
– Эгоист, – раздражённо прошептала Ганна Мстиславовна. – Ты думаешь только о своих собственных переживаниях, а судьба родного сына тебе безразлична! Ты немедленно пойдёшь…
– Я никуда не пойду, – тихо сказал генерал.
– Пойдёшь! – уже не крикнула, а простонала Ганна Мстиславовна.
В это время дверь кабинета распахнулась, и Феропонт, спокойный, даже весёлый, остановился на пороге. Неудача на экзаменах, по всей видимости, не причинила ему большого горя. Сергей Денисович невольно взглянул на его бородёнку и поморщился: бороду, конечно, можно носить, но вкус всё-таки не должен изменять человеку.
– Предки, – беззаботно обратился Феропонт к родителям. – Не волнуйтесь за моё будущее и не растрачивайте понапрасну драгоценную нервную энергию, она вам пригодится для более важных дел. До сих пор мне думалось, что я приятное исключение, и потому, естественно, я сообразно жил и действовал, исходя из этого представления, и, как видите, добился немногого. Теперь я буду жить по существующим стандартам и весьма скоро стану иметь всё, что захочу, не исключая консерватории. Если, конечно, мне туда захочется пойти, в чём я очень сомневаюсь, ибо физиономии преподавателей мне страшно не понравились. Но мои таланты разнообразны, вы сами об этом частенько говорили, и для их развития я пойду проторённым путём.
Отец и мать видели усмешку, которая пряталась в уголках губ сына, где кудрявились светлые волосики реденькой бородки, и не могли понять, куда он клонит.
– Мама просила тебя куда-то позвонить, – продолжал сын, обратившись к отцу, – этого делать не нужно. Достаточно будет одного моего заявления.
– Для чего? – хмуро спросил генерал.
– Для того, чтобы поступить на авиазавод. Почему-то в последнее время авиация меня интересует значительно больше, нежели музыка. Может, именно здесь и раскроется моя гениальность, в существовании которой мы все твёрдо уверены. Год работы на заводе даст мне производственный стаж, а с ним не страшны даже сотни ошибок…
– Заблуждаешься, – сказал отец, – неграмотным в наше время быть стыдно.
– Ты живой анахронизм, – снисходительно заметил сын.
И в какое-то мгновение генерал понял, что вся эта бравада и самообладание даются парню огромным усилием воли, а в действительности на сердце у него кошки скребут, до того ему тошно и стыдно, будто уличили его в краже или злостном хулиганстве.
– В пору моей зрелости, – продолжал Феропонт, – все будут делать электронно-вычислительные машины. Человеку останется лишь одно – подать мысль, идею, мелодию или образ, машина сделает всю техническую работу.
– Какая широта мысли! – умилённо всплеснула руками Ганна Мстиславовна.
Генерал сердито посмотрел на неё и не сказал ни слова. Намерение сына пойти на завод ему понравилось. Есть всё-таки что-то настоящее в этом на вид шалопутном парне, или генерал выдаёт желаемое за действительное?
– Хорошо, я позвоню на завод, – сухо согласился он.
– Палач! Палач собственного сына! – горестно воскликнула Ганна Мстиславовна, но на этот раз генерал выстоял.
– Итак, линия моей жизни в следующем году определена в полном соответствии с последними требованиями современности. – И снова генерал не мог понять, смеётся сын над ними или издевается над собой. – А сейчас я попрошу вас к телевизору, имеете возможность полюбоваться на свою родственницу. Минуты через три возьмёт старт Карманьола Саможук. Кстати, скажите, пожалуйста, вы на семейных советах решили дать нам такие редкостные имена?
– Ты недоволен своим именем? – удивился генерал, потому что это он назвал своего сына Феропонтом, от рождения выделяя, его из серой массы Иванов, Сергеев и Андреев.
– Разумеется, доволен. Оно редкое, а в наше время интересными бывают только исключения. Американские журналы принимают фантастические произведения только от сумасшедших, нормальные люди уже не в силах придумать что-нибудь действительно выдающееся.
– Какая культура! – восторженно пропела Ганна Мстиславовна.
– Именем своим я полностью доволен, – подытожил разговор сын. – А теперь прошу к телевизору, уважаемые товарищи.
Все перешли в столовую, где светился большой зеленовато-серый экран. Широкое поле центрального стадиона, украшенное государственными флагами нескольких держав, расстилалось перед глазами. Диктор просто захлёбывался от восторга – соревнования собрали рекордное число зрителей. На экране промелькнула Майола Саможук – она готовилась к старту.
– У неё такое лицо, будто она ответственна за весь Советский Союз, – не удержался Феропонт.
– Сейчас так оно и есть, – ответил отец.
– Она миловидная девочка, – проговорила Ганна Мстиславовна, – но, увы, никогда не будет красавицей.
– Зато знаменитой она уже стала, – глядя в телевизор, сказал сын. – После тебя, отец, в нашей семье она на втором месте.
Генералу было неприятно, что его заслуги и славу сын приравнял к спортивным успехам Карманьолы, и он, иронически улыбаясь, промолвил:
– Ты ошибаешься. Карманьолу нужно поставить на первое место. Из сотни тысяч людей, присутствующих на стадионе, может, наберётся десятка два, которые слышали об изобретениях, книжках и теоретических исследованиях генерала Тимченко, а кто такая Карманьола, знают все.
– Мир сошёл с ума, он не имеет представления о подлинных ценностях, – заявила Ганна Мстиславовна.
– Внимание! – воскликнул Феропонт. – Старт!
Они неотрывно смотрели на большой экран, где, завладев пространством, бежала Майола. Она бежала широкими шагами, и тело её словно повисло в воздухе, замерло, даже волосы были неподвижны. Напряжённо работали, покоряя расстояние, длинные сильные ноги да руки, которые помогали широкими резкими взмахами.
– Первая! – в упоении вскрикнул Феропонт, когда Майола грудью разорвала тонкую, невидимую на экране телевизора финишную ленточку.
– Отлично бежала! – согласился генерал.
– Сейчас будут награждать победителей, – объявил диктор.
И они снова увидели Майолу, только теперь уже не строгую и напряжённую, а улыбчивую, весёлую, счастливую. Гордо неся свою маленькую головку с пышной причёской, поднялась она на пьедестал почёта, на его высшую ступень, и замерла. Рядом, но чуть ниже, стали румынка и шведка. Гимн Советского Союза прозвучал над стадионом.
– Это, пожалуй, великое счастье, когда в твою честь в присутствии сотни тысяч людей играют гимн, – задумчиво сказал генерал.
– Примитивно и скоротечно, – заметила Ганна Мстиславовна.
– Счастье бывает, скоротечным, это правда, – сказал генерал, – а примитивным никогда.
– Вы не о том говорите, люди! – выкрикнул Феропонт. – Отец, ты посмотри, какие у нашей Карманьолы немыслимо красивые ноги!
– Они действительно очень красивы, но говорили мы о самом главном, – ответил генерал.
– И всё-таки ты палач собственного сына, – сказала Ганна Мстиславовна: ей было не до красивых ног Карманьолы…
И нужно же так случиться, чтобы слова её оказались чуть ли не пророческими…
В кабинет директора авиазавода, своего старого знакомого, генерал вошёл, как громовержец, с твёрдым намерением не только покарать виновных, но и защитить всю молодёжь Советского Союза от возможности повторения подобных случаев.
Директор, лет пятидесяти с небольшим седой человек в очках, со звездой Героя, встретил Тимченко приветливо, однако без улыбки и предложил присесть в кресло.
– Я уже звонил прокурору республики, – начал генерал, – и он даст следственным органам соответствующее указание… Но прежде всего я сам хочу разобраться в этом деле. Нужно защитить нашу молодёжь от злостной халатности некоторых ротозеев.
– Простите, я не понимаю, о ком вы говорите. – Толстые стёкла директорских очков холодно сверкнули. – Я никого не собираюсь защищать. Виновные, в том числе, возможно, и я, будут наказаны. Ваши чувства я хорошо понимаю и глубоко сожалею о случившемся. Что там в больнице?
– Пока всё ещё не пришёл в себя. И неизвестно, будет ли жив. – Генерал горестно помолчал, сдерживая своё волнение. – Вероятно, сильное кровоизлияние в мозг, хотя череп не повреждён. Медицина, собственно говоря, бессильна, спасти его может только молодость… – И вдруг умолк, испугавшись взрыва собственных чувств, утраты контроля над собой.
Директор это понял, терпеливо подождал, давая генералу время успокоиться, потом сказал:
– Будем надеяться на лучшее.
– Как это случилось? – спросил Тимченко.
Директор протянул генералу несколько соединённых скрепкой листков бумаги.
– Вот объяснения инструктора, мастера и рабочих, которые работают на соседних станках.
Генерал, несмотря на солидный возраст, читал без очков и гордился своим орлиным зрением, но на этот раз буквы плясали перед его глазами, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы понять значение прочитанных строчек.
Хозяин терпеливо ждал, пока гость справится со своей тяжкой работой. Он наблюдал, как в глазах Тимченко появлялись оттенки различных чувств: обиды и гнева, горя и возмущения, недоверия и насмешки.
Генерал дочитал объяснения, даже перевернул последний лист, чтобы убедиться, не написано ли там ещё что-нибудь, положил листки перед собой на стол, прижал их большой, с набухшими венами рукой.
– Значит, так. – Он мгновение подыскивал слово. – Эти инструкторы-наставники твердят, будто мой идиот сын намеренно сунул бороду в кулачковый патрон. На их месте я придумал бы более убедительную версию. Не очень-то умных сотрудников вы себе подобрали!
– Да, мои сотрудники не все гениальны. – Директор делал скидку на состояние и чувства генерала, который хорошо это понимал и потому раздражался ещё больше. – Они не утверждают, что ваш сын нарочно ткнул бороду в патрон, очевидно, он просто наклонился, а кулачок зацепил волосы…
– Куда же смотрел инструктор?
– Вот об этом самом я и хочу с ним поговорить.
Тихо, словно извиняясь за необходимость вмешаться в серьёзный разговор, зазвенел один из телефонов, стоявших на столе слева от директора. Тот снял трубку, послушал и приказал:
– Пусть входят. – И, обратясь к генералу, добавил – Сейчас вы их всех увидите.
Они вошли друг за другом, смотря себе под ноги. Лишь Лука Лихобор вскинул взгляд на директора, на генеральские погоны и снова потупился. Сесть им директор не предложил, и потому все трое выстроились перед столом: на левом фланге хмурый Гостев, потом коренастый, внешне спокойный горегляд, на правом – длинный, чуть ли не на голову выше своих товарищей, откровенно взволнованный Лука.
– Знакомьтесь, – сказал директор. – Начальник цеха Гостев, парторг и мастер участка, где произошёл несчастный случай, Горегляд и инструктор-наставник Лихобор.
– Вот вы какие, – сначала тихо, стараясь быть спокойным, сказал генерал. – Вам доверили самое главное, воспитание молодого рабочего поколения, а как вы отнеслись к этой ответственнейшей работе? Наплевательски! Только по вашей милости случилось несчастье! Прокурор республики уже занимается этим делом, и суд покарает вас по всей строгости закона!
Генерал ясно понимал, что говорит не то, а главное не так, как следовало бы. С губ слетали не слова справедливого возмущения, убедительные, точные, а газетные штампы, но генерал ничего поделать с собой не мог: память, замутнённая гневом, иного не подсказывала. И, сознавая, как несолидно, даже смешно выглядит он сам, генерал Тимченко распалялся ещё более, вымещая свою обиду на этих молчаливых людях.
Они слушали внимательно. Лицо Гостева сделалось ещё более непроницаемым, на Горегляда, казалось, угрозы генерала не производили сильного впечатления, хотя на самом деле каждый нерв его дрожал от напряжения, а Лука Лихобор, ещё недостаточно закалённый жизненными бурями, не мог скрыть своих переживаний. Лицо его побледнело, глубже запали ярко синевшие глаза, и пальцы левой руки выдавали волнение: они сжимались и распрямлялись, словно токарь мял в кулаке кусок крепкой и упругой глины.
Наконец Лука Лихобор не выдержал.
– Подождите! – тихо, но твёрдо сказал он. – Если вы, товарищ генерал, имеете ко мне какие-то вопросы, то я охотно отвечу. А слушать грубости я не намерен. Простите, мне некогда, у меня план, его выполнять надо. Я, бесспорно, виноват в том, что не остановил своевременно вашего сына, и готов ответить по всей строгости закона.
– Между прочим, за несчастные случаи в цехе и морально и материально в первую очередь отвечает начальник цеха, – сказал Гостев, по-прежнему не отрывая взгляда от натёртого до блеска паркета.
– Очевидно, так же, как и я, – сказал директор.
– Ответите и вы, – хрипло проговорил генерал. Его бледное лицо покрылось потом, сухие, жёсткие губы вздрагивали. – Вы ответите!
В кабинете залегла тишина. Генерал, широко открыв рот, тяжело дышал, как рыба, выброшенная на берег. Всем стало не по себе: такой опасной казалась наступающая минута.
Но именно в это мгновение зазвонил телефон, и директор схватился за спасительную трубку.
– Простите, товарищи. – Он слушал, и на лице его ничего нельзя было прочесть, только глаза за толстыми стёклами сверкнули и погасли, будто светофор пропустил поезд, сделал своё дело и потух. – Большое спасибо. – Директор положил трубку и подчёркнуто любезно сказал: —Сергей Денисович, это звонили из больницы…
– Умер? – По лицу генерала разлилась восковая бледность, тёмные, в мелких морщинках веки сощурились, словно от яркого света.
– Напротив, опомнился, чувствует себя прилично и сейчас его берут в операционную перешивать бороду.
– Как перешивать бороду? – недоуменно прошептал генерал.
– Во время несчастного случая вместе с прядью бороды вырван лоскут кожи. Об этом сказано в акте медицинской экспертизы. Поначалу его пришили на скорую руку, а сейчас перешьют основательно, предварительно сбрив бороду. Но не беспокойтесь, она скоро отрастёт. Что касается моих сотрудников, то можете не сомневаться, они будут наказаны. Я вас не задерживаю, товарищи, – обратился он к подчинённым, которые, переминаясь с ноги на ногу, всё ещё стояли перед столом. – Мы встретимся позже.
Трое торопливо вышли.
– Я должен попросить у вас прощения, – сказал генерал, – но вы, конечно, понимаете меня… Прокурору я скажу…
– Здесь вы уже бессильны, Сергей Денисович, – ответил директор. – Несчастный случай, а особенно с учеником, вещь недопустимая, и все виновные понесут наказание…
– А мне понравился этот долговязый наставник, – Тимченко нашёл в себе силы улыбнуться. – Не смолчал. Твёрдый характер, настоящий человек.
– У нас на заводе воспитался большой коллектив таких, как он. – Директор ничего не хотел ни забыть, ни простить. – Рад, что вам удалось в этом убедиться.
– Да, удалось, – сдержанно проговорил генерал. – Всего вам лучшего. Поеду в больницу.
Генерал пожал руку директору и вышел.
«Перешили бороду», – вдруг вспомнил директор, улыбнулся, даже тихо рассмеялся, чувствуя, как с его души будто свалился тяжёлый камень. Снова взял трубку и уже совсем весело сказал Гостеву:
– Лихобора продерите на собрании с песочком.
– Обязательно, – откликнулся Хостев. – Только есть одна реальная опасность: они будут смеяться.
– Кто?
– Да рабочие сорок первого цеха.
– Как это будут смеяться? Человека чуть не убило.
– Вот то-то и оно. Раньше пугала неизвестность, положение казалось серьёзным, даже драматичным. А теперь…
– И всё же я требую, чтобы небрежное отношение Лихобора к своим обязанностям наставника было разобрано со всей серьёзностью.
– Есть, товарищ директор.
А в это время настроение генерала Тимченко, спешившего в Октябрьскую больницу, снова резко ухудшилось. Теперь, когда исчезла зловещая опасность, вдруг на первый план, лукаво подмигнув, выглянула комедия.
«Они лгут, – вновь закипело в душе генерала раздражение. – Они подло лгут, когда утверждают, будто Феропонт сам сунул бороду в станок. Конечно, он, как и вся современная молодёжь, парень с выкрутасами и причудами, но пойти на явную глупость не способен. Необходимо проверить, немедленно всё уточнить и виновных всё-таки наказать, зачем же страдать одному несчастному Феропонту. – Он вслух произнёс имя сына, и впервые в жизни оно показалось ему вычурным и претенциозным. – Не мог выбрать что-нибудь попроще, – разозлился на себя генерал. – Не мог назвать Александром или Владимиром! Чем плохо? Оригинальным захотелось быть!»
Машина промчалась мимо круглого, похожего на старинный цирк Бессарабского рынка, будто вспрыгнула на невысокий пригорок и остановилась у ворот больничного корпуса. Через пять минут, в белом халате, генерал входил в палату и первое, что увидел, – огромный белый шар Феропонтовой головы, неподвижно лежащей на полушке. Тщательно забинтовано было и лицо, только тёмные глаза внимательно смотрели на вошедшего. Сердце генерала, сжалось от острого чувства любви и жалости к сыну.
– Температура нормальная, кровяное давление тоже, шов положили косметический, шрама заметно не будет, – гордо докладывал доктор, чувствуя, что это именно тот случай, когда медицина оказалась на высоте, и потом, словно извиняясь за что-то не совсем приличное, добавил: – Правда, бороду пришлось сбрить…
Генерал посмотрел на него подозрительно. Лицо врача было серьёзным, деловым, даже лёгкая улыбка не тронула губы… И всё-таки она жила в глубине зрачков…
– Разговаривать ему пока ещё трудновато, – предупредил доктор.
– Ничего подобного, – вдруг молодым баском перебил врача Феропонт. – Голова немного болит, это верно,
– Не ломит?
– Нет,
– Вот и прекрасно. Значит, сотрясение мозга не сильное… Вы можете побеседовать, но не больше трёх минут. – Врач вышел бесшумно, как в немой кинокартине.
Генерал сел на стул возле кровати сына и провёл рукой по одеялу, поправил его, потом сказал:
– Послушай, Феропонт, все эти заводские наставники твои будут обязательно наказаны. Но в своих письменных объяснениях они утверждают, будто ты нарочно, сознательно сунул бороду в этот, будь он трижды проклят, кулачковый патрон. Твоя борода никогда не вызывала моего восхищения, но в конце концов внешний вид человека – его личное дело. О вкусах, как говорят, не спорят. Но я хочу знать, правду ли сказал твой наставник или солгал, испугавшись ответственности?
Феропонт молчал. Мысли в его больной голове двигались медленно и трудно. Он хорошо представлял, как втихомолку, пока ещё не разрешая себе сделать это вслух, смеётся весь цех. Лука, конечно, рассказал дружкам о своём совете Феропонту – заплести бороду в косичку, и от одного этого воспоминания злобная обида закипела в сердце, даже мысли прояснились.
