Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Вряд ли люди, готовясь к полёту и доверчиво садясь в удобные кресла самолёта, думают о том, каким долгим и трудным был путь создания этой машины. Опытный глаз, разумеется, не спутает самолёты, созданные Туполевым, с самолётами Яковлева или Антонова. И хотя у каждого из конструкторов свой творческий почерк, всех их роднит одно – упорный поиск нового.
Где бы ни был конструктор: дома или в театре, в конструкторском бюро или на заседании в министерстве – он безотрывно думает о своём новом самолёте, и в потаённом уголке его мозга медленно зреет образ этой машины.
И вот наступает минута, когда он берёт лист бумаги и рисует на первый взгляд странный самолёт, рассматривает рисунок и, усмехнувшись критически, рвёт на мелкие части. Потом снова берёт чистый лист. И снова рисует. Этот вариант уже лучше, есть в новом наброске оригинальная мысль, только ещё многовато в рисунке от старой модели: сказывается инерция, и избавиться от неё не так-то просто.
Но вот в воображений всё более чётко вырисовываются контуры самолёта, принципиально отличного от всех прежних, и наступает время от рисунка перейти к расчётам и чертежам. Самолёт состоит из тысяч деталей. Иные из них могут быть изготовлены только высококвалифицированными, а иные и менее опытными рабочими, даже юной девчонкой, которая только и знает, что подкладывает под штамп листы дюраля. Но до сознания каждого рабочего нужно довести его задачу, рассчитать операцию по обработке порученной ему детали. А это кипы чертежей! Тома пояснительных записок! Короче, «технологический процесс изготовления деталей», а сокращённо – «техпроцесс».
Самолёт стрелой пронзает синеву неба, и, любуясь им, совершенством его линий, стремительностью и лёгкостью, мы редко задумываемся над тем, какие титанические усилия конструкторов, рабочих, инженеров вложены в эту безупречную машину. Одно несомненно: подлинное совершенство всюду достигается вдохновением и упорным трудом…
Эти мысли промелькнули в голове Луки Лихобора, когда мастер принёс и положил перед ним ещё совсем новенькие, хрустящие чертежи, а на электрокаре привезли десятка два толстых стальных прутьев.
– Это уже для нового самолёта, – словно доверяя тайну, тихо сказал Горегляд. – Винты. Они будут ставить закрылки на место.
Горегляд отошёл, а Лука принялся изучать чертежи. «Техпроцесс» шаг за шагом, как поводырь, вёл за собой токаря, показывая, что и как нужно делать с заготовкой.
Лука взглянул вдоль линии станков и увидел ещё несколько фигур, склонившихся над чертежами. Значит, не он один начинает работу над деталями для нового самолёта. И тут же заметил неладное: за соседним станком отсутствовал токарь. Не вышел на работу Борис Лавочка. Лука подошёл к Веньке Назарову, спросил о Борисе.
– Не знаю, – ответил тот. – Может, заболел, а может…
– Что «может»?
– Всё может быть, – уклончиво ответил Венька, вставляя на место тяжёлую, ощетинившуюся острыми стальными зубьями фрезу.
Лука вернулся к своему станку, но ощущение нарушенного равновесия не исчезало, бередило душу. Вспомнилась Степанида, её взволнованный рассказ, и беспокойство сменилось тревогой. Вечером непременно нужно заглянуть к Лавочке. Бить в колокол, как при пожаре, конечно, не стоит, но узнать, не случилась ли беда, не нуждается ли он в помощи, необходимо. И не обязательно делать это самому, можно попросить того же Назарова.
– Хорошо, зайду вечером, проведаю, – без особого энтузиазма ответил фрезеровщик.
В перерыве Лука зашёл в партбюро к Горегляду.
– Борис Лавочка не вышел на работу.
– Знаю. – Парторг поднял на парня внимательные глаза. – Может, захворал?
– Может, захворал, – отозвался Лука. – А может…
– Что «может»?
– Да ничего. Заболел, и всё. Как вы думаете, – сменил тему разговора Лука, – можно пригласить генерального конструктора к нам на собрание? Рассказал бы о новом самолёте. Народ интересуется… Одно дело – просто вытачивать какой-то винт, а совсем другое – знать его назначение.
Горегляд одобрительно кивнул.
– Молодец.
– Чем же я молодец? – Лука не почувствовал за собой ничего такого, что было бы достойным похвалы.
– А тем, – серьёзно сказал Горегляд, – что начинаешь понимать, как нужно с людьми работать. Народ может вынести на своих плечах всё – трудности, недостатки, горе. Но надо, чтобы он знал, ради чего работает, чтобы ему не приказывали, а советовались с ним. Во время войны мы шли на тяжкие жертвы, потому что понимали: иначе нельзя. Сейчас не война, а мирное время, но принцип работы е людьми остаётся тот же: люди должны знать, что они делают, какая ответственность ложится им на плечи и какое удовлетворение ждёт их в будущем. Соберём общее собрание цеха, выступит генеральный конструктор… Пусть народ глубже поймёт и почувствует вкус к новой работе. О собрании ты подумал своевременно, и это меня радует.
– Беспокоит меня Борис Лавочка, – вернулся к началу разговора Лука.
– Меня тоже беспокоит, но не спеши с выводами.
На другой день утром Лука взглянул на соседний станок и облегчённо вздохнул. Лавочка был на своём месте, правда, лицо немного хмурое в припухшее, смотрит исподлобья, сердито в как-то виновато.
– Здорово, Борис, – поздоровался Лихобор. – Чего-то ты вчера…
– Прихворнул малость, – хрипло ответил Лавочка.
– А сейчас как чувствуешь себя?
– Ничего, – Борис отвёл взгляд, сосредоточив всё внимание на новых резцах.
– Ну, ничего, так ничего, – медленно проговорил Лука. Тревога за судьбу Лавочки у него не исчезала.
В жизни каждого человека бывают минуты не только высокого вдохновения, но и разочарования и в себе, и в людях. Что-то очень похожее на это чувство пришлось испытать Луке Лихобору следующим утром на совещании штаба трудовой вахты. Ему представлялось, будто весь цех, охваченный радостным ощущением создания новой машины, работает, живёт вдохновенно, одержимо, но оказалось…
После обычной информации о работе цеха и итогах соревнования за минувший день Гостев взял со стола какую-то бумагу и, брезгливо придерживая её двумя пальцами на отдалении, сказал, посматривая на Лихобора, словно именно он был виновен в тяжком грехе:
– Порадовать, товарищи, мне вас нечем. Вот что пришло из вытрезвителя, где провёл прошлую ночь наш токарь Борис Лавочка. Позавчера на работе его не было. Мы думали, заболел человек, с кем не бывает. А оказалось, болезнь болезни – рознь.
– Что в акте милиции? – спросил Горегляд. – Был дебош, хулиганство?
– Нет, просто подобрали валявшегося в бесчувственном состоянии неподалёку от собственного дома, – ответил Гостев.
– Не дотянул до аэродрома, – сострил Валька Несвятой.
– Не вижу причин для шуток. – Гостев строго посмотрел на комсорга.
– Я тоже не вижу, – согласился Валька. – Предлагаю выгнать с завода, чтобы не позорил наш коллектив коммунистического труда.
– Какие ещё будут соображения? – спросил начальник цеха, глядя в сторону, где стояли Горегляд и Лихобор.
Горегляд спокойно разминал сигарету, собираясь закурить и явно дожидаясь, что скажет Лихобор.
– Так какие же будут соображения, товарищи? – переспросил Гостев. – Можно считать предложение товарища Несвятого принятым?
– Нет, – глухо сказал Лука. – Выгнать человека проще простого. Издали приказ, отобрали пропуск, и будь здоров, Иван Петров! А как жить дальше будут он, его семья? А план кто будет выполнять? Кто будет строить новый самолёт?
– Во всяком случае, не алкоголики, которых милиция мертвецки пьяными подбирает на улице, – обиделся Валька Несвятой и взглянул на Горегляда, ища поддержки. Но парторг молчал, сосредоточив внимание на сигарете.
– Что же вы предлагаете, товарищ Лихобор? – Гостев явно хотел проучить не только пьяницу Лавочку, но и своенравного профорга, который, видите ли, разрешает себе идти против мнения начальника цеха.
– Поместить его фамилию на чёрную доску, нарисовать на него карикатуру, причём акт из вытрезвителя приклеить рядышком, и лишить премии.
– Значит, будем перевоспитывать. Видимо, у нас с вами нет более важной и интересной работы, товарищ Лихобор?
– Да, более важной и интересной работы у нас нет, – медленно, с паузами, как это всегда бывало с ним в минуты сильного волнения, ответил Лука.
– Удивительное дело! – Гостев даже руками всплеснул. – У нас механический цех авиазавода или экспериментальный институт перевоспитания?
Он снова посмотрел на Горегляда, ища сочувствия, но парторг упорно молчал, только глаза его под жгучечерными бровями остро поблёскивали.
– Я издам приказ об увольнении! – решил Гостев.
– А Лавочка подаст в суд, цехком профсоюза поддержит его, суд восстановит на работе, и вам, товарищ Гостев, придётся заплатить Лавочке за вынужденный прогул из собственного кармана.
– Дожили! – Начальник цеха от волнения схватился за голову, – Нянчимся с пьяницами, только этого мне не хватало для полного счастья. Скоро с оркестром будем их встречать у проходной: сделайте, мол, божескую милость, придите на работу! Я знаю, товарищ Лихобор, вы с ним дружки, он защищал вас на собрании, когда разбирался ваш вопрос, и потому мне кажется…
– Вот это уже не принципиальный разговор, – сказал Горегляд и снова затянулся сигаретой.
– Возможно, я немного преувеличил. – Гостев за-пнулся, нервно провёл ладонью по волосам. – Ладно, если вам так хочется, товарищ Лихобор, можете заниматься перевоспитанием пьяниц. Я лично в эту возможность не верю. Всё, товарищи, как говорится: спасибо за внимание.
Заместитель начальника цеха, Несвятой и Лихобор вышли. Горегляд на минуту задержался.
– Вы что-то хотели мне сказать, Савва Владимирович?
– Да, хотел. – Гостев с трудом сдерживал возмущение. – Мне кажется, я мог бы рассчитывать на вашу поддержку, товарищ парторг. Профсоюз, возглавляемый незрелым Лихобором…
– Это верно, он ещё совсем зелёный…
– Отчего же тогда вы не поддержали меня?
– По одной причине – Лихобор был прав. При нём я этого говорить не хотел, ваш авторитет мне дорог.
– Оказывается, вы и меня воспитываете? – Гостев ещё не мог успокоиться.
– Просто я парторг цеха, в котором мы с вами работаем. Если постараемся, можем спасти Лавочку.
– А он тем временем разложит нам весь цех.
– Вот об этом можете не беспокоиться. – Горегляд ткнул окурок сигареты в пепельницу. – Мы цех коммунистического труда, где же одному алкоголику нас разложить? А токарь он отменный…
– Знаю. Ну, хорошо, посмотрим, что выйдет у вас из этого эксперимента.
– Не у вас, а у нас, – подчеркнул Горегляд.
– У нас, – сдался начальник цеха.
– Хотите ещё одно предсказание? – Горегляд неожиданно весело улыбнулся. – Через несколько лет в нашем цехе будет исключительно сильный парторг – Лука Лихобор, вот увидите.
– Надеюсь, что к тому времени успею сменить место работы.
– Желаю вам к тому времени стать директором завода. Очень славно мы сегодня поговорили. До свидания!
– У меня, к сожалению, не сложилось такого впечатления, – хмуро ответил Гостев. – Всего хорошего.
В перерыве на доске объявлений появилась карикатура в чёрной траурной рамке – расхристанный человек с большим малиново-красным, как гнилой помидор, носом пил из бутылки, ноги его переплелись в замысловатую восьмёрку. Внизу большими буквами выведено: «Пьяница и прогульщик Борис Лавочка». А ещё ниже приклеен маленький листочек – акт из вытрезвителя.
Чтобы не видеть плаката, Борис Лавочка не пошёл обедать. Весь перерыв торчал у своего стайка, с остервенением наводил порядок в инструментальном шкафчике. Но когда началась работа, подошёл к Луке, потупясь, постоял немного, рассматривая носки своих ботинок, потом хрипло, с горечью сказал:
– Не пожалел меня, друг называется. А ещё говорят: профсоюз – защитник рабочего класса. Хорош защитник! Я за тебя стоял насмерть…
Лука Лихобор молчал, только гневно затрепетали ноздри прямого, короткого носа, сумрачно сдвинулись брови, отчего, как показалось Борису Лавочке, ещё тяжелее навис над его глазами высокий лоб.
– Если не снимете плакат, завтра не выйду на работу, не для того я здесь, чтобы надо мной издевались. Хотите наказывать – выгоняйте. А смеяться над собой никому не позволю, сам сорву.
– Другой повесим, – спокойно заметил Лука.
– Подлюка – вот ты кто! Разве так за добро платят?
– Хватит! – перебил Лука. – Если тебе дорог наш завод, если любишь его, не опуская глаз, сто раз пройдёшь мимо плаката и сделаешь выводы. Мы даём тебе испытание на право называться рабочим. Никто с тобой, как с писаной торбой, нянчиться не станет. Не велико удовольствие. Учти!
– Нет, не может простой человек спокойно жить на свете!
– Пьяница не может.
– Вся беда в том, что перебрал немного, – сокрушённо покачав головой, сказал Лавочка. – Не выпей я этих последних двухсот граммов, всё было бы о’кей.
Лука не улыбнулся, хотя английское слово в устах Лавочки прозвучало неожиданно комично.
– Где ты берёшь деньги на водку?
– Честно зарабатываю, – ответил Борис. – Единственная моя ошибка – перебор. Больше такого не будет. Клянусь.
– Пьянки или перебора?
– Одним словом, пусть висит плакат. Переживу.
И отошёл к своему станку. На опухшем лице застыло выражение горькой, незаслуженной обиды. Лука посмотрел ему вслед и взялся за работу. Ещё будет мороки с этим Лавочкой, ох будет! Помотает он всем нервы… А впрочем, зачем загадывать? Может, и обойдётся всё, прояснится наконец в голове у парня… Но разве выводы должен сделать только он один? Тебе, Лука, не о чём подумать? Председателю профкома огромного цеха нужно знать людей, с которыми работаешь бок о бок, и не для того, чтобы устраивать им нагоняй, очередную проработку, а для того, чтобы вовремя почувствовать боль человека, его горе, жизненную неустроенность, разочарование… Не кажется ли тебе, что ты несколько странно понимаешь свои обязанности? Нет, не кажется. Работать по-настоящему могут люди, которым хорошо живётся на свете. Не легко, а именно хорошо – в это понятие входит и удовлетворение от победы над трудностями, и разделённая любовь, и радость семейного счастья, и даже отличное настроение от только что просмотренного удачного фильма. А если женщина приходит в цех, думая о неустроенном детском садике, где её малышу и холодно, и неуютно, то какой ждать от неё работы? Оказывается, что забота о детском садике – это тоже твоя печаль, Лука Лихобор.
Все события цеховой жизни Лука рассказал отцу, и старому Лихобору показалось, будто он сам стал участником этого сложного, нелёгкого житья-бытья. Выслушав историю Лавочки, отец сказал:
– Будет тебе с ним мороки, но защитил ты его верно. Где он только, чёртов сын, деньги берёт на пропой?.. Их же прорва нужна… Степанида не говорила?
– Нет, она не знает.
– А ты должен знать, потому как угощать его всякий раз – дураков мало. Выходит, и он вносит свой пай. А откуда деньги?
– Не следить же за ним?..
– Ну, следить, может, и не нужно… А ты подумай, присмотрись, и всё станет ясно. И помяни моё слово – тут что-то нечисто…
В эту минуту в. дверь палаты кто-то осторожно постучал.
– Входите! – крикнул Семён Лихобор. – Кого принесла нелёгкая?
Дверь отворилась и, к великому изумлению четырёх инвалидов и Луки Лихобора, на пороге показалась высокая и стройная, как тополиночка, девушка. Чувствовала она себя, как видно, несколько неловко и смущённо, хотя и старалась держаться независимо, будто бывала в этой палате каждый день.
– Здравствуйте, – сказала она, и только голос её, чуть приглушённый, выдавал волнение.
– Здравствуйте, – ответил за всех Семён Лихобор. – Вы к нам?
– Извините, нет. – Майола смущённо улыбнулась. – Мои подшефные в пятом корпусе. Я бы хотела поговорить с Лукой…
Майола и Лука вышли из корпуса, сели на ту же лавочку, на которой сидела и плакала Майола в тот теперь уже далёкий день их первого знакомства. Помолчали немного. Лука взглянул на девушку и спросил:
– Ну что? Дело какое-нибудь?
– Никакого. Просто захотелось попрощаться: ведь мы уезжаем сегодня. Дожидаться до семи часов, пока ты выйдешь из палаты, я не могу, вот и решилась. Тебе неприятно?
– Почему же мне может быть неприятно?
– Вот и я так думаю.
Помолчали, Дятел пробежал по стволу старой, высокой сосны, стукнул крепким клювом раз, ещё раз и ещё… Полетели мелкие щепочки сухой, трухлявой коры.
Вот уже и август, солнце ласковое, мягкое, лучи его не могут пробиться сквозь разлапистые ветви сосен и согревают только вершины деревьев.
– Ты рада, что едешь в Америку? – спросил Лука.
– Рада, конечно. Я люблю ездить. Эта же поездка – экзамен, итог большой работы.
– А если проиграете?
– Может случиться, но думаю, не проиграем.
Майола вдруг спросила:
– А телевизор есть у тебя?
– Хочешь привезти мне из-за океана?
– Нет, на такой подарок у меня денег не хватит. Я не об этом. По телевизору будут показывать соревнования…
– Обязательно посмотрю. У Назарова есть телевизор. Правда, не очень-то будет приятно увидеть, как вам американки спины покажут.
– Вот этого не случится! – Майола упрямо сжала губы.
– Ещё как может случиться!
– А я тебе говорю – нет! – Девушка сердито посмотрела на Луку. – Как ты можешь подумать такое! Не проиграем! Ни за что на свете!
– Особенно если на последнем этапе бежит Карманьола Саможук, – почти продекламировал Лука. – Ты так уверена в своей силе?
– Да, уверена. Не в своей, а в нашей.
– Серьёзная ты девушка, Майола.
– Безусловно. Видишь ли, на свете есть вещи, к которым я отношусь очень серьёзно. А вот ты ко мне относишься, как к малому ребёнку.
– Потому что ты для меня и есть дитя малое, – подтвердил Лука. – Милое, хорошее, доброе. И если хочешь знать, я тебя очень люблю.
– «Если хочешь знать», – передразнила Майола. – Ладно уж… Вспоминай меня хоть изредка, когда я буду там… Через три недели в субботу встретимся на этом же месте, в этот же час. Хорошо? А теперь иди к отцу. Очень ты на него похож. Сколько ему лет?
– Пятьдесят пять.
– Посмотри на него и представь себя в свои пятьдесят пять.
– Что ж, ждать осталось не так уж долго.
– Ничего, ещё есть времечко, – ответила Майола. – Знаешь, я скоро начну здороваться с этим дятлом, как со старым знакомым. Ну, мне пора, и так опаздываю… – Медленно, неохотно поднялась со скамейки, протянула Луке руку, маленькую, сильную. – Ну, будь здоров, счастлив и не забывай меня. Когда едешь за рубеж на соревнования, обязательно нужно знать, что о тебе кто-то думает. Не вспоминает от случая к случаю, а именно думает, постоянно.
– Можешь быть уверена, я буду думать. Ты не опоздаешь?
Она резко повернулась и побежала вдоль длинной аллеи, прозрачно затенённой высокими соснами. Мелькнула на повороте её гибкая фигурка и исчезла.
Лука минуту постоял, глядя ей вслед, на сердце было легко, радостно и немного тревожно.
В девятой палате его встретили улыбками.
– Смотри ты, какую кралечку подцепил, – сказал моряк.
– Немного на мою жену похожа… – добавил танкист, с тоской посматривая в распахнутое настежь окно, в густые сумерки тёплого вечера.
– Что ж ты молчал о своей девушке? – спросил отец.
– Моей? Да вы что, уважаемые товарищи? Посмотрите на меня, разве такой ей кавалер нужен?
– А чем плох?
– Знаете, она же известная спортсменка. Вокруг неё такие ребята вьются! Всё отдать – и то мало. И красивые и ловкие. Куда мне до них! Слава богу, выбор у неё богатый… Я случайно встретил её здесь, в госпитале. Карманьола Саможук, едет в Америку на соревнования.
– Хоть она и спортивная знаменитость, а всё-таки прощаться пришла сюда, а не на стадион побежала к своим спортсменам да комментаторам, – сказал отец.
– А вот сейчас побежала именно к ним. Мне же она друг, и, к счастью, хороший друг.
– Дружба между девушкой и парнем чаще всего заканчивается свадьбой, – задумчиво заметил лётчик.
– У нас будет исключение из общего правила, – чувствуя на сердце удивительный покой, сказал Лука. – Она найдёт себе парня, а я на свадьбе выпью за их счастье, как полагается хорошему другу, от всего сердца.
– Дурошлёп ты и больше никто, – заявил моряк. – Да если бы мне встретилась такая девушка, и ахнуть не успела бы, как моей стала… Ох, я когда-то до девок лютый был…
– Вечер воспоминаний отменяется, – строго сказал Семён Лихобор. – Завтра свою историю расскажешь, за ночь припомнишь подробности.
– Думаешь, я совру?
– Нет, конечно. Расскажешь истинную правду, но завтра. Дай мне с сыном потолковать. Что с новым самолётом? – обратился он к Луке.
– Первые детали пошли в работу.
– А самолёт ты видел? – спросил лётчик.
– На фотографии.
– Нам обещал принести и не принёс. Обещаниями сыт не будешь.
– Принесу. Ребята ещё не пересняли. Самолёт пассажирский, секретов нет.
Они говорили о новой машине, а думали совсем о другом, и казалось, будто Майола ещё и сейчас присутствует здесь, в комнате, прислушивается к их не очень-то интересной беседе и возмущается: «Люди, не о том вы говорите! И не хочется вам говорить об этом новом самолёте, и мысли ваши далеко от. него, потому что каждый из вас сейчас вспоминает свою собственную Майолу!»
– Может случиться, что и не разрешат принести фотоснимок нового самолёта, – усомнился лётчик. – Это неважно, что пассажирский.
– А всё-таки ты дурень, – сказал моряк, обращаясь к Луке, и никто не спросил, почему он так решил.
– Мы ещё посмотрим, дурень он или нет. – Старый Лихобор невесело улыбнулся. – Гляди только, сынок, чтобы не прибрала тебя к рукам какая-нибудь хитренькая молодайка или вдовушка.
– Не выйдет. Вооружён теперь.
– Значит, был опыт? – спросил отец. – А мне не сказал.
– И сейчас говорить не хочу, – спокойно ответил парень.
– Болит он, опыт-то?
– Отболел уже. И не нужно об этом.
– Ладно, – согласился отец. – Бери-ка бритву…
В тот вечер Лука вышел из госпиталя, чувствуя незнакомое прежде душевное смятение. Разговор в госпитале был грубоватым, и, может, нужно было оборвать его, но, завязавшись, он продолжался и теперь, уже в мыслях Луки. Впервые он взглянул на Майолу как на красивую девушку, которая рано или поздно станет чьей-то женой, будет любить, ласкать своего мужа, народит ему детей… Лука даже остановился от этой неожиданной мысли. А собственно говоря, что в этом неожиданного и непривычного? Всё на свете идёт по строго заведённому порядку. Человек рождается, растёт, любит, оставляет потомство и умирает, уступая место новым, лучшим или худшим, но наверняка новым поколениям. И Майола Саможук не исключение.
Да, а вот купить телевизор надо. Но где взять деньги? Ведь только-только рассчитался с долгами за квартиру. С какой радостью работал ты, Лука, этот год! Ждал счастья…. И всё разрушила, всё растоптала Оксана. Осуждать её. положим, не стоит, всё-таки многому она научила тебя и. во всяком случае, душой не кривила, была с тобой жестокой, но честной. Осуждать, конечно, не стоит, но и оправдывать тоже нельзя.
А насчёт телевизора, не откладывая, нужно посоветоваться с Венькой Назаровым: он человек практичный и обязательно даст толковый совет.
И Лука тотчас отправился к Веньке. Дверь открыла Клава, осторожно, неторопливо. До родов ей осталось ходить совсем немного: веки и губы подпухли, личико округлилось, порозовело.
– Здравствуй! – Она ласково улыбнулась. – Вот кого рада видеть, так это тебя. Проходи!
Венька сидел за столом и мастерил сложное приспособление к детской колыбельке: качай её в своё удовольствие, не поднимаясь с кровати.
– Телевизор? – переспросил он, выслушав Лихобора. – Нет ничего проще. Их в универмаге навалом, каких хочешь. Причём недавно здорово подешевели. – С гордостью посмотрел на свой, уже давно купленный «Электрон», на экране которого буйствовал футбольный матч, и сказал: – Клава, сколько раз тебе напоминать, чтобы ты не подходила близко к экрану! Для маленьких детей телевизор – самая вредная штука, рентгеновские лучи хоть и слабые, а всё-таки дают облучение. Я специальную литературу читал. Взрослым ничего, а детям страшный вред.
– Может, именно поэтому так много детских передач? – ласково проговорила, как пропела, Клава.
– Ничего, мне можно покупать эту машину: детей не предвидится, – сказал Лихобор. – Спасибо за консультацию.
