Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 46 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Дни шли однообразно скучные, наполненные тяжёлой, каторжной работой. Был на исходе апрель сорок третьего года. Ещё несколько листков слетят с календаря, и настанет Первое мая. Когда ты в лагере, какие могут быть мысли о празднике? Воспоминания приносят не радость, а печаль, они только сильнее бередят и без того больное сердце.
Но и в беспросветной горечи лагерных пасмурных дней Шамраю порой выпадали светлые мгновения.
Это были те минуты, когда в широком окне аккумуляторной ему удавалось увидеть Жаклин Дюрвиль. Шамрай ещё издали слышал её низкий, немного гортанный голос, и сразу его сердце начинало всполошённо колотиться, обрываясь, катилось вниз по длинной, нескончаемо длинной лестнице, звонко перепрыгивая со ступеньки на ступеньку. Он вдруг становился сразу ка-ким-то неловким и, наверное, очень смешным. Во всяком случае, поводов для шуток у Жаклин хватало. Казалось, что для Шамрая у неё припасены самые насмешливые слова. Всё-таки почему она так подтрунивает над ним?
А может, это только ему кажется? Может, не исключено, что каждый из пленных так же думает?
Может быть, и так. Только Роман Шамрай ни на что на свете не променял бы этих минут, когда он, остановившись перед широким окном, видел Жаклин, её удивительные глаза, слышал её голос. Пусть смеётся над ним, если ей это нравится, пусть говорит, что хочет, всё равно видеть её – счастье.
И в то же время подойти к заветному окну, что в омут броситься. Но ничего не поделаешь, сзади длинная очередь пленных, ты торчишь в проходе, как пробка в бутылке. Нужно идти.
– А, это ты? – журчит насмешливый голос Жаклин. – Ну, как приготовился к празднику, отгладил ли выходной костюм, сорочку накрахмалил? Стол у тебя, конечно, уже накрыт и составлен список гостей. Или, может, ты надеешься, что боши пригласят тебя на жареную индейку с каштанами? Как же, открывай рот пошире!
Невозможно понять: смеётся она над Шамраем или злится на себя. Ничего особенно смешного нет в её словах, а ребята смеются. Они уж давно приметили, как Жаклин любит подтрунивать над Шамраем. Весёлый спектакль, ничего не скажешь.
Роман начал готовиться к этим встречам, заранее придумывал сотни острых шутливых ответов. А как доходило до дела, язык не поворачивался, слова застревали в горле. Шамрай стоял, молча, растерянно глядя на Жаклин, придуманные шутки мгновенно испарялись из памяти. Найти в этот момент слова, которые могли бы хоть как-то защитить его от колкостей Жаклин, было просто’ невозможно. А она, как нарочно, каждый раз продолжала донимать его.
– Ты, говорят, дружок, от индюшатины нос воротишь. Что ж, губа не дура. Бери-ка ты лучше, парень, аккумулятор и двигай рубать уголёк…
Шамрай чуть было не заплакал от сознания своей беспомощности. Как всё-таки ей дать почувствовать, что и он не дурак и за словом в случае чего в карман не полезет. Нет, лучше всего поскорей пройти мимо окна. Но это значит пройти мимо Жаклин… А за одну минуту счастья побыть рядом с ней он отдал бы жизнь, единственную ценность, которой он пока ещё владеет.
Жаклин протянула аккумулятор другому пленному. Правда, сделала это молча, видно, исчерпала свои насмешки…
Да где там! Прошла минута, и снова слышится её низкий голос. Снова кого-то до самого сердца пробирает язвительными словами. И в кого она уродилась, такая задиристая? На отца совсем не похожа; тот всегда уравновешенный, спокойный, мягкий. Правда, на Мориса Дюрвиля Роману смотреть не хочется. Он невольно заставляет Шамрая вспоминать о его самой больной боли и самом сильном разочаровании. Гвоздик – подарок Клода Жерве – всё ещё лежит в кармане. Но кому он теперь нужен?
Злясь на себя, на Жаклин и на весь свет, Роман подошёл к клети, где, как всегда, стояли Морис Дюрвиль, Колосов и блоклейтер.
Скорик стоял хмурый, чем-то озабоченный, не усмехался, как всегда, и зубы не скалил. Взглянул на Шамрая, пронзил его взглядом, едва заметно шевельнул хлыстом: проходи. Шамрай прошёл. И сразу чувство невесомости тела в падающей клети перехватило дыхание, на мгновение приглушило волнение и горькие мысли.
В забое он пошёл в атаку на угольный, стекляннозвонкий пласт, как на лютого врага. Ему казалось, что будто стонет стальной зубок пневматического молотка. Вот по наклонному стволу колюче-блещущий в белом свете аккумуляторных ламп поплыл поток битого угля.
И, глядя на него, Шамрай почувствовал себя снова настоящим человеком.
– Молодец, хорошо рубаешь, – послышался из темноты довольный голос Колосова.
Шамраю захотелось плюнуть в его сторону, но он с трудом сдержался.
– Молодец, – снова похвалил капитан. И Шамрай не выдержал.
– Для вас стараюсь, пан будущий блоклейтер, – выключив пневматику, зло сказал он. И сжал кулаки, ожидая взрыва ругани, крика, может, даже ударов,
Но Колосов только весело рассмеялся в ответ:
– Правильно, конечно, для меня. Ну, давай, рубай. Что ж ты остановился? Отдыхать будем завтра в бараке…
Колосов, насвистывая, зашагал по штреку и исчез в густой, непроглядной, пропитанной пылью темноте шахты. Да, весёлое настроение у капитана, уверенно себя чувствует, видно, знает о своём скором повышении. А в забое тишина, будто бы и уголь в этой стороне, кроме него, никто не рубает…
И снова у Романа Шамрая появилось странное ощущение, вроде в лавах работают далеко не все, кто спустился в шахту.
Вот уж в самом деле глупости лезут в голову. Шахта, что западня, куда денешься из-под земли.
Во время перерыва на обед шахтёры сошлись к штреку. Шамрай оглядел их подозрительно, придирчиво. Все снова на месте, никто не пропал. Чертовщина какая-то, честное слово…
Рядом стоит машинист электровоза Робер Коше. Весёлый парень. Кажется, ничто на свете не может испортить ему настроения. Ездит всюду на своём электровозе, с ветерком, очень похож на донецкого коногона.
Когда на прошлой неделе Шамрай рассказал о лихих коногонах, Роберу это очень понравилось.
– У нас, – сказал он, – перед войной в шахтах лошадей уже не было, а сейчас их снова пришлось спустить под землю. Мой электровоз – старая калоша. Аккумуляторы ни к чёрту не годятся. Вот выйдут из строя окончательно, придётся и мне на лошадь пересесть. Слово «коногон» ко мне подходит. Так и зови теперь: Робер Коше-коногон!
С той поры возникли между ними теплота и симпатия. Никто не знает, когда и с чего начинается дружба. Чаще всего, наверное, в работе.
Они сидели рядом, подпирая спинами замшелые дубовые крепления. Шамрай достал из кармана половину пайка хлеба, оставленного от завтрака. У Робера на обед тоже кусок хлеба, только намазанный маргарином. Не велика разница..
– Бошам в Африке тоже влепили по шее, – сообщил Робер.
– Кто?
– Англичане и наш генерал. Конечно, со Сталинградом смешно сравнивать, но всё-таки дали жару колбасникам.
– Кто же этот ваш генерал?
– Шарль де Голль. Слышал?
Имя выплыло из дальнего уголка памяти, долго кристаллизовалось, отыскивая себе место, и наконец нашло: де Голль не согласился с капитуляцией, бежал в Англию, стал организатором Армии свободной Франции…
– Когда-то слышал. Хорошо, хоть что-то делается…
– Да, это хорошо. Завтра Первое мая.
– Да, завтра Первое мая.
И сразу почему-то замолчали, словно каждый нашёл важную тему для раздумья.
– А мы как будем праздник отмечать? – спросил Роман Шамрай.
– А что мы можем сделать?
Шамрай не нашёлся, что ответить. Правда, что они могут придумать?
Видно, этот вопрос мучил не одного Шамрая, Вечером, после смены, разнёсся слух – трое пленных из соседнего барака организовали побег, но их кто-то выдал. Парней поймали по горячему следу и завтра повесят. Так приказал комендант. Слух, возникнув, стал обрастать всё новыми и новыми подробностями. Роман припомнил лица беглецов, сосед Шамрая по нарам даже смог назвать их имена. Хмурое беспокойство овладело пленными. И уже каждый казнил себя за бездеятельность, за покорность, за бессилие. Зависть к беглецам зарождалась в сердцах людей. Вот эти отважились, рискнули жизнью. Они настоящие люда. А мы? А я? Что же делать?
Бейся головой о стенку, бросайся с лопатой на Скорика или на немца из охраны, сам умри, но не сиди вот так, сложа руки! Придумай что-нибудь, найди, организуй! Один ничего не придумаешь и не организуешь. И поэтому ищи, Шамрай, друзей. С этого нужно начинать.
Гиви Джапаридзе?
Пожалуй, да. Нужно сегодня же поговорить с ним. Не выветрились же у него из памяти издевательства блок-лейтера. Завтра в шахте Шамрай непременно найдёт Гиви и попробует прощупать, каково настроение сержанта.
С усилием отогнал мысль о завтрашнем празднике. Право на такое воспоминание надо заслужить.
Почему вдруг в неурочное время зарыдал, застонал рельс? Что случилось в лагере?
Скорик молнией влетел в барак.
– Выходите на апельплац! Живо!
– А что случилось?
– Там увидите, что случилось.
Они вышли на апельплац и сразу всё поняли. На площадке стояли виселицы. Ясно: будут вешать беглецов. Вот тебе и начало праздника.
Всё шло по заведённому здесь немцами трафарету и заняло полчаса, не больше. На крыльце появился Лаузе. Фельдфебель громко прочитал приказ: таких-то за попытку к бегству повесить. Взмах руки капитана в замшевой перчатке, и вот уже покачиваются под передвижными, смонтированными на машинах виселицами три трупа: всем живым – наука, чтоб не повадно было.
Завтра виселицы увезут в какой-нибудь другой лагерь, и на апельплаце и следа не останется от этих страшных машин.
Но в памяти их след сотрётся не скоро…
Кто же всё-таки предал? Скорик ходит перед строем сердитый, напряжённый, взгляд растерянный. Может, это его работа? Отчего бы ему тогда так волноваться?
Утром Колосов, как обычно, поднял свою смену до сигнала. Выстроил возле кухни, тихо и торжественно сказал:
– Поздравляю вас с праздником Первого мая, товарищи!
В ответ сдержанный шёпот побежал по рядам. Странно: ведь Колосов – немецкая шкура, подхалим, прислужник. Почему же тогда все отвечают ему так радостно? А может, здесь что-то не так, чего-то не знает о Колосове он, Роман Шамрай?
От тревожных мыслей раскалывалась голова. Единственное от них спасение: через несколько минут он увидит Жаклин. Вот он уже в шахте, слышит её низкий, до боли в сердце знакомый голос.
– А, это ты! С праздником! – приветствовала Шамрая девушка. – Ну как празднуешь Первое мая? Хорошо?
– Хорошо! – впервые за всё время твёрдо ответил Шамрай. И не опустил ресницы, как делал это всегда, а прямо взглянул в глубину синих глаз девушки.
– Смотри ты! – засмеялась Жаклин. – Какой стал храбрый. Вот тебе награда за смелость.
И вместе с аккумулятором подала ему маленький нежный ландыш.
– Спасибо! – сказал Шамрай и сунул цветок себе за ухо. – Вот сейчас у меня настоящий праздник.
Его уже оттёрли от окна, а он, казалось, всё ещё видел перед собой синие, глубокие, чуть улыбающиеся глаза девушки. Всё изменилось на свете. Исчезло мрачное воспоминание о вчерашней виселице на апельплаце. Мучительный вопрос: «Что делать?» – как-то сам отодвинулся на второй план. Душу буйным морским прибоем затопила радость.
Жаклин приготовила для него цветок!
А может, это не только для него? Может, так решила она отметить Первомай и всех оделяет цветами? Ну-ка, посмотрим.
Нет, что-то не видно.
А если и так, что из того? Пусть. У Шамрая есть её цветок. В этом всё дело. Есть! Значит, девушка думала о нём. Вспоминала… Поднёс руку к уху. Цветок на месте, никуда не делся.
Возле входа в клеть, как всегда – Скорик, Колосов, Дюрвиль.
– Смотри-ка, принарядился наш новичок. – Между сухими, серыми губами Скорика сверкнули сахарнобелые зубы. – Дай-ка сюда.
– Что? – холодея, спросил Шамрай.
– Цветок…
– Убью, – сам не узнавая своего голоса, ответил Шамрай. И, видно, лицо его стало таким страшным, что Скорик отпрянул и опустил руку.
А Колосов даже не взглянул. Сделал вид, что ничего не заметил. Дюрвиль спрятал улыбку под тщательно подстриженными усами.
Шамрай прошёл в клеть. Дотронулся рукой до цветка. Вянет вроде тоненький стебелёк: пожалуй, слишком горячим было ухо. До конца смены, конечно, засохнет. От этой мысли неожиданно почувствовал боль горького разочарования. Негде его сберечь, этот нежный, дорогой цветок. Не приспособлена твоя жизнь, Роман Шамрай, для цветов…
– Ну, браточки, поработаем сегодня во славу Первого мая, – громко сказал Колосов, когда они собрались на шахтном дворе.
«На кого, на Гитлера поработаем?» – чуть не выкрикнул Шамрай. Но сдержался. И хорошо сделал, потому что слова Колосова потонули в дружном радостном гомоне. Нет, ни черта он, Шамрай, не понимает, что творится с народом.
И снова началась обычная фантасмагория. Шамрай рубал уголь в лаве, а пленные, что работали рядом, то исчезали, то снова появлялись. Впечатление, что уголь рубают далеко не все, кто спустился в шахту, становилось у Романа всё ощутимее.
Куда они уходят? Что делают?
Но думать об этом сейчас не хотелось. За ухом, под шахтёрским шлемом, лежал у него ландыш Жаклин. Цветочек завянет, высохнет, может даже потеряться в угольной пылюке. Но ничто не исчезает бесследно. Он был и будет всегда. Что бы ни случилось, Роман будет теперь всегда чувствовать за ухом его нежный, слабенький зеленоватый стебелёк.
Во время обеда машинист Робер Коше подошёл к Шамраю. Выражение лица в полутьме не очень-то разглядишь, а голос сдержанный, хрипловатый, без прежней ласковой усмешки.
– Ты вот что, парень, – сказал строго Робер. – О Жаклин и думать забудь. Это моя девушка. Я её люблю.
– А она тебя? – спросил Шамрай и замер, ожидая ответ, почувствовав, что рушится его счастье.
– Мы обязательно рано или поздно поженимся, – продолжал Робер, словно не расслышал вопрос Романа. – И не смей брать цветы от неё.
– А она тебя? – повторил свой вопрос Шамрай, у которого ещё теплилась какая-то надежда.
– Если что замечу, голову тебе проломлю. – Парень даже захлебнулся от ревности.
– Дурак ты, Робер.
– Это почему же, интересно знать? – француз резко повернулся к Шамраю. И Роман увидел его горько стиснутые губы, несчастные, наполненные болью глаза.
– Брось ты! Подумай: я пленный, и видеть могу её только в аккумуляторной. И то всего две минуты. Разве я соперник тебе? – сказал Шамрай и тут же подумал: «А может, всё-таки соперник?»
Робер Коше минуту помолчал. Потом сказал:
– Прости. Я и в самом деле дурак. От любви. Понимаешь, я очень её люблю. Ты не сердишься?
– Нет.
– Почему любовь делает человека хуже, чем он есть?
– Не всегда. История знает и другие примеры.
– Это верно.
Робер Коше снова помолчал и добавил:
– А цветы от неё всё-таки брать не смей.
Шамрай не ответил. Они разошлись. Перерыв кончился. Началась работа.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В тот же день после переклички Павел Скорик снова вывел своих подопечных в пологую балку за бараками и выстроил в две шеренги. Солнце уже село. Сумерки опускались на город.
Кругом стояла глубокая тишина. Даже не верилось, что где-то землю опоясывали смертельные, грохочущие сталью и тротиловым огнём линии фронтов.
Для чего привёл их сюда Скорик? Не на радость, конечно. Ишь ходит, душегуб, вдоль строя, поигрывает своим хлыстом, поглядывает то на пленных, то на вышку, где возле пулемёта выжидательно застыл немец-часовой. Того, белобрысенького, тронувшегося солдатика уже давно заменили. Этот – пожилой, усатый, опытный, ко всему привычный, его ничем не удивишь. Насмотрелся всего досыта.
Наконец Скорик остановился в средине строя, отступил на несколько шагов так, чтобы был виден всем пленным, громко выкрикнул:
– Коваленко, ко мне!
Из первого ряда к блоклейтеру бросился со всех ног Коваленко. Не дойдя двух шагов, остановился, стал смирно. На лице собачье внимание и полная готовность выполнить любой приказ.
«Кстати, почему Коваленко не работает в шахте?» – подумал Шамрай.
– Коваленко, кругом! – приказал Скорик.
Пленный послушно повернулся лицом к строю.
– Где твоя музыка? – громко спросил блоклейтер.
Коваленко поспешно выхватил из кармана дудочку, приложил её к губам и сам чуть наклонился вперёд, сразу став похожим на знак вопроса.
– Какую музыку хотел бы послушать пан блоклейтер?
– Играй похоронный марш! – приказал Скорик.
В полной тишине прохладного вечера была слышна не только каждая нота окарины, но даже хриплое надсадное дыхание усердного музыканта. Печальная музыка звучала над проволочной оградой, простая, пронзительная и оттого ещё более зловещая.
Что-то случилось. Умер, наверно, кто-то… умер, а может… умрёт. Предчувствие смерти охватило всех. Музыка лилась и лилась, заунывная, похожая на волчье завывание.
Трижды повторил Коваленко мелодию, и только тогда Скорик махнул рукой, приказав остановиться. Шамрай ясно увидел у Скорика отстёгнутый клапан кобуры и чёрную ручку пистолета. Да, сейчас кто-то умрёт.
– Слушайте все, – сурово сказал Скорик. – Я получил приказ очистить наш лагерь от измены и теперь перед строем выполню этот приказ, чтобы никому не повадно было путаться с беглецами. Те трое не из нашего барака. Мы за них не отвечаем. Но и в нашем бараке завелась зараза, сорная трава, и сейчас мы выполем её. Дурную траву – из поля вон.
Шамрай почувствовал холодок под сердцем. Приказ коменданта (чей же ещё может быть приказ?) для Скорика – лучший повод расправиться с человеком, продемонстрировать свою власть. Никто не спросит, кого и за что расстрелял блоклейтер. Приказ коменданта – этим сказано всё. Шамрай взглянул внимательнее на Скорика – лицо словно из бронзы вылито, ни один мускул не дрогнет. Перевёл взгляд на Коваленко: дудочка прижата ко рту, глаза прищурены. В них мелькнула искорка удовлетворения. Или эго только показалось Роману?
– Вот он стоит перед вами, – Скорик рывком выхватил пистолет из кобуры. Дуло пистолета, как указательный палец, протянулось к груди Коваленко, но музыкант не понял этого движения.
– Играй громче похоронный марш! – приказал Скорик. – По самому себе играй!
Коваленко послушно заиграл. Слова блоклейтера ещё не дошли до его сознания. Потом дудочка взвизгнула, как побитая собака, смолкла.
– Что? – вскрикнул Коваленко.
– На колени, – приказал Скорик.
– Как же так? Но ведь я… Я же наоборот… Я…
Что хотел сказать Коваленко в своё оправдание – осталось неизвестным. Парабеллум Скорика, трижды грохнув, вздрогнул в руке блоклейтера. Колени музыканта подкосились, и, согнувшись словно в земном поклоне перед шеренгами, он упал, ткнувшись лицом в сухую утрамбованную ногами землю.
– Видели? – крикнул Скорик. – Так будет с каждым, кто осмелится нарушить законы лагерной жизни! Имейте в виду!
В этот миг Шамрай не выдержал. Жажда действия, борьбы уже давно зрела в его душе. План бегства из лагеря отчётливо рисовался воображением, и случаи были один другого фантастичнее. Приходилось с болью отбрасывать их и искать новые и новые варианты, и всё только для того, чтобы в конечном счёте убедиться в собственном бессилии. Но желание сопротивляться, постепенно накапливаясь вместе с ненавистью к врагам, рано или поздно должно было вырваться наружу.
И Шамрай в какую-то совсем неожиданную для него минуту утратил ощущение реальности, перестал владеть собой. Из второй шеренги он бросился вперёд, всего несколько шагов – и вот почти рядом ненавистное лицо блоклейтера, его горло, в которое можно вцепиться руками, зубами – чем угодно, лишь бы рвать, душить… Шамрай наверняка грудью встретил бы пулю, если бы твёрдая рука капитана Колосова не перехватила его. Роман хотел было вырваться, но капитан, сильно встряхнув, поставил его на место.
Скорик всё заметил и понял.
– Нервы не выдержали? – насмешливо спросил он. – Выйди-ка сюда.
Этот приказ касался Шамрая. Могучий порыв, который бросил Романа вперёд, развеялся. Вернулся рассудок, а с ним и сознание, что теперь придётся расплачиваться. Ну что ж, лейтенант Шамрай сумеет достойно умереть.
– Так, так… очень хочется взять меня за горло? – Блоклейтер, отставив ногу в начищенном сапоге, красовался перед строем. Шамрай почему-то подумал, что в этот сапог, пожалуй, можно смотреться как в зеркало.
– Очень, – глухо ответил Роман, с нескрываемой ненавистью смотря в глаза Скорику.
– Так вот, прежде ты возьмёшь лопату, выкопаешь яму и похоронишь эту падаль, – приказал Скорик. – Ясно?
Шамрай молчал.
– Я спрашиваю, ясно? – повысил голос Скорик.
– Ясно, – наконец сумел выдавить из себя Шамрай.
– Ну вот, так-то лучше, – и, уже не обращая внимания на лейтенанта, блоклейтер спрятал пистолет в кобуру. – Барак, слушай мою команду. На пра-а-во! К кухне, шагом марш!
Проклиная себя за медлительность и бессилие, Роман Шамрай остался один возле тела Коваленко. Почему же не застрелил его Павел Скорик?
Что стоило один-единственный раз нажать пальцем на спуск парабеллума, и Роман Шамрай лежал бы сейчас рядом с несчастным музыкантом.
Почему всё-таки не сделал этого блоклейтер?
Испугался гнева всего барака? Если нашёлся один сумасшедший дурак и бросился на него, то почему его примеру не могли последовать другие, десять, двадцать, может даже сто?
Может, именно этого испугался Скорик?
Да, пожалуй. А всё-таки есть в этой истории что-то загадочное. Почему не немцы, а Скорик расстрелял Коваленко? Почему не на апельплаце, не на глазах у всего лагеря, а в глуховатой балочке? Какое отношение имел перепуганный, жалкий Коваленко к беглецам из другого барака? Почему? Почему? Почему?
Роман медленно опустился на землю, закрыл ладонями лицо и долго сидел неподвижно. Пальцем нащупал за ухом уже совсем завядший стебелёк ландыша… Этот дикий ревнивец Робер Коше запретил ему даже смотреть на Жаклин. Смешно, жизнь человека стала дешевле пули, маленького кусочка свинца, спрятанного в крепкую оболочку, а они здесь забавляются любовью, ревностью, страстями…
Жаль, завял цветок. Но ведь Жаклин подарила его Шамраю! Именно ему и никому другому.
Значит, нужно жить. Необходимо жить!
Шамрай поднялся, взял лопату, прикинул на глаз место, начал копать землю. С вышки, как на опасного недобитого зверя, смотрело недремлющее око пулемёта, и немец-часовой, стиснув пластмассовые ручки пулемёта, следил за каждым движением Шамрая. Свет прожектора полоснул по чёрному небу, разрезал вечер своим ослепительным ножом. И когда он погас, темнота кругом стала ещё глубже, плотнее, как чёрный гранит.
– Помочь? – послышалось вдруг рядом.
Шамрай не испугался, не вздрогнул. Не было у него сейчас душевных сил для испуга или защиты. Медленно оглянулся, увидел высокую фигуру Колосова.
– Помоги. – Слово прозвучало спокойно, безразлично.
Вдвоём они быстро выкопали неглубокую яму.
– Бери за ноги, – приказал Колосов.
Тело Коваленко опустилось и исчезло в могиле. Разбитая дудочка осталась лежать на сухой вытоптанной земле. Колосов собрал черепки, посмотрел, кинул в яму.
– Я, пожалуй, скоро сойду с ума, – сказал Шамрай. – Разве такое возможно? Захотелось ему сжить со света человека, взял и убил. Ни суда тебе, ни следствия. Может, он, Коваленко, и не знал даже тех беглецов.
– Нет, знал, – твёрдо проговорил Колосов. – Скорик понапрасну не стал бы к нему придираться.
– Блоклейтера нужно убить, – вдруг переходя от душевной прострации к жажде действия, весь наливаясь энергией злобы, ненависти, выкрикнул Шамрай. – Если ты честный человек, то поможешь мне это сделать!
– Настанет и его час, – неопределённо ответил Колосов.
– Ты не хочешь мне помочь?
– Нет, не хочу. И тебе не советую. Подожди,
– Нечего ждать. Я найду друга. Есть настоящие ребята. Они помогут…
– Есть, конечно. И помогут. Только не спеши. Остынь, подумай…
Они шли к бараку.
– Я обязан тебе жизнью, – сказал Шамрай.
– Все мы кому-нибудь обязаны жизнью, – отозвался Колосов.
– Это правда.
Они подошли к седьмому бараку, остановились. Пахнуло тяжёлым запахом креозота. Где-то высоко в небе гулко шли тяжёлые самолёты.
– Английские, – сказал капитан.
– От них пока мало пользы.
– Это правда.
Они снова помолчали, словно не решаясь войти в барак. Потом Колосов спросил:
– Тот скрученный гвоздик, который дал тебе Клод Жерве, ты ещё не выбросил?
– Откуда ты знаешь? – испуганно отшатнулся Шамрай.
– Папа Морис мне рассказал.
– Он обманул меня, этот Клод Жерве, – вырвалось у Романа.
– Нет, не обманул. Он тебя спас.
– Папа Морис его даже и не знает.
– Нет, он хорошо знает его.
– Почему же тогда…
– Если папа Морис будет сразу доверять каждому человеку, у которого лежит в кармане такой гвоздик, то живо окажется за решёткой.
– Выходит…
– Выходит, тебя проверяли. Трудно представить, чтобы человек мог убежать из гестапо, да ещё с кандалами на руках. Но, оказывается, и такое возможно. Клод Жерве всё подтвердил. Скажу правду: твоему рассказу и я не поверил. А вот вышло – всё правда…
– Он подтвердил?.. Он сказал?..
– Да.
– Подожди, – растерялся Шамрай, – что же мне теперь делать?
В душе Романа с новой силой ожили противоречивые чувства. Ликующая радость, возмущение, гнев, восторг, надежда до краёв наполнили сердце, грозя разорвать его и вырваться на свободу. Страшно умереть в минуту самого большого счастья. Вот же существуют на свете и честные люди, и настоящая дружба! Одной этой мысли достаточно, чтобы вихрем закружить человека, бросить его в танец, сумасшедший и ликующий. Да, да, ты счастливый, Роман! Теперь всё изменится в твоей жизни. Какой она будет, пока неизвестно, но ясно одно: будет другой. Если даже придётся тебе умереть, то и это нестрашно, потому что ты больше не один – с тобой рядом будут друзья… И они верят тебе. Восторг требовал немедленного действия. А за что взяться, куда приложить свои силы, как доказать людям, что они не ошиблись? Видно, этот таинственный, молчаливый Колосов знает больше, нежели говорит. Может, знает, к чему приложить исступлённую энергию радости, родившуюся в груди Романа.
– Что же делать? – уже в сотый раз за этот день спросил он.
– Пока работать в шахте, работать хорошо и много, – снова как-то неопределённо ответил Колосов.
– На Гитлера, значит, работать?
– Может, на Гитлера, а может, и не совсем на него, – опять уклонился от прямого ответа капитан. – Ты на велосипеде умеешь ездить?
– На велосипеде? – Не поняв ход мыслей капитана, Шамрай будто со всего маха налетел на стену. – Может, ещё спросишь, играю ли я в волейбол?
– Нет, волейбол меня не интересует. Так как всё же: умеешь?
– Ну, конечно, умею, – Шамрай рассердился. – И брось ты наконец играть в эти тайны. Может, всё-таки скажешь, при чём здесь велосипед?
– Вот и хорошо. – Колосов не обратил внимания на вопрос Шамрая, словно не расслышал его. – Пригодится.
– Послушай, капитан, – Шамрай не думал сдаваться. – Не морочь мне голову. Говоришь какими-то загадками, темнишь, зачем – неизвестно. Говори всё до конца.
– Об этом не говорят, это нужно увидеть, – Колосов улыбнулся. – Потерпи до завтра. В шахте всё узнаешь. А сейчас пойдём спать.
– Нет, так ты не уйдёшь. Я хочу знать, когда ты успел познакомиться с Клодом Жерве, куда исчезают люди из забоя, пока я рубаю пласт? Не ответишь – в барак не пойду.
– А разве заметно? – Колосов снова улыбнулся.
– Мне заметно.
– Завтра в шахте всё увидишь. – Капитан обнял Шамрая за плечи. – Потерпи. Пойдём спать.
В эту ночь дремота впервые наплывала на Шамрая прозрачными, розово-голубыми облаками. Пальцы его сжимали заветный, хитро скрученный гвоздик, словно на самом его острие держалось счастье Романа.
Завтра… В этом слове было всё: была надежда.
И завтра он снова увидит Жаклин. Пусть смеётся над ним, пусть потешается, но ведь это ничего не изменит. Цветка нет, он завял, но разве теперь это имеет значение? Он всегда теперь будет с ним. Всегда. Роман это знает.
А вдруг Жаклин завтра подарит ему другой цветочек? Ты смешной мечтатель, лейтенант Шамрай! Тебе, видно, мало одной радости?
Ночь пролетела чёрной стрелой, не оставив за собой следа. Встал Колосов. Видно, не до сна ему. И Шамрай тотчас же соскочил с нар, поспешно умылся, готовый спуститься в шахту.
– Идём?
– Подожди, – в ответ прогудел бас Колосова. – Ведь ещё не звонили к подъёму.
Как медленно тянутся они, эти последние минуты. Два события неотвратимо надвигаются сегодня на Романа – свидание с Жаклин и раскрытие тайны, которую от него так долго скрывали. Что принесёт это утро – радость или горе? Нет, радость, только радость! Хватит с него горя.
К окну аккумуляторной он подошёл, ожидая нового чуда. Взглянул на Жаклин, на её суровое, хмурое, печально замкнутое лицо. Хотел что-то сказать, но не решился. Девушка молча протянула аккумулятор, даже не взглянув на Шамрая. Что случилось? Почему так изменилась Жаклин?
Напрасно ты, видно, ждал счастья, Роман. Оно не для тебя.
А тебе бог знает что показалось. Может, и в шахте не ждёт ничего хорошего… Единственная радость и утеха – это тройным узлом завязанный гвоздик – надёжный и верный друг…
Морис Дюрвиль подошёл к Шамраю, как всегда приветливо, нет, пожалуй, сегодня немного улыбчивей, чем всегда. Сказать ему что-нибудь или промолчать? Лучше промолчать!
– Приступай к работе, – сказал Колосов и исчез в нескончаемом, запутанном лабиринте галерей старой шахты.
Шамрай принялся за работу, но всё не клеилось в этот день. Лопнул шланг от пневматики, пришлось надставлять, неловко повернулся и больно ударил руку. А тут ещё зубки ломались у молотка один за другим. И что это за пласт такой попался, будь он трижды проклят…
Крепкая рука тяжело опустилась на плечо Шамрая.
– Пойдём, – послышался голос Колосова.
– А здесь кто останется?
– Ребята.
И вот началось раскрытие тайны. Они спустились в нижний штрек, потом долго плутали в густом кружеве старых ходков. «Мы уж, наверное, километра два прошли под землёй», – подумал Шамрай.
Теперь они очутились в давно забытой, брошенной части старой шахты. Закаменелые, обросшие пылью, как мхом, столбы креплений местами уже подгнили. Дунь на них – и упадут. По крутому ходку поднялись наверх. Видно, здесь когда-то проходил штрек, потом уголь выбрали, а разработку забросили.
– Куда мы идём?
– Сейчас увидишь.
Каменный пласт низко нависал над головой. Здесь уже приход лось не идти, а ползти на четвереньках по острым камням. Там, где кровля, держась на коротких подпорках, почти совсем прилегала к земле, вдруг блеснул свет, и послышался тихий голос:
– Кто?
– Свои, свои, – успокоил Колосов.
Они подошли к группе шахтёров.
– А, это ты, – весело приветствовал Шамрая Гиви Джапаридзе, – в нашем полку прибыло.
– Прибыло, – ответил за Шамрая капитан. – Давай в лаву, Гиви. Мы с Романом здесь поработаем. Через час присылай смену.
– Есть.
Гиви Джапаридзе и его напарник исчезли в темноте. Шамрай огляделся, посветив фонариком. Вырубка совсем свежая, крепления временные, но крепкие.
– Понимаешь? – спросил Колосов.
– Нет.
– Видел гору возле нашего «Капуцына»?
– Видел.
– За ней долина. Там тоже шахта. Когда-то называлась «Сан-маре» – «Святое болото», если перевести на наш язык. Шахта неглубокая, ствол не вертикальный, а наклонный. Уголь в ней выбрали давно, и шахту забросили. Понимаешь?
