Текст книги "Избранные произведения в 2-х томах. Том 2"
Автор книги: Вадим Собко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 46 страниц)
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
– Подводи резец осторожно, главное, не торопись, – говорил Лука, наблюдая за тем, как Феропонт впервые в жизни пробует снять стружку с торца короткого вала. – Действуй так, словно резец не кусок стали с напайкой из твёрдого сплава, а твой собственный палец. И ты хочешь дотронуться до металла, чтобы убедиться, крепкий ли он, не крошится ли.
– Обыкновенную обточку вала ты норовишь превратить в колдовство, инструктор, – ответил Феропонт, даже вспотевший от старания.
– Нет, дело тут не в колдовстве. Ведь от того, как ты крутишь ручку подачи, зависит не только толщина стружки, но и чистота обработки.
– А по-моему, всё равно. Даже лучше, когда быстрее, выше производительность труда, то самое, чего от нас требует план девятой пятилетки.
– Ох, и болтун же ты! – Лука улыбнулся, прослушав красноречивую тираду Феропонта. – Пятилетка наряду с повышением производительности труда требует резкого улучшения качества продукции.
– Толкать речи ты как предцехкома здорово поднаторел, но разрази меня гром, если я вижу разницу, что лучше: плавно или резко подводить резец. Главное, чтобы точно!
– Хочешь увидеть разницу? Давай! Проточишь ты, потом я. Увидишь.
– Давай, – охотно согласился Феропонт.
Ему нравилось быть на равной ноге со своим инструктором, спорить, возражать, а не слепо выполнять его приказы. Оказалось, что в сорок первом цехе, где все уже давно забыли о смешном случае с его бородой, работают симпатичные, дельные люди. И даже речи Луки Лихобора о важнейшей роли рабочего во всём происходящем в жизни не раздражали.
– Ну, начинай, – скомандовал Лука, и Феропонт, чувствуя волнение и втайне удивляясь этому чувству, подвёл резец. Закудрявилась, извиваясь, стружка. Вал зажат в кулачковый патрон, нужно обточить выдвинутый торец: работа ученическая.
– Хорошо справился, – похвалил Лука. – Теперь давай я попробую.
Казалось, всё было похожим: торец обточен хорошо и чисто.
– Ну-ка, сравним, – сказал Лука, вынимая вал.
«Одинаковые!» – хотел воскликнуть Феропонт, но вовремя сдержался. На первый взгляд торцы и в самом деле не отличались один от другого. Самый придирчивый контролёр принял бы их, не заметив ни одного изъяна. Разница была настолько незначительной, что Феропонт даже глаза закрыл на мгновение, чтобы потом, вдруг широко раскрыв, уловить этот едва заметный оттенок чистоты, который отличал работу настоящего мастера от пробы ученика.
– Ну, разница почти незаметна, – сказал он, – режет не человек, а станок, другими словами – бездушная машина.
– Нет, станок не бездушная машина, – возразил Лука. – У него тоже бывает своё настроение и свои капризы.
– Учитель, ты заводишь меня в дебри мистических представлений, а я убеждённый материалист. Машина остаётся машиной.
– А люди, которые ею управляют, всегда разные. Наша с тобой работа и отличается именно этим отношением человека к машине. Только став настоящим токарем через несколько лет, ты заметишь, как твоё состояние передаётся станку…
«Через несколько лет меня здесь не будет, – подумал Феропонт и усмехнулся. – А пока интересно, послушаем».
– Понимаешь, – продолжал Лука, – в нашей работе, как в искусстве, многое решают мелочи. Один штрих, один мазок кистью может придать законченное выражение, скажем, портрету. В нашем деле то же самое. Валки будут одинаковые по нормативам, сделаны квалифицированно, а работать будут по-разному, и зависит это от неуловимой даже для глаза контролёра мелочи.
– Идеализм и чертовщина, – заявил Феропонт. – Ты договоришься до того, что признаёшь душу вещей и докатишься до религии.
– Я тебе толкую не о душах вещей, а о творчестве человека. Я тоже материалист.
– Надо полагать, – хитровато взглянув на Луку, сказал Феропонт. – Хотя в жизненной практике пользуешься идеалистическими методами.
Лука насторожённо посмотрел на парня, стараясь понять его намёк.
– Конечно. – Феропонт невинно моргал длинными, по-девичьи загнутыми ресницами. – Ведь оперная музыка весьма далека от мира материального.
Лука смутился, покраснел, потом, рассердившись на себя за своё смущение, насупился и замолчал.
– И что ты в ней нашёл? – не успокаивался Феро-понт. – Нет у тебя поинтереснее девчонки, чем моя кузина?
– Интересные не ходят со мной в театр.
– И её я тоже не понимаю. Ну что ты ей за компания? Она по заграницам ездит, портреты её на обложках журналов печатают, ребята вокруг неё кружатся, не тебе чета…
– Откровенно говоря, я тоже не очень понимаю, – искренне признался Лука. – А так не бывает: встретились два обыкновенных, неинтересных человека, а вместе им хорошо?
– Значит, стремимся не к повышению, а к снижению интеллектуальных уровней? – Феропонт не уловил подвоха в словах своего инструктора. – А как же тогда быть с разговором о росте, о стремлении к возвышенному, прекрасному, о вдохновении, которое приравнивает работу токаря к творческому горению художника? Для того, чтобы двум таким разным людям, как вы, было интересно друг с другом, необходимо только одно – влюблённость.
Лука наклонился к суппорту, а Феропонт продолжал:
– Скажу откровенно, я допускаю, что ты ещё мог в неё влюбиться. Она всё-таки яркая личность, знаменитость, идеал именно таких простачков, как ты, и здесь всё ясно…
– Замолчи, – сказал Лука.
– Я уже заметил, что ты истинный джентльмен. Не обижайся, я ничего плохого о ней не сказал, в глаза ей говорю то же самое. Итак, тебя понять можно, но чтобы Майола влюбилась в тебя! Не поверю! Голову даю на отсечение!
– Конечно, – согласился Лука. – Быть этого не может.
– А чего же тогда вместе по театрам шляетесь?
– А может так случиться, что со мной она просто отдыхает? С другими ей надо быть яркой, остроумной, а со мной, наоборот, можно молчать часами.
– Что ж, пожалуй, – подумав, ответил Феропонт. – Общность низких уровней. И всё-таки что-то тут нечисто… А может, ты хитрей, чем я думаю?
– Нет, – ответил Лука. – Я не хитрый. А ты пустомеля. Давай-ка сделаем перерыв в нашей дискуссии. Поговорили – и хватит. Смотри внимательно, как подрезается эта фасочка.
– Когда ты попадаешь в затруднительное положение, ты пользуешься своей властью, – заявил парень. – Тираны во все времена поступали так же.
– Смотри, внимательно смотри, – предупредил Лука.
Ничего не скажешь, Феропонт – способный ученик и неплохой парень. Если ему показать, объяснить, даже сложное он схватывает на лету.
Что касается Майолы, то он, может, и прав, всё-таки странно, что такая девушка уделяет Лихобору столько внимания. Ну что ж, за это ей нужно быть только благодарным. Они и правда могут подолгу молчать, бродя по осеннему парку и слушая, как сухо шуршат под ногами золотые опавшие листья клёнов и лип. Майола просто отдыхает с ним.
А в театре они славно побывали… Лука заметил, как у гардероба Майола скользнула придирчивым взглядом по его костюму, всё отметила: и белоснежную сорочку, и широкие косые чёрно-серые полосы галстука, и уголок платочка в кармашке пиджака.
– Ты не походишь на председателя цехкома, – сказала она. – Современный, но не очень-то модный. По моде тебе следовало бы прийти сюда в потёртых джинсах.
– И никто бы не удивился. – Лука улыбнулся.
– Да, люди ко всему привыкают. Помоги мне… – Майола вынула из сумочки лаковые туфли, наклонилась, доверчиво опираясь на руку Луки, переобулась, а когда выпрямилась, оказалась высокой и такой красивой в своём простом платье, что Лука, улыбаясь, залюбовался ею и, волнуясь, сказал, не сводя с неё восторженных глаз:
– Ты очень красивая.
– Я знаю, – тихо, словно Лука открыл ей сокровенную тайну, прошептала Майола, прищурив золотистые лукавые глаза. – Пойдём, уже звонок.
Между ними установились невысказанные, но оттого ещё более волнующие отношения, когда каждый боится говорить о своём чувстве, чтобы не расплескать хоть каплю этого чувства, не обидеть этим другого и не пережить боль отказа. Пусть всё будет так, как есть: они добрые друзья, и больше ничего им не нужно. Они и так счастливы…
Счастливы? Не много ли ты на себя берёшь, Лука Лихобор? Ну, что ты счастлив в обществе такой девушки, как Майола, это понятно, но о ней-то ты подумал? Хорошо, тогда почему же всё-таки в театр Майола пошла с тобой, а ведь могла бы отказаться. И даже очень просто. Значит, и ей приятно, – когда рядом движется этакая глыба надёжной и доброй силы.
А ты откуда узнал, что мы были в опере? – спросил Лука.
– Имею широкую сеть профессиональных разведчиков, которые доносят мне о каждом шаге моего учителя, – ответил Феропонт.
– А если правду? Неужели тоже в опере был? Ты – и «Запорожец за Дунаем», невероятно!
– Гениальная опера, – вынес окончательный приговор будущий композитор. – Я когда-нибудь из дуэта Одарки и Карася такую самбу или танго сделаю, ахнешь! Весь мир затанцует. А что касается моей осведомлённости, не удивляйся, все музыканты Киева мои знакомые, оперный оркестр – не исключение. Эти «лабухи» любят рассматривать зал. Заметили они, конечно, не тебя, а Майолу, как же – знаменитость! Но и за тебя мне не пришлось краснеть, галстук на тебе был вполне приличный. Хочешь оказать мне услугу, пойди как-нибудь в оперу не с этой красоткой, а со мной, твоим скромным учеником…
Ревнивая нотка прозвучала в голосе паренька, и Лука отметил это с удивлением. До чего же противоречивы чувства у этого современного созданьица! К своей сестре относится он весьма странно – и восторженно, и одновременно как-то снисходительно, и гордится ею, но и подсмеивается.
– Обязательно сходим, – серьёзно, будто речь шла бог знает о каком важном деле, ответил Лука. – А пока думай об этих валках. Нужно добиваться полного единства мысли и физического усилия.
– Ну, заговорил, как псевдоучёный. Что это значит?
– Звучит несколько высокопарно, а вещь весьма простая. Голова твоя работает отлично, всё, что я рассказал тебе о станке и о приёмах работы, ты усвоил, а вот руки ещё не слушаются тебя. Навыка нет. Смотри, вот здесь ты посильнее нажал на подачу, резец взял толстую стружку, и на торце валка сразу остался след, хоть и не очень заметный. Теперь понимаешь, в чём разница между твоей и моей работой?
– В рабочем стаже.
– Вот именно. В опыте! И то и другое к тебе скоро придёт. Теперь смотри, как затачивается резец, чтобы нарезать резьбу. Она очень различная – правая, левая, двойная, модульная. Значит, перед тем, как за неё приниматься, придётся тебе почитать книжечку. Вот она. А ещё лучше выучить назубок, как таблицу умножения…
– Ты выучил?
– Представь себе, да. Там в конце – таблицы, их зубрить не стоит, если понадобится, можно всегда заглянуть и проверить себя, а всё остальное знать нужно.
– Хорошо, выучу, – хмуро согласился Феропонт, удивляясь своей покорности: к чему вся эта морока, если быть токарем он не собирается?
Лихобор будто подслушал его мысли.
– Если станешь инженером или конструктором музыкальных машин, эти знания тоже пригодятся.
– Ладно, выучу, – буркнул окончательно убеждённый Феропонт.
Теперь цех работал в новом, напряжённом ритме, хотя Гостев перевёл на полуторасменную работу только важнейшие участки, в том числе и участок Горегляда.
Конечно, ученикам работать сверхурочно не разрешалось, и Феропонт чувствовал себя глубоко обиженным, словно это запрещение подчёркивало его неполноценность.
В глубине души он сознавал целесообразность приказа, но вот так взять и уйти из цеха после окончания смены, когда Лихобор ещё работал, он просто не мог. Это почему-то казалось унизительным. И он слонялся по цеху, останавливаясь то тут, то там, приглядываясь к фрезеровщикам или подолгу простаивая возле станков с программным управлением.
Однажды вечером – шёл уже октябрь и темнело рано, в цехе холодно сияли лампы дневного света – он подошёл к Лихобору и презрительно, со злостью сказал:
– Значит, рабочий класс – честнейший из честнейших?
– Вот именно. – Лука удивлённо посмотрел на ученика. – Что-то тебя опять повело на теорию. И вообще, отчего ты слоняешься здесь, когда тебе давным-давно пора быть дома и играть на своей электрогитаре?
– О гитаре поговорим потом. Сейчас речь о рабочем классе.
Лука выключил мотор, внимательно посмотрел на Феропонта: в тёмных глазах парня было возмущение. Что-то случилось. И ещё Лука подумал, что ему совсем не безразличны переживания этого занозистого, по-юношески дурашливого и способного Феропонта, уже зачисленного в большую семью сорок первого цеха.
– Что потрясло на этот раз твою самобытную душу?
– Пустые разговоры о рабочем классе. Всюду только и слышишь: ах, рабочий класс, ах, самая революционная сила мира, ах, творец материальных ценностей, ах, ах, и ещё сто раз ах! А поди-ка посмотри, что делает твой дорогой сосед и товарищ Борис Лавочка в сверхурочное время, за которое ему платят немалые деньги.
– Как что? Детали для нового самолёта.
– Поди полюбуйся! – Было в голосе парня что-то такое горькое, так болезненно искривились его губы, будто довелось ему сейчас, сию минуту, разочароваться в самом дорогом и светлая мечта его оказалась всего-навсего ярким мыльным пузырём. Лопнет – и всё, пустота.
Лихобор подошёл к станку Бориса Лавочки и сразу всё понял. Токарь из обрезков дюралевой болванки точил катушку для спиннинга. Две готовые катушки лежали рядом. Заказ, по всей очевидности, выполнялся немалый.
– Ты что делаешь? – сдерживая закипавшую ярость, спросил Лука.
– Деталь аш-двадцать восемь пятьдесят шесть для нового самолёта, ты же знаешь, – и глазом не моргнув, ответил Лавочка.
– Может, у тебя и чертежи есть для этой детали? Техпроцесс?
– Чертежи забрали в бюро труда и зарплаты, нужно что-то уточнить в расценках, нормы вроде бы завышены, а я проявил сознательность и попросил привести их в соответствие с реально затраченным временем.
– Хорошо. – Лука удивился своему спокойствию и самообладанию. – Возьму-ка я у тебя одну детальку.
Он взял со стеллажа и сунул в карман катушку.
– Положи на место! – крикнул Лавочка. – Деталь секретная, подлежит строгой отчётности.
– Подлюка ты! – тихо, с презрением проговорил Лука. – Хватило совести? Кого обманываешь?
– Что ты ко мне привязался?
– А то, что делаешь ты спиннинговую катушку, а не деталь, – стараясь не сорваться на крик, сквозь зубы процедил Лука. – Ясно теперь, откуда у тебя деньги на пропой.
Лоб Бориса Лавочки покрылся крупными каплями пота. Он оглянулся, ища подмоги, глаза метнулись вправо, влево, заметили Феропонта, который стоял рядом и внимательно прислушивался к разговору.
– А это чучело бородатое чего стоит? – закричал Лавочка. – Весь цех охвачен энтузиазмом, а он ходит здесь, болтается, высматривает.
– Это тебя не касается.
– Деталь аш-двадцать восемь сорок семь ты мне вернёшь сию минуту. – Возмущение, злоба и страх плескались в глазах Лавочки. – Они же на строгом учёте!
– Только что она называлась аш-двадцать восемь пятьдесят шесть, – напомнил Лука. – И за сколько ты продаёшь спиннинговую катушку?
Борис Лавочка молчал, крепко сжав побелевшие от волнения губы, с трудом успокаивался.
– Поговорить надо, – наконец сказал он. – Пусть товарищ Тимченко отойдёт. Разговор секретный, как, между прочим, и деталь.
Феропонт посмотрел на Луку вопросительно. Ох, как хотелось ему остаться, послушать этот «секретный» разговор!
– Подожди меня, пожалуйста, у нашего станка, Феропонт, – попросил Лука.
Парень не двинулся с места.
– Я прошу подождать меня у нашего станка, – повторил Лука.
– Стыдно тебе за своего дружка? – спросил Феропонт. – Вот оно, настоящее лицо этого рабочего человека! Как редиска: красное только сверху. Можешь не волноваться, я уйду. Мне и без того всё ясно. – Феропонт подчёркнуто небрежно ударил одну ладонь о другую, будто стряхивая с них невидимую пыль, повернулся и медленно отошёл.
– Отдай катушку! – потребовал Лавочка. – А то силой возьму.
– Попробуй. – Лихобор с презрением сверху вниз посмотрел на невысокого токаря.
Борис Лавочка обессиленно облокотился о станок, словно в нём сломалась какая-то прочно державшая его пружина. Лицо стало несчастным, обиженным, ещё минуту – и токарь заплачет горькими слезами, жалуясь на свою судьбу.
– Что же ты со мной делать собираешься? – всхлипывая, проговорил он. – Такой пустяк. Ну, спиннинговая катушка. Ну и что? Я нарочно её деталью самолёта назвал, чтобы этот бородатый выродок не смеялся…
– А о том, что этот «бородатый выродок» тоже человек и у него душа есть, ты подумал? – спросил Лука. – И душа эта верила в рабочий класс…
– Кто верил? Феропонт? – Мгновенно забыв о слезах, Лавочка рассмеялся. – Ох, не смеши меня! Пиши лучше юмористические рассказы в журнал «Перец». Талант пропадает.
– Не буду писать юмористических рассказов, – ответил Лука. – И ты мне зубы не заговаривай.
Лицо Лавочки снова моментально преобразилось: из весёлого стало жалостно-несчастным, будто токарь мгновенно сменил маску.
– Что же ты со мной будешь делать? – опять запричитал он. – Имей в виду, если выставишь на позор перед всем цехом, я не переживу, куплю верёвку, сделаю петлю и повешусь. И глазом не моргну, я отчаянный, на всё решусь. А вас потом совесть заест, будете в грудь себя бить да самокритикой заниматься: недоглядели, мол, чуткости не проявили. Да поздно будет.
– Вешайся! – Лука разозлился не на шутку. – Сделаешь доброе дело, люди скажут: значит, ещё осталась у него рабочая совесть, не всю пропил.
– Брешешь, не повешусь! – Лицо Бориса вновь неузнаваемо изменилось – стало злым, ненавидящим. – Я всем на собрании расскажу, как ты, профорг, вместо воспитательной работы в петлю меня толкал.
– Давай говори, я выдержу, – согласился Лука. – Сколько ты катушек сделал?
– Одну, ту, что у тебя в кармане. И брось ты из меня кровь пить, присосался, как пиявка. Житья нет! Хочешь на собрание – давай на собрание, хочешь с завода выгнать – выгоняй с завода! Давай потешай свою душонку, карьерист несчастный! Когда тебе лихо было, небось я грудью встал на защиту, а ты… Дерьмо ты, вот кто. А ещё, говорят, человек человеку друг, товарищ и брат. В гробу я вас видел, таких братьев!
– Это правда, ты защищал, – думая о чём-то своём, сказал Лука. – А вот я тебя защищать не буду.
– Уж это-то я знаю, где тебе… Ну и иди подобру-поздорову, мне ещё норму выполнять надо.
– Сколько катушек в этой норме?
– А это уж моё дело.
Лука отошёл от станка Бориса Лавочки, разыскал на третьем участке Горегляда, рассказал ему о катушках.
– Что думаешь делать? – спросил парторг.
– Поставим вопрос на собрании, пусть все решают. Понимаете, мне Лавочку почти не жалко, сорную траву – с поля вон, мне этого патлатого Феропонта жалко. Да, да, именно его. – Лука поймал удивлённый взгляд парторга. – У него в душе затеплилось что-то настоящее, вспыхнул пока ещё очень слабенький огонёк, понимаете, огонёк надежды, веры, что есть люди, крепкие люди, и вдруг на этот огонёк дунули, и погас он, а снова зажечь его не так-то просто.
– Когда думаешь собрать народ?
– Да прямо сегодня, в пересменок.
– Отложи до завтра, до обеденного перерыва.
– Почему? С кем-нибудь посоветоваться хотите?
– Нет. Всё правильно решил. Но, понимаешь, когда люди вот так, по полторы смены вкалывают, они после работы усталые, злые, могут этому Лавочке морду набить. Отложи до завтра.
– Лавочка завтра не выйдет на работу.
– А ты его предупреди: с ним или без него – собрание состоится. Понимаешь, выгнать человека проще пареной репы, но терять такого токаря не хотелось бы. Да и человека тоже.
– Ещё бы! – согласился Лука… – Мы с ним вместе в учениках ходили. До армии…
– Вот видишь, как ты его скверно воспитал, – пошутил Горегляд.
Лука, подходя к своему станку, ещё издали увидел сосредоточенное лицо Феропонта, низко склонённое к суппорту, словно парень хотел в эту минуту разглядеть что-то для него очень важное. Планшайба вертелась медленно, на самых малых оборотах. Лука остановился за колонной и несколько минут смотрел, как внимательно, стараясь не сделать ни одного лишнего, а значит, и неточного движения, работал парень. Лицо Феропонта в эту минуту тоже изменилось, только на этот раз на него не надели, а наоборот, сняли обычную шутовскую маску. Стало оно мужественным, красивым, и даже короткая бородка не портила, а усиливала это впечатление.
Лука смотрел минут пять, как работает Феропонт, и именно эти минуты вернули ему душевное равновесие, больше того, пробудили безотчётную радость. Решился! Отважился! Пусть даже запорет одну заготовку, неважно. Важно другое: человек решил попробовать свои силы, значит, не погас в его душе огонёк. Лука далеко обошёл свой станок, чтобы не вспугнуть Феропонта, и с другой стороны подошёл к Борису Лавочке.
– Завтра в обеденный перерыв состоится профсоюзное собрание, – объявил он. – Разговор пойдёт о тебе и твоём поведении. Будем решать твою судьбу.
Не слова, а тон, спокойный, уверенный, испугал Бориса. Если бы Лука ругался, он бы и бровью не повёл, а вот такой равнодушный голос испугал, будто Лука собрался обрушить на его голову жестокую и неумолимую кару.
– Я завтра не выйду на работу. Можете считать, что на заводе я больше не работаю. Завтра подаю на расчёт, и квиты. Только вас и видел. В печёнках у меня вы все сидите, бюрократы чёртовы!
– Собрание пройдёт и без тебя.
– Как это без меня? – Лавочка выключил мотор, уставился злыми глазами на Луку. – Не имеете права судить меня заочно.
– Судить тебя никто не собирается, хотя, может, и стоило бы. Всем молодым, что недавно переступили порог нашего цеха, завтра в твоём присутствии или без тебя, всё равно, мы расскажем и покажем, что это такое – настоящая честь рабочего человека. Запомни, с тобой или без тебя, а собрание состоится!
– Запомню! – Лавочка с остервенением выругался.
Лука сморщился, как от зубной боли и, не сказав ни слова, отошёл. Издали посмотрел на свой станок. Феропонт по-прежнему склонился над суппортом, планшайба вертится медленно, осторожно. В глазах парня острая сосредоточенность и радость, почти ликование. И пусть это простой фланец, всё равно – деталь установил, выверил и проточил он сам. Один, без подсказки! Хватило смелости и умения. Лука подошёл поближе, остановился у станка. Феропонт оглянулся, вздрогнул, резец дёрнулся, дюралевый фланец скрипнул и вырвался из зажимов планшайбы. Лицо парня покрылось багровыми пятнами, особенно заметными на нежно-розовой коже, глаза испуганно скользнули в сторону, избегая взгляда Луки.
– Я хотел. – начал он сбивчиво. – Я только хотел…
– И очень хорошо, что решился, – перебил его Лука. – Только уж когда берёшься за дело, гайки завёртывай крепче и резец не дёргай.
– Это случайно, от неожиданности. Ты так тихо подошёл, я не слышал…
– А что, нужно, чтобы впереди меня оркестр шёл?
– Нет, я испугался, – сказал Феропонт. – Это у меня, видимо, нервы сдали. Первый же раз один. Вот я и сорвался, тебя увидев. Фланец запорол. Что теперь делать, тебе же, учитель, брак запишут… – Он уже успокоился, принял свой обычный снисходительно-покровительственный тон, спрятался за надёжным щитом развязности.
– Не думаю, – ответил Лука. – Ты же осторожно работал, стружку снял тоненькую, вот здесь миллиметра два уберём и следа не останется.
Он вставил в планшайбу фланец, затянул гайки, включил передачу, не ту, медленную, что была у Феропонта, а скорую: даже взвизгнул, запел серебристый дюраль.
Феропонт посмотрел, как переделывает Лука его работу, и в глазах парня заискрилась откровенная зависть. Ну, почему он сам не мог вот так крепко, надёжно затянуть гайки, пустить станок на полный ход? Ничего не скажешь, красиво работает Лихобор.
– Ну вот, всё на высшем уровне, – сказал Лука, снимая фланец. – Ни один контролёр не придерётся. А я долго смотрел, как ты работал – выйдет из тебя настоящий токарь!
Лицо Феропонта вспыхнуло от удовольствия, потом, словно устыдясь своего чувства, он небрежно заявил:
– Вот она, социалистическая сознательность: инструктор-наставник стоит и любуется своим учеником, ждёт, пока тот запорет заготовку. И даже пальцем не пошевелил, чтобы ему помешать. Ты, конечно, вообразил, что в моём лице воспитал талантливого токаря, зачинателя новой рабочей династии?
– Трепач ты талантливый, это уж точно, здорово у тебя язык подвешен. – Лука засмеялся. – Если бы так работал, как болтаешь, цены бы тебе не было. Но лицо твоё я видел. Очень интересное было выражение…
Феропонт нахмурился, сверкнул на Луку тёмными глазами.
– Едва ли ты смог заметить что-нибудь особенное.
– Ну, особенного, конечно, ничего не было. Тащи на контроль эти фланцы, у нас ещё знаешь сколько работы?
Парень сердито вздохнул и отошёл от станка. Странное чувство охватило его: и недовольство собой (не сумел до конца довести работу), и гордость (всё-таки отважился самостоятельно взяться), и радость от воспоминания о том кратком мгновении, когда довелось почувствовать, как покорно подчиняется мощный станок каждому его движению, и странное смущение оттого, что Лука будто бы прочитал его мысли.
Впрочем, краснеть за них нечего. Не боги горшки обжигают. Токарем он, конечно, будет и докажет всем, какая это несложная задача для такого парня, как Феропонт Тимченко. А вот они конструкторами-композиторами не станут. Хоть тресни! Они будут только слушать его мелодии и млеть под звуки поющих печальнострастных электрогитар. Он всегда мечтал о будущем со сладостным чувством своего превосходства над окружающими, но на этот раз мечты почему-то не принесли ему гордого удовлетворения. Парень даже удивился: с чего бы это, право? Вроде бы ничего особенного не случилось, все на своём месте, но сегодня он впервые в жизни самостоятельно проточил фланец, и от этого как-то непривычно, тревожно на сердце. Словно его красивая мечта дала трещину, пусть слабую, еле заметную, но всё-таки трещину. Глупости, завтра как ветром сдует все эти переживания. Подумаешь, фланец проточил, историческое событие мирового масштаба!
В тот вечер Лука вернулся домой уставший, помылся, лёг. Всё тело ныло от напряжения, но на сердце было легко, покойно и радостно.
С удовольствием почувствовал, как тяжелеют веки, и вздрогнул. В дверь кто-то осторожно постучал. Лука открыл: на пороге стояла Степанида Лавочка, одетая в светлое пальто и оттого ещё более полная и массивная.
– Проходите, Степанида Трофимовна. Садитесь, – предложил Лука, когда женщина, сняв пальто и на удивление легко ступая, прошла в комнату.
– Спасибо. – Она села, и деревянные тонкие ножки стула жалобно скрипнули под её тяжестью. – Не ждал меня? Завтра моего хозяина судить будете…
– Не судить, а обсуждать. Это разные вещи.
– Всё равно суд, как ты его ни называй. Я тебя знаю, Лука, ты парень только на вид крепкий и строгий, а сердце у тебя мягкое. Хорошо это или плохо, гадать не буду. Сейчас ты на меня смотришь и думаешь: зачем её нелёгкая принесла? Наверное, просить за своего муженька, чтобы помягче с ним обошлись на собрании. А я совсем не за этим пришла. Хочу, чтобы вы его не миловали, а три шкуры с него, негодяя, спустили. Помяни моё слово – он сразу прикинется несчастненьким. Я уж всё осознал, скажет, перековался, а вы и развесите уши…
– Он сказал, что на собрание не придёт.
– А я думаю, придёт. Чтобы вас всех разжалобить. Это у него сейчас главная задача. А потом опять за старое примется. Пойми, извелась я… Ведь ребята малые, их жалко. Они же мальчишки, им отец нужен.
– Чего же вы хотите, Степанида Трофимовна?
– Чтобы вы потвёрже с ним были, не размякли, не поддались на его посулы да обещания, чтобы тюрьмы испугался, потому что крадёт он на заводе. И для катушек, и для всякой всячины. Передавать дело в суд не нужно, он того, пожалуй, ещё и не заслужил, но припугнуть надо. Да так, чтобы дошло до него, что с ним не шутки шутят, а дело может бедой обернуться. Очень уж мы все – начальники, родители, жёны – любим, говоря по-учёному, ощутить результаты нашей воспитательной работы, да чтоб побыстрее, чтобы не очень-то ждать их. Встретились, поговорили – и всё: он осознал и перевоспитался, Вы и довольны. А он за порог – и опять в забегаловку, и снова терпи, Степанида Трофимовна. А я больше не могу терпеть! – вдруг крикнула женщина. – Понимаешь ты, не могу!
– И не нужно, – ответил Лука. – Он завтрашнее собрание на всю жизнь запомнит.
– Вот о том я тебя и прошу. – Степанида встала. Она легко прошлась по комнате, посмотрела репродукции на стенах, заглянула на кухню – везде порядок, вымыто, вычищено, но как-то всё по-холостяцки, неуютно, холодно…
– Отчего не женишься? – неожиданно прозвучал вопрос.
– Да кто пойдёт за старого холостяка?
– Пойдут, только свистни. А может, ты тоже фрукт, у чужих молодаек варенички уминаешь за обе щеки?
– Нет, – Лука улыбнулся. – Не уминаю.
– А красуля беременная не к тебе ходит?
– Ко мне? – Лихобор удивился, и Степанида почувствовала его искренность. – Да вы что, в своём уме? Какая красуля?
– А откуда я знаю? Приходила сюда я и решила, что к тебе.
– В подъезде восемьдесят квартир. – Лука рассмеялся. – Нет, Степанида Трофимовна, жаль, но не ко мне… – И помолчав, спросил: – Он сейчас пьяный?
– Нет, трезвый, как стёклышко. И злой, как чёрт. Только мне его уже бояться нечего. Не подействует собрание, соберу сыновей и уеду к матери в деревню. Пускай колхозниками вырастают.
– Тоже неплохой вариант, – промолвил Лука.
– Неплохо, конечно. Только и без моих ребят многовато сирот на белом свете. – Степанида вздохнула. – Да ещё при живом отце… Ну прощай. Сердце у меня, как рана, болит. И скажу тебе: женись, потому что неправильно, когда вот такой здоровяк, как ты, без подруги по земле ходит. И для тебя, и для неё неправильно.
– А если она не хочет?
– Значит, ты ей не показался. Ищи другую. Найдёшь. Так не размякнешь, слезу не пустишь завтра на собрании? Смотри у меня! Будь здоров, Лука. – Надела пальто, стала ещё массивнее, погрозила Луке пальцем и повторила: – Смотри у меня, все вы одним миром мазаны. – Повернулась, вышла, и Лука отчётливо услышал, как легко ступает она к лифту.
Щёлкнули железные двери, где-то высоко, еле слышно загудел мотор. И снова тишина. Лука вздохнул. Видно, не может больше терпеть Степанида Лавочка, если пришла сюда с такой просьбой… Вот чудачка: выдумала какую-то беременную женщину. Смех да и только!
