Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)
– Похож, – согласился старый Лихобор. – Похож. – И сразу наступило молчание, когда никто ж знает, что нужно говорить и нужно ли говорить вообще.
Сейчас бы вытащить бутылку водки, поставить на стол, поднести каждому из этих, на вид страшноватых, но наверняка общительных людей. Не сориентировался ты, Лука, ничего не захватил с собой. А ведь деньги на гостинцы для отца дали в интернате. Но ты шёл в больницу, в госпиталь, а пришёл в обычную комнату, где люди живут уже много лет и будут жить до самой своей смерти. И пришёл ты в гости, не на свидание в лазарет, а в госта.
– Вот ты какой, – наконец проговорил Семён Лихобор. – Красивый. Здоровый вырос. Это хорошо.
– Да, хорошо, – машинально отозвался Лука.
– Ну-ка, скажи. Испугался? Страшные мы?
– Нет, не испугался. И не страшные вовсе. Не в этом дело… Чужие мы очень…
– Правда, – тихо сказал отец. – Сущая правда. Но это пройдёт, не я буду, если не пройдёт. Со временем привыкнешь. Человек ко всему на свете привыкает…
– Даже к этому лазарету, – послышалось сбоку.
– Даже и к лазарету, – согласился Семён. – Кончаешь школу? Куда пойдёшь работать?
– На авиазавод.
– Вот это правильно. На наш завод. Поработаешь за себя и за меня.
И снова молчание. И снова не о чём говорить этим самым близким и одновременно чужим людям.
– Я гостинцев не захватил с собой, – виновато улыбнулся Лука. – Сейчас мы это поправим. Можно или запрещается?
– Нам всё можно, – глухо прозвучал странно изменившийся голос Семёна Лихобора, и трагичная интонация этих слов болью отозвалась в сердце Луки.
– Одним словом, хлопец, давай! – уже как команда послышалось с соседней койки.
Когда минут через двадцать Лука вернулся, нагруженный двумя бутылками водки и консервами, комната преобразилась. Две кровати были сдвинуты одна к другой, на одеяла расстелили что-то вроде скатерти, санитарка Сима резала хлеб, а инвалиды сидели прямо на полу, возвышаясь над кроватями, как страшные, коротко, срубленные пеньки. Отец, по всему было видно, верховодил, его слушались без возражений.
И только теперь Луке Лихобору стало по-настоящему жутко. Раньше он почему-то не мог представить, а главное, понять всю глубину трагедии этих людей, отчаянную безнадёжность их существования. Теперь это предстало перед глазами во всей своей откровенной жестокости, ещё раз подтверждая, какая суровая и беспощадная штука – жизнь.
И чтобы избавиться от нервной, противной дрожи, он быстро разлил водку в гранёные стаканы и, с волнением ощущая ладонью щётку жёстких волос на крепком затылке отца, поднёс к его губам стакан, дал закусить, а затем по очереди поднёс каждому и сам выпил, чувствуя, как горячая лавина хлынула к сердцу, перехватив дыхание.
Потом они дружно пели:
Пусть ярость благородная вскипает, как волна,
Идёт война народная, священная война!
Да, для них, инвалидов, она ещё продолжалась, священная война…
– Я тоже танкист, – сказал тот, чья кровать стояла рядом с кроватью отца. – Сожгли меня, гады!
– А я моряк, – сказал другой. – Замерзал в Норвегии. Ни черта, братцы, выше головы, мы им ещё покажем, где раки зимуют!
И хотя все понимали, что даже надеяться смешно, – всё же порой верили в возможность чуда науки и медицины, когда из беспомощных инвалидов они стали бы вдруг полноценными людьми… Но в сердае вновь стучалось трезвое ощущение реальности, душу окутывала чёрная безнадёжность, и эти переходы от горячего воодушевления к отчаянию безверия были убийственны. И опять в палате звучала песня, старая песня военных лет, впервые услышанная, когда все они, ветераны, были молодыми солдатами, больше четверти века назад.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Прошло немало лет со дня той первой встречи. Каждую субботу в четыре часа Лука Лихобор появлялся в госпитале. Был только один длинный перерыв – служба в армии. И когда на пороге девятой палаты показался он, демобилизованный сержант, в лётной форме без погон, ладный, подтянутый, отец впервые за всё время заплакал – так ясно увидел он себя, молодого, здорового.
В палате произошли изменения: умер лётчик – койка его стояла у стены слева. Повезли – в который уже раз! – на операцию танкиста. Моряк и отец – пока на своих местах, постарели, конечно, но не сломлены, всё ещё воюют, старые солдаты. На освободившихся койках новые, незнакомые инвалиды, тоже танкист и лётчик. Откуда они, ведь войны давно нет? Скорей всего сокращается число госпиталей, сливаются один с другим.
– Вымираем, как мастодонты, – сказал отец, посматривая на маленький экран недавно установленного телевизора – хоть и небольшое, а всё-таки окошко в живой мир.
И снова – от субботы к субботе, от свидания к свиданию – пятьдесят два раза в году. Для Луки Лихобора эти встречи стали необходимостью. Теперь они, отец и сын, были по-настоящему близкими людьми, и Лука, выросший без родителей в детском доме, став взрослым, тянулся к родной душе, как саженец дерева тянется к солнцу.
Субботними долгими вечерами они говорили обо всём на свете, но больше всего отца интересовал, бередя душу воспоминаниями, его родной завод. Именно заводских новостей ждал он всегда с нетерпением. И хотя год от года завод разрастался, впитывая в себя всё новые и новые тысячи рабочих, хотя почти не осталось там людей, которые могли бы помнить фамилию Лихобора, ветерану казалось, что знают его на заводе все, и сын не разочаровывал отца. Заводскую газету, еженедельную многотиражку, Семён знал чуть ли не наизусть и, даже понимая, что не все события отражались в ней, считал себя не только свидетелем, но и соучастником всех заводских дел. Поздравления завкома с Новым годом, Первым мая или Днём Победы были для него лучшим подарком, самым большим праздником. Хорошо, что там, в завкоме, не забывали их посылать.
Обо всём говорили отец и сын, но одной темы упорно избегал младший Лихобор – не хотел рассказывать отцу о своей личной жизни. Сложно и совсем не так, как хотелось бы, складывалась она, эта личная жизнь. Ему бы встретить молодую девчонку, влюбиться бы в неё без памяти, повезти её во Дворец бракосочетаний в большом чёрном автомобиле, народить целую кучу смешных ребятишек, почувствовать радость и заботы, которые всегда ходят рядом в большой, весёлой семье.
Но вместо молоденькой девчушки в жизнь его вошла Оксана Хоменко, красивая женщина с пышными черносмоляными волосами, карими глазами и крепким характером. Она была старше Луки Лихобора, но разница лет пока мало сказывалась на их чувствах и отношениях. Муж её всё время скитался по дальним командировкам, дочка ходила в школу, свободного времени у Оксаны было больше чем достаточно.
Она была хороша собой, ничего не скажешь, очень хороша, и могла бы, конечно, найти себе более интересного человека, чем Лука Лихобор, но остановила свой выбор на нём.
Познакомились они на встрече Нового года в заводском клубе. Она была с мужем в обществе нескольких офицеров с их жёнами, весело пила шампанское, а потом жгучий коньяк и не сразу заметала Лихобора. Где-то далеко за полночь, когда смешались все весёлые компании, Лука пригласил её танцевать.
– Поехали, – весело сказала Оксана, мягко кладя руку ему на плечо.
Статная, высокая, она была всё же значительно ниже Луки, и для того, чтобы заглянуть ему в лицо, ей приходилось чуть-чуть откидывать голову, и тогда приоткрывались и вздрагивали её полные и яркие губы.
Всегда молчаливый, Лука на этот раз шутил и подсмеивался над своей неловкостью, она тоже охотно смеялась, весело и беспричинно.
– Спасибо, мне было приятно с вами, – сказала Оксана, когда умолкла музыка.
– Мне тоже, – улыбнулся Лука, и странно было видеть счастливую улыбку на его строгом лице с высоким, выпуклым лбом над васильково-синими глазами.
– Пригласите меня ещё через час, – не то попросила, не то приказала Оксана.
Лука точно засёк время. Ему разрешалось снова подойти к ней только через час, не раньше. Ох, и долго же разматывался этот час с невидимого клубочка времени! Лука ушёл в другой конец зала, пробовал говорить комплименты знакомым девушкам, но его шутки не вызывали даже тени улыбки. Скорее наоборот, удивление: смотри ты, казалось, говорили их глаза, наш Лука Лихобор, неподдающийся Лука Лихобор, подвыпил! Он отошёл в другой угол, где ребята из его бригада доедали огромного, специально зажаренного для встречи Нового года судака.
Борис Лавочка, токарь и рыболов, герой этого события, не желая пропустить ни одного слушателя, может, уже в сотый раз рассказывал, как подсёк громадную рыбину, как его самого она чуть было не утащила под лёд и как, наконец, сдалась, замерла на сверкающем снегу. На этот раз слушатель ему попался идеальный – Лука не проронил ни единого слова, неотрывно посматривая на большие чёрные стрелки часов. Борис Лавочка окончил рассказ, ловко подхватил на вилку кусок судака, положил на тарелку.
– Вот тебе премия! Отведай.
Лука съел рыбу, не почувствовав её настоящего вкуса, – стрелка приближалась к назначенному времени. Кажется, можно идти. Нет, ещё три минуты. Ты подойдёшь к ней точно через час. Офицерская компания уже распалась: одни танцевали, другие разговаривали с соседями по столу, и подойти к Оксане было совсем нетрудно.
Показалось ему или в самом деле она скользнула взглядом по часам, когда он подошёл? Неужели ждала?
– Разрешите? – Голос Луки от волнения прозвучал глухо.
– А, это вы! – Мгновение Оксана словно бы припоминала, кто это остановился перед ней, потом рассмеялась, проговорила: – Пойдёмте. Я поджидала вас, – и, помолчав немного, добавила: – Люблю точных людей, которые не забывают своих обещаний.
Как мог он забыть? Разве была в его жизни более счастливая минута? Танцевал Лука неважно, зато весело, отдаваясь танцу всей душой.
– Мы встретимся пятого, в понедельник, в вестибюле метро Крещатик, в шесть часов вечера, – вдруг сказала Оксана. – Возможности потанцевать сегодня у нас, пожалуй, больше не будет. – Взглянула на замершее от неожиданности лицо Лихобора и повторила: – Понедельник, метро Крещатик, шесть вечера. Поняли?
– Да, понял.
– Вот и прекрасно.
Она засмеялась весело, но и все вокруг смеялись, пели, шутили, потому что шла сказочная, колдовская, первая ночь Нового года, и никто не обратил внимания на задорный, победный смех Оксаны Хоменко.
Офицерская компания вскоре исчезла, видно, поехала куда-то догуливать. А Лука шёл домой, в рабочее общежитие, через пустынный город и не чувствовал ни мороза, ни пронзительного ветра.
Что произошло в его жизни? Почему идёт он по улицам праздничного Киева, ошеломлённый от счастья?
Разве можно всерьёз относиться к обещаниям, данным в ночь под Новый год? Она не придёт.
Можно! Пришла! Точно в шесть часов, будто ждала за широкими стеклянными дверями, когда переместится на последнее деление стрелка больших часов. Сияя ясной, белозубой улыбкой, подошла к Луке, как давнему знакомому, засмеялась. Теперь Лука хорошо понимал, почему она смеётся. Может быть, увидев его до глупости счастливую физиономию, рассмеялся бы и египетский сфинкс. Как же она хороша!.. Коричневая шубка искрится изморозью, синяя вязаная шапочка, простая, но непохожая на другие, отличается каким-то особенным рисунком. А что это за рисунок, сразу не поймёшь.
– Здравствуйте. Очень рада вас видеть, – она улыбнулась. – Что будем делать?
– Не знаю. – Лука был счастливей это было главное.
– Может, пойдём в кино? – спросила Оксана.
– Прекрасно, – охотно согласился Лука. Если бы сейчас Оксана предложила ему адское пекло, он и туда бросился бы с радостью.
Над Киевом звенел весёлый мороз. Они шли по Крещатику, но Луке казалось, будто стоят на одном месте, а неоновые рекламы, машины, дома, подсвеченные снизу прожекторами, проплывают мимо них, как на торжественном параде.
Они даже о чём-то говорили во время короткого пути сквозь звонкую зиму. Какие-то отдельные фразы, обронённое невзначай слово, и всё это, как во сне, реальным было одно: радом с ним – Оксана.
– У вас много товарищей в общежитии?
– Семеро. Откуда вы знаете, что я живу в общежитии?
– А где же вам ещё жить… Посмотрите, какая смешная машина. Её, пожалуй, собрали из доброго десятка старых автомобилей…
– Вы интересуетесь машинами?
– Нет, но у моего мужа целая коллекция моделей.
– Он знает…
– Это не имеет значения, я бываю там, где мне интересно, вот и всё.
Она подчеркнула последние слова, будто поставила точку в конце их разговора.
В кино они сидели недолго. На экране влюблённый парторг цеха отказывался от любимой девушки во имя перевоспитания какого-то шалопая.
– Ну и мура! – громко сказал Лука, впервые за весь, вечер проявляя собственную волю. – Давайте сбежим!
– Давно пора…
Крещатик по-прежнему сиял праздничными огнями, но теперь первое опьянение счастьем отхлынуло: Лука стоял на земле твёрдо, обеими ногами. Морозный ветер остервенело рвал полы пальто, хлестал по лицу, выжимая слёзы.
– Вы не озябли? – спросил Лука. – Может быть, зайдём куда-нибудь поужинать?
– Нет, не хочется. Знаете, у меня здесь поблизости живёт подруга. Давайте заглянем к ней. Сейчас предупредим её по телефону… – И, не дожидаясь согласия Луки, вошла в телефонную будку.
Подруга жила совсем рядом, в новом доме на Стрелецкой. Маленькая двухкомнатная квартирка её, вся заставленная новой полированной, блестевшей так, что глаза резало, мебелью, выглядела уютно. Хозяйка значительно старше Оксаны, звали её Марьяной Васильевной, приветливая, ласковая.
– Замёрзла, – весело проговорила Оксана, входя в комнату, – страшно хочу чаю.
– Может, чего-нибудь покрепче?
– Нет, только чаю.
Лука сидел на широкой тахте, слушая щебетание женщин, и странный покой охватывал его душу. Казалось, на свете не могло быть ничего более красивого, чем эта, собственно говоря, чужая квартира, в которой так непривычно ласково звучали женские голоса. За двадцать четыре года у него не было своего угла. Детдом, интернат, заводское общежитие, армейская казарма, снова заводское общежитие. Всю свою жизнь он прожил на людях, и вот теперь ему до боли в сердце захотелось иметь спокойный, надёжный, только ему принадлежащий уголок.
– Две или три ложки сахару? – прозвучал ласковый голос над ухом, и Лука очнулся от своих мечтаний. Ничего не скажешь – вежливый гость: сидит, слова не вымолвит, размечтался, расчувствовался…
– Две, пожалуйста. – И когда хозяйка вышла на минуту из комнаты, тихо спросил Оксану: – Я вам кажусь очень смешным и неловким?
– Меньше, чем можно было ожидать. – Женщина засмеялась, протянула руку и мягкой ладошкой спутала его густые, тёмно-русые волосы. – Привыкайте и чувствуйте себя как дома.
Вернулась хозяйка, бережно неся хрустальную вазочку с печеньем. Пришлось пить чай, разговаривать, а отзвук этой неожиданной мимолётной ласки ещё долго дрожал в сердце.
Они простились с хозяйкой не поздно, что-то около десяти. «Заходите, заходите, всегда рада вас видеть, звоните, не забывайте», – приветливо приговаривала Марьяна Васильевна, и её простые, обычные при расставании слова звучали почему-то многозначительно. На бульваре Шевченко, у подъезда дома, где жила Оксана, они остановились.
– Мы встретимся в четверг, – сказала она. – Хорошо?
– Раньше нельзя? – чуть осмелев, спросил Лука.
– Нет, раньше нельзя. Приезжайте прямо к Марьяне, в семь. Не забудьте, я люблю точность. У нас сегодня был чудесный вечер.
Прижалась к его жёсткому пальто своей пушистой шубкой, приподнялась на носочки и нежно поцеловала в губы.
– Иди, а то совсем замёрзнешь, а в четверг я хочу тебя видеть живым и здоровым. До встречи!
– Что с тобой? – спросил его на другой день мастер Горегляд. – Странный какой-то, всё улыбаешься… И план здорово даёшь! Влюбился, что ли?
– А разве любовь может влиять на выполнение плана? Это только в производственных романах пятидесятых годов писали: полюблю тебя, когда план перевыполнишь… Смешно!
– А может, романы и не были столь смешными? Ты их читал?
– Да нет…
– И не читай. Мне думается, у тебя в этом деле скоро свой опыт появится. Вот тогда и поговорим.
– Хорошо, поговорим, – смело ответил Лука.
В четверг он нажал кнопку звонка квартиры Марьяны Васильевны точно в семь – где-то послышались короткие сигналы проверки времени – и несказанно удивился, когда дверь ему открыла сама Оксана.
– Проходи, хорошо, что ты точен, – весело и приветливо сказала она. – Раздевайся. Вот вешалка.
– А где Марьяна Васильевна? – спросил он, входя вслед за Оксаной в комнату.
– Уехала на дачу. Вернётся завтра. Здравствуй! – Она подошла, привстав на носочки, обхватила его шею тёплыми руками, поцеловала и нехотя, медленно отстранила своё лицо. И Лука, осмелев, обнял женщину, прижал к себе, почувствовав близко её сильное тело.
– Садись, будем пить чай, – сказала она.
И когда Лука снова потянулся к ней, добавила:
– Подожди, не спеши. Люди частенько крадут у себя счастливые минуты только потому, что спешат и не успевают их заметить.
Спокойная трезвость и грусть, прозвучавшие в этих словах, поразили Луку. Откуда у этой весёлой, красивой и ещё совсем молодой женщины невозмутимая уверенность в себе, в каждом своём движении, слове? Может быть, жизнь её сложилась не так счастливо, как кажется со стороны? Хорошо, он не будет спешить, хотя, видит бог, как невыносимо трудно смотреть на эти полные смеющиеся губы и не целовать их. Да, он не будет спешить, если даже придётся ждать целую вечность…
Так долго ждать не пришлось. Она взяла его просто и радостно, как срывает с зелёной ветки спелое яблоко заботливый хозяин. И Лука, в жизни которого было так мало настоящего человеческого счастья, потерял голову от любви. Теперь он не мог быть без Оксаны и «дня. Он хотел её видеть сегодня, завтра, всегда…
Жизнь его вдруг наполнилась тягостными, длинными днями ожидания и короткими часами встреч. Радостно и покорно соглашаясь со всем, он выполнял каждое её желание, каждый каприз, и она, чем дальше, тем больше наслаждалась своей властью.
А Лука Лихобор строил прекрасные, далеко не фантастические планы. Однажды после смены он заглянул в конторку мастера Горегляда, плотно прикрыл за собой стеклянную дверь.
– Мне нужно поговорить с вами, парторг.
– Говори.
И Лука рассказал всё, правда, не называя ни имён, ни фамилий, но так, словно исповедался, веруя и боясь умолчать хотя бы о самом малом грехе…
– Она меня любит, и я её люблю. Это на всю жизнь, я знаю. Рано или поздно мы поженимся…
– Ты с нею говорил об этом?
– Ещё нет, но и так ясно.
Почему-то на мгновение исчезла улыбка под коротко подстриженными усами Горегляда.
– Понимаю, – сказал мастер, – но подумай, что будет, если все ребята из общежития начнут требовать квартиры только потому, что влюбились и им не терпится жениться…
– Что же делать?
– У тебя есть деньги?
– Триста пятьдесят на книжке. Почему вы спросили о деньгах?
Воспитанник детдома и интерната, он знал им цену – каждую копейку приходилось зарабатывать самому.
– Завком профсоюза собирается строить кооперативный дом.
– Когда?
– Строительство рассчитано на год или полтора.
– Сколько будет стоить одна комната?
– Вроде бы тысячи две.
– Платить сразу?
– Нет, сразу только половину.
– Я раздобуду деньги! Ребята выручат. Вы поможете мне вступить в кооператив?
– Попробую. Рублей двести и я тебе одолжу, – сказал Горегляд..
Когда Лука Лихобор вышел, парторг, задумавшись, долго сидел в своей конторке. Думал он об этой любви, вдруг сейчас раскрывшейся перед ним, и о тех разочарованиях, которые подстерегают Луку… И почему-то вспомнилась собственная молодость и женитьба, когда двадцать лет назад праздновали они свадьбу в заводском общежитии. Только простынёй, создававшей лишь иллюзию уединённости, было отделено от огромной комнаты их брачное ложе. Это случилось сразу после войны. Они с женой были почти всегда голодны, а счастливее дней не припомнит мастер в своей жизни. Теперь есть у него всё: трёхкомнатная квартира, интересная работа, жена, которую он любит верно и нежно, шумная стайка ребят, прочный, надёжный быт. Нет только зелёного и тревожного ощущения молодости, и от этого чуть-чуть щемит сердце. И ещё на душе тревога за Луку Лихобора: вот взял да и влюбился парень без памяти в замужнюю женщину. Мало в его жизни было счастья… Хотя бы теперь не пришлось ему страдать. А почему страдать? Трудно сказать, откуда эти мысли, и очень хотелось бы, чтобы их не было. Луке Лихобору нужно помочь, и ты, конечно, поможешь. Деньги Лука заработает, недавно шестой разряд получил. Только почему же тебе, Трофим Горегляд, кажется такой безнадёжной, горькой эта любовь?..
– Через полтора года мы поженимся, – весело сказал однажды вечером своей подруге Лука. – Через полтора года у меня будет квартира, кооперативная. Фундамент дома уже закладывают.
Улыбающееся лицо Оксаны посерьёзнело, нахмурилось, она, видно, взвешивала, решала какой-то важный вопрос, потом вновь расцвела улыбкой.
– Через полтора года я стану старой бабой, и ты даже взглянуть на меня не захочешь.
Лежала она на тахте, покрытой белоснежной простынёй, такая красивая, такая цветущая, что у Луки перехватило дыхание от восторга. Она знала силу красоты своего тела и никогда не стыдилась наготы. Ей нравилось наблюдать, как темнеют ярко-голубые глаза парня от одного взгляда на её полную, налитую, как у девушки, грудь, нравилось ощущать свою власть, может, самую прекрасную на свете – власть женщины.
– Не говори глупостей, – весело ответил Лука. – Ты и через сто лет будешь красавицей. Мы непременно…
Ему хотелось говорить и говорить – о том, как заживут они в большом доме на четырнадцатом этаже, в своей маленькой квартире. Оттуда сквозь широкое окно виден Днепр, и Киевское море, и Святошинские сосновые леса. Но Оксана, улыбаясь, потянулась к нему своими полными губами, и для мечты о будущем не осталось времени. Зато позже, когда они прощались, случилось событие, которое сначала не показалось важным, настоящее своё значение оно обнаружило значительно позднее.
– В субботу в четыре, – сказала Оксана, как всегда, назначая свидание, и впервые за всё время их знакомства прозвучало в ответ:
– Прости, в субботу в четыре я не могу.
Вот это новость! До сих пор Лука жадно, как подарок, ловил каждое её слово. Любой намёк на свидание для него был приказом, которому он с восторгом подчинялся…
– Что? – Оксане показалось, что она ослышалась.
– В субботу в четыре я не могу.
Он повторил легко, не тяготясь и не смущаясь, полностью уверенный в своём праве сказать эти простые слова, и впервые за всё время их знакомства Оксана забеспокоилась: оказывается, в жизни Луки Лихобора было что-то более важное, чем она, Оксана. Блаженное ощущение своей безграничной, королевской власти над душой и телом Луки вдруг пошатнулось. Лицо молодого парня с высоким лбом теперь почему-то вызвало раздражение.
– Не можешь?
– Да, не могу.
– Я не хочу спрашивать тебя, почему ты не можешь, но имей в виду, мы тогда не увидимся долго.
Королева наказывала своего непослушного подданного немедленно и жестоко.
– У меня…
– Прости, мне не интересно знать, что в твоей жизни есть более важное, чем наши встречи.
Лука молча кивнул, ему и самому не хотелось рассказывать о госпитале.
А она, что-то припоминая, опустив густые чёрные ресницы, спросила:
– Ты всегда не можешь в субботу или только в этот раз?
– Всегда не могу.
– Почему?
– Мне не хочется, Оксана…
– Нет, теперь уж рассказывай…
Пришлось рассказывать. Светлая, уютная, обставленная новой полированной мебелью комната вдруг превратилась в палату номер девять, где на коротких койках лежали обрубки людей…
Рассказ вызвал противоречивые чувства в душе Оксаны. Хотелось ласково приголубить, пожалеть, утешить парня, над которым всю его жизнь, как каменная глыба, нависало тяжкое горе. Хотелось попросить прощения за свои жестокие слова… И одновременно где-то глубоко в сердце, ещё скрытое, но уже ясно ощутимое шевельнулось отвращение к тому страшному и противоестественному миру, в котором бывал Лука Лихобор. И странно, женщина ясно почувствовала ревность, желание отстоять свою власть над чувствами этого тёмно-русого парня с большими, ещё по-юношески пухлыми, но сейчас крепко стиснутыми губами.
– Тебе… тебе там не страшно? Не противно? – спросила она.
– Там мой отец, – тихо ответил Лука, и, услышав его голос, Оксана поняла, что никакая сила на свете не сможет заставить Луку изменить своему слову. Никакая сила на свете? Неправда! Она, Оксана, его первая любовь, а любовь сильнее всего. Да или нет? Неужели такой характер у этого простоватого и, казалось, покорного паренька?
Попробовала представить палату с короткими кроватями и невольно содрогнулась, охваченная острым отвращением. Мельком взглянула на Луку, на его длинные, сильные ноги, словно проверяя, не калека ли он, потом улыбнулась и, засмеявшись, спутала его волосы привычным ласковым движением не по-женски сильной руки.
Чувство отвращения исчезло, и вспоминать о нём было неловко, оно будто бы унижало Оксану в собственных глазах.
Хорошо, что ничего не заметил Лука, потому что все силы и чувства его были сосредоточены на одном нечеловеческом усилии: если Оксана вздумает настаивать, – устоять, ответить «нет!».
Но ощущение своей пошатнувшейся власти над этим немного чудаковатым парнем у женщины осталось, и теперь оно, окрепнув, стало главным.
– Хорошо, – сказала она. – Я всё поняла. Любишь ты меня не так-то сильно, как мне казалось. Когда же сможем увидеться?
– Всегда, когда ты захочешь.
– Хорошо. В следующую пятницу, в восемь.
– Только в пятницу?
– Да, раньше я не могу.
Она всё-таки не смогла сдержаться, наказала его за непокорность. Лука всё понял.
– Хорошо, – тихо согласился он.
Она поцеловала его на прощание прямо на улице, уже никого и ничего не боясь, и снова всё его существо наполнилось счастьем. Нет, это была всего лишь случайность, маленькое недоразумение. Прошло, и следа не осталось.
… А след, как видно, остался. Часто, того не желая, вспоминала Оксана этот случай. Может, и прав Лука: отец, конечно, остаётся отцом. И это даже хорошо, что её любимый – такой верный и хороший сын. И всё-таки… Червячок задетого самолюбия точит и точит. Кому приятно сознавать, что власть твоя над любимым человеком не такая уж прочная, как тебе казалось!
Но она любит, по-настоящему любит Луку. Значит, должна ему всё прощать? Нет, прощать ничего нельзя. Но и волноваться нет причин… Она любит Луку или свою власть над ним? Сложный вопрос, не сразу на него ответишь.
А тем временем Лука, который всегда спокойно относился к деньгам, – заработка ему на жизнь за глаза хватало, – сейчас, словно с ума сошёл, с жадностью хватался за любую работу: так не терпелось поскорей внести пай в кооператив и рассчитаться с долгами.
Самая тяжёлая и грязная работа была нипочём, стоило ему представить, как всего через какой-нибудь год он раскроет дверь в свою квартиру, и навстречу ему расцветёт яркая, белозубая улыбка Оксаны.
Теперь каждая неделя была украшена свиданием с Оксаной. Одно или два – не чаще, она так хотела. Зато как жадно, как страстно ждали оба этого дня! Она тоже ждала? Да, ждала. И не боялась себе в этом признаться… Всё в её жизни было бы хорошо, если бы не эти субботы…
Оксана редко бывала вместе с Лукой на людях: зачем лишние разговоры, сплетни? А тут вдруг все интересные события стали приходиться именно на субботние вечера.
– В субботу матч «Динамо» – «Спартак», – говорила Оксана. – У меня есть билеты, пойдём?
Лука молчал.
– Ну что ж, – вздыхала она. – Придётся идти с Коновальченком.
Коновальченко был давний знакомый Оксаны, плотный, коренастый майор, любитель анекдотов и весёлого застолья, энергичный и жизнерадостный, как молодой, сорвавшийся с привязи бычок. Лука только стискивал зубы, и от этого под тонкой кожей на запавших щеках ходили злые желваки. Оксана видела это, но оставалась неумолимой: нет, она не хотела терять своей власти над Лукой.
– Жаль, – говорила она. – Мне было бы куда интереснее и приятнее пойти с тобой,
«Ничего, ничего», – утешал себя Лука Лихобор. В блокноте, где были записаны долги, остались только две цифры. Дом поднимался, как на дрожжах, скоро, совсем скоро в руке Лихобора блеснёт заветный ключик. Тогда всё изменится… Тогда они будут вместе, пусть только попробует Коновальченко сунуться к ним.
…– Спасибо, Трофим Семёнович, – сказал Лука в день получки, отдавая Горегляду последний долг.
– У меня не горит, мог бы и подождать, – усмехнулся мастер.
– Знаю, но мне это не давало покоя. А сейчас – будто гора с плеч. – Лука от души рассмеялся.
– Со всеми расплатился? Теперь свободен?
– Как птица! – Лицо парня сияло настоящим счастьем, и образ Оксаны на пороге их маленькой квартиры стоял перед его глазами.
– Ты хороший хозяин, – сказал Горегляд, – умеешь не только брать, но и отдавать долги. Нужно будет о тебе подумать. А не выдвинуть ли тебя нашим профсоюзным начальством – председателем цехкома? Средства там большие, возможности колоссальные, а используем слабо.
– И не думайте. – Лука махнул рукой. – Нашли профсоюзного деятеля, теперь я снова в футбол играть буду.
– Ну и отлично, – проговорил Горегляд. – Играй себе на здоровье.
А недели катились и катились как по маслу, только теперь они были полны ожидания реального и близкого счастья. И вот однажды Лука пришёл на свидание на Стрелецкую улицу, всё в ту же квартиру Марьяны Васильевны, как всегда, торопясь и всё ещё не веря в собственное счастье, поцеловал Оксану, потом схватил её в охапку и, как куклу посадив в глубокое кресло, протянул ладонь.
– Выбирай! – Два маленьких, плоских ключика блеснули на твёрдой, огрубевшей ладони. – Один тебе, другой мне. Ключи от нашей квартиры. Теперь мы можем сказать о нашей любви хоть всему свету. Хочешь посмотреть, где будем жить?
Взглянул на Оксану и осёкся. Откуда страдание на её лице? Почему исчезла белозубая, солнечная улыбка? Разве жить вместе – не радость, не счастье?
– Ты хочешь, чтобы я ушла от мужа?
О чём она говорит?
– Конечно. Как же иначе?
– Разве мы с тобой не счастливы?
– Счастливы? Бесконечно счастливы. Ты – первое, настоящее счастье, которое выпало на мою долю. И теперь я хочу, чтоб оно было не краденым, а честным, полным. Чтобы мы с тобой не прятались, а свободно ходили. куда угодно и когда угодно – в театр, в ресторан, в гости. Чтобы у нас была семья и были дети.
Оксана встала с кресла, прошлась по комнате. Лука смотрел на неё встревоженно.
– Дети, – наконец проговорила она, – в том-то и дело, что дети…
– Мы возьмём Марину с собой, – сказал Лука, волнуясь.
– Марине двенадцать лет, – медленно вымолвила Оксана. – Она уже взрослый человек. Она очень любит своего отца.
– Значит…
– Пойми меня. Я люблю тебя и согласна пойти за тобой хоть на край света, а не только в твою удобную и тёплую квартиру. О Хоменко я не думаю, я его не люблю, и он не муж мне… если уж говорить откровенно. Но на свете есть Маринка, и это единственный человек, которому я не способна причинить хоть малейшее горе. Не сердись на меня, я знаю, какую тебе причиняю боль, но всё останется по-старому…
