Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"

Автор книги: Вадим Собко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Они вышли в залитую лунным светом апрельскую ночь. Пока сидели за столом, взошла луна, яркая, круглолицая.

Где-то очень далеко в полночной тишине прозвучал паровозный гудок. Эмиль взглянул на часы, на которых фосфорическим светом мерцали стрелки, и одобрительно кивнул головой.

– Андре прошёл семафор, – сказал он.

– А ты когда? – спросила Нина.

– Я послезавтра, перед рассветом.

– Очень удобно.

– Да, это удобно.

Тёмный пушистый клубок неожиданно подкатился Нине под ноги. Большая собака, повизгивая и ласкаясь, чуть не сбила её с ног.

– Тихо, Фламбо, – приказала девушка. И добавила: – Познакомься с ним, Роман. Погладь его.

– Не укусит?

– Нет. Нужно, чтобы он понял, что ты свой. Фламбо умный, как человек. И добрый.

Шамрай положил руку на большую голову чёрного пса. Тот завилял хвостом.

Через сад они вышли к небольшой речке. Чёрная вода мчалась быстро, но бесшумно. Нина и Эмиль решительно повернули и пошли вниз по течению.

– Пускай идут, – сказала Галя.

– У них настоящая любовь?

– Осенью, если будут живы, повенчаются.

– В церкви?

– А как же? Здесь все в церкви венчаются. Он хороший парень, Эмиль. Нина уже примеряла белую фату.

– Осенью, – тихо сказал Шамрай.

В его представлении всё сместилось и перепуталось. Ещё совсем недавно (время здесь приходится измерять не днями, а часами) лагерь, немцы, завод, потом однорукий шофёр и старая злющая женщина, по-матерински заботливо собравшая его в дорогу. А сейчас терпкое вино, планы на осень, белоснежная фата невесты. Какой-то сумасшедший мир. Разве гитлеровцы не раздавили Бельгию, разве здесь нет немцев?

– Послушай, – сказал он, – ничего этого не будет. Они всех нас до того времени уничтожат.

– Это верно, все мы до победы не доживём, – серьёзно сказала Галя. – Но уничтожат всё-таки, не всех. Кто-то останется и для счастья.

Они снова замолчали. Светлое платьице Нины медленно двигалось в серебристых сумерках. Эмиля в его тёмном костюме совсем не было видно. Потом белое облачко платья остановилось и почему-то уменьшилось.

– Целуются, – сказал Шамрай.

– А тебе завидно?

– Нет. Странно как-то, люди ещё целуются на свете.

– Там было очень страшно?

– Очень. Не только было, но, может, ещё и будет.

– Расскажи мне всё.

Они сели на большую, гладко отёсанную колоду, которую неизвестно для чего положили на берегу ручья. Шамрай начал говорить, а перед глазами в прозрачных от месячного света нежных голубоватых сумерках то заслонялось, то вновь появлялось белое платьице Нины, и почему-то останавливалось сердце, когда оно пропадало. Было страшно от мысли, что оно может исчезнуть совсем.

Окраина Киева, лагерь, другой лагерь, завод, шахта. Два прошедших года проплывали перед глазами, как сплошная кровавая река страданий.

«Рассказать о Ленине или не надо? – спросил себя Шамрай. И решил: – Не скажу. Это не только моя тайна».

Он закончил рассказ, умолк. Ничего особенного в его рассказе Галя не почувствовала. Его судьба не горше других, а может, даже счастливее. Он сидит рядом с девушкой, и тёмная вода бежит возле ног, и луна прохладно и грустно светит над землёй. И тишина, мирная тишина вокруг. До Гали он может даже дотронуться – стоит только протянуть руку. Он свободен, пусть время свободы коротко и быстролетно, это всё равно, а пока он не только на воле, но и счастлив.

– Что-то я не совсем всё поняла, – проговорила, подумав, Галя.

– Что?

– Да в твоём рассказе… Почему вдруг немцы тебя полюбили? Я впервые слышу, чтобы они кого-то спасали, да ещё и тайно вывозили за границу. Сами наши ребята иногда вырывались, бежали. Такое бывало… Но чтобы так… странно… Ты мне всё рассказал?

Удивительная эта девушка Галя. И умная. Голос такой, словно имеет бесспорное право спрашивать и даже требовать искреннего и правдивого ответа,

– Всё.

– Нет, очевидно, не всё. Но это уж, как говорится, твоё дело. У каждого из нас в душе есть уголок, куда не всех, ох, далеко не каждого допустишь.

– Возможно и так, – согласился Шамрай.

– И очень хочется, чтобы он был кристально чистым, этот сокровенный уголок.

– О чём ты подумала?

– Тот гестаповец, Фальке, случайно не он помог тебе выбраться из этого ада в Бельгию?

Даже дыхание перехватило у Шамрая от обиды. Стиснуло горло будто клещами. Как она могла, как смела так подумать, эта девчонка, что живёт здесь, на ферме, как у Христа за пазухой? Тяпает свёклу, ест масленую картошку и запивает терпким вином. В лагерь бы её месяца на два? Узнала бы тогда, почём фунт лиха… Но тут же мелькнула и другая мысль. Действительно, его появление в Бельгии не может не вызвать подозрений. Неужели ему нужно рассказать о Ленине?

Кто такая Галя? Разве он её хорошо знает? Может, она завтра побежит в гестапо… Одна телеграмма в Айсдорф – и всё пропало…

Почему ты так смотришь на меня? – спросила девушка.

– Думаю, кто ты.

– Галя.

– Я думаю, можно ли тебе верить? – признался Шамрай.

– Можно.

– Я уже встречал людей, в устах которых это слово звучало так же искренно и правдиво, а на деле оказывалось…

– Чего ты боишься?

– Гестапо. С ним шутки плохи.

– Мы бы не стали тебя спасать, чтобы погубить.

Шамрай кивнул головой:

«Если никому на свете не верить, – подумал он, – то нужно немедленно бросаться вниз головой в эту речку. Жить без друзей, без людей, которым веришь, как себе, невозможно.

А Галя стоит этого доверия?

Почему она спрашивает его так беспощадно строго, почему понимает и догадывается, что он о чём-то главном умолчал?

Потому, наверное, что её уже многому научила жизнь, заставила увидеть предательство и ложь. Так вот, пусть знает – на свете есть настоящие люди! Роман сейчас ей всё расскажет. Памятник Ленину, спрятанный в шахте, всё равно никто не найдёт. Шамрай и сам бы заблудился в лабиринте подземных ходов.

А Шильд? Он арестован. Одна телеграмма отсюда…

Ничего, Шильд выдержит.

А он сам, Шамрай, выдержит?

Да, и он выдержит. Если Галя только намекнёт немцам, то уже завтра здесь будет кто-нибудь из комендатуры. Они снова бросят Романа Шамрая в лагерь, вернее, теперь в концлагерь, но это ничего не изменит, Памятник Ленину будет сбережён. А это значит, что для него, Шамрая, он жив, вместе с Лениным в его сердце живёт правда, свет, вера в лучшее. И не только у него живёт, но и у Шильда и его друзей. И нет такой силы, которая могла бы это убить».

– Я действительно не всё тебе рассказал, – неторопливо, стараясь отдалить момент, когда нужно будет сказать самое важное слово, проговорил Роман, – может быть, мне не стоило бы тебе этого рассказывать, но очень хочется, чтобы ты мне верила. И не только мне одному. С верой легче жить на свете. Тем более в такое время, это я понимаю и знаю по себе. Но если ты меня предашь, в моей жизни изменится не очень-то многое. Мне, по сути, терять нечего. Так слушай.

Галя не пропустила ни слова. Казалось, она слушает не рассказ Шамрая, а то, как он говорит, как напряжённо звучит его голос и шуршит по прибрежным камням быстрая река.

Только один раз перебила Галя рассказ Романа, сказав:

– Жаль, не слышат тебя Нина и Эмиль.

– Ты им расскажешь?

– Конечно. И не только им.

– Не смей!

– Почему же? Ты боишься? Сделал такое, – она мгновение подыскивала слово, – такое героическое дело, а теперь боишься?

– Я не за себя боюсь. Там остались люди… И потом, если говорить о геройстве, то его совершил не я.

– Те люди отсюда очень далеко. Расскажи всё, до конца…

Шамрай рассказал всё, вплоть до встречи с сердитой фрау Ранке. Галя долго молчала.

– Нужно, чтобы об этом узнало как можно больше людей, – наконец сказала она.

– Как ты это сделаешь?

– Среди военнопленных и нас, гражданских пленных, вывезенных из России для работы, слухи расходятся моментально, как круги на воде. В понедельник нам с Ниной идти на перекличку в Нуртре. Раз в месяц комендант проверяет, все ли восточные рабочие на месте. Скоро эту легенду будет знать вся Бельгия.

– Не знаю, хорошо ли это.

– Хорошо. Осточертело сидеть сложа руки, – глаза Гали в мерцающем лунном свете блеснули, зрачки её на мгновение засветились и погасли. – Пусть все знают, какие бывают немцы… Пусть знают, что гестапо не всесильно…

Она немного помолчала и сказала тихо:

– Теперь в твоём рассказе всё на месте. Теперь я тебе верю.

– А раньше?

Галя не ответила. Белое облачко Нининого платья совсем исчезло в объятиях тёмной тени Эмиля, потом снова появилось. Роман вздохнул.

– Что ты?

– Завидки берут.

– Да, она счастлива.

Галя проговорила эти слова совсем тихо, чуть слышно. Наверное, никому не безразлично, когда рядом, почти задевая тебя, проходит чужое счастье.

– Ну вот, – кивнув головой, словно желая стряхнуть капли росы с мокрых волос, сказала девушка. – До завтрашнего вечера ты будешь здесь. Переночуешь на сеновале. Фламбо тебя признаёт, шума не подымет. Тебе нужно набраться сил. Лежи, отдыхай, ешь и спи. Завтра ночью Эмиль приедет на велосипеде. Перед рассветом он поведёт поезд на Брест. Через границу переедешь в форме кочегара. Отсюда до границы рукой подать, проверка не очень строгая: в четыре утра тащиться по вагонам противно даже гестаповцам. Всех пленных почему-то влечёт Париж. Считают, большой город, там легче спрятаться. Не вздумай туда пробираться. Не зная языка, ты погибнешь сразу, заблудишься, попадёшь как кур во щи! Опытные кадры гестапо именно там. На юго-западе от Парижа огромные рабочие районы. Запомни название города – Клермон-Ферран. Вокруг него сплошные шахтёрские районы «маки». Там твоё место.

– Ты говоришь, будто уже побывала там.

– Нет, я там никогда не бывала.

– У тебя нет никакого адреса?

– Конечно, нет. От кого я тут, на ферме, узнаю адрес?

– Не знаю. Мне показалось, что я не первый…

– Это для тебя не имеет значения.

Светлое облачко выросло, приблизилось и стало Ниной.

– Эмиль уже должен уходить, – сказала девушка. – Вы обо всём договорились?

– Да, мы всё выяснили, – ответила Галя.

– До свидания, – сказал Эмиль, снова крепко пожимая руку Шамраю. – До скорого свидания.

Теперь и тени тревоги не осталось на его лице.

– До свидания, – ответил Шамрай.

Эмиль поклонился и исчез.

По железной лестнице они втроём забрались на сеновал.

– Вот тут будешь жить, – сказала Нина. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответил Шамрай и снова удивился, так давно он не слышал и не произносил этих привычных слов.

Девушки ушли. Ещё мгновение слышалось тихое цоканье каблуков по каменным плитам двора, потом стукнула дверь, и воцарилась полная тишина.

Шамрай снял и аккуратно сложил пиджак, зарылся в тугое прошлогоднее сено. Сквозь узорчатое окошечко, прорезанное в дощатой сосновой стене, светила луна, и все предметы вокруг казались увеличенными и таинственными.

Поднял голову, взглянул – всё подворье полно лунного света, звонкого и холодного. Он и завтра будет светить так же, как светил над садами Вавилона, и так же именно будет светить, когда последний взрыв напомнит о конце войны. Где тогда будешь ты, Роман Шамрай?

Смешно, конечно, спрашивать об этом, но всё же очень интересно было бы знать. Всем хотелось бы, не только тебе. Гитлер, может, тоже хотел бы это услышать…

Шамрай усмехнулся. Глупость какая-то лезет в голову. Подумал о Гале – она, должно быть, уже спит на своей узенькой постельке. Странная девушка. Говорит так, будто знает что-то своё, только ей известное. Смешно, что она может знать?..

Вскоре он заснул, и что удивительно, ничего не снилось ему этой прохладной апрельской ночью. Пожалуй, впервые за всё время плена кошмары не терзали его измученную душу.

Разбудил его лай собаки. Фламбо бегал, лая, по двору просто так, без всякой причины, радуясь тому, что он живой, молодой и сильный. Потом во двор вышла седая женщина с нервным, недобрым лицом, её бледные губы были недовольно сжаты. Одетая в чёрное, она казалась вороной на белых каменных плитах подворья.

Нина и Галя, вскоре появившись из своего подвала, даже не взглянули в сторону сеновала. Хозяйка долго и громко выговаривала им, но за что именно, Шамрай не понял. Девушки молча, потупив головы, выслушали сердитые нотации и также молча вышли за ворота.

День тащился изнурительно медленно, и Шамраю порою казалось, что время остановилось и что нет и не будет ему ни конца ни края. После полудня приехал хозяин. Сильный, хорошо ухоженный конь танцевал на каменных плитах. Подковы так и цокали. Хозяин, грузный бельгиец, с большими руками кузнеца и хитрым узким мышиным лицом, поставив лошадь в стойло, прошёл в дом. Потом просигналила машина, и во двор вошёл пожилой, высокий и неестественно худой, отчего казался плоским, офицер в форме эсэсовца. Хозяин опрометью выбежал ему навстречу, на ходу надевая пиджак, юркнул в машину. Мотор взревел, машина рванулась с места, и вскоре всё стихло. Куда они поехали?

Вернулся хозяин под вечер, злой как бешеная собака. Фламбо опрометью, с ликующим лаем бросился ему навстречу. А хозяин ударил его ногой, как футбольный мяч. Пёс жалобно заскулил, на брюхе уполз в свою будку.

Нет, Бельгия совсем не такая тихая и мирная, как могла показаться на первый взгляд. В ней варится густое варево, и вряд ли кто взялся бы предсказать, какова на вкус будет эта похлёбка.

Девушки вернулись только поздно вечером, бледные от усталости. Уж не отдали ли они всю свою еду ему, Шамраю? Очень похоже, что именно так и было. А ему и в голову не пришло оставить, съел всё…

Брякнули железные засовы где-то в глубине дома. Закрылись ставни на окнах, наглухо отгородился хозяин от всего мира. Непроглядная темь нависла над подворьем. Тишина. И в этой тишине осторожные шаги.

– Живой? – тихо прозвучал голос Гали.

– Живой.

– Слезай. Только осторожней. Хозяин, как заметит тень или шорох услышит, стреляет прямо из окна. Даже и не окликнет.

– У него автомат?

– Нет, охотничье ружьё.

– На худой конец и это оружие, – мечтательно проговорил Шамрай.

– Сейчас тебе оружие ни к чему, – резко возразила Галя.

– Может, и ни к чему. А почему приезжал немец, не знаешь? Не напал ли на мой след?

– Нет. Нас сегодня в Нуртре гоняли. Повесили там одного…

– Нашего?

– Нет, бельгийца. Говорят, будто электростанцию взорвал. Может, правда, а может…

– Что может?

– Ничего, – ответила Галя и протянула руку к подошедшей собаке. – Тихо, Фламбо!

– Не беспокойся, он меня уже знает, умный пёс. Гадюка его хозяин, – выругался Шамрай, вспомнив, с какой лютой злобой ударил тот собаку, и спросил девушку: – Так кто же он, этот повешенный?

– Обыкновенный кочегар. Электростанция была старая, котлы допотопной системы, уголь в топки бросали лопатами…

– А ты откуда знаешь? – удивился Шамрай осведомлённости Гали.

– Мне рассказывали. Их троих арестовали. Всех повесили. В разных городах. Людей запугать хотят, гады.

– Гады, да ещё какие! – согласился Шамрай.

В подвале, освещённом той же лампой, он увидел Нину. Она держала в руке гребёнку и ножницы.

– Садись, – сказала она, – подстригу тебя. А то эта грива на тебе, как вывеска. За сто вёрст видно, что ты за птица.

– Стриги, – сказал Шамрай. – Эмиль скоро приедет?

– Успеем.

– А ты умеешь подстригать?

Разговор не клеился. Тень повешенного бельгийца будто проникла в комнату и тяжёлым камнем легла на сердце. И, как бы желая отомстить кому-то, Нина так энергично щёлкала ножницами, что волосы Шамрая разлетались во все стороны.

– Ухо ему не отрежь, – забеспокоилась Галя.

– Беда не велика, если отрежу, до свадьбы далеко, заживёт, – сердито ответила Нина и через минуту уже мягко добавила: – Ну вот и готово. Можешь любоваться.

Шамрай взглянул в маленькое тусклое зеркальце, висевшее на стене, и не узнал себя. Худое лицо с остро выступавшими щеками, крупными, сурово сжатыми губами и глубоко запавшими глазами было, конечно, хорошо знакомым и одновременно странно чужим. Не то чтобы он постарел за эти два года. Изменилось в лице главное – выражение. Лицо выглядело измученным, исстрадавшимся и в то же время решительным до жестокости. Для человека с таким лицом собственная жизнь ничего не стоит. Испугать его просто невозможно. Беглый из лагеря – этим сказано всё.

– Хорошо подстригла, – хмуро сказал Шамрай. – Только чуть переоценила свои парикмахерские возможности: вывеска осталась та же. На мою худобу взглянешь – не ошибёшься.

– Не волнуйся, таких худющих теперь много и в Бельгии, и во Франции, – ответила Галя. – Документы бы какие-нибудь не мешало иметь.

– Откуда им взяться?

– Выходит, твой наиглавнейший документ – повязка на рукаве. Ты за неё держись, как за поводыря. Если человек с такой повязкой идёт смело, никого не боясь, на него никто не обратит внимания. Главное – иди смело, – объясняла Галя.

– Сейчас это нелегко – идти смело и никого не бояться.

– жить легко?

И снова тихая мышь поскреблась в дверь. Вошёл Эмиль с узелком в руках. Молча кивнул, поздоровавшись, взглянул без улыбки на Нину, сел и, вздохнув, сказал:

– Повесили Альбера.

– Ты его знал?

– Соседями были. Ваш хозяин его, уже повешенного, за ноги подёргал, проверил, надёжно ли висит.

– По этому бешеному псу давно петля плачет, ничего, дождётся своего часа, – с ненавистью сказала Галя.

– Что ж в том хорошего? Сегодня повесили Альбера, завтра его, – задумчиво и по-прежнему печально проговорил Эмиль.

– Альбер был герой, а наш месье – подлюка.

– Да, герой. Хотя он сам не подрывал электростанцию.

– Ты это точно знаешь?

– Да, – грустно ответил Эмиль. – Я это точно знаю.

– Значит, ты? – охнула Нина.

– Ну зачем эти ненужные вопросы. Ты же знаешь: я машинист на железной дороге и к электростанции никакого отношения не имею… – Он поднялся медленно, с трудом, будто на плечах его лежал тяжёлый груз. – Жизнь, однако, продолжается. И потому вернёмся всё-таки, как говорят французы, к нашим баранам, – сменил тему разговора Эмиль старой французской поговоркой. – Подстригли, я вижу, нашего друга. Вот тебе, приятель, куртка и картуз.

Шамрай только сейчас обратил внимание, что Эмиль был в форменной куртке с блестящими пуговицами. Роман накинул прямо на пиджак точно такую же форму, чёрную или, может, тёмно-синюю – в тусклом свете лампочки не разобрать. Лампа не светила, а будто подглядывала подозрительным глазом. Фуражка оказалась великовата – надвинулась на самые брови. Эмиль взял кусок старой газеты, свернул жёсткий обруч, умело заложил за кожаную ленту околыша фуражки.

– Попробуй. Ну вот, теперь хорошо. Что ж, пошли, пожалуй?

– Да, можно и в путь, – сказала Галя.

Эмиль шагнул к Нине, ни слова не говоря, поцеловал девушку и в то же мгновение стал для Шамрая старым знакомым, по уши влюблённым кротким пареньком, хотя он только вчера, смущённо улыбаясь, заглянул к ним на огонёк в подвал. Застеснявшись своего счастья, Эмиль стёр с лица взволнованную улыбку, глухо проговорил:

– Пойдём, товарищ. Затемно нужно выехать из Гантиля.

– Присядемте на минуту, – велела Нина.

– Зачем? – Эмиль не понял.

– Так надо, чтобы всё было хорошо. На счастье. Это русский обычай.

Эмиль послушно сел.

– Ну всё, идите, – сказала Галя после того, как все немного помолчали. – Ты, лейтенант, запомнил все мои советы? Ничего не забыл? Так смотри, в Париж не ходи.

– Не пойду, девонька, – с трудом выговорил Шам-рай. Его горло сдавило будто тисками, и он не мог понять почему. Впрочем, лейтенанту сейчас было некогда разбираться в своих чувствах.

– Хорошо. В добрый час, Роман, – Галя подошла к Шамраю, обняла его, поцеловала. – В добрый час.

Это спокойное прощание с его обычными словами и поспешными поцелуями показалось Шамраю трагичным. Они прощались навсегда, не имея надежды встретиться когда-нибудь снова, больше того, не зная даже, будут ли они вообще живы через несколько месяцев, дней, а может, и часов. Об этом не хотелось думать. Разве в их жизни всё-таки не может быть удачи и счастья?

Всё может быть.

– Жаль, Альбера повесили, – снова тихо сказал Эмиль. – А какой был парень… Ну что ж, поехали.

Девушки поднялись первыми. Машинист мягким движением руки снова посадил их на постель, на которой они сидели.

– Мы пойдём одни.

– Нет, я должна видеть, как вы поедете, – твёрдо произнесла Галя.

– Хорошо, а Нина пусть не выходит.

Когда они очутились на улице, багровая, круглая, словно до отвала напившаяся людской крови луна, как огромная раздувшаяся пиявка, уже показалась над горизонтом. Она ещё не набрала силу, светила красным зловещим светом. И от этого чёрное, тяжёлое небо словно опустилось ещё ниже, нависло над самой землёй.

«Луна точно так же светила Тилю Уленшпигелю», – не к месту подумал Шамрай.

– Счастливо, – сказала Галя.

Большой велосипед с двумя сёдлами, так называемый тандем, как верный молчаливый слуга, ожидал хозяина, прислонившись к забору. Эмиль взял его за крутые рога руля, встряхнул и вскочил в седло, Шамрай сел за ним, и велосипед помчался по ровному, чистому, словно вылизанному шоссе. Теперь казалось, его жизнь зависела от скорости, от того, как будешь нажимать на педали. Луна уже высоко взошла над горизонтом, стала презрительно, надменно яркой, и в её холодном сиянии велосипед летел, как шальной, наматывая расстояние на тугие колёса.

– Нуртре, – сказал Эмиль, показывая на городок, к которому они приближались. – Там комендатура.

– Плохо.

– Да, хорошего мало, но ничего не поделаешь.

– Детур? – спросил Шамрай. Это слово означало «объезд», и Роман знал его уже давно.

– Нет. Патрулей здесь мало. Поедем прямо.

Они снова нажали на педали. Решётчатые чугунные ограды тихих усадеб появились с обеих сторон шоссе. В лунном свете тень ложилась на асфальт, как кружево паутины. Весь мир замер в торжественной неподвижности апрельской ночи, и только велосипед мчался по шоссе в погоне за жизнью.

Дома, тесно прижавшись плечом к плечу, выстроились по обе стороны улицы. Шамраю почудилось, что витрины с опущенными жалюзи смотрели на него, как слепые, невидящими глазами. Давно не был Роман в городе. Теперь он казался враждебным, полным опасности, и хотелось как можно быстрее вырваться из западни душных и узких закоулков на асфальтовый шоссейный простор.

Вот ярко освещённая луной простёрлась перед ними неширокая площадь, где с одной стороны упиралась в небо игла католической церкви, а с другой – темнело, лишь поблёскивая в серебристом сиянии окнами, величественное здание ратуши. А рядом чернела массивная виселица, с невысоким эшафотом под ней. Она представилась Шамраю огромным знаком вопроса, воздвигнутым над всем миром.

Тело повешенного едва заметно покачивалось в воздухе.

– Альбер? – хрипло спросил Шамрай.

– Да.

– Где бы взять цветов?

– Чего? – Эмиль замедлил движение.

– Давай остановимся.

Эмиль молча нажал на тормоз.

– Где комендатура? – поинтересовался Шамрай.

– Два квартала отсюда.

– Хорошо. У тебя есть карандаш?

– Есть, авторучка. Что ты хочешь? – спросил Эмиль, почувствовав, что руководство в свои руки забирает этот русский лейтенант.

– Сейчас увидишь. Давай – к виселице.

Они прислонили велосипед к эшафоту.

Шамрай легко вспрыгнул на помост, взглянул в лицо Альберу. Оно было печально-спокойным, это молодое, страдальческое лицо. Связанные руки переплелись за спиной. На груди картонная табличка с чёрной надписью: «Враг империи».

– Иди сюда, – приказал Шамрай, и Эмиль, ещё не поняв, зачем он это делает, тоже вспрыгнул на эшафот.

– Ты хочешь снять и похоронить Альбера? – Губы машиниста дрожали от волнения.

– Нет. Вы сделаете это завтра… Если сможете. Нагнись.

Эмиль послушно наклонился. Ничего не объясняя, Шамрай взобрался на квадратные литые плечи машиниста. Бельгиец понимал, что это безумие – влезть на эшафот в центре города, под самым носом у патрулей, но какая-то странная железная воля русского передалась и ему, – не подчиниться Шамраю он уже не мог.

– Держись, – сказал Шамрай, вставая на плечи Эмиля во весь рост.

Теперь лицо Альбера было как раз на уровне глаз лейтенанта, и Шамраю легко было разглядеть его юношескую красоту.

– Ах, какие подлецы! Что они сделали с тобой, парень?!. – воскликнул Шамрай.

Одним движением он повернул картонную табличку на груди Альбера и, не спеша, крупно вывел на ней по-русски.

«СТАЛИНГРАД!»

И чтобы было заметнее, почти ломая перо, несколько раз обвёл буквы, и теперь даже при лунном свете стало чётко видно ненавистное для фашистов слово.

– Что ты там делаешь? – спросил Эмиль.

– Сейчас увидишь. Жаль, цветов нет.

– Есть цветы, – сказал Эмиль. – Посмотри-ка.

Цветы лежали рядом. Две розы, заботливо выращенные ещё зимой и успевшие расцвести ранней весною. Кто принёс их сюда, кто рисковал жизнью, чтобы отдать последний долг Альберу?

– Давай-ка их сюда!

Эмиль наклонился, и Шамрай, стоя на его плечах, словно провалился в воздушную яму, потом снова взлетел к самой виселице.

– Держи.

Роман взял цветы с длинными нежными стебельками. Невозможно было точно определить их цвет – светло-алые, в серебристом лунном свете они казались золотыми. Одним движением положил розу Альберу за ухо, и мёртвое скорбное лицо юноши будто ожило. Так украшают себя донецкие шахтёры-забойщики и сталевары, выходя на танцевальную площадку в парке культуры и отдыха. Мгновение колебался, потом так же решительно заложил другую розу за ухо себе, мягко, как кошка, спрыгнул с плеч Эмиля на помост. Бельгиец даже не покачнулся.

– Смотри.

Эмиль взглянул и сказал:

– Мы сумасшедшие, но всё равно это чудесно! Это то, ради чего стоит жить. Без тебя я бы не отважился.

– Отважился бы, – сказал Шамрай. – А теперь едем. Прощай, Альбер. Мы ещё отомстим за тебя.

Он спрыгнул с эшафота на землю. Его слова о места, как показалось Шамраю, прозвучали высокопарно. Захотелось спросить Эмиля, не усомнился ли он в их искренности, но спрашивать времени не было.

– Прощай, Альбер, – услышал Шамрай голос Эмиля и уловил в его словах ту же интонацию – интонацию скорби и угрозы.

Теперь велосипед мчался сквозь ночь, как чёрная летучая мышь.

– Это Мари, – сказал Эмиль.

– Что Мари?

– Принесла цветы. Невеста Альбера.

О чём ещё подумал Эмиль? О своей невесте? Её зовут иначе, её зовут Нина. Может, когда-нибудь и ей придётся принести и положить возле эшафота цветы…

Из-под глубоких затемнённых козырьков подозрительно взглянули зелёные и красные глаза семафоров. Послышался паровозный гудок, запахло угольным дымом.

– Приехали, – сказал Эмиль.