Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 46 страниц)
Вот скажи он сейчас неправду, солги, и Луку наверняка осудят и дадут срок. Отец уж позаботится, вон какой сидит, осунулся, лицо потемнело от переживаний. Прокурор докажет вину Луки, как пить дать. А если умолчать о последнем разговоре? Нет, пропади всё пропадом, а Лихобора он не пошлёт в тюрьму. Но как же признаться в собственной непроглядной глупости?
– Нельзя отложить разговор до моего выздоровления?
– Нет, я должен знать. От этого зависит…
Феропонт снова замолчал. Теперь иные чувства овладели его душой. Значит, отец хочет знать правду, чтобы ясно представить, какого он вырастил сына. Эта мысль разозлила парня, и, уже торопясь доказать и отцу и себе, что он не какое-нибудь ничтожество, не трус, который не отважится поведать правду, какой бы неприятной и горькой она ни была, сказал:
– Это правда.
– Что правда? Ты сам, нарочно сунул бороду в станок? – Генерал, не веря, с надеждой смотрел на сына.
– Понимаешь, я просто хотел ему доказать… мне казалось, что нет никакой опасности, а он издевался… требовал заплести бороду в косичку…
– Господи, какой же ты дурак!
– На этот раз ты прав. Я действительно показал себя круглым идиотом. Но я не глупее Луки Лихобора, и ему ещё придётся в этом убедиться… Мы ещё встретимся… Прости меня, пожалуйста, доктор прав, мне и вправду трудно говорить. Я посплю, пожалуй…
– Спи. Всё будет хорошо. Мы с мамой приедем завтра.
– Нет, только в тот день, когда пускают посетителей.
– Ты не хочешь нас видеть?
– Хочу, конечно. Но мне надоело быть исключением. Понимаешь? Надоело! – Феропонт сказал эти слова твёрдо, убеждённо.
– Хорошо, – сказал отец. – Об этом потом. А пока отдыхай.
Сын не ответил. Закрыл глаза: поборола нервная истома, парень, кажется, заснул. Отец осторожно, на носках, стараясь не дышать, направился к дверям.
– До свидания! – вдруг громко сказал Феропонт.
– Счастливо, – отозвался генерал и вышел.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В субботу вечером Лука вышел из госпиталя, с надеждой взглянул на скамейку, притулившуюся около крыльца: сегодня, как никогда прежде, хотелось увидеть Майолу. Девушка поднялась ему навстречу.
– Жду тебя, – просто и весело сказала она. – Странно, но уже выработалась привычка, здравствуй!
– Здравствуй, – радостно отозвался Лука, пожимая протянутую руку Майолы. – Боялся, что ты не придёшь.
– Интересуешься новостями о моём кузене?
– Просто соскучился по тебе. А как, кстати, себя чувствует Феропонт?
– По моим данным, хорошо. Борода прирастает…
– А в понедельник на профсоюзном собрании за его драгоценную бороду с меня голову снимут.
– Так уж и снимут!
– Не буквально, конечно, но проработочку устроят – будь здоров какую. Так что живи – не тужи, скучать некогда. – Лука замолчал и потом спросил: – А как ты думаешь, с завода не прогонят?
– Ну, что ты! Такое придумал. Послушай. – Майола вдруг запнулась. – А что… если я приду на ваше собрание?
– С какой это радости? Меня защищать?
– Да, защищать! Но не тебя, не очень-то задавайся. А справедливость!
Она заулыбалась от неожиданно пришедшего ей в голову решения.
– Хорошая ты девушка, Майола. – Лука впервые за долгие дни улыбнулся. – И за твой душевный порыв спасибо, только защищать меня нет нужды. Когда соберётся вся смена, сотни три рабочих, то там всё может быть – насмешка, острое слово, грубость, даже обида, но несправедливость – никогда. Я это уже давно понял. На собрании, где решается судьба человека, каждый чувствует на своих плечах тяжкий груз ответственности. Тебе приходилось переживать нечто подобное?
Майола молча кивнула.
– Вот так будет и в понедельник. Может, решение собрания не очень-то придётся мне по душе, но справедливым оно будет. Это уж обязательно. Они мои товарищи, понимаешь, друзья, а быть другом – это не значит говорить только приятные слова, может, даже наоборот, частенько приходится говорить горькую правду…
– Странно ты понимаешь дружбу. И пробовал так поступать?
– Почему же странно? И не толькб пробовал, но и поступал.
– Я об этом как-то не думала… И потом вы остаётесь друзьями?
– Всяко бывает. Это уж от человека зависит.
Они давно, сами того не замечая, медленно брели по широкой улице к станции метро, а рядом с ними и навстречу шли празднично одетые люди, торопясь кто в гости, кто в театр; им же казалось, будто они одни, настолько важным для них был этот разговор.
– А ты со мной… со мной мог бы дружить? – спросила она.
– Мы с тобой уже друзья.
– И ты мне можешь сказать всё, что думаешь?
– Конечно. А почему нет? Сказать, положим, могу всё, а вот будут ли мои слова справедливыми, не знаю. Для того, чтобы понять человека, верно судить о нём, надо вместе с ним поработать. В работе полнее всего раскрывается характер. А мы с тобой только встречаемся…
– Да, мы только встречаемся, – тихо повторила Майола. – А всё-таки, что ты обо мне думаешь?
– Думаю, что ты очень красивая и знаменитая девушка, – серьёзно ответил Лука. – Такая красивая, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Правда, не без недостатков. – Глаза его лукаво сощурились.
– Недостатков? Каких?
– Ну, скажем, ноги у тебя немного коротковаты.
Майола остановилась, словно с разбегу налетела на стену. Золотистые глаза потемнели от обиды, стали коричневыми, почти тёмными.
– У меня? – с трудом выговорила она. – У меня короткие ноги?
– Вот именно, коротковаты, – голос Луки прозвучал спокойно, подчёркнуто невинно, – миллиметров девяносто добавить – ещё можно было бы терпеть, а так… нет, так коротковаты.
– Ты что, ослеп? – почти вскрикнула Майола. – Обо мне писали во всех газетах, я чемпионка Киева… Республики… Ты… Ты не имеешь никакого представления…—
Посмотрела с обидой па Луку, увидела весёлые смешинки в его глазах, всё поняла, покраснела и сказала: – Прости, мне просто изменило чувство юмора.
Широким, дружеским жестом Лука обнял её за крепкие плени, слегка прижал к себе.
– Ох, и глупышка ты у меня, Майка.
– Я не у тебя глупышка, я просто дурёха.
Они шли по улице и молчали, и рука Луки мягко обнимала плечи девушки, и не было в этом никакого другого чувства, кроме обычной дружеской ласки.
– Я не об этом спрашивала, – прервала его раздумье Майола.
– Понимаю, – тихо ответил Лука. – Только о том, другом, рассказать не могу, потому что очень тебя мало знаю.
– Жаль, – откровенно вздохнула Майола. – Жаль.
И снова целый квартал они прошли молча, а мысли каждого текли в различных направлениях, как потоки на разных океанских глубинах.
– Может, нужно было бы повидать его, – сказал Лука.
– Кого? – Девушка не поняла. – А… ты о Феропон-те. Да, нужно бы, пожалуй. Завтра воскресенье. Хочешь, давай вместе навестим. Я же всё-таки родственница ему, мне полагается.
На такую удачу Лука не надеялся. Вместе с Майолой ему будет куда легче пережить эту встречу,
– Неужели пойдёшь? Ты даже не представляешь, как я тебе буду благодарен.
– Вот уж действительно не за что. Когда часы свиданий в больнице?
– От трёх до шести.
– Значит, уже узнавал. Ну что ж, удобно, тренировка у меня в пять. В половине четвёртого встречаемся у ворот Октябрьской больницы. Согласен?
– Спрашиваешь!
Рука Лихобора немного крепче, но бережно и, может, даже нежно сжала девичий локоть, а Майола, наверное, не заметила, просто не придала этому значения.
– Послушай, Майола, помнишь, ты когда-то говорила об инвалидах, о том, что хорошо бы к ним привести пионеров… Давай объединимся, проведём это дело вместе, ваш институт и наш завод. Они скоро в новый корпус переезжают, инвалида, вот и устроим им праздник…
– Великолепно придумал, – обрадовалась Майола. – Начнём подготовку немедленно, а праздник им устроим на годовщину Октября.
– Нет, в День Победы, – ответил Лихобор. – Помолчал немного, тряхнул головой и повторил: – Обязательно в День Победы. Это скоро. Впрочем, рано загадывать, ещё неизвестно, что будет в понедельник. Прогонят меня из профсоюзных вождей… Но праздник всё равно устроим.
Они дошли до станции метро, остановились перед широким горлом каменного входа. Лука медленно снял руку с Майолиного локтя, и девушка неохотно, всё ещё чувствуя тепло его руки, отошла на два шага.
– Ну, куда ты теперь? – спросил Лука.
– Домой, конечно.
– Переоденешься и…
– Что «и»?
– Ну, я не знаю… Переоденешься и – к подруге, или в компанию, или на свидание с парнем.
– У меня нет парня.
– Как это нет? – удивился и даже встревожился Лука. У него вдруг появилось ощущение, будто в огромном государстве, которое называлось заводом, Киевом, целым миром, где-то заело, перестало свободно вращаться малюсенькое колёсико, и его нужно немедленно исправить, отрегулировать, одним словом, помочь.
– Вот так: нет, и всё.
– Странно. – Лука тревожно посмотрел в глаза девушке. – Около такой красавицы, как ты, ребята небось кружатся, словно мухи возле мёда.
– Да, кружатся. А у тебя есть девушка?
– У меня? – Лицо Луки потемнело, в глазах медленно растаяла улыбка. – Нет у меня девушки и никогда не будет. Спасибо, выучили! Одним словом, для меня это не проблема.
– Почему же тогда это может быть проблемой для меня?
– Потому что ты молода, хороша собой, у тебя вся жизнь впереди…
– Можно подумать, что у тебя она позади.
– Ну, всё-таки… Подожди, а подруги у тебя есть?
– Есть и очень красивые. Может, познакомить?
– Кого, меня? Да я не о себе, о тебе беспокоюсь… Отчего же у тебя в самом деле нет парня?
– Может, потому что ноги коротковаты, – ответила Майола. – Ну, будь здоров, завтра в половине четвёртого у ворот больницы.
Он немного постоял, любуясь девушкой, идущей к метро. Почему расступаются перед ней, восторженно оглядываясь, люди? Положим, трудно пройти мимо Карманьолы и не оглянуться… «Красивая… – подумал Лука Лихобор и улыбнулся, вспомнив, как рассердилась Майола на его шутку. – Всё в её жизни будет хорошо, и жених ей найдётся, и счастье придёт, как же иначе?»
Не торопясь, двинулся пешком к дому, и от понимания невозможности собственного счастья сердце наполнилось не то чтобы горечью, а лёгкой задумчивой грустью. Уже прошла боль от разрыва с Оксаной, уже начал свою безошибочную и всегда успешную работу всесильный доктор – время, но чувство неуверенности в собственном счастье осталось и, возможно, не исчезнет теперь никогда. А может, и пройдёт, и он встретит на своём пути девушку или женщину… И окажется она такой же, как Оксана Хоменко. Ведь обжёгся однажды. Великое дело – опыт. И его, Луку Лихобора, как того старого воробья, уже не проведёшь на мякине… Выходит, так и останется он на всю жизнь бобылём? А почему бы и нет?
– Лука! Иди-ка сюда! Именно тебя мне и не хватало, – послышался рядом хорошо знакомый голос. – Физическая сила нужна! – Венька Назаров сидел на высокой скамейке у подъезда и, как малое дитя, болтал ногами. – Мебель купил. Сейчас наверх таскать будем. Минут через пять жена привезёт. Садись. – И чуть подвинулся, уступая место на скамейке. Вопроса, хочет или не хочет Лука таскать Венькину мебель, не было. Конечно, хочет. Странным показался бы Веньке отказ Луки.
– Дядя Лука, – вдруг раздался звонкий детский голосок, – волчок сломался, не вертится, заело там что-то. – Юрка Лавочка, веснушчатый, весь испачканный и невероятно счастливый, протянул Лихобору знакомый волчок.
– Смотри-ка ты. – Лука отнёсся к делу очень серьёзно. – И в самом деле заело. Сейчас грузовик подойдёт, мы у шофёра попросим капельку автола, смажем, и всё будет в порядке, снова запоёт твой волчок…
Большая машина, нагруженная шкафами, стульями, креслами, остановилась возле подъезда, тяжело отду-ваясь, как уставшая лошадь. Клава Назарова, миловидная, кругленькая, беременная на шестом месяце, бережно и плавно неся себя, вышла из кабины, ласково улыбнулась.
– Здравствуй, Лука, – протяжно, даже голосом боясь нарушить свой покой, пропела она. – Поможешь?
– Здравствуй, Клава, – Лука уже шёл к шофёру. – Дай-ка мне, браток, каплю автола. Тут, понимаешь, машина сломалась.
– Здорово сработано, – оценил игрушку водитель. – В магазине такой не достанешь. Давай сюда. – Он капнул автола. – Теперь полный порядок.
– Спасибо! – крикнул Юрка, схватил игрушку и исчез так молниеносно, будто его здесь и не было.
– Ну что, Лука, потащили? – спросил Венька.
– Осторожно, полировку не поцарапайте, – предупредила Клава.
Просторная двухкомнатная квартира Вениамина Назарова вдруг стала тесной от засилья самодовольных и важных новых шкафов, стульев, столов. «Вот сюда, а это сюда», – распоряжалась Клава, и комната освобождалась, каждая вещь, находя своё место, будто уменьшалась в размерах. Солнце садилось, и небо переливалось яркими красками, и потому полированные дверцы становились то светло-золотистыми, то багряночерными.
– Сейчас обмоем покупку, чтобы дерево не рассыхалось, – снова пропела Клава, и белая скатерть вспорхнула над полированным, блестящим столом.
– Вспрыснем, – довольно потирая руки, сказал Венька.
Лука поднял свою рюмку.
– Твоё здоровье, Клава, пусть оно будет весёлым, крикливым и певучим, твоё дитя!
– Пусть будет, – мудро улыбнулась Клава, и Лихобор почему-то подумал, что на лицах беременных женщин всегда проступает вот такая материнская мудрость, на которой веки вечные держался и держаться будет род людской.
Через полчаса Лука вышел от Назаровых. Две рюмки водки не затуманили голову, но сделали восприятие мира лёгким, светлым, и от этого понедельник с его грозным собранием, на котором будут обсуждать его, Луку Лихобора, перестал казаться таким уж безнадёжно хмурым. До понедельника ещё нужно пережить свидание с Феропонтом в больнице. Правда, рядом обещала быть Майола, и всё обойдётся хорошо. Странно, он надеется на её помощь… При чём тут помощь, просто Майола чудесная, смешная девчонка. И почему у неё нет парня, понять невозможно.
– Лука! – вдруг послышался из темноты приглушённый женский голос. – Это я, Степанида Лавочка, поди-ка сюда, у меня дело к тебе.
Лука зашёл за кудрявый куст бузины и в отсвете далёких фонарей увидел тёмную фигуру.
– Степанида Трофимовна, может, завтра бы, засветло, – попробовал было отговориться Лихобор.
– Нет, не завтра, – чуть повысив голос, сказала Степанида. – Затемно удобнее. Белым днём не расскажешь…
– Ничего не понимаю. – Лука пожал плечами.
– Сейчас всё поймёшь, – прошептала женщина. – Ты профсоюзная организация сорок первого цеха? Твоя обязанность воспитывать людей?
– Ну, допустим. – Парень усмехнулся, серьёзный тон Степаниды ему показался смешным.
– А как ты их воспитываешь? Плохо! Небось не приглядывался за эту неделю к моему Борису? Ничего не заметил?
Лука попробовал восстановить в памяти события последних дней. Вроде бы ничего особенного с Борисом Лавочкой не случалось, работает хорошо, план выполняет.
– Нет, признаюсь честно, ничего не заметил.
– Значит, не знаешь, что он горький пьяница, чуть ли не алкоголиком стал под твоим чутким руководством?
– Степанида Трофимовна, зачем преувеличивать? – Встревожившийся было Лука повеселел. – Если человек и выпил рюмку, какая в том беда? Вот я, например, сейчас выпил не одну…
– Знаю. У Назаровых новую мебель обмывали. Всё правильно. А он пьёт ежедневно. Приходит домой тёмный, как туча. И тихий, как ночь. Даже я его такого боюсь.
– Ну, Степанида Трофимовна, вряд ли вас кто-нибудь испугает. – Лука всё ещё надеялся свести разговор к шутке.
– Никто меня не испугает – твоя правда, а тут – нет моей моченьки, будто холодная жаба притаилась под самым сердцем и гложет его. Конечно, выпил мужик рюмку – не беда, я бы сама ему поднесла за милую душу, пей на здоровье. А то ведь каждый божий день, как зюзя. Где он деньги на пьянку берёт? Ты об этом подумал?
– Как где? Слава богу, токарь шестого разряда. До трёх сотен может заработать…
– И получку, и аванс я у него забираю. Всё до копейки. Прямо как выйдет из проходной. А иначе только мы их и видели, эти денежки. Знаю, может, и не очень это красиво, да мне наплевать. Не одна я там стою в день получки… И всё-таки, где он деньги достаёт?
– Вот чего не знаю, того не знаю.
– А должен знать. На то ты и председатель цехкома.
– Ну и что из того? У Бориса своя голова на плечах.
– Выходит, твоё дело – сторона. Нет, уж раз тебя на такое место поставили, должен всё знать. И ты не сердись на меня, что я вот так, за кустами с тобой прячусь… Стыдно мне было бы признаться тебе, в глаза глядеть людям стыдно. Думала, всё о нём, аспиде, знаю, а оказалось, нет, далеко не всё. Только ты не бей наотмашь. Не руби сплеча. А то у нас суд короткий, чуть что – сразу на собрание. И только обозлишь его. Ты присмотрись к нему и подумай… Люди тебе поверили, вон какую работу поручили, значит, думай… И хорошенько думай. Ну, бывай!
– До свидания, – машинально ответил Лука. Ему хотелось сказать ей, что профсоюзная карьера его скорей всего закончится в понедельник, но почему-то промолчал.
Степанида Трофимовна поднялась со скамейки и исчезла за кустом. Ещё минуту слышались её лёгкие, почти бесшумные шаги, потом всё стихло. Удивительно, такая полная, солидная женщина, а походка, как у молоденькой девушки… Неприятным был этот разговор, ох, каким неприятным! Будто шёл он, Лука, по чистой, светлой дороге, сердце радовалось, и вдруг нечаянно ступил в гадкую, вонючую лужу.
Вот, скажем, авиационный завод. Выпускает красивые самолёты, просто сердце радуется, когда смотришь на них, крылья вырастают у человека. И завод называется предприятием коммунистического труда, а в день получки обязательно несколько женщин встречают у проходной своих мужей, чтобы забрать у них деньги… Их совсем немного, если сравнить с огромным коллективом рабочих, так, единицы какие-нибудь, но всё-таки они есть. И, ох, как невесело им, горемыкам, дожидаться у этих ворот своих мужей. Они все давно перезнакомились, даже смеются, подшучивают друг над другом, дожидаясь конца смены, но глаза их, насторожённые, несчастные глаза, и улыбаются только губы.
Оказывается, Лука Лихобор тоже должен переживать их боль и стыд? С какой это стати? Выгнать в шею этих алкоголиков, раз и навсегда, вымести поганой метлой. Чтобы и духа их не было!
Выгнать проще всего, но ведь и пьяницы тоже люди. Что же, выходит, коммунизм не для них? Одних – хороших, умных, передовых – берём в коммунизм, а других – отсталых, куда же – в сточную канаву, на свалку? Или, может, снизить требования к коммунизму, чтобы могли жить в нём и пьяницы, и лодыри, и бракоделы? Какой же это тогда будет коммунизм?
Что-то запутался ты, Лука Лихобор. Ну, чем плох тебе Борис Лавочка? Для тебя-то он хороший, а для семьи своей – не очень. Да нет, Юрку он любит, вон какой волчок ему сделал.
Может, Степанида и преувеличивает, но присмотреться к Лавочке непременно нужно. И не вздумай вести с ним душеспасительные разговоры, ничего они не дадут, для таких людей есть только один авторитет – коллектив цеха. Степанида права, великая эта сила, но пользоваться ею нужно осторожно, с умом.
Лука горько улыбнулся: послезавтра не Борис Лавочка, а он сам почувствует на собственной шкуре эту силу. Вот тебе и воспитатель! Нет, ошиблась адресом Степанида.
А всё-таки думать об этом придётся, профорг ты или не профорг – всё равно. И тебе решать, как повлиять на этого двуличного Лавочку, внешне трезвого, порядочного, а на самом деле горького пьяницу и обманщика. Хорошо, будем думать. А сейчас домой, поужинать и спать. Завтра денёк будет – не дай боже.
Когда на другой день ровно в половине четвёртого (сказалась Оксанина выучка) он остановился около ворот Октябрьской больницы, Карманьолы ещё не было. Появилась она вскоре, минуты через две, в одной руке несла тяжёлую спортивную сумку, в другой – нежножелтые розы.
– Здравствуй. – Лука бросился ей навстречу, и улыбка его, как в зеркале, отразилась на хорошеньком личике Майолы. – А цветы кому?
– Как кому? Больному, конечно.
– Мне, наверное, тоже надо было что-нибудь принести.
– Ну, прежде всего возьмёшь мою сумку.
– Может, бутылочку коньяка?
– В больницу? Ты что, в своём уме? Нет, ничего не нужно. Хватит и цветов.
Они рядышком, шагая в ногу по затенённой аллее, поднимались к пригорку, где стоял лечебный корпус.
– Я рад, что ты пришла, – сказал Лука.
– А как же я могла не прийти? Обещала же.
– Ну мало ли что обещают девчата…
– Тебе, видно, не очень-то везло на девчат. У меня другой принцип. Раз сказала – значит, всё.
– И всегда так?
– Как тебе сказать, не всегда, конечно. Но стараюсь не обещать того, в чём не уверена. А если уж обещаю…
– Не давши слово – крепись, а давши – держись?
– Вот именно. Нет, – неожиданно вздохнула Майола. – Не всегда мне это удаётся.
Несколько шагов они прошли молча, потом Лука проговорил:
– Волнуюсь я что-то. Как мне с этим Феропонтом держаться? Ведь он меня, наверное, своим убийцей считает…
– Не думаю. Феропонт – пижон, конечно, и, может, в глубине души тунеядец, но не дурак.
– Ты не преувеличиваешь?
– Если и преувеличиваю, то самую малость.
– Странные у вас с братцем отношения.
– Между нами нет никаких отношений. Как и у наших отцов.
– Почему?
– Старая история. Сейчас не хочется рассказывать. Ну, вот мы и пришли. Смелее! Бон кураж, как говорят французы.
– Ты знаешь французский? – удивился Лука.
– Немного.
– Жаль, что не английский. Можно было бы попрактиковаться с тобой.
– Английский я тоже немного знаю.
– Смотри-ка, какая эрудиция!
– Это от самолюбия. Часто езжу на соревнования за рубеж, через две недели в Америку полетим, и, понимаешь, противно чувствовать себя немой, неполноценность какая-то. Вот взяла и выучила. Говорю и читаю более или менее сносно, а пишу неграмотно.
Они уже стояли перед входом в клинику.
– Что-то не очень ты спешишь к больному.
– Верно… Ну хорошо, пойдём. Как твои французы говорят? Бон кураж!
Феропонт Тимченко лежал в двухместной палате, одна кровать случайно или по настоянию Ганны Мстиславовны осталась незанятой, а кресла, поставленные специально для посетителей, и большая хрустальная ваза с тёмно-красными розами делали больничную палату похожей на тихий домашний уголок, позволяя забыть о суровых правилах и требованиях больницы. Теперь у Феропонта забинтованной была только нижняя часть лица, а нос, глаза и лоб были открыты, и голова парня уже не напоминала снежный ком. Тёмные глаза Феропонта поблёскивали воинственно и дерзко, по всему было видно, он приготовился к бою против любого намёка на его злосчастную бороду. Увидев Майолу с цветами, он удивлённо заморгал длинными ресницами, а когда вслед за девушкой появился смущённый Лука, весело, с издёвочкой засмеялся.
– Вот так компания! Вы что, случайно встретились у моих дверей или сговорились?
– Раньше условились, – с вызовом ответила Майола. – Здравствуй. О самочувствии не спрашиваю: человек, который может так весело хохотать, наверняка здоров.
– Нет, это я проявляю исключительный героизм, – ответил парень. – Смеяться мне ещё больно, но как тут не засмеёшься? Инструктор-наставник пришёл полюбоваться на свою несчастную жертву.
– Любоваться-то нечем, – серьёзно сказал Лука. Очень сожалею… Не успел своевременно выключить мотор… Здесь полностью моя вина… И я рад, что всё кончилось благополучно…
– Благополучно? А шрам через всю морду? Это, по-твоему, хорошо? Одно утешает: теперь могу носить бороду на законных основаниях, она, говорят, скроет шрам. Это придаст моей персоне особую значительность и даже, если хотите, загадочность…
– Господи, какое ты трепло. – Майола тяжело вздохнула.
Феропонт взглянул на девушку так, словно только теперь заметил её присутствие.
– Послушай, Майола, – сказал он, – твоё появление мне никогда особой радости не доставляло. «Ах, наша знаменитая Карманьола!», «Ах, звезда нашего спорта и гордость семьи!» В печёнках ты у меня сидишь вместе со своим спортом. И если у тебя нет для меня особо важных сообщений, то можешь считать, что свой родственный долг ты выполнила и свидание наше состоялось. Спасибо за внимание. Всего лучшего. Желаю успехов в работе и счастья в личной жизни.
Майола встала.
– Доброго тебе здоровья. – Лука тоже поднялся со стула.
– Это я не тебе, это я ей говорю, – выкрикнул Феропонт.
– Мы вместе пришли, вместе и уйдём.
– Смотри ты, какой нашёлся рыцарь с авиационного завода.
– Всего тебе хорошего, – Майола улыбнулась. – И не волнуйся, тебе вредно…
– Подождите, чёртовы души! – закричал Феропонт. – Когда она успела тебя обкрутить? Уже держишься за её юбку? А я-то думал, рабочий класс – неколебимая твердыня… Не хочу я теперь быть рабочим классом! Не моё это призвание…
– Может, и не твоё, – согласился Лука.
– Садитесь, расскажу вам кое-что, а тогда можете идти на все четыре стороны, – не хотел угомониться Феропонт.
Лука присел на краешек стула, Майола не шевельнулась.
– Сегодня у меня был Геннадий Цыбуля. Сам Геннадий Цыбуля!
– Кто такой? – осторожно спросил Лихобор.
– Серость! Провинция! Село! Не знать, кто такой Геннадий Цыбуля! Это всё равно что не знать, кто такой Бетховен!
– Так кто же он? – спросила Майола.
Феропонт сверкнул на неё глазами.
– Он композитор и дирижёр! Организовал ансамбль «Синие росы». Название, конечно, пошловатое, но сейчас именно такие псевдонародные названия в большой моде. Будем нести в широкие массы новую музыкальную культуру, Он предложил мне вступить в свой оркестр. Мы будем играть, что захотим и где захотим. В концертных залах, в рабочих клубах, в кафе, ресторанах – всюду, где новая музыка может волновать человеческое сердце.
– Оно особенно легко волнуется после второй рюмки, – снова вставила своё слово Карманьола.
– О, змея, о, ехидна! – завопил Феропонт. – Лука, мой драгоценный учитель, как же это могло случиться, что она тобой командует? А ты мне казался таким стойким…
– Я и есть такой, – ответил Лука. – Мы с Майолой друзья.
– Ну да, старая песня, сначала мужчина и женщина приятели, потом любовники и, наконец, друзья. Вы уже друзья?
– Знаешь, Феропонт, – мягко сказал Лука, – ты переутомился, ибо несёшь несусветную чушь. Это легко понять. После такого сотрясения мозга…
– Я ему Чехова цитирую, а он мне диагноз ставит!
– Доктор Астров у Чехова умышленно, от злобы на свою жизнь, от неудачной мечты о любви говорит пошлости, и тебе совсем не обязательно их повторять.
Феропонт хотел что-то выкрикнуть, но не успел.
– Я лучше пойду, – сказала Майола. – Пожалуй, моё присутствие скверно действует на нашего больного…
– Не больного, а раненого, – поправил Феропонт.
– Я желаю тебе скорейшего выздоровления. И всего доброго.
– Подожди, – сказал Лука. – Вместе пойдём.
– Нет, я лучше подожду внизу минут десять. Может, и в самом деле он хочет тебе что-то сказать важное, а я мешаю.
– Ты никому не мешаешь, – возразил Лука.
– Нет, мешает! – крикнул Феропонт. – Мешает!
– Вот видишь. Не волнуйся, лежи и выздоравливай. Всего хорошего!
Сверкнула улыбкой и исчезла. Мгновение в палате держалось молчание. Глаза Феропонта изменились, погрустнели, совсем другой человек смотрел теперь на Луку Лихобора. Наконец Феропонт тихо спросил:
– В цехе смеются?
– А разве тебя это интересует? Ты же не вернёшься к нам. Рабочий класс не твоё призвание.
– Неприятно всё-таки сознавать, что ты дурак. Скажи откровенно: здорово смеются?
– Нет, смеха я не слышал, – решил соврать Лука.
Феропонт помолчал, внимательными глазами оценивая своего недавнего учителя, желая его понять по-настоящему, потом спросил:
– Почему ты пришёл сюда? Совесть замучила?
– Нет, совесть у меня чистая.
– И то верно. Ты не беспокойся, я следователю скажу всю правду. Ты ни в чём не виноват.
– Следствия не будет. Твой отец уже сказал прокурору…
Губы Феропонта закрывал бинт, но Лука готов был поклясться, что они недовольно скривились. Выходило так, будто несчастный случай полностью исчерпал себя, и все готовы с лёгким сердцем забыть о Феропонте Тимченко и его знаменитой бороде. Он уже не был в центре внимания. А жаль…
– Хорошо, что не будет следствия, – стараясь успокоить себя, сказал парень. – Если хочешь знать, на мой взгляд, это справедливо, а то тебя собственная совесть заела бы.
– Нет, – ответил Лука, – для угрызений совести у меня нет причин. Вот завтра на собрании с меня действительно стружку снимут, по высшему классу – синюю! Это уж точно…
– Жаль, меня там не будет. Интересно бы на тебя посмотреть.
– Тебе хотелось бы быть на собрании? Правда? – Голос Луки прозвучал недоверчиво.
Феропонт помолчал немного.
– Нет, на посмешище выставлять себя не больно охота. Стружку-то снимали бы с тебя, а смеялись бы надо мной.
– Сдаётся мне, что тебя самого заедает, самокритика.
– Меня? Не дождётесь! Теперь я человек свободный. Музыкант, композитор, играю только то, что хочу. Ты делаешь, что тебе прикажет мастерка я буду сам себе начальник, творец, бог и музыкант. И в роли ученика, тем более твоего, я уже не окажусь. Никогда!
– Твоя правда. Начальник цеха лишил меня права иметь учеников, плохой из меня вышел учитель.
– Это несправедливо! Как можно лишить человека права?
– Очень просто. Твои бинты – лучшее тому доказательство и причина.
– Нет, всё равно несправедливо.
– Может, и несправедливо, а что поделаешь? Ну хорошо, рад видеть тебя живым и почти здоровым.
– А думали, что помру?
– Было такое опасение. И не без оснований. Как хорошо, что оно миновало. Я постараюсь заглянуть к тебе, но, может, не смогу…
– Обязательно приходи. Ты единственный индивидуум, с которым можно поговорить просто, не шмыгая носом и не вытирая слёз.
– А Геннадий Цыбуля?
– Он гений. Это другое дело. Тебе не понять…
Дверь отворилась, и в палату медленно и бесшумно вплыла сестра, высокая, полногрудая, в белоснежном накрахмаленном халате и такой же шапочке.
– Простите, – глубоким контральто проговорила она, – но столь продолжительные разговоры больному противопоказаны.
– Раненому, – снова поправил Феропонт.
– Раненому, – снисходительно, словно разговаривая с малым ребёнком, повторила сестра.
– Это её Майола прислала. О, ехидна! – прошептал Феропонт.
– Не думаю, – ответил Лука. – Просто медицина, как всегда, права. У тебя сегодня много посетителей.
– Будет ещё больше, – гордо заявил парень.
– Не сомневаюсь. Ну, держись!
– Держаться придётся тебе. Завтра на собрании.
– Ты прав. Выздоравливай. Спасибо, товарищ медицина.
– Пожалуйста. До свидания, – профессионально сухо ответила сестра и, когда Лихобор вышел, спросила: – Это ваш брат?
– Брат? – Феропонт даже повернулся на кровати от удивления. – Вот таким вы представляете моего брата? С чего взяли?
– Не знаю, мне показалось… Тон разговора…
– Какой тон? Это совсем чужой человек, и его духовная культура в зачаточном состоянии, – громко высказал своё несогласие Феропонт. – По его милости я и очутился здесь, в больнице. Мы с ним даже и не приятели, мы абсолютно чужие люди…
– Возможно, – сказала сестра. – У меня сложилось другое впечатление. Простите, это, впрочем, не моя область…
